Текст книги "Затерянный мир. Отравленный пояс. Когда мир вскрикнул (сборник)"

– Там горит дом, – наконец прервал молчание Челленджер, указывая на столб дыма, поднимавшийся над деревьями. – И если учесть, сколько людей работало с огнем, когда все произошло, думаю, что таких домов будет много – возможно, пожаром будут охвачены целые города. Самого по себе факта возгорания достаточно, чтобы понять, что процент содержания кислорода в атмосфере нормальный и что дело здесь в эфире. Ах, видите, вон там, на вершине Кроубороу-Хилл, тоже огонь. Если я не ошибаюсь, это помещение гольф-клуба. Вот и пробили часы на церкви. Нашим философам, наверное, было бы интересно порассуждать о том, что созданные человеком механизмы пережили расу, которая их создала.

– О Господи! – воскликнул лорд Джон, взволнованно поднимаясь со стула. – Что это за клубы дыма? Это же поезд.

Сначала мы услышали гудок, а затем перед нами стремительно появился поезд, проносясь мимо, как мне показалось, на невероятной скорости. Мы не могли знать, откуда он шел и куда. Только по чудесной случайности он смог проехать хоть какое-то расстояние. Но сейчас нам предстояло увидеть ужасное окончание его пути. На платформе неподвижно стоял состав с полными вагонами угля. Затаив дыхание, мы смотрели, как экспресс с ревом летел по той же колее. Удар был страшным. Локомотив и вагоны превратились в груду щепок и искореженного металла. Из-под обломков показались красные языки пламени, и вскоре все было охвачено огнем. Полчаса мы сидели молча, не способные промолвить ни слова, ошеломленные этим невероятным происшествием.

– Бедные, бедные люди! – наконец воскликнула госпожа Челленджер и, всхлипывая, вцепилась в руку супруга.

– Дорогая, пассажиры в поезде почувствовали не больше, чем куски угля в вагоне, в который врезался поезд, или пыль, в которую они теперь превратились, – сказал Челленджер, успокаивающе поглаживая ее по руке. – Это был поезд с живыми людьми, когда он выезжал с вокзала Виктория, но задолго до того как его постигла ужасная участь, там уже оставались одни мертвецы.

– Подобное, должно быть, происходит сейчас по всему миру, – сказал я, и перед глазами у меня возникли трагические картины. – Подумайте о кораблях в море, идущих на всех парах до тех пор, пока не погаснут топки или пока корабль не налетит на мель у одного из берегов. И парусные суда тоже будут плыть, покачиваясь от груза тел умерших моряков, корабельные доски станут гнить, в стыки начнет сочиться вода, пока один за другим они все не исчезнут под водой. Наверное, еще сто лет спустя Атлантика будет усеяна темными точками старых покинутых кораблей.

– А люди в шахтах? – с угрюмой улыбкой сказал Саммерли. – Если на земле каким-то образом снова появятся геологи, у них должны возникнуть странные теории относительно появления человеческих останков в угольном слое.

– Я не специалист в этой области, – отметил лорд Джон, – но мне кажется, что после этой катастрофы на нашей Земле впору повесить табличку «Свободна, сдается внаем». Если человеческая раса будет стерта с лица земли, как же люди смогут снова здесь появиться?

– Мир раньше тоже был пуст, – сурово ответил Челленджер. – Люди появились здесь по законам, которые по сути своей находятся выше нашего понимания и нам неподвластны. Почему то же самое не может произойти еще раз?

– Дорогой мой Челленджер, неужели вы на самом деле в это верите?

– У меня, профессор Саммерли, нет привычки говорить вещи, которые я не имею в виду на самом деле. Ваше замечание неуместно. – С этими словами он выставил бороду вперед и вызывающе прищурился.

– Что ж, вы всю жизнь были упрямым догматиком, таким и умрете, – кисло отметил Саммерли.

– Вы же, сэр, всю жизнь были лишенным воображения обструкционистом[152]152
  …обструкционистом… – Здесь: критиканом, готовым протестовать по любому поводу и без оного (от лат. obstructio – закупорка, преграда, помеха). (Коммент. канд. филол. наук доцента А. П. Краснящих)


[Закрыть], и теперь уже нет никакой надежды на то, что вы изменитесь.

– Но зато вас даже самые жестокие критики не смогут обвинить в нехватке воображения, – парировал Саммерли.

– Честное слово! – сказал лорд Джон. – Вы были бы не вы, если бы свой последний вдох кислорода не потратили на взаимные оскорбления. Какая вообще разница, вернутся ли люди на Землю или нет? Это уж точно случится не на нашем веку.

– Своим замечанием, сэр, вы демонстрируете чрезвычайную ограниченность взглядов, – сурово отрезал Челленджер. – Истинно научный ум не должны сдерживать временные и пространственные ограничения. Он выстраивает для себя наблюдательный пункт на границе настоящего, которая отделяет бесконечное прошлое от бесконечного будущего. Именно с этой надежной позиции он обращается к самым истокам или к окончанию всего сущего. Что же до смерти, то истинно научный ум умирает на своем посту, работая до последнего в нормальном, методичном режиме. Он полностью пренебрегает столь незначительным фактором как физическое увядание, точно так же как и любыми другими ограничениями материального плана. Я прав, профессор Саммерли?

– С определенными оговорками я мог бы с этим согласиться, – проворчал в ответ тот.

– Идеальный научный ум, – продолжал Челленджер, – причем я говорю об этом в третьем лице, чтобы не показаться слишком самодовольным, – так вот, идеальный научный ум способен найти точку абстрактного знания в промежутке между моментами, когда его владелец упадет с воздушного шара и приземлится. Люди именно с такой силой воли нужны, чтобы покорять природу и защищать научную истину.

– Сдается мне, что на этот раз верх возьмет все-таки природа, – сказал лорд Джон, глядя в окно. – Я читал передовые статьи о том, что вы, господа, контролируете ее, но она, тем не менее, всегда поступает по-своему.

– Это не более чем временное отступление, – убежденно заявил Челленджер. – Что значат несколько миллионов лет в масштабе вечности? Растительный мир, как вы видите, сумел выжить. Посмотрите на листья того платана. Птицы умерли, однако растение продолжает зеленеть. Из растительной жизни этого пруда и болота со временем выползут какие-нибудь микроскопические слизняки, пионеры огромной армии жизни, арьергардом которой сегодня являемся мы впятером. И после того как появятся простейшие формы животной жизни, последующий приход человека станет столь же очевидным, как и то, что из желудя неминуемо вырастет дуб. Прежний цикл повторится еще раз.

– А как же яд? – спросил я. – Разве он не убьет жизнь в самом зародыше?

– Яд может быть просто одним из слоев или пластов эфира, – ядовитый Гольфстрим посреди могущественного океана, по которому мы плывем во вселенной. Либо может выработаться устойчивость к нему, и жизнь приспособится к новым условиям. Один тот факт, что при сравнительно небольшом перенасыщении нашей крови кислородом мы можем противостоять воздействию яда, безусловно, является доказательством, что не потребуется серьезных перемен, чтобы животный мир смог выдержать это воздействие.

Дымившийся за деревьями дом загорелся. Мы видели, как высоко вверх поднимались языки пламени.

– Это все-таки довольно жутко, – пробормотал лорд Джон. Я еще никогда не видел его таким потрясенным.

– Ну, в конце концов, какая разница? – сказал я. – Мир мертв, и лучшие похороны для него – это, безусловно, кремация.

– Если загорится и этот дом, это укоротит нам жизнь.

– Я предусмотрел такую опасность, – сказал Челленджер, – и попросил мою супругу позаботиться о том, чтобы этого не произошло.

– Дом достаточно безопасен, дорогой. Но у меня в голове снова начинает сильно пульсировать кровь. Какой ужасный воздух!

– Мы должны освежить его, – сказал Челленджер, наклоняясь к баллону с кислородом.

– Он почти пустой, – сказал профессор. – Его хватило приблизительно на три с половиной часа. Сейчас почти восемь. Мы должны спокойно пережить ночь. По моим расчетам кислород должен закончиться завтра около девяти утра. Мы увидим восход солнца, которое на этот раз поднимется только для нас.

Он откупорил второй баллон и приоткрыл на полминуты окошко над дверью. Потом, когда воздух в комнате ощутимо улучшился, но наши симптомы обострились, мы снова закрыли его.

– Кстати, – сказал Челленджер, – человек живет не только за счет кислорода. Уже давно пора ужинать. Уверяю вас, джентльмены, что, когда я приглашал вас к себе домой, ожидая интересной встречи, я позаботился о том, чтобы мы ощутили великолепный вкус моих угощений. Как бы там ни было, мы должны делать то, что можем. Я уверен, что вы согласитесь со мной: было бы глупо расходовать наш кислород слишком быстро из-за зажженной керосинки. У меня есть небольшой запас холодного мяса, хлеба и маринованных овощей, что в сочетании с несколькими бутылками красного вина может сослужить нам хорошую службу. Спасибо тебе, моя дорогая, – ты, как всегда, устроила все наилучшим образом.

Действительно, можно было только удивляться, с каким самоуважением и чувством собственного достоинства, присущим британским хозяйкам, миссис Челленджер в течение нескольких минут накрыла центральный стол белоснежной скатертью, не забыв положить на нее салфетки, и подала простой ужин со всей элегантностью цивилизованного общества, включая электрический фонарь посреди стола. Удивительным также было и то, что аппетит у нас оказался просто зверским.

– Это является показателем интенсивности наших переживаний, – сказал Челленджер с тем снисходительным видом, с каким он обычно принуждал свой научный ум объяснять очевидные факты. – Мы пережили великое потрясение, что влечет за собой нарушения на молекулярном уровне. А это, в свою очередь, означает, что необходимо восстановление. Большое горе или большая радость влекут за собой сильное чувство голода – а вовсе не потерю аппетита, как это подают наши писатели.

– Именно поэтому люди, живущие в деревне, пышно справляют свадьбы и похороны, – отважился вставить я.

– Именно так. Нашему юному другу удалось привести блестящий пример. Позвольте мне положить вам еще кусочек языка.

– У дикарей то же самое, – сказал лорд Джон, отрезая себе говядины. – Я видел, как они хоронили своего вождя в верховьях реки Арувими[153]153
  …Арувими… – Река в Африке, правый приток реки Конго (Заир). (Коммент. канд. филол. наук доцента А. П. Краснящих)


[Закрыть]; они съели целого бегемота, который весил, пожалуй, столько же, сколько и все это племя вместе взятое. Есть некоторые племена в Новой Гвинее, которые едят самого усопшего, – возможно, просто чтобы навести порядок и прибраться. Однако из всех похоронных церемоний на Земле наша, я думаю, – самая необычная.

– Странно то, – сказала госпожа Челленджер, – что я не могу почувствовать горечь от смерти тех, кто умер. В Бедфорде[154]154
  …в Бедфорде… – Бедфорд – административный центр графства Бедфордшир в Центральной Англии. (Коммент. канд. филол. наук доцента А. П. Краснящих)


[Закрыть] остались мои родители. Я знаю, что они уже мертвы, но все же из-за этой невероятной вселенской трагедии не могу остро ощутить скорбь ни по кому, даже по ним.

– А моя старенькая мама жила в своем коттедже в Ирландии, – сказал я. – Я мысленно представляю ее, в шали и кружевном чепчике: она сидит у окна с закрытыми глазами, откинувшись на высокую спинку своего старого кресла, а рядом с ней лежат ее очки и книга. Почему я должен горевать? Она покинула этот мир, как покину его и я, и, возможно, в какой-то другой жизни я буду ближе к ней, чем Англия к Ирландии. Однако мне горько думать, что в родном мне теле больше не бьется жизнь.

– Кстати, о теле, – отметил Челленджер, – мы ведь не скорбим, когда подрезаем ногти или стрижем волосы, хотя они тоже однажды были частью нас самих. И одноногий человек не тоскует сентиментально по своей потерянной ноге. Физическое тело причиняет нам немало боли и усталости. Оно постоянно подчеркивает нашу ограниченность. Тогда зачем нам переживать об отделении от нашего физического «я»?

– Если мы от них на самом деле отделимы, – пробормотал Саммерли. – Но как бы там ни было, смерть вселенной ужасна.

– Как я уже объяснял, – сказал Челленджер, – вселенская смерть по своей природе должна быть не такой пугающей, как смерть изолированная.

– Точно так же и в бою, – заметил лорд Джон. – Если бы вы увидели одного человека, лежащего на земле с пробитой грудной клеткой и дыркой во лбу, вам от этой картины стало бы дурно. Но я видел десять тысяч таких тел в Судане, и мне при этом дурно не было, потому что когда творится история, жизнь любого из людей слишком незначительна, чтобы о ней беспокоиться. Когда миллиарды людей умирают вместе, как это произошло сегодня, вы не можете отделить себя от толпы.

– Если бы только эта история закончилась для нас легко, – с тоской сказала женщина. – О Джордж, я так боюсь.

– Когда настанет час, ты будешь смелее всех нас, моя маленькая леди. Я был сварливым старым мужем, дорогая, но помни о том, что твой Дж. Э. Ч. был таким, каким создала его природа, и при этом ничего не мог с собой поделать. Но ты же, тем не менее, не хотела бы выйти замуж за кого-то другого?

– Ни за кого другого в целом свете, дорогой, – сказала она, обняв его за шею. Мы втроем подошли к окну и остановились, пораженные видом, открывшимся нашим взорам.

Стемнело, и мертвый мир погрузился в сумрак. Но с южной стороны на горизонте виднелась одна длинная ярко-красная полоса, которая расширялась и сужалась в быстром ритме пульса жизни, то резко поднимаясь к темно-красному зениту, то оседая и превращаясь в тонкую огненную линию.

– Льюис охвачен огнем!

– Нет, это горит Брайтон, – сказал Челленджер, подойдя к нам. – На фоне зарева виднеются изгибы холмов. Значит это пожар на дальних окраинах, и тянется он на много миль. Должно быть, пылает уже весь город.

Огонь был виден еще в нескольких местах, и в темноте на железнодорожных путях все еще тлела гора обломков, но все это казалось лишь маленькими яркими точками по сравнению с сильнейшим пожаром, бушевавшим за холмами. Какой был бы материал для «Газетт»! Представить только, журналист стал свидетелем таких событий и практически не имел шанса воспользоваться этим – сенсация из сенсаций, но нет никого, кто бы мог ее оценить! И тогда неожиданно во мне проснулся мой старый добрый инстинкт фиксировать все происходящее. Если эти ученые мужи до конца верны делу своей жизни, почему же я не могу быть по-своему последовательным? Ни один человек никогда не увидит того, что я напишу. Но эту длинную ночь нужно как-то скоротать, и, по крайней мере для меня, о сне не могло быть и речи. Мои заметки помогут провести эти утомительные часы и займут мои мысли. Таким образом, сейчас передо мной лежит моя записная книжка со страницами, исписанными неровным почерком, поскольку писал я на коленях при тусклом свете нашего единственного электрического фонаря. Будь у меня литературный талант, эти заметки могли бы стать стоящим произведением. Но как бы там ни было, возможно, они все же откроют людям наши столь длительные переживания и потрясения той жуткой ночи.

Глава IV
Дневник умирающего

До чего же странно выглядят эти слова, неразборчиво написанные сверху на пустой странице моей записной книжки! Еще более странным кажется мне то, что написал их я, Эдвард Мэлоун, – человек, который лишь какие-то двенадцать часов назад уехал из своей квартиры в Стритхэме, совершенно не представляя, какие удивительные происшествия принесет этот день! Я вспоминаю всю цепочку событий, мой разговор с Мак-Ардлом, первую тревожную заметку Челленджера в «Таймс», нелепую поездку на поезде, приятный обед, катастрофу, и сейчас вот чем это все закончилось – мы остались одни на пустой планете. Наша приближающаяся смерть столь очевидна, что я смотрю на эти строки, написанные по механической профессиональной привычке, строки, которые никто никогда не увидит, как на слова уже мертвого человека, – настолько близко он находится к той туманной границе, которую все, не вошедшие в наш тесный дружеский круг, уже перешагнули. Теперь я чувствую, сколь мудрыми и правдивыми были слова Челленджера о том, что трагедией было бы, если бы мы пережили все благородное, прекрасное и красивое в этом мире. Но этого точно можно не бояться. Наш второй баллон с кислородом уже подходит к концу. Мы можем подсчитать ничтожно малое время нашей жизни практически до минуты.

Только что минут пятнадцать, не меньше, мы слушали лекцию Челленджера, который был так взволнован, что рвал и метал, будто выступал перед своими старыми научными оппонентами-скептиками в Куинс-Холле. Безусловно, публика на его выступление собралась странная: его жена, всегда уступчивая и совершенно не имеющая представления, о чем он говорит; Саммерли, пристроившийся в тени, ворчливый и критикующий все и вся, но, тем не менее, слушающий с интересом; лорд Джон, вальяжно рассевшийся в углу комнаты и немного заскучавший во время этого действа; и я, сидевший у окна и несколько рассеянно смотревший на происходящее, как будто это был сон или что-то такое, что лично ко мне, так или иначе, отношения не имело. Челленджер сидел за столом в центре комнаты, а перед ним стоял принесенный из гардеробной микроскоп с предметным стеклышком, подсвеченным электрическим фонарем. Маленькое яркое пятно белого света, отражавшегося от зеркальца, освещало половину морщинистого бородатого лица профессора, тогда как вторая половина оставалась в густой тени. Похоже, в последнее время он изучал простейшие формы жизни, и сейчас его взволновало то, что на стекле, подготовленном за день до этого, он обнаружил все еще живую амебу.

– Вы сами можете убедиться в этом, – продолжал повторять Челленджер с большим энтузиазмом. – Саммерли, может быть, вы подойдете сюда и сами удостоверитесь в этом? Мэлоун, вы подтверждаете то, что я говорю? Маленькие веретенообразные существа в центре – это диатомовые водоросли[155]155
  …диатомовые водоросли… – Диатомовые (от греч. diátomos – разделенный пополам) кремнистые водоросли, клетки которых имеют твердый кремнистый панцирь, состоящий из двух половинок – створок, находящих одна на другую. Известны с юрского периода. (Коммент. канд. филол. наук доцента А. П. Краснящих)


[Закрыть], их можно не брать во внимание, поскольку это, видимо, скорее растения, чем животные. Но справа без сомнения находится амеба, медленно передвигающаяся по стеклу. Верхнее колесико вот здесь – это настройка резкости. Посмотрите на это сами.

Саммерли взглянул и молча согласился. Я тоже подошел посмотреть и увидел существо, состоящее, казалось, из перетертого стекла, медленно передвигающееся по светлому полю микроскопа. Лорд Джон готов был поверить Челленджеру на слово.

– Я не хочу забивать себе голову тем, жива амеба или нет, – сказал он. – Мы с этой штукой, насколько я знаю, друг друга ни разу не видели, так почему я стану переживать об этом? Очень сомневаюсь, что оно беспокоится о нашем с вами самочувствии.

Я засмеялся, но Челленджер посмотрел на меня так холодно и надменно, что я тут же осекся.

– Легкомысленность недоучек тормозит науку сильнее, чем глупость полных невежд, – авторитетно заявил он. – Если бы лорд Джон Рокстон снизошел до…

– Мой дорогой Джордж, не будь столь язвительным, – сказала его жена, придерживая рукой свои черные волосы, нависающие над микроскопом. – Какая разница, жива эта амеба или нет?

– Разница огромная, – резко ответил Челленджер.

– Хорошо, давайте послушаем, – сказал лорд Джон с добродушной улыбкой. – Эта тема не хуже любой другой. Если вы считаете, что я был слишком бесцеремонным с этим существом или каким-либо образом мог оскорбить его чувства, спешу принести свои извинения.

– Что же до меня, – скрипучим голосом вставил любитель поспорить Саммерли, – то я не понимаю, почему столько внимания уделяется тому, что это существо живо. Оно находится в таком же воздухе, как и мы с вами, поэтому естественно, что яд на него не действует. Если бы оно находилось за пределами этой комнаты, оно бы погибло, как и все другие проявления животной жизни.

– Ваши замечания, мой дорогой Саммерли, – сказал Челленджер тоном огромного снисхождения (о, если бы я только мог описать это властное, высокомерное выражение лица в ярком свете, отражающемся от зеркальца микроскопа!), – свидетельствуют о том, что вы неверно оцениваете ситуацию. Этот образец был взят для анализа вчера и был герметично закрыт. Кислород к нему поступать не мог. Но эфир, разумеется, влиял на него так же, как и на все во Вселенной. Таким образом, получается, что яд на амебу не подействовал. Следовательно, мы можем утверждать, что и все другие амебы за пределами этой комнаты не погибли, как вы ошибочно считаете, а сумели пережить катастрофу.

– Что ж, даже после этого я не стану прыгать от радости, – сказал лорд Джон. – Какое это имеет значение?

– Это имеет только то значение, что мир жив, а не мертв. Если бы вы обладали истинно научным воображением, ваша мысль, оттолкнувшись от одного этого факта, пошла бы дальше, и вы бы увидели, как через какие-нибудь несколько миллионов лет – всего лишь миг в огромном потоке веков – весь мир снова наполнится животными и людьми, жизнь которых произрастет из этого крошечного семени. Вы видели пожары в прериях, не оставившие на земле ни следа от травы или растений, – лишь черную обугленную пустыню. Вы могли бы подумать, что она навсегда останется такой. Однако корни растений остались в земле, и уже через несколько лет вы не сможете указать место, где раньше были лишь черные шрамы. Здесь, в этом крошечном существе, корни жизни всего животного мира, и благодаря его природному развитию и эволюции оно, безусловно, со временем не оставит и следа от этого страшного кризиса, свидетелями которого мы с вами сейчас являемся.

– Чертовски интересно! – сказал лорд Джон, лениво наклоняясь к микроскопу. – Забавный малыш, его портрет будет первым в будущей семейной галерее всего живого. А какая у него на рубашке красивая большая запонка!

– Темное пятно – это его ядро, – сказал Челленджер с видом учителя, терпеливо объясняющего детям азбуку.

– Ну что ж, теперь мы не будем чувствовать себя одинокими, – со смехом произнес лорд Джон. – Не мы одни остались в живых.

– Кажется, вы, Челленджер, считаете само собой разумеющимся, – сказал Саммерли, – что цель создания этого мира – производить и поддерживать человеческую жизнь.

– Ну, сэр, а как бы вы определили эту цель? – спросил Челленджер, взрываясь при малейшем намеке на противоречие.

– Иногда я думаю, что только огромная заносчивость заставляет людей думать, что вся эта великая сцена была возведена исключительно для того, чтобы им было, где покрасоваться.

– Мы не можем столь безапелляционно рассуждать об этом, но, по крайней мере, без того, что вы назвали огромной заносчивостью, мы можем уверенно назвать себя высшим звеном развития.

– Высшим среди нам известных.

– Да, сэр, само собой разумеется.

– Задумайтесь о миллионах или даже триллионах лет, когда необитаемая земля пролетала сквозь космос, – или, если и не необитаемая, то, по крайней мере, без признаков человеческой жизни. Поразмыслите об этом: бесчисленное количество веков ее омывали дожди, палило солнце, обдували ветра. С точки зрения геологии, человек появился на Земле только вчера. Тогда почему же нужно безоговорочно принимать за данность то, что вся эта колоссальная подготовка была проделана только ради него?

– А для кого же тогда? Или для чего?

Саммерли пожал плечами.

– Откуда нам знать? Ради какого-то неведомого нам замысла – а человек появился лишь случайно, как побочный продукт этого процесса. Рассуждая подобным образом, вы напоминаете пену на поверхности океана, которая сочла, что океан был создан для того, чтобы появилась и существовала она, или церковную мышь полагающую, что это здание возведено именно для нее.

Я старался записывать каждое их слово, но вскоре обмен репликами стал перерастать в обычный шумный спор, пестрящий сложными научными терминами. Несомненно, это большая честь слушать, как такие умы спорят о высоком; но поскольку им никак не удавалось найти общий язык, то простые люди, – такие как мы с лордом Джоном, – не могли почерпнуть для себя из этого представления ровным счетом ничего. Они пытались нейтрализовать друг друга, а мы остались предоставлены сами себе и уже мало что понимали. Наконец шум смолк, Саммерли вжался в свое кресло, тогда как Челленджер продолжал сидеть у микроскопа, крутить колесико и медленно, тихо и невнятно ворчать, словно море после шторма. Ко мне подошел лорд Джон, и мы вместе стали вглядываться в темноту ночи.

В черном небе висела бледная молодая луна – последняя, которую увидит человек, – и очень яркие звезды. Даже в чистом воздухе на плато в Южной Америке я никогда не видел таких. Возможно, изменения эфира каким-то образом повлияли на их свет. Погребальный костер Брайтона все еще пылал, а вдалеке, в небе на западе виднелось другое алое зарево, которое, видимо, свидетельствовало о подобном пожаре в Эранделе или Чичестере[156]156
  …Чичестере… – Чичестер – административный центр графства Восточный Суссекс на юге Англии. (Коммент. канд. филол. наук доцента А. П. Краснящих)


[Закрыть], а может, даже в Портсмуте[157]157
  …Портсмуте… – См. т. 1, комментарий на с. 387. (Коммент. канд. филол. наук доцента А. П. Краснящих)


[Закрыть]. Я сидел, размышляя и изредка делая кое-какие заметки. Воздух был наполнен сладкой меланхолией. Юность, красота, благородство, любовь – неужели этому всему наступил конец? Залитая звездным светом Земля казалась миром грез, полным мягкого спокойствия. Кто бы мог подумать, что однажды она превратится в Голгофу, усеянную человеческими телами? И вдруг я заметил, что смеюсь.

– Эй, молодой человек! – воскликнул лорд Джон, удивленно глядя на меня. – Хорошая шутка в это тяжелое время не повредит никому из нас. Чему вы смеетесь?

– Я подумал обо всех тех великих неразрешенных вопросах, – ответил я, – вопросах, которым мы посвятили так много времени, о которых так много размышляли. Например, задумайтесь о соперничестве между Англией и Германией или о Персидском заливе, не дававшем покоя моему старому начальнику. Мог ли кто-нибудь догадаться, как разрешится все то, по поводу чего мы так волновались и беспокоились?

И снова все умолкли. Я полагаю, что каждый из нас думал о друзьях, уже ушедших. Госпожа Челленджер тихо всхлипывала, а ее муж что-то шептал ей. Я думал о знакомых мне людях, которых уже постигла ужасная участь, представлял, как они лежат, бледные и неподвижные, так же как бедняга Остин во дворе. Например, Мак-Ардл: я точно знал, где он сейчас, знал, что его голова покоится на письменном столе, а рука все еще сжимает телефонную трубку – я сам слышал, как он упал замертво. А вот Бомон, наш редактор: могу предположить, что он лежит на сине-красном турецком ковре, украшавшем его кабинет. И все ребята в репортерской комнате – Макдон, Мюррей и Бонд. Уверен, что смерть застигла их за усердной работой, в руках у них были записные книжки, полные ярких впечатлений и необыкновенных происшествий. Догадываюсь, что одного из них отправили к медикам, другого – в Вестминстер[158]158
  …Вестминстер… – Исторический район в центральной части Лондона, где находятся здание парламента и Вестминстерское аббатство (см. комментарий на с. 399) (Коммент. канд. филол. наук доцента А. П. Краснящих)


[Закрыть], а третьего – в собор Святого Павла. Какие же невероятные заголовки они, должно быть, представляли себе в последний момент своей жизни, красивые строчки, коим никогда не суждено воплотиться в печати! Я живо представляю себе Макдона в окружении врачей – «Надежда с Харлей-стрит» – Мак всегда питал слабость к аллитерации. «Интервью с мистером Соли Уилсоном. Знаменитый специалист говорит: „Никогда не сдавайся!“»… «Наш специальный корреспондент застал выдающегося ученого сидящим на крыше, где тот прятался от толпы запуганных пациентов, штурмовавших его дом. С видом человека, отчетливо понимавшего огромную важность происходящего, знаменитый врач отказался признать, что все пути к спасению перекрыты». Так бы начал старина Мак. Еще там был Бонд, он, вероятно, занялся бы собором Святого Павла. Бонд считал, что у него особый стиль. Господи, да это же тема именно для него! «Стоя на маленьком балконе под куполом и глядя вниз на кучку отчаявшихся людей, в этот последний миг своей жизни преклоняющихся перед могуществом Всевышнего, в которое они так настойчиво не хотели верить, я услышал полный мольбы и ужаса тихий стон колышущейся толпы. Это был дрожащий крик о помощи, обращенный к Неведомому…» и так далее.

Да, это был прекрасный конец жизни для репортера, хотя он умер, так и не использовав все свои богатства, как не удастся это сделать и мне. Чего бы только ни отдал бедняга Бонд за то, чтобы увидеть свои инициалы под колонкой вроде этой!

Но что за ерунду я пишу! Впрочем, это всего лишь попытка скоротать медленно тянущееся время. Госпожа Челленджер пошла в гардеробную, и профессор говорит, что она уснула. Сидя за центральным столом, он что-то спокойно записывает и ищет в книгах так, как будто впереди у него годы безмятежной работы. Его перо громко царапает по бумаге, и этот скрип – словно презрительная насмешка над всеми теми, кто с ним не согласен.

Саммерли задремал в кресле и время от времени совершенно невыносимо храпит. Лорд Джон сидит с закрытыми глазами, откинувшись на спинку стула и держа руки в карманах. Как люди могут спать в такой ситуации – это у меня в голове не укладывается.

Полчетвертого утра. Я только что вздрогнул и проснулся. Последнюю запись я сделал в пять минут двенадцатого. Я запомнил это, потому что заводил часы и в этот момент посмотрел на циферблат. То есть я потратил впустую около пяти часов из оставшегося нам времени. Кто бы мог поверить в это? Но я чувствую себя намного бодрее и готов встретить свою смерть – или стараюсь убедить себя в этом. И все-таки, чем больше представляет собой человек, чем мощнее поток его жизни, тем сильнее он должен страшиться смерти. Насколько же мудра и милосердна природа, обычно поднимающая якорь земной жизни человека маленькими, едва ощутимыми рывками, пока сознание не покинет ненадежную мирскую гавань и не отправится в открывающийся перед ним бескрайний океан!

Госпожа Челленджер все еще в гардеробной. Челленджер уснул на стуле. Какая картина! Его большое тело откинулось на спинку стула, огромные волосатые руки сцеплены на груди, а голова наклонена таким образом, что мне не видно ничего над его воротником, кроме спутанной щетки пышной бороды. Он вздрагивает от собственного храпа. К звонкому басу Челленджера добавляется высокий тенор Саммерли. Лорд Джон тоже спит, скрючившись в плетеном кресле. В комнату пробирается первый холодный утренний луч, и все вокруг серо и уныло.

Я смотрю в окно на рассвет – фатальный восход солнца, светящего над безлюдным миром. Человеческая раса исчезла, ее не стало в один день, но планеты продолжают двигаться, приливы чередуются с отливами, так же шепчет ветер, и вся природа, похоже, идет своим путем, вплоть до последней амебы; скоро не останется и следа того, кто называл себя создателем и благословил или проклял эту Вселенную своим присутствием. Внизу, во дворе, лежит Остин, неуклюже раскинув руки, пятно его лица белеет в свете восходящего солнца, в руке у него шланг. Это наполовину смешное и наполовину печальное тело, лежащее рядом с машиной, которой оно когда-то управляло, олицетворяет собой судьбу всего человечества.

На этом заканчиваются записи, сделанные мною в ту ночь. С этого момента события разворачивались слишком быстро и неожиданно, чтобы я успевал делать какие-то заметки; однако в моей памяти все отпечаталось столь отчетливо, что я не упущу ни малейшей подробности.

Начинавшееся удушье, сжимавшее горло, заставило меня взглянуть на баллоны с кислородом, и то, что я увидел, испугало меня. В песочных часах, отсчитывавших оставшееся нам время, высыпался почти весь песок. Ночью Челленджер переключил трубку с третьего на четвертый баллон. Сейчас было видно, что и там кислорода уже почти не осталось. Меня захлестнуло жуткое, угнетающее чувство. Я подскочил к нашему кислороду, открутил трубку и присоединил ее к последнему баллону. Но после я почувствовал угрызения совести, поскольку если бы я удержался от этого, все спокойно умерли бы во сне. Однако мысль эта была прервана криком дамы из внутренней комнаты: