Текст книги "Затерянный мир. Отравленный пояс. Когда мир вскрикнул (сборник)"

– Джордж, Джордж, я задыхаюсь!

– Все хорошо, миссис Челленджер, – ответил я, когда все вскочили со своих мест. – Я только что открыл кислород.

Но даже в такой момент я не мог сдержать улыбки, глядя на Челленджера, который, протирая глаза большими волосатыми кулаками, был похож на огромного бородатого ребенка, которого только что разбудили. Саммерли дрожал, словно в лихорадке; наступило время, когда человеческий страх, приходящий с осознанием того, что с ним происходит, на миг одержал верх над стоицизмом[159]159
  …стоицизмом… – Здесь: стойкость и мужество в жизненных испытаниях. (Коммент. канд. филол. наук доцента А. П. Краснящих)


[Закрыть] ученого. Однако лорд Джон оставался столь же хладнокровным и энергичным, будто только что проснулся, чтобы идти на охоту.

– Пятый и последний, – сказал он, глядя на трубку. – Скажите, молодой человек, вы ведь не записывали свои впечатления в этот блокнот?

– Просто несколько заметок, чтобы скоротать время.

– Что ж, не думаю, чтобы кто-то еще, кроме ирландца, был способен на такое. Полагаю, вам, чтобы найти своего читателя, придется дождаться, пока подрастет наша сестрица-амеба. А она, между тем, не очень-то интересуется происходящим. Итак, герр профессор, каковы наши перспективы?

Челленджер смотрел в окно на густой туман, стелящийся по земле. Местами покрытые лесом холмы поднимались из пушистого моря, словно конусы островов.

– Все как будто саваном укрыто, – сказала госпожа Челленджер, выйдя к нам в домашнем халате. – Как там, Джордж, поется в твоей песне – «Звон колокола старое проводит, звон колокола новое зовет». Эти строки оказались пророческими. Но вы, мои дорогие друзья, все дрожите, бедняги. Мне было тепло ночью под покрывалом, а вы мерзли на этих стульях. Ничего, скоро я вас согрею.

Это отважное маленькое создание спешно удалилось, и вскоре мы услышали свист чайника. Затем миссис Челленджер вернулась с пятью чашками горячего какао на подносе.

– Выпейте, – сказала она. – Вам станет намного лучше.

И мы выпили. Саммерли спросил разрешения закурить трубку, тогда как мы все курили сигареты. Думаю, это успокоило наши нервы, но сделали мы это зря, потому что атмосфера в душной комнате стала просто ужасной. Челленджеру пришлось открыть форточку.

– Сколько еще, Челленджер? – спросил лорд Джон.

– Часа три, может быть, – ответил тот, пожимая плечами.

– Раньше мне было страшно, – сказала его жена. – Но чем ближе этот момент, тем спокойнее становится. Тебе не кажется, что нам нужно помолиться, Джордж?

– Помолись, дорогая, если хочешь, – нежно ответил ее большой муж. – Все мы молимся по-разному. Моя молитва заключается в принятии всего, что мне преподносит судьба, – радостном принятии. Высшая религия и высшая наука, похоже, в этом сходятся.

– Я не могу в полной мере охарактеризовать мое отношение как принятие, и уж тем более как радостное принятие, – проворчал Саммерли с трубкой в зубах. – Я покоряюсь, потому что мне приходится это делать. Признаться, я предпочел бы иметь еще один год для того, чтобы закончить классификацию меловых отложений.

– Незавершенность вашей работы – пустяки, – напыщенно сказал Челленджер, – по сравнению с тем, что мое главное произведение, мой magnum opus, «Лестница жизни» остановилось лишь на первых главах. Все мои мысли, все прочитанное мною, весь мой опыт, – это, кстати, мое главное и уникальное оружие, – должны были быть собраны в этой книге эпохального значения. И все же, как я уже сказал, я смирился с этим.

– Думаю, у всех нас остались незавершенные дела, – сказал лорд Джон. – А что у вас, молодой человек?

– Я работал над сборником стихов, – ответил я.

– Что ж, так или иначе, но мир сумел этого избежать, – сказал лорд Джон. – Если идешь на ощупь, никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь.

– А что осталось у вас? – спросил я.

– Ну, так получилось, что я как раз со всем справился и оказался готов к смерти. Разве что обещание Меривейлу поехать весной в Тибет поохотиться на снежного барса… А вот для вас, госпожа Челленджер, это, должно быть, тяжело: вы ведь только-только обустроили ваш прекрасный дом.

– Мой дом там, где Джордж. Но, Боже, чего бы я только не отдала за нашу последнюю прогулку в свежей утренней прохладе по этим прекрасным холмам.

Ее слова эхом отозвались в наших сердцах. Лучи солнца пробивались сквозь прозрачную заволакивавшую его дымку, и весь Уилд[160]160
  Некогда лесистый район Южной Англии. (Примеч. пер.)


[Закрыть] купался в золотистом свете. Из нашей темной душной комнаты прекрасные, чистые просторы, по которым гулял свежий ветер, казались вершиной прекрасного. Госпожа Челленджер вытянула руку, будто желая прикоснуться к ним. Мы придвинули стулья и сели полукругом у окна. Воздух был очень спертым. Мне казалось, что тень смерти уже нависла над нами – последними представителями человеческой расы. Было такое ощущение, будто вокруг нас со всех сторон опускается невидимый занавес.

– Этого баллона хватило ненадолго, – сказал лорд Джон, полной грудью вдыхая воздух.

– Количество кислорода в них разное, – сказал Челленджер, – в зависимости от давления и аккуратности, с которой их наполняли. Склонен согласиться с вами, Рокстон, – этот баллон не полон.

– То есть у нас попросту украли последний час нашей жизни, – горько отметил Саммерли. – Блестящая финальная иллюстрация алчного мира, в котором мы жили. Что ж, Челленджер, сейчас самое время для вас изучать субъективные особенности феномена физического разложения.

– Сядь возле меня и дай мне руку, – сказал Челленджер жене. – Друзья, я думаю, что сидеть и дальше в этой невыносимой атмосфере уже не имеет смысла. Ты ведь тоже не хотела бы этого, дорогая, правда?

Миссис Челленджер застонала и прижалась щекой к его колену.

– Я видел, как люди зимой купаются в Серпантине[161]161
  Узкое искусственное озеро в Гайд-парке в Лондоне с лодочной станцией и пляжем. (Примеч. пер.)


[Закрыть], – произнес лорд Джон. – Когда все в воде, два или три человека остаются на берегу, дрожат и завидуют тем, кто уже нырнул. Это те последние, которым достается самое сложное. Я полностью за то, чтобы нырнуть одним махом и разом покончить со всем этим.

– Вы готовы открыть окно и поддаться действию эфира?

– Лучше уж отравиться, чем умереть от удушья.

Саммерли неохотно кивнул и протянул Челленджеру худую руку.

– Мы, бывало, ссорились, но все это уже в прошлом, – сказал он. – Мы были хорошими друзьями и в глубине души уважали друг друга. Прощайте!

– Прощайте, молодой человек! – сказал лорд Джон. – Но окно заклеено, мы не сможем его открыть.

Челленджер наклонился, поднял свою жену, прижав ее к себе, а она положила руки ему на плечи.

– Подайте мне полевой бинокль, Мэлоун, – строго сказал профессор.

Я выполнил его просьбу.

– Мы снова вверяем себя в руки той Силы, которая нас создала! – громогласно заявил Челленджер и с этими словами швырнул бинокль в окно.

Не успел упасть последний осколок стекла, как мы почувствовали, что в наши раскрасневшиеся лица ударил сильный и сладостный поток ветра.

Не знаю, как долго сидели мы в тишине, изумленные происходящим. Затем, словно во сне, я снова услышал голос Челленджера.

– Мы опять вернулись к нормальным условиям! – воскликнул он. – Мир очистился от отравленного пояса, но мы единственные на Земле, кому удалось при этом спастись.

Глава V
Мертвый мир

Я помню, как мы сидели на стульях, жадно упиваясь сладким влажным юго-западным бризом, который нес в себе морскую свежесть, дергал муслиновые[162]162
  …муслиновые… – Муслин – мягкая тонкая ткань. (Коммент. канд. филол. наук доцента А. П. Краснящих)


[Закрыть] занавески и охлаждал наши разгоряченные лица. Сколько же мы просидели вот так! Никто из нас потом так и не смог точно вспомнить этого. Мы были потрясены, мы были в замешательстве, в каком-то полубессознательном состоянии. Мы собрали всю свою отвагу, чтобы встретить смерть, и эта пугающая и неожиданная новость – что мы должны продолжать жить, после того как уже не стало расы, к которой мы принадлежали, – была воспринята нами буквально как физический удар и совершенно обескуражила нас. Но постепенно приостановленный механизм заработал снова, шлюзы памяти опять открылись, и мысли стали связными. Мы увидели с ясной, безжалостной четкостью связь между прошлым, настоящим и будущим – жизнь, которой мы жили, и жизнь, которой нам предстоит жить дальше. В тихом ужасе мы смотрели друг другу в глаза. Вместо радости, которую должны были ощутить люди, совсем недавно избежавшие неминуемой, казалось бы, смерти, нас захлестнула ужасная волна глубочайшего уныния. Все на Земле, что мы так любили, унес огромный, бесконечный и неведомый океан, и вот мы остались покинутыми на пустынном острове, без друзей, без надежд, без ожиданий. Несколько лет мы будем блуждать, словно шакалы, среди могил, пока нас самих не настигнет запоздалая и одинокая смерть.

– Это ужасно, Джордж, ужасно! – с мучительными рыданиями выкрикнула леди. – Лучше бы мы умерли вместе со всеми! Ну зачем ты только спас нас? Такое чувство, что это мы умерли, а все остальные остались живы.

Челленджер сдвинул густые брови и сосредоточенно думал над чем-то, не выпуская из своей огромной волосатой лапы протянутую руку супруги. Я заметил, что в тяжелые моменты она всегда тянула к нему руки, как ребенок протягивает руки к своей матери.

– Не будучи фаталистом до такой степени, чтобы покорно подчиняться судьбе, – сказал профессор, – высшей мудростью я всегда считал способность принять сложившиеся обстоятельства и приспособиться к ним. – Он говорил медленно, и его громкий голос дрожал от переизбытка чувств.

– А я не принимаю этого, – твердо сказал Саммерли.

– Не думаю, что это хоть что-то меняет, – заметил лорд Джон. – Вам придется принять это, сопротивляясь или смирившись; так какое тогда может иметь значение, хотите вы принять это или нет?

– Не припоминаю, чтобы кто-то спрашивал нашего разрешения перед тем, как это все началось, и не думаю, что нас спросят сейчас. Так какая же разница, каково наше мнение?

– В этом и состоит разница между счастьем и страданием, – сказал Челленджер; он выглядел рассеянным и продолжал поглаживать руку супруги. – Вы можете плыть по течению со спокойными сознанием и душой, либо бороться с ним, уставшие и разбитые. Все это выше нас, поэтому стоит просто смириться и прекратить рассуждать об этом.

– Но что же нам тогда вообще делать с нашей жизнью? – спросил я, в отчаянии взывая к голубым и пустым небесам. – Что, например, делать мне? Газет уже нет, и моему призванию нет применения.

– Охотиться больше не на кого, армии тоже не существует, поэтому и моей карьере пришел конец, – сказал лорд Джон.

– Да и студентов больше не осталось, так что и моя профессия никому не нужна! – воскликнул Саммерли.

– А вот у меня по-прежнему есть мой муж и этот дом, и я могу благодарить небеса за то, что моя жизнь продолжается, – сказала дама.

– И моя жизнь по-прежнему имеет смысл, – заметил Челленджер, – ведь наука жива, а эта катастрофа сама по себе предоставит нам множество увлекательнейших вопросов для исследования.

Он распахнул настежь окна, и мы замерли, всматриваясь в безмолвный и неподвижный пейзаж.

– Дайте-ка подумать, – продолжал профессор. – Вчера было около трех, или немного больше, когда мир окончательно вошел в отравленный пояс и был полностью поглощен им. Сейчас девять. Вопрос состоит в том, когда именно мы вышли из него?

– На рассвете воздух все еще был очень тяжелым, – сказал я.

– Даже позже, – отметила миссис Челленджер. – Еще в восемь я ощущала такое же удушье, как и в самом начале.

– Тогда можно сделать вывод, что мы вышли из пояса сразу после восьми. В течение семнадцати часов мир был погружен в отравленный эфир. За это время Великий Садовник стерилизовал человеческую плесень, покрывавшую поверхность Его плода. Вопрос в том, возможно ли, чтобы эта работа была проделана не полностью – и кроме нас выжил кто-то еще?

– Именно об этом я и подумал, – сказал лорд Джон. – Почему мы должны быть единственным камешками на этом пустынном берегу?

– Абсурдно предполагать, что, кроме нас, кто-то еще мог остаться в живых, – убежденно заявил Саммерли. – Не забывайте о том, что сила яда была так велика, что даже такой человек, как наш Мэлоун, – сильный как бык и напрочь лишенный нервов, – едва сумел подняться по ступенькам, не потеряв сознания. Есть ли вероятность, что кому-то удалось выдержать не то что семнадцать часов – хотя бы семнадцать минут такого воздействия?

– Если только кто-то не предусмотрел этого и не подготовился так же, как наш старина Челленджер.

– Вот это, полагаю, крайне маловероятно, – сказал Челленджер, самоуверенно выставив вперед бороду и прикрыв глаза. – Не думаю, что такое сочетание научной наблюдательности со способностью делать выводы и предвидеть результат, позволившее нам избежать опасности, может встретиться в одном поколении дважды.

– Из этого вы делаете вывод, что все остальные определенно мертвы?

– Сомнений в этом очень мало. Однако мы не должны забывать о том, что действие яда распространялось снизу вверх и, возможно, слабее ощущалось в высших слоях атмосферы. Действительно странно, что все происходило именно так, но это как раз один из тех фактов, которые в будущем будут представлять для нас интереснейшую область для изучения. Итак, можно предположить, что, разыскивая выживших, следовало бы обратить свои полные надежд взоры к одной из деревень Тибета или какой-нибудь ферме в Альпах на высоте многих тысяч футов над уровнем моря.

– Что ж, учитывая, что нет ни поездов, ни пароходов, с таким же успехом можно говорить и о выживших, которые находятся где-нибудь на Луне, – сказал лорд Джон. – Но я всерьез задумываюсь о том, действительно ли все закончилось, или мы прошли только полпути.

Саммерли вытянул шею, вглядываясь в горизонт.

– Кажется, там светло и ясно, – неуверенно сказал он, – но так было и вчера. И лично я вовсе не уверен, что все уже закончено.

Челленджер пожал плечами.

– И снова мы возвращаемся к нашему фатализму, – произнес он. – Если мир уже переживал подобное, что, безусловно, нельзя исключить полностью, то это было очень давно. Поэтому у нас есть все основания полагать, что это не повторится еще очень долгое время.

– Все это очень хорошо, – сказал лорд Джон, – но когда происходит землетрясение, велика вероятность того, что вслед за ним случится следующее. Думаю, нам следует размять ноги и немного подышать свежим воздухом, пока мы можем это сделать. Поскольку кислорода у нас не осталось, беда может настигнуть нас как здесь, так и на улице.

Абсолютная апатия, ставшая реакцией на столь невероятные переживания последних суток, была очень странной. Это чувство глубокого безразличия было и моральным, и физическим. Осталась только усталость и сознание тщетности любых усилий. Даже Челленджер поддался общему настроению и сидел в кресле, положив тяжелую голову на руки и размышляя о чем-то далеком, пока мы с лордом Джоном буквально не подняли его на ноги, удостоившись за это пристального взгляда и злобного рычания, как у пса, которого побеспокоили. Но, так или иначе, как только мы выбрались из своей тихой гавани на простор прежней жизни, наше нормальное состояние и энергия постепенно вернулись к нам.

Однако что нам было делать на этом кладбище человечества? Сталкивался ли кто-либо из людей с таким вопросом с начала времен? Действительно, в будущем у нас будет все необходимое и даже предметы роскоши. Все запасы еды и лучшие вина, все сокровища и произведения искусства будут нашими, если мы этого пожелаем. Но что нам делать? Несколько ближайших задач были нам вполне ясны, поскольку это было очевидно. Мы спустились на кухню и положили слуг на их кровати. Казалось, они умерли без страдания, один в кресле у камина, другую смерть застигла за мытьем посуды. Затем мы внесли со двора беднягу Остина. Его окоченевшие мышцы были твердыми как камень, а предсмертная судорога изогнула губы в сардонической усмешке. Этот симптом встречался почти у всех умерших от яда. Куда бы мы ни пошли, везде на лицах усопших мы видели эту усмешку. Они, казалось, насмехались над нашим ужасным положением, тихо и беспощадно улыбаясь злополучно уцелевшим представителям их расы.

– Послушайте, – сказал лорд Джон, беспокойно расхаживая по столовой, пока мы пытались перекусить, – не знаю, что вы, господа, думаете об этом, но я просто не могу сидеть здесь и ничего не делать.

– Возможно, – сказал Челленджер, – вы будете столь любезны и подскажете, что нам нужно предпринять.

– Пошевелиться и посмотреть, что произошло.

– Именно это я и сам собирался предложить.

– Но не в этой маленькой деревне. Все, о чем может рассказать нам это место, мы уже увидели в окно.

– Тогда куда же нам направиться?

– В Лондон!

– Все это хорошо, – пробормотал Саммерли. – Возможно, вас и не испугает прогулка в сорок миль. Насчет Челленджера, с его короткими ногами, я не совсем уверен, зато абсолютно уверен насчет себя. – Эти слова очень разозлили Челленджера.

– Я бы советовал вам, сэр, ограничить свои замечания исключительно собственными физическими особенностями, тем более что здесь у вас огромнейшее поле для комментариев и есть где развернуться, – огрызнулся он.

– Я не хотел обидеть вас, мой дорогой Челленджер! – воскликнул наш бестактный друг. – Вы не можете нести ответственность за ваши физические данные. Если природой вам дано невысокое тяжелое тело, у вас, так или иначе, будут короткие и толстые ноги.

Челленджер был слишком взбешен, чтобы ответить. Он только рычал, щурился и обиженно пыхтел. Лорд Джон поспешил вмешаться, пока спор не перерос в ссору.

– Вы говорите о пешей прогулке. А почему, собственно, мы должны идти пешком? – спросил он.

– Вы предлагаете нам сесть на поезд? – бросил Челленджер, все еще негодуя.

– А что случилось с машиной? Почему бы нам не поехать на ней?

– Я в этом не специалист, – сказал Челленджер, задумчиво потирая бороду. – В то же время вы правы, утверждая, что человеческий интеллект в своем высшем проявлении должен быть весьма гибким, чтобы использовать любые имеющиеся средства. Вы подали отличную идею, лорд Джон. Я сам отвезу вас всех в Лондон.

– Ничего подобного вы не сделаете, – решительно отрезал Саммерли.

– Да, Джордж, действительно! – воскликнула миссис Челленджер. – Вспомни, ты садился за руль только однажды, и то умудрился врезаться в ворота гаража.

– Это была секундная потеря концентрации, – самодовольно сказал Челленджер. – Можете считать этот вопрос решенным. Я, безусловно, довезу вас всех в Лондон.

Спор разрешил лорд Джон.

– А какая у вас машина? – спросил он.

– «Хамбер»[163]163
  …«Хамбер»… – Марка легковых автомобилей, выпускавшихся одноименной британской фирмой. (Коммент. канд. филол. наук доцента А. П. Краснящих)


[Закрыть], двадцать лошадиных сил.

– Так ведь я несколько лет ездил именно на такой, – сказал Джон Рокстон. – Черт возьми! – добавил он. – Никогда не думал, что доживу до момента, когда смогу посадить в автомобиль весь род человеческий одновременно. Там как раз пять мест, насколько я помню. Одевайтесь, и ровно в десять я подъеду к крыльцу.

Почти точно в назначенный час с урчанием и треском из двора выехала машина с лордом Джоном за рулем. Я сел рядом с ним, а наша дама как весьма полезный маленький буфер втиснулась на заднем сиденье между двумя раздраженными мужчинами. Затем лорд Джон отпустил тормоз и, ловко переключая рычаг, быстро дошел от первой передачи до третьей. Мы отправились в самую необыкновенную из поездок, которую когда-либо совершал человек с момента появления на Земле.

Я бы хотел, чтобы вы попробовали представить себе очарование природы в тот августовский день, свежесть утреннего воздуха, золотое сияние летнего солнца, ясное небо, буйную зелень лесов Суссекса, темный пурпур одетых в вереск склонов. Если бы вы увидели пеструю красоту этого пейзажа, любые мысли о невероятной катастрофе непременно покинули бы вас, ведь вокруг не было ни единого признака происшедшей беды – лишь величественная, всепоглощающая тишина. Деревенский воздух обычно всегда наполнен тихим гулом жизни, столь глубоким и непрекращающимся, что перестаешь его замечать. Так живущий у моря перестает слышать бесконечный шепот волн. Щебет птиц, жужжание насекомых, далекое эхо голосов, мычание коров и лай собак, грохот поездов и стук повозок – все это сливается в один низкий беспрестанный звук, незаметно доносящийся до вас. Как же нам недоставало его теперь! Эта мертвая тишина просто ужасала. Она была столь мрачной, столь впечатляющей, что тарахтение и стук нашей машины казались непростительным вмешательством, бестактным пренебрежением по отношению к благоговейному спокойствию, покровом лежавшему на руинах человеческой цивилизации. Именно эта беспощадная тишина и высокие облака дыма, местами поднимающиеся над округой от тлеющих домов, леденили наши сердца, когда мы смотрели вокруг на великолепный пейзаж Уилда.

А затем эти трупы! Сначала от вида бесконечной вереницы вытянутых ухмыляющихся лиц нас бросало в дрожь. Впечатление сохранилось так отчетливо и остро, что перед моими глазами, как наяву, и сейчас стоит этот медленный спуск с вокзального холма, молодая нянечка с двумя малышами, старая лошадь, опустившаяся на колени между оглобель, извозчик, скрючившийся на козлах, и молодой человек, сидящий внутри экипажа и держащийся за ручку, словно готовясь выпрыгнуть. Чуть ниже один на другом, вповалку лежали шестеро жнецов, их руки переплелись, а мертвые, неподвижные взгляды были устремлены вверх, в сияющие небеса. Все это запечатлелось в моей памяти, как на фотографии. Но вскоре, благодаря милосердию природы, наши слишком напряженные нервы отказались на это реагировать и чувства притупились. Глубина окружающего нас ужаса затмила собой трагедию отдельных людей. Люди начали сливаться в группы, группы – в толпы, а толпы – во вселенское явление, которое воспринималось уже как неизбежная деталь любого пейзажа. Только иногда, когда наше внимание привлекали какие-то особенно жестокие или нелепые случаи, сознание вдруг снова рывком возвращалось к действительности, к личному и общечеловеческому значению всего происшедшего.

Страшнее всего было видеть смерть детей. Я помню, что это наполняло нас сильнейшим чувством невыносимой несправедливости. Мы с трудом сдерживали слезы, – а госпожа Челленджер и вовсе плакала, – когда, проезжая мимо большой школы, увидели длинную цепочку из крошечных тел, разбросанных по ведущей к ней дороге. Испуганные учителя отпустили детишек с уроков, и те торопились скорее добраться домой, когда действие яда настигло их. Многие люди застыли у открытых окон своих жилищ. В Танбридж-Уэллс[164]164
  В Танбридж-Уэллс… – Танбридж-Уэллс – курортный город в графстве Кент на юго-востоке Англии. (Коммент. канд. филол. наук доцента А. П. Краснящих)


[Закрыть] не было дома, из окна которого не выглядывало бы улыбающееся мертвое лицо. В последний момент нехватка воздуха, та самая необходимость в кислороде, которым мы одни смогли обеспечить себя, заставила их буквально подлетать к окнам. Люди, выбежавшие из своих домов без шляп и чепчиков, лежали и на обочинах дорог. Многие из них упали прямо на дорогу. Нам повезло, что лорд Джон оказался хорошим водителем, поскольку объезжать их было непросто. По городам и селам мы могли ехать только со скоростью пешехода, и один раз – насколько я помню, напротив школы в Танбридж-Уэллс – нам даже пришлось остановиться и отнести в сторону все тела, преграждавшие нам путь.

В моей памяти сохранилось несколько небольших, четких картин из длинной панорамы смерти на дорогах Суссекса и Кента. На одной из них запечатлелась большая, сверкающая машина возле гостиницы в деревне Саусбороу. Можно было догадаться, что в этой машине какая-то веселая компания возвращалась с вечеринки из Брайтона или из Истборна. В машине сидели три ярко одетые женщины, молодые и красивые, одна из них держала на руках пекинского спаниеля. С ними были мужчина щегольского вида в летах и молодой аристократ: в глазу его все еще был вставлен монокль, а сигарета, зажатая между пальцами одетой в перчатку руки, дотлела до совсем короткого окурка. Смерть, должно быть, застигла их внезапно, и они замерли, каждый на своем месте. Кроме пожилого мужчины, который в последний момент расстегнул воротник, стараясь вдохнуть, все они, наверное, спали. C одной стороны машины, у самой подножки, скрючившись, лежал официант. Рядом с его подносом были разбросаны осколки разбитых бокалов. С другой стороны двое бродяг в рваной одежде, мужчина и женщина, лежали там, где упали; мужчина по-прежнему протягивал свою длинную тощую руку, как будто продолжал просить милостыню, как делал это и при жизни. Всего лишь один миг превратил и аристократа, и официанта, и бродягу, и даже собаку в одинаково инертную и разлагающуюся протоплазму.

Помню я и еще одну потрясающую картину. Это было в нескольких милях от Севенокса[165]165
  …Севенокса… – Город в графстве Кент. (Коммент. канд. филол. наук доцента А. П. Краснящих)


[Закрыть] со стороны Лондона. Там слева находится большой монастырь, а напротив него – длинный зеленый склон. На этом склоне собралось множество школьников, в молитве опустившихся на колени. Перед ними в ряд стояли монахини, а выше на склоне – женщина, которую мы сочли за мать настоятельницу. В отличие от искателей удовольствий в машине, эти люди, кажется, были предупреждены об опасности. Они красиво умерли вместе, учителя и ученики, собравшиеся на свой последний урок.

Мой разум все еще потрясен этим ужасающим событием, и я понапрасну ищу слова, способные выразить и воспроизвести эмоции, которые мы переживали тогда. Возможно, лучше и мудрее было бы вовсе не пытаться сделать это, а просто излагать факты. Даже Саммерли и Челленджер оказались настолько подавлены, что мы не слышали ни звука от наших спутников на заднем сиденье, только время от времени всхлипывала дама. Что же до лорда Джона, он был слишком занят сложной дорогой, и у него не было ни времени, ни желания разговаривать. С изнурительным постоянством он повторял одну-единственную фразу, и она накрепко засела в моей голове и в какой-то момент чуть не вызвала у меня приступ истерического смеха. Эти слова воплотили в себе весь кошмар того рокового дня:

– Ну и дела! Ничего себе!

Это восклицание повторялось вновь и вновь, каждый раз при виде жуткого сочетания смерти и несчастья.

– Ну и дела! Ничего себе! – опять воскликнул лорд Джон, когда наша машина спускалась с холма от вокзала в Ротерфилде, и повторял то же самое, проезжая через владения смерти по центральной улице Луишема[166]166
  …Луишема… – Луишем – во времена А. Конан Дойла городок недалеко от Лондона, ныне – район Большого Лондона. (Коммент. канд. филол. наук доцента А. П. Краснящих)


[Закрыть] и старой кентской дороге.

Именно здесь с нами внезапно случилось необыкновенное потрясение. В окне простого домика на углу мы заметили длинную тонкую руку, размахивавшую платком. Ни одна сцена неожиданной смерти не заставляла наши сердца так замереть, а потом вновь застучать с бешеной скоростью, как заставило это удивительное проявление жизни. Лорд Джон остановился у бордюра, и уже через миг мы ринулись в открытые двери, затем по лестнице в гостиную на втором этаже, откуда подавали знак.

В кресле у окна сидела пожилая женщина, а рядом с ней, на втором кресле, лежал баллон с кислородом. Он был такой же формы, что и те, которые спасли нам жизнь, только меньше. Когда мы все остановились в дверях и она повернулась к нам, мы увидели худое вытянутое лицо пожилой женщины в очках.

– Я боялась, что навсегда останусь здесь одна, – сказала она, – поскольку я инвалид и не могу двигаться.

– Что ж, мадам, – ответил Челленджер, – вам очень повезло, что мы проезжали мимо.

– Я хотела бы задать вам один крайне важный вопрос, – сказала пожилая дама. – Джентльмены, умоляю вас быть со мной откровенными. Как эти события отразятся на акциях Лондонской и Северо-Западной железной дороги?

Мы наверняка бы рассмеялись, если бы не трагически-серьезное выражение лица, с которым она ожидала нашего ответа. Госпожа Берстон, – именно так ее звали, – была вдовой, и ее доход полностью зависел от небольшого пакета акций. Ее существование регламентировалось подъемом и снижением дивидендов, и она не представляла себе жизни, на которую не влияла бы котировка акций. Напрасно пытались мы объяснить миссис Берстон, что ей, если она того пожелает, теперь могут принадлежать все деньги мира, и что они полностью потеряли свою ценность. Эта мысль просто не укладывалась в голове пожилой женщины, и она громко рыдала о своем пропавшем вкладе.

– Это все, что у меня было! – причитала она. – Теперь, когда у меня больше ничего нет, мне остается только умереть.

Пока продолжались ее рыдания, мы поняли, каким образом этому хрупкому старому деревцу удалось выжить, в то время как весь огромный лес погиб. Миссис Берстон была инвалидом и к тому же страдала от астмы. Кислород был прописан ей в связи с болезнью, и во время всемирного потрясения баллон находился в ее комнате. У нее вошло в привычку использовать кислород, когда ей становилось трудно дышать. Это приносило ей облегчение, и, понемногу используя свой запас, пожилая дама смогла пережить эту ночь. Затем она уснула, и разбудил ее лишь гул мотора. Поскольку взять ее с собой мы не могли, мы просто убедились в том, что у нее есть все необходимое, и пообещали вернуться через пару дней или даже раньше. Когда мы уезжали, она по-прежнему горько рыдала о своем потерянном вкладе.

Чем ближе мы подъезжали к Темзе, тем шире становились улицы и тем сильнее они были загромождены. С большим трудом нам удалось проехать по Лондонскому мосту. Подъезд к нему со стороны Мидлсакса был полностью перекрыт остановившимися машинами, и двигаться дальше в этом направлении стало невозможно. У пристани недалеко от моста пылал ярким пламенем корабль, в воздухе летали хлопья сажи, и стоял тяжелый и едкий запах гари. Где-то у здания Парламента виднелось плотное облако дыма, но с того места, где мы находились, невозможно было рассмотреть, что именно там горит.

– Не знаю, каково ваше впечатление, – сказал лорд Джон, заглушив мотор, – но мне кажется, что за городом не так печально, как здесь. Вид мертвого Лондона действует мне на нервы. Предлагаю сделать еще круг и возвращаться в Ротерфилд.

– Должен признаться, я не вижу, на что мы здесь можем надеяться, – сказал профессор Саммерли.

– И в то же время нам сложно осознать, что из семи миллионов людей в этой катастрофе удалось выжить лишь одной пожилой женщине, да и то благодаря такой случайности, как сочетание ее болезни и довольно своеобразного лекарства, – произнес Челленджер, и его голос прозвучал странно и гулко, словно раскат грома в полной тишине.

– Если есть и другие выжившие, то как мы найдем их, Джордж? – спросила миссис Челленджер. – И все-таки я согласна с тобой: мы не можем возвращаться, пока хотя бы не попытаемся сделать это.

Выйдя из оставленной на обочине машины, мы с трудом пробрались вдоль загроможденного трупами тротуара Кинг-Уильям-стрит и вошли в открытые двери большой страховой компании. Это было угловое здание, и мы выбрали его потому, что именно оттуда открывался вид во всех направлениях. Поднявшись по лестнице, мы прошли, видимо, через зал для совещаний, поскольку здесь за длинным столом в центре комнаты сидели восемь солидных пожилых мужчин. Высокое окно было открыто, и мы вышли на балкон. Отсюда нам были видны расходящиеся радиально улицы города, наводненные человеческими телами, и дорога внизу, вся черная от крыш замерших такси. Все они или почти все направлялись из центра, из чего можно было сделать вывод, что в последний момент испуганные горожане пытались выбраться на окраину или в пригород к своим семьям. Тут и там над простыми машинами возвышался большой, слепящий блеском латуни лимузин какого-нибудь магната, безнадежно втискивающийся в перегруженный поток остановившегося движения. Прямо под нами как раз стоял такой автомобиль, огромный, роскошного вида; его хозяин, тучный пожилой мужчина, наполовину высунулся из окна, а его толстая, сияющая бриллиантами рука была вытянута вперед – так он подгонял своего водителя сделать последнюю попытку прорваться сквозь эту давку.