Текст книги "12 лучших рассказов о Шерлоке Холмсе (по версии автора)"

Обряд дома Мейсгрэйвов

В характере Шерлока Холмса меня всегда поражала одна странность: самый методический человек во всем, что касалось умственных занятий, аккуратный и даже, до известной степени, изысканный в одежде, он был одним из тех безалаберных людей, которые способны свести с ума любого, кто живет в одной квартире с ними. Я сам не могу считать себя безупречным в этом отношении, так как служба в Афганистане развила мою природную склонность к бродячей жизни сильнее, чем приличествует медику. Но все-таки у моей неаккуратности есть границы, и когда я вижу, что человек держит сигары в корзине для углей, табак – в носке персидской туфли, а письма, на которые не дано еще ответа, прикалывает ножом в самую середину деревянной обшивки камина, то начинаю считать себя добродетельным человеком. Я, например, всегда думал, что стрельба из пистолета – занятие, которому следует предаваться на открытом воздухе, а Холмс, когда на него находит странное расположение духа, сидит себе, бывало, в кресле и стреляет в стену, что, конечно, не служит ни украшению комнаты, ни очищению ее атмосферы. Наши комнаты всегда бывали полны разными вещественными доказательствами, которые часто попадали в совсем неподходящие места и оказывались то в масленке, то там, где их еще менее можно было ожидать. Но самый мой тяжелый крест составляли бумаги Холмса. Он терпеть не мог уничтожать документы, особенно имевшие отношение к делам, в которых он принимал участие, а между тем разобрать их у него хватало энергии только раз в год, а иногда и в два. Как я уже упоминал в моих заметках, за вспышками бешеной энергии, во время которых он занимался делами, принесшими ему известность, наступала реакция, когда Холмс лежал целыми днями на диване, погруженный в чтение или игру на скрипке, и, поднимаясь только для того, чтобы перейти к обеденному столу. Таким образом, бумаги копились месяц за месяцем, и во всех углах комнаты пылились связки рукописей, которых нельзя было ни сжечь, ни убрать без их владельца.

В один зимний вечер, когда мы сидели у камина и Холмс только что кончил вписывать краткие заметки в свою записную книгу, я решился предложить ему употребить следующие два часа на приведение нашей комнаты в пристойный вид. Холмс не мог отрицать справедливости этой просьбы, а потому отправился с печальным лицом в свою спальню, и вскоре вышел оттуда, волоча за собой большой жестяной ящик. Он поставил его посреди комнаты и, тяжело опустившись на стул, открыл крышку. Я увидел, что ящик наполнен до трети пачками бумаг, перевязанных красными тесьмами.

– Много тут дел, Ватсон, – проговорил он, глядя на меня лукавым взглядом. – Я думаю, если бы вы знали, что лежит у меня в этом ящике, то попросили бы меня вынуть отсюда некоторые бумаги, вместо того, чтоб укладывать новые.

– Это, вероятно, заметки о ваших ранних расследованиях, – предположил я. – Хотелось бы познакомиться с ними.

– Да, мой дорогой Ватсон, все это дела, совершенные до появления возвеличившего меня биографа.

Нежным, ласковым движением он вынимал одну связку за другою.

– Здесь не только успехи, Ватсон, – сказал он, – но есть и хорошенькие задачки. Вот воспоминания о Чарльтонском убийстве, о деле виноторговца Вамбери, о приключениях русской старухи, о странном деле алюминиевого костыля, полный отчет о кривоногом Риколетти и его ужасной жене. А вот, – ага! – это, действительно, нечто выдающееся.

Он опустил руку на самое дно ящика и вытащил маленький деревянный ларчик с выдвигающейся крышкой, вроде тех, в которых держат детские игрушки. Оттуда он вынул клочок смятой бумаги, старинный медный ключ, деревянный колышек с привязанным к нему клубком веревок и три ржавых металлических кружка.

– Ну-с, какого вы мнения насчет этого? – спросил он, улыбаясь выражению моего лица.

– Любопытная коллекция.

– Очень любопытная, а связанная с ними история и того любопытнее.

– Так у этих реликвий есть своя история?

– Они сами история.

– Что вы хотите сказать?

Шерлок Холмс вынул все вещи, одну за другой, и разложил на столе. Потом он сел на стул и окинул их довольным взглядом.

– Вот все, что осталось у меня, как воспоминание о «Мейсгрэйвском обряде», – сказал он.

Я не раз слышал, как он упоминал об этом деле, но не знал его подробностей.

– Буду искренне счастлив узнать подробности, – признался я.

– И оставить весь этот хлам неубранным? – злорадно проговорил Холмс. – А где же ваша хваленая аккуратность, Ватсон? Впрочем, я буду рад, если вы внесете этот случай в ваши записки; в нем есть некоторые факты, делающие это дело единственным в уголовной хронике не только нашей, но, я думаю, и всякой другой страны. Коллекция достигнутых мною пустячных успехов не будет полной без отчета об этом деле.

Вы, может быть, помните, как дело «Глории Скотт» и мой разговор с несчастным человеком, судьбу которого я рассказал вам, впервые обратили мое внимание на профессию, ставшую делом моей жизни. Вы видите меня теперь, когда имя Шерлока Холмса приобрело широкую известность и когда общество и официальная власть признают меня высшей инстанцией в сомнительных случаях. Даже тогда, когда вы только что познакомились со мной и описали одно из моих дел под названием «Этюд в багровых тонах», у меня уже была большая, хотя не особенно прибыльная, практика. Поэтому вы и представить себе не можете, как мне было трудно пробиться в жизни.

Когда я приехал в Лондон, то поселился на улице Монтэгю, как раз у Британского музея. Тут я жил несколько лет, наполняя свои многочисленные часы досуга изучением тех отраслей науки, которые могли понадобиться в моем увлечении. По временам подвертывались дела, главным образом, по рекомендации товарищей-студентов, так как в последние годы моего пребывания в университете там много говорили о моем методе. Одно из этих дел как раз было о «Мейсгрэйвском обряде», которому я обязан первым шагом к моему теперешнему положению, благодаря возбужденному им интересу и важным последствиям.

Реджинальд Мейсгрэйв воспитывался в том же колледже, и мы были шапочно знакомы. Товарищи не особенно любили его, считая гордецом, хотя мне лично всегда казалось, что гордость эта напускная и за ней скрываются робость и неуверенность в своих силах. Человек аристократической наружности – тонкий, прямой нос, большие глаза, небрежные и, вместе с тем, изящные манеры… Он был отпрыском одной из древнейших фамилий королевства, хотя и по младшей ветви, отделившейся от северных Мейсгрэйвов в шестнадцатом столетии и поселившейся в восточном Сассексе, где замок Херлстон является, быть может, древнейшим из всех обитаемых жилищ графства. На молодом человеке лежал отпечаток его родины, и всякий раз, что я глядел на его бледное, умное лицо, на его осанку и гордо вскинутую голову, перед моими глазами вставали потемневшие своды, решетчатые окна и иные особенности феодального жилища. Иногда мы разговаривали друг с другом, и я помню, что Реджинальд выказывал живейший интерес к моему способу исследований и выводов.

Четыре года я не видел его, как вдруг однажды утром Мейсгрэйв вошел в мою комнату на улице Монтэгю. Он мало изменился, одет был по моде – как всегда франтовато, – и сохранил спокойные, изящные манеры, которыми отличался прежде.

– Как поживаете, Мейсгрэйв? – спросил я, обменявшись с ним дружеским рукопожатием.

– Вы, вероятно, слышали о смерти моего бедного отца, – сказал он. – Он умер около двух лет тому назад. С тех пор мне пришлось взять на себя управление херлстонским замком, а так как я вместе с тем депутат от своего округа, то хлопот у меня много. Вы же, Холмс, как я слышал, стали применять на практике те способности, которые так удивляли всех в былое время.

– Да, я пустил мой метод в дело.

– Очень приятно слышать это, так как ваш совет драгоценен для меня в настоящее время. У нас в Херлстоне случились очень странные вещи, а полиции не удалось ничего выяснить.

Можете себе представить, с каким интересом я слушал его, Ватсон. Наконец-то передо мной был тот случай, которого я тщетно ожидал в продолжение долгих месяцев бездействия. В глубине души я был уверен, что могу добиться успеха там, где других постигла неудача. Теперь мне представился случай испытать себя.

– Сообщите мне, пожалуйста, все подробности! – воскликнул я.

Реджинальд Мейсгрэйв сел против меня и закурил папиросу.

– Надо сказать, – начал он, – что хотя я и холост, но мне приходится держать в Херлстоне значительное количество прислуги, так как это – старинное поместье, требующее присмотра. Кроме того, во время охоты на фазанов у меня обыкновенно гостят знакомые, так что нельзя обойтись малым числом прислуги. Всего у меня восемь служанок, повар, дворецкий, два лакея и мальчик. Для сада и для конюшен, понятно, есть отдельные слуги.

Из прислуги дольше всех в доме жил Брентон, дворецкий. В молодости он был учителем, но остался без места, и отец взял его к себе. Это человек очень энергичный, сильного характера и вскоре сделался незаменимым в нашем доме. Он был высок, красив собой, с высоким лбом, и, хотя служил у нас двадцать лет, теперь ему не более сорока. Удивительно, что при подобной наружности и выдающихся способностях – он говорит на нескольких языках и играет чуть ли не на всех инструментах, удивительно, говорю я, что он так долго довольствовался занимаемым положением. Впрочем, я думаю, что ему жилось спокойно, и у него не хватало энергии для каких-либо перемен. Херлстонского дворецкого помнят все, кто гостил у нас.

Но у этого совершенства был, однако, существенный недостаток. Брентон – донжуан, и вы, конечно, можете себе представить, что такому человеку было не трудно разыгрывать эту роль в тихом деревенском уголке.

Пока Брентон был женат, все шло хорошо, но после смерти супруги он пустился во все тяжкие. Несколько месяцев тому назад мы надеялись было, что он остепенится, так как дворецкий сделал предложение Рэчел Хоуэльс, нашей второй горничной. Но вскоре Брентон бросил ее и стал ухаживать за Джэнет Треджелис, дочерью главного ловчего. Рэчел, – очень хорошая девушка, но вспыльчивая и впечатлительная, как истая уроженка Уэльса, – захворала острым воспалением мозга и теперь бродит по дому, или, по крайней мере, бродила до вчерашнего дня, как черноглазая тень той девушки, какой была прежде.

Это – первая наша драма в Херлстоне, но вторая заставила нас забыть о ней. Этой второй драме предшествовало позорное изгнание дворецкого Брентона. Вот как это случилось. Я уже говорил, что он был умным человеком. Ум и погубил его, возбудив ненасытное любопытство относительно вещей, совершенно не касавшихся Брентона. Я ничего не подозревал, пока неожиданный случай не открыл мне глаза. Однажды ночью на прошлой неделе – именно в четверг – я никак не мог заснуть, выпив, по глупости, после обеда чашку крепкого черного кофе. Проворочавшись до двух часов ночи и потеряв всякую надежду уснуть, я встал и зажег свечу, намереваясь продолжить чтение романа, который начал днем. Книга осталась в бильярдной, а потому я надел халат и отправился за ней. Чтобы попасть в бильярдную, мне надо было спуститься с лестницы и затем пройти через коридор, который ведет в библиотеку и комнату, где хранится оружие. Можете представить мое изумление, когда, заглянув в коридор, я увидел свет, исходивший из отворенной двери библиотеки. Я сам погасил там лампу и запер дверь, когда пошел спать. Естественно, первой мыслью было, что в дом забрались воры. Коридоры Херлстона в изобилии украшены всякого рода старинным оружием. Я схватил первую попавшую секиру, поставил свечу позади себя, пробрался на цыпочках по коридору и заглянул в открытую дверь.

Дворецкий Брентон сидел в кресле, держа на коленях какую-то бумагу, похожую на карту или план. Он склонился над ней, очевидно, в глубоком раздумье. Я остолбенел от изумления и молча наблюдал за ним, стоя в темноте. При слабом свете маленького огарка, стоявшего на краю стола, я разглядел, что Брентон вдруг встал с кресла, подошел к бюро, стоявшему в стороне, отпер его и выдвинул один из ящиков. Вынул какую-то бумагу, затем, вернувшись на место, положил ее на стол и стал разглядывать с величайшим вниманием. Негодование охватило меня при виде невозмутимого спокойствия, с которым он рассматривал наши фамильные документы. Я невольно сделал шаг вперед. Брентон поднял голову и увидел меня. Он вскочил на ноги с мертвенно-бледным лицом и сунул за пазуху похожую на карту бумагу, которую так внимательно изучал.

– Так вот как вы оправдываете доверие, которое мы оказывали все эти годы? – возмутился я. – Завтра вы оставите службу.

Он поклонился с видом совершенно уничтоженного человека и, молча, проскользнул мимо меня. Огарок остался на столе, и при его свете я взглянул на бумагу, которую Брентон вынул из бюро. К моему изумлению, это оказалось вовсе не важным документом, а копией вопросов и ответов для нелепого старинного обычая, называющегося «Мейсгрэйвским обрядом». Это – вид особой церемонии, в течение многих веков совершаемой каждым Мейсгрэйвом при достижении совершеннолетия. Этот обряд имеет символическое значение и может быть интересен разве только для археолога, как наши гербы и девизы. Практической же пользы из него не извлечь.

– Мы лучше после поговорим об этой бумаге, – заметил я.

– Если вы считаете это необходимым, – несколько колеблясь, ответил Мейсгрэйв. – Итак, продолжу свои показания. Я запер бюро ключом, оставленным Брентоном, и только повернулся, чтоб выйти из комнаты, как с изумлением заметил, что дворецкий вернулся и стоял передо мной.

– Мистер Мейсгрэйв, сэр! – вскрикнул он хриплым, взволнованным голосом. – Я не могу перенести бесчестия. Я всегда был горд не по положению, и бесчестие убьет меня. Кровь моя падет на вашу голову, сэр, если вы доведете меня до отчаяния. Если вы не можете оставить меня у себя после того, что случилось, то, ради Бога, дайте мне месяц сроку, и я сделаю вид, что ухожу по своей доброй воле. Это я могу перенести, мистер Мейсгрэйв, но мне не перенести, если вы выгоните меня из дома на глазах всех, кого я так хорошо знаю.

– Вы не заслуживаете снисхождения, Брентон, – ответил я. – Ваше поведение в высшей степени неблаговидно, но так как вы долго служили в нашей семье, я не хочу порочить вас публично. Однако месяц – слишком долгий срок. Уезжайте через неделю, под каким угодно предлогом.

– Через неделю, сэр? – закричал он в отчаянии. – Хоть две недели… дайте мне, по крайней мере, две недели…

– Неделю! – повторил я. – И то это еще слишком снисходительно.

Он медленно вышел из комнаты, понурив голову, а я загасил свечу и вернулся к себе в комнату.

В продолжение двух дней после этого случая Брентон исполнял свои обязанности особенно тщательно. Я не намекал на прошедшее и с любопытством ожидал, как ему удастся скрыть свой позор, Но на третье утро он не пришел ко мне, как обычно, за приказаниями на день. Выходя из столовой, я случайно встретил горничную Рэчел Хоуэльс. Я говорил вам, она только что оправилась от болезни и теперь была так страшно бледна и худа, что я побранил ее, за излишнее рвение.

– Вам следовало бы лежать в постели, – сказал я, – за работу же приметесь, когда выздоровеете.

Она взглянула на меня с таким странным выражением, что у меня в голове мелькнула мысль, не сошла ли она с ума.

– Я уже достаточно окрепла, мистер Мейсгрэйв, – сказала она.

– Посмотрим, что скажет доктор, – ответил я. – Теперь же оставьте всякую работу и когда пойдете вниз, скажите Брентону, что мне нужно его видеть.

– Дворецкий пропал, – сказала она.

– Пропал! Как пропал?

– Пропал. Никто не видел его. В комнате его нет. О! Он уехал… уехал…

Она прислонилась к стене и разразилась громкими криками и резким хохотом. Испуганный этим внезапным истерическим припадком, я бросился к звонку, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Девушку, продолжавшую рыдать и хохотать, отнесли в ее комнату, а я справился о Брентоне. Не осталось ни малейшего сомнения, что он исчез. Постель дворецкого оказалась не тронутой; никто его не видел после того, как Брентон ушел вечером к себе. Трудно было догадаться, как он сумел выйти из дома, так как все окна и двери утром были найдены запертыми. Платье, часы и даже деньги Брентона оказались в комнате, не доставало только черного костюма, который он обыкновенно носил. Не было также туфель, но сапоги оказались налицо. Куда же дворецкий мог уйти ночью и что с ним сталось?

Конечно, мы обыскали весь дом с чердака до подвала. Дом, как я уже говорил, представляет собою целый лабиринт, особенно первоначальная постройка, в которой, собственно, теперь никто не живет. Мы обыскали каждую комнату, каждую каморку и не нашли и следа пропавшего. Мне казалось невероятным, чтобы он мог уйти, оставив все имущество. Я призвал местную полицию, но из этого ничего не вышло. Накануне ночью шел дождь, мы осмотрели лужайку и аллеи вокруг дома, но понапрасну. Таково было положение дел, когда новое обстоятельство совершенно отвлекло наше внимание от первоначальной тайны.

Два дня Рэчел Хоуэльс была так больна, что пришлось на ночь приставить к ней сиделку. Она то лежала в забытьи, то впадала в истерику. На третью ночь после исчезновения Брентона сиделка, видя, что больная заснула спокойно, сама задремала в кресле. Когда она проснулась рано утром, то увидела, что кровать пуста, окно открыто, а больной и след простыл. Меня тотчас же разбудили. Я взял с собой двух лакеев и отправился искать пропавшую девушку. Не трудно было определить направление, по которому она пошла. Под окном ясно виднелись следы, которые шли через лужайку к пруду, где они исчезали у песчаной дорожки. Пруд в этом месте имеет 8 футов глубины, и вы можете себе представить, что мы почувствовали, когда увидели, что след несчастной девушки вел прямо к воде.

Мы сейчас же вооружились баграми и принялись за поиски тела, но ничего не нашли. Но зато вытащили совершенно неожиданный предмет. Холщовый мешок с кучей заржавленного, потерявшего цвет металла и тусклыми кусочками стекла. Эта странная находка – все, что нам удалось выловить из озера, и, несмотря на все поиски и расспросы, мы так ничего и не знаем о судьбе Рэчел Хоуэльс и Ричарда Брентона. Полиция не в силах их найти, и я приехал к вам. Холмс, вы – последняя надежда.

Можете себе представить, Ватсон, с каким интересом я выслушал это необычайное стечение обстоятельств, как я пытался сопоставить их и найти общую связь. Исчез дворецкий. Исчезла горничная. Девушка любила дворецкого, но потом имела причину возненавидеть его. Она уроженка Уэльса – страстная, необузданная. Известно, что немедленно после исчезновения Брентона она была в страшно возбужденном состоянии. Она бросила в пруд мешок с какими-то странными предметами. Все это факторы, которые следовало принять во внимание, но они не объясняли сути дела. Где исходная точка этой цепи событий? Запутанный клубок лежал передо мной.

– Мне нужно взглянуть на бумаги, которые так заинтересовали вашего дворецкого, что он рискнул потерять место, – сказал я.

– В сущности, этот семейный обряд – большая нелепость, – ответил Мейсгрэйв. – Интересен он только благодаря своему старинному происхождению. Копия ответов и вопросов у меня с собой, так что можете взглянуть, если желаете.

Он протянул вот эту самую бумагу, которую я держу в руках в настоящую минуту. Вот ряд странных вопросов, на которые должен был давать такие же странные ответы каждый из Мейсгрэйвов при достижении совершеннолетия. Я прочту вам и вопросы, и ответы:

«– Чье оно было?

– Того, кого уже нет.

– Чье оно будет?

– Того, кто придет следом.

– В каком месяце это случилось?

– В шестом, считая с первого.

– Где было солнце?

– Над макушкой дуба.

– Где лежала тень?

– Под вязом.

– Сколько отмерить шагов?

– К северу десять и десять. К западу пять и пять. К югу два и два. К востоку один и один, а потом вниз.

– Что мы должны отдать за это?

– Все, что наше.

– Почему мы должны отдать это?

– Потому что это наш долг!»

– На оригинале нет числа, но, судя по орфографии, он относится к середине семнадцатого столетия, – заметил Мейсгрэйв. – Боюсь, что этот документ мало поможет вам в раскрытии тайны.

– Зато он представляет собою другую тайну, и еще более интересную, чем первая, – сказал я. – Может быть, раскрытие одной из них повлечет за собой раскрытие другой. Извините меня, Мейсгрэйв, но должен сказать, что ваш дворецкий кажется мне очень умным человеком и более проницательным, чем десять поколений его господ.

– Я не понимаю вас, – ответил Мейсгрэйв. – Бумага, по моему мнению, не имеет никакого практического значения.

– А по-моему, она имеет огромное значение, и мне кажется, что Брентон тоже так думал. Вероятно, дворецкий видел документ раньше той ночи, когда вы поймали его.

– Очень возможно. Мы не делали тайны из обряда.

– Насколько я понимаю, в ту ночь он просто хотел освежить документ в памяти. Вы говорили, что у него в руках была карта или план, который дворецкий сличал с рукописью и который спрятал в карман при вашем появлении.

– Это верно. Но какое ему дело до нашего старинного обряда и что может означать вся эта галиматья?

– Мне кажется, что нам не трудно будет узнать это, – сказал я. – Если позволите, мы отправимся с первым поездом в Сассекс, и на месте поближе познакомимся с этим делом.

Под вечер мы приехали в Херлстон. Может быть, вам приходилось видеть изображение знаменитого старинного здания или читать описания его, а потому я ограничусь только упоминанием, что оно имеет форму буквы «Г», причем более длинная линия представляет собой новую часть постройки, а короткая – древнюю, из которой развилось все остальное. Над низкой входной дверью в центре старого здания на камне высечено «1607», но знатоки, судя по характеру деревянной и каменной отделки, считают, что дом построен гораздо раньше этого времени. Поразительно толстые стены и крошечные окна этой части здания побудили его обитателей выстроить в прошлом столетии новое крыло, а старый дом служит теперь кладовой и погребом, и то только в случае необходимости. Великолепный парк из вековых деревьев окружает все здание, а пруд, о котором упоминал Реджинальд, лежит в конце аллеи, ярдах в двухстах от дома.

У меня, Ватсон, уже не было сомнения в том, что в этом деле была только одна тайна, а не три. Я был убежден, что если бы мне только удалось понять значение «Мейсгрэйвского обряда», то в руках у меня оказалась бы путеводная нить, которая привела бы к открытию истины о дворецком Брентоне и горничной Хоуэльс. Поэтому я решил приложить все свои старания к тому, чтоб узнать, почему Брентон стремился изучить старинную формулу. Очевидно, потому, что заметил то, что ускользнуло от внимания многих поколений помещиков, и что обещало ему какие-то личные выгоды. Что же это было и как повлияло на его судьбу?

При чтении обряда мне стало ясно, что измерения относятся к какому-то месту, упоминаемому в документе, и если бы нам удалось найти это место, мы напали бы на след тайны, которую предки Мейсгрэйвов нашли нужным облечь в такую необычную форму. Для начала стоило обратить внимание на дуб и вяз. Что касается дуба, то найти его было очень легко. Прямо перед домом, по левую сторону дороги, ведущей к подъезду, стоял исполинский патриарх – одно из самых великолепных деревьев, какие мне когда-либо доводилось видеть.

– Существовал этот дуб во время составления вашего обряда? – спросил я, когда мы проезжали мимо.

– Он стоял здесь во время завоевания Англии норманнами, – ответил Мейсгрэйв. – Он имеет 23 фута в обхвате.

Итак, одно из моих предположений оказывалось верным.

– Есть у вас старые вязы? – спросил я.

– Вот там стоял очень старый вяз, но десять лет тому назад его разбило молнией, и мы спилили ствол.

– Вы можете найти место, где стояло это дерево?

– О, да.

– Других вязов нет?

– Старых нет, но много молодых.

– Мне бы хотелось видеть место, где рос тот вяз.

Мы приехали в шарабане, и Реджинальд тотчас же, не заходя в дом, повел меня на лужайку, где прежде стоял вяз – почти на половине пути между дубом и домом. Мои исследования, по-видимому, шли успешно.

– Я полагаю, невозможно определить высоту этого вяза? – спросил я.

– Могу сразу ответить на этот вопрос. Его высота составляла ровно 64 фута.

– Откуда вы знаете? – с удивлением спросил я.

– Когда мой старый учитель давал мне, бывало, задачу по тригонометрии, то она всегда касалась измерения вершин. Мальчиком я измерил каждое дерево и каждое строение в нашем поместье.

Представляете, какая неожиданная удача! У меня оказалось куда больше данных, чем я мог ожидать за столь короткое время.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я, – ваш дворецкий не предлагал вам никогда подобнаго вопроса?

Реджинальд Мейсгрэйв с изумлением взглянул на меня.

– Теперь, когда вы сказали об этом, я действительно припоминаю, что Брентон спрашивал меня несколько месяцев тому назад о высоте вяза. Они с грумом поспорили, так сказал этот негодяй…

Можете себе представить, Ватсон, как приятно мне было слышать эти слова. Ведь таким образом подтверждалось, что я на верном пути. Я взглянул на солнце. Оно стояло низко на небе, и я рассчитал, что менее чем через час оно зависнет как раз над вершиной старого дуба. Тогда исполнится одно из условий, упомянутых в обряде. Далее следовало определить, куда падет конец тени от вяза, когда солнце будет над макушкой дуба.

– Но как увидеть эту тень, Холмс, когда вяза уже не существовало? – перебил я моего друга.

– Я знал только одно: если Брентон сумел сделать это, то смогу и я. К тому же это было вовсе не так трудно. Я пошел с Мейсгрэйвом в его кабинет и сделал колышек из дерева, к которому привязал длинную веревку с узлом на каждом ярде. Затем я взял удочку в шесть футов и пошел со своим клиентом к тому месту, где прежде стоял вяз. Солнце как раз освещало вершину дуба. Я воткнул колышек в землю, наметил направление тени и измерил ее. Она оказалась длиною в 9 футов. Потом я сделал несложное вычисление. Если удочка в шесть футов отбрасывает тень в 9 футов, то дерево в 64 фута высотой даст тень в 96 футов. А направление обеих теней, разумеется, будет одинаковым. Я отмерил расстояние и дошел почти к стене дома, где воткнул в землю свой колышек. Можете представить мой восторг, Ватсон, когда в двух дюймах от этого места я увидел в земле небольшое углубление. Я понял, что это отметка, сделанная Брентоном при его измерениях, и что, следовательно, я иду по следам дворецкого.

Я начал отсчитывать шаги от этой точки, определив предварительно стороны света с помощью компаса. Десять и десять шагов на север, сделанные каждой ногой, пришлись параллельно стене дома. Тут я опять отметил колышком точку, на которой остановился. Затем я тщательно отмерил пять и пять шагов к западу, два и два к югу и очутился прямо у порога старого дома. Один и один шаг к востоку означали, что мне следовало пройти по выложенному плитами коридору – и я стоял на месте, указанном обрядом.

Никогда в жизни не приходилось мне испытывать такого сильного разочарования, Ватсон. Казалось, что в мои вычисления вкралась серьезная ошибка. Лучи заходящего солнца падали прямо в коридор, и я ясно видел, что старые, вытоптанные камни, которыми они был вымощен, плотно спаяны цементом и не сдвигались с места уже много лет. Брентон не дотрагивался до них. Я постучал по полу, но звук везде был одинаковым, и нигде не было заметно ни трещины, ни пробоины. К счастью Мейсгрэйв, который понял смысл моих поступков и волновался не менее меня, вынул рукопись, чтобы проверить мои вычисления.

– Вниз! – закричал он. – Вы пропустили «а потом вниз»!

Я думал, что эти слова означали, что нам придется рыть землю, но теперь увидел, что ошибся в своих предположениях.

– Там есть подвал? – крикнул я.

– Да, такой же старый, как и дом. Сюда, через эту дверь.

Мы спустились по витой каменной лестнице, и мой проводник, чиркнув спичку, зажег большой фонарь, стоявший на бочонке в углу. В ту же минуту мы убедились, что попали в нужное место и что кто-то побывал тут раньше нас.

Подвал служил складом для дров, но поленья, прежде покрывавшие весь пол, теперь были сложены по сторонам так, что посредине образовался свободный проход. В этом проходе лежала большая тяжелая плита с заржавленным железным кольцом, к которому был привязан толстый шерстяной шарф.

– Это шарф Брентона! – вскрикнул Мейсгрэйв. – Готов поклясться в этом. Но что делал тут этот негодяй?

По моему предложению вызвали двух полицейских, в их присутствии, я попытался поднять плиту, ухватившись за шарф. Я лишь слегка приподнял ее, только с помощью одного из констеблей мне удалось сдвинуть плиту в сторону. Перед нами зияла глубокая черная яма. Мы все смотрели в нее. Мейсгрэйв стал на колени и опустил фонарь.

Перед нами открылось темное помещение около семи футов в глубину и футов четырех в ширину. У одной стены стоял низкий деревянный сундук, окованный медью, с поднятой крышкой, в которой торчал ключ старинной формы. Снаружи ящик был покрыт толстым слоем пыли, а сырость и черви проели дерево, на котором виднелись плесень и мелкие грибы. Несколько металлических кружков, по-видимому, старинных монет – вот таких, какие вы видите у меня в руке – валялось на дне сундука, а больше там ничего не было.

Но в это время мы совершенно забыли и думать о сундуке, потому, что увидели кое-что более важное рядом с ним. То была фигура человека, одетого в черный костюм, сидевшего на корточках, положив голову на край сундука и охватив его обеими руками. От такой позы вся кровь прилила ему к голове, и никто не мог узнать черты этого искаженного, посиневшего лица, но когда мы приподняли тело, то мистер Мейсгрэйв по росту, одежде и волосам признал в нем своего бывшего дворецкого. Брентон умер уже несколько дней назад, но на теле не было заметно ни раны, ни какого-либо повреждения, которые указали бы причину страшной смерти. Тело вынесли из погреба, а мы снова остались перед загадкой, почти такой же ужасной, как та, с которой ко мне обратился Реджинальд Мейсгрэйв.

Признаюсь, Ватсон, я начал сомневаться в успехе моих розысков. Я думал, что разрешу загадку, как только найду место, указанное в обряде. Но вот я стоял на этом месте, но был так же далек от решения, как и прежде. Правда, я пролил свет на судьбу Брентона, но теперь следовало установить, каким образом эта судьба постигла его и какую роль играла во всей этой истории исчезнувшая служанка. Я присел на бочонок в углу и стал обдумывать все, что случилось.

Вы знаете мой метод, Ватсон: в подобных случаях я ставлю себя на место данного человека и пробую представить, как бы я действовал на его месте. В данном случае дело облегчалось тем, что Брентон был, без сомнения, человек недюжинного ума, Он понял, что в обряде речь идет о какой-то драгоценности. Он нашел место. Он увидел, что плита, закрывающая вход в подвал, слишком тяжела для того, чтобы ее удалось сдвинуть одному человеку. Что же ему оставалось делать? Он не мог получить помощи от посторонних. Даже в том случае, если бы дворецкому удалось найти кого-нибудь, кто согласился бы помочь и кому можно вполне довериться, всегда угрожала опасность попасться, когда Брентону пришлось бы впустить своего сообщника. Лучше было найти помощника в доме. Но кого? К кому мог он обратиться? Только к Рэчел. Эта девушка любила его. Мужчине всегда трудно представить себе, что он окончательно лишился любви женщины, как бы дурно он ни поступил с ней. Вероятно, Брентон снова полюбезничал с мисс Хоуэлс, чтобы помириться, а затем сделать ее своей сообщницей. Они, должно быть, вместе пришли ночью в погреб и совместными силами подняли плиту. До этой минуты их действия так ясно представлялись мне, как будто я сам при том присутствовал.