Текст книги "Порог невозврата"

После оргии

– Почему ты с ним так поступила? – спросил на улице Агзамыч, – еле переводя дух.

– Я не говорила ему, что буду его женой. Он талантливый человек, но как мужик – самый элементарный. Он бы запер меня и выбросил ключ.

– Как сказала Дебора из «Однажды в Америке»?

– Какая разница? Мы – одно онтологическое тело.

Тут подъехала иномарка, и они побежали к дверце машины.

– Куда едем-то? – обернулся к Маше Агзамыч.

– Да есть у меня одни хухрики… Подкармливаю их иногда.

– Саина-Жубанова, – сказала она, наклонившись к дверце.

– Знаешь, есть такая порода людей, – сказала она, когда они уселись в машину и поехали, – несвоевременные, ну, пасынки какие-то, или незаконнорожденные (как будто детей зачинает закон, а не фаллос!), вечно не к месту, ни к селу, ни к городу, но вечно в движении и размышлениях. Это началось еще с Сократа. Мы ж его вечно видим на чужих пирах, а в собственном доме не видим. Так и у меня есть два дружка, один – поэт, другой – философ, которые забили на этот мир широко и окончательно. Поэт какое-то время делал успешную карьеру, работал на телевидении, издал свои переводы «Битлз» и «Пинк Флойда», поехал в Москву, думал, произведет там фурор, но никто даже и бровью не повел. Все ниши были заняты. Пришлось ему вернуться в Алма-Ату, но и здесь уже все ниши были забиты. Ведь талант у нас ценится не по номиналу, а по количеству и, главное, качеству связей. А с философом случилось так, что он вообще появился раньше времени, люди еще барахтались в марксизме, а его потянуло к постмодерну, о котором тогда еще и в России не знали. Представляешь, он написал диссертацию о хайдеггеровском понимании истины, а его зарубили на том основании, что ему некому оппонировать. – Слушай, сказала она таксисту, – останови возле магазина, я пойду, затарюсь.

Взяв у Агзамыча деньги, она пошла в магазин и вскоре вернулась с двумя пакетами, полными продуктов.

«Опять везет в какой-то шлакушник», – подумал Агзамов. Но то, что он увидел, поднявшись на четвертый этаж, превзошло все его ожидания. На звонок Маши дверь открыл какой-то казах с зелеными пьяненькими глазами и кривой ухмылкой, почему-то показавшейся Агзамову знакомой. И только увидев за ним русского гиганта, Агзамыч признал старых знакомцев из милицейского КПЗ. Но, приглядевшись, Агзамыч удивился еще больше – его старые знакомцы были одеты чуть ли не с иголочки. Гигант был во фраке, а книгочей – в сюртуке и даже чисто выбрит, и даже шрам, казалось, не так выделялся, скорее похожий на довольную кривую ухмылку.

– Машка! Откуда тебя занесло? – обрадовался гигант.

– Игоречек! А я к тебе с гостем и с харчами.

Маша зашла сама и затащила за собой Агзамыча.

– Вообще-то это моя квартира, – проронил книгочей, отступая.

– Ну, значит, и тебя обслужим, – многообещающе заявила Маша. – Слушай, – повернулась она к Игорю. – Никак вы на банкет идете или собрались читать свою Нобелевскую лекцию, но я вас впервые вижу в полном параде. По какому поводу вы так намарафетились?

– Талант не пропьешь! – осклабился в улыбке Игорь. – У нас сегодня проект должен пройти в фонде образования. Вот ждем Костыляныча с вестями. Если пройдет, он поведет нас на прием в американское посольство, а через неделю мы все едем в Америку! Читать лекцию по теме: «Аполонийское и дионисийское начала в казахской культуре». Я – Аполлон, Костыляныч – сатир, а вот это наш Дионис, или Танат по прозвищу «Доброе утро!», ибо уже к восьми утра он стоит у магазина в еще не начавшейся очереди за водкой!

– Но слушай, может, мы тогда не вовремя? – замежевалась Манька.

– Люди с водкой у нас всегда вовремя! – с пафосом сказал Игорь, и перехватив у Маньки пакеты, занес их в зал.

Смеясь, они вошли в комнату, Агзамыч – за ними. Он еще в прихожей обратил внимание на то, что обои в доме как на плавках Макмерфи из фильма Милоша Формана «Полет над гнездом кукушки» – с резвящимися на волнах дельфинами. Это настраивало на довольно фривольный лад.

Квартира явно была холостяцкой. В центре стоял видавший виды журнальный столик с диванчиком и двумя креслами, в углу, у окна довольно компактный письменный стол, над ним – навесные книжные полки с такими огромными фолиантами, что казалось, они сейчас рухнут. Напротив стола ютилась солдатская односпальная койка, а рядом с ним радио с проигрывателем наверху – вот и все содержимое комнаты. Агзамову предложили сесть, но он пошел к полкам. Фолианты оказались словарями – французские, английские, арабские. Но больше всего впечатлили Агзамыча словари греческие и латинские. Но мало того, на полках не оказалось ни одной книги на русском.

– Я гляжу, тут живут одни полиглоты? – неуверенным тоном спросил Агзамов.

– Они самые! – немедленно ответил гигант. – Вообще-то это квартира Таната, которого я иногда называю Танатосом, поскольку иногда своей угрюмостью он напоминает бога смерти. После развода с женой он тут один живет.

– Почему один, с книгами! – рассмеялся «Танатос», больше похожий сейчас на «Доброе утро!».

– Ну, и я его навещаю, – продолжал гигант, – чтоб у него тут крыша не поехала. А то, как напьется, начинает с деревьями за окном разговаривать, одно зовет Хайдеггером, другое – Ницше, третье – Траклем. Да вы садитесь, а то этот вам никогда не предложит, – Игорь взяв за руку, подвел Агзамыча к дивану.

К этому времени скромный журнальный столик трещал от изобилия. Чего там только не было – и черная икра, и семга, и огурчики, и колбаса, и ликер «Амаретто», и две огромных бутылки «Распутина». Если чуть раньше Агзамычу показалось, что в этой конуре, затянутой паутиной холостяцкой заброшенности, могут подохнуть и мыши, теперь об этом даже и не вспоминалось. Хозяева квартиры кинули на койку верхнюю одежду, и пошла такая пьянка – пыль столбом!

Игорь оказался изумительным собеседником, он по памяти читал Томаса Элиота, вскользь прошелся по Бродскому, сделав страшно свирепую морду и до безумия выпучив глаза, пародировал Андрюшу Вознесенского. «Танатос» тоже все время пытался что-то вставить в разговор, но Игорь тут же перебивал его и продолжал свой захлебывающийся монолог. Поняв, что произвел на гостя ошеломляющее впечатление, он теперь решил поднять в глазах Агзамыча и Таната.

– Вы не смотрите на него как на недоразумение, – вступился он за своего друга. – Это он, когда напьется, такой, а по интеллектуальной накрученности, он – просто мордоворт, или как Ван Дамм – универсальный солдат. Есть у нас такой Айхан Костыляныч, у которого вместо ног костыли. Они давно дружат с Танатом, и вот что он написал о нем.

 
Кто есть такой Шахмухаметов?
Древнее Ветхого Завета,
Он – буквоед, зануда, крыса,
Бесстрастный, словно биссектриса,
Ему пристало с этим весом,
Быть верным ключником у беса.
 

Тут что ни слово – шедовер. Вы знаете, с чего начал Танат? Он перевел Силезиуса! Это поэт-мистик 17 века, эк куда его занесло! Но с другой стороны, Танат попал в самую матку – Ангелус Силезиус – один из отцов негативной теологии, а наша душа жаждет Бога, но не в церкви же его искать или в мечети, там все опошлено бизнес-муллами, да и пора бы нам всем прийти, наконец, к наднациональной религии, но – как к ней прийти? Только из души человеческой, только из самой этой нашей жажды! А Силезиус так и писал о том, что Бог рождается в душе человека!

Тут «Танатос», который без всяких ножа и вилки, руками разделывался с семгой, энергично воззрился на всех ошеломленными глазами и выпалил: «Христос мог бы тысячу раз рождаться в Вифлееме – ты все равно погиб, если Он не родился в твоей душе!»

Агзамову становилось все интереснее с этими деклассированными элементами, вдруг превратившимися в интеллигентов, и даже можно сказать, интеллектуалов. Проблема богоискательства его волновала давно, мысли, подобные высказанным здесь, высказывали еще средневековые суфии, и он решил напомнить этим ребятам, что такое понимание Творца имеет восточные корни.

– Э… видите ли, – попытался он было вписаться в разговор, но его и не собирались слушать.

– Это он цитирует Силезиуса! – продолжал свой монолог Игорь, но Агзамов уже не слышал очередной зажигательной тирады, ему стало досадно, что его перебили и, честно говоря, его напугали эти двое, которым было тесно не только в казахской, но и в русской культуре: «Где этот самый Ангелус? – гневно вопрошал про себя Агзамов, – а где мы, казахи? Что может он дать нам для нашего национального возрождения? Какая у нас может быть преемственность с христианской традицией? Нет, он решительно не понимал этих разнузданных молодчиков, особенно этого неряшливого длинноволосого казаха с вечно кривой ухмылкой, уплетающего семгу голыми руками.

Игорь продолжал что-то говорить, но взгляд Агзамова переместился на Машу, и только тут он понял, какая она стильная женщина – груди ее так и выглядывали из летнего платья из какого-то легкого ажурного материала, оголенные плечи так и сверкали, в глазах ее, устремленных на Игоря, было что-то задорно провокационное.

Игорь, казалось, задался целью пропиарить всех своих друзей разом. Теперь он перешел на Айхана, которого почему-то называл Костылянычем. «Не мой ли Айхан?» – неуверенно мелькнуло в голове Агзамова.

– Вы не представляете, это что-то феноменальное: грудь как у кентавра, вместо передних ног костыли, голова большая как у Минотавра, только рогов не хватает.

– Я бы ему наставила, – рассмеялась Маша.

– Знаешь, у него такая жена, что на тебя он и не посмотрит, – авторитетно заявил Игорь. – Но я не об этом. Костыляныч – охренительный мастер стёба. Короче, современный Катулл.

 
Гордый Фаллос, что сник, видно, чистил не там ты, где нужно.
Был когда-то велик, а теперь хоть выбрасывай в нужник.
 
 
Был когда-то стояч, а теперь ты висишь, как мочало!
И ничто ничего от тебя, старина, не зачало…
 

Не правда ли, скулодробительно? Впрочем, и у меня есть не хуже. Вот послушай. И Игорь, как всегда, слегка грассируя и бойко размахивая руками, принялся за декламацию.

 
Взираю на эпоху я —
Мы не изменим ни х. я;
Во всем паскудства торжество —
Мы не изменим ничего;
Во всем бездарности черта —
Мы не изменим ни черта;
Вокруг нас косности стена —
Мы не изменим ни хрена;
Уже маячит смерть-карга —
Мы не изменим ни фига;
Ужель стезя моя крута? —
Мы не изменим ни шута;
Ужель и мне почить пора? —
Мы не изменим ни хера.
Уже отходит ввысь душа —
Нам тут не светит ни шиша[2]2
  Подлинные стихи Игоря Полуяхтова, ушедшего из жизни в 2007 году в возрасте 43-х лет.


[Закрыть]
 

Тут уж Маша не выдержала.

– А спорим, что кое-что светит? Танатыч, у тебя есть музычка?

Танат мутными глазами указал на допотопный проигрыватель. Из музыки у него был только Вивальди. Маша поставила скрипичный концерт и, церемонно поклонившись, пригласила Игоря. Игорь встал, подошел к ней и легко закружил ее в вальсе. Они очень подходили друг к другу. Он высокий, статный, с длинными светлыми волосами, собранными в пучок на затылке. Она тоже высокая, стройная, со своей обритой головой похожая чем-то на гончую. Восхищенный Агзамыч на миг забыл обо всем – и об убогой обстановке этого жалкого холостяцкого пристанища, и о его странном косноязычном хозяине, и о своей еще более странной ситуации, и целиком погрузился в обворожительные ритмы вальса и в созерцание этой прекрасной танцующей пары. Танат, опершись рукой о кулак, как-то совершенно по-русски пригорюнился.

– Не правда ли, прекрасная пара? – удостоил его разговора Агзамов.

– Какая пара? Это же Вивальди! Его надо слушать, а не танцевать.

– На мой взгляд, эта музыка как нельзя лучше подходит под этот танец.

– Как-то Андре Жид сказал: «С прекрасными помыслами делают дурную литературу». Это что-то из этой сферы. Впрочем, сейчас даже философия вернулась в свое прежнее бродячее состояние, в своем собственном виде она никому не нужна и неприкаянно бродит по улицам, где даже проститутки стоят дороже, чем философы.

Танат помолчал, оценивающе разглядывая Агзамова, а потом и вовсе понес полную ахинею.

– Модернист хочет изменений в мире, а постмодернист – его переинтерпретации. Словом, тех же изменений, но в условном поле. Мир вменяем только как символический универсум и поддается переструктурации только в символическом плане. Поэтому Деррида считает, что мир – это текст. Образ модернизма – дерзкий художник, дающий пощечину дурному общественному вкусу. Модернизм – культ эпатажной личности. Образ постмодерниста – человек с вечной ухмылкой на лице от предпонимания неизбежности всего, что происходит. Бодрийяр потому и назвал один из своих основных трудов «Фатальные стратегии», что пытался создать философию предпонимания обгоняющей саму себя современности. Впрочем, все они пляшут от Хайдеггера, который первым понял, что переход на технотронную фазу цивилизации будет фатальным для самого человека, отныне и до конца своих дней становящегося частью технологии.

– У тебя сейчас несколько раз прозвучало слово «фатальность». Выходит, все эти твои постмодернисты – оголтелые фаталисты, но какие же они тогда философы, если не слишком далеко ушли от сивилл?

– Сивиллы имели дело с первобытным миром, где властвовала природа, мы имеем дело с симулякрами, т. е. символами без содержания, с пустыми оболочками смысла вещей. Все самые важные понятия – такие, как этнос, нация, человек, гуманность, гуманизм не имеют ныне того содержания, в гуще которого они создавались, ибо не мы их создаем, а они – нас, т. е. у нас есть определенные стереотипы этноса, нации, гуманизма, которым мы пытаемся следовать. Но задача заключается как раз в том, чтобы самим создавать понятия или, как говорил Делёз, творить концепты. Нам до этого далеко, а Делёз их немало сотворил, вот только навскидку – шизопотоки, машины желания, тело без органов. На мой взгляд, тело без органов и есть нация, а шизопотоки – это новое понятие гуманизма, или точнее, дегуманизации без берегов.

Агзамов вспомнил, что когда впервые увидел Таната еще в той своей прошлой, теперь такой далекой жизни, тот напомнил ему персонажа Гюго, но тогда этот парень поразил его гримасой уродства, а ведь у Гюго речь идет об аристократе, волею судеб ставшим уродом на потеху публике, об аристократе, а не об уроде! Теперь, когда один Танат слушал Вивальди, в то время как все остальные, в том числе и Агзамыч, пребывали в плену витального пиршества, сын великого писателя в полной мере оценил своего визави. Перед ним, действительно, был аристократ, несмотря на то, что он не пользовался вилкой, а волосы его явно нуждались в ножницах и бриолине.

Тут у итальянского маэстро пошла такая экспрессия, что Игорь и Манька, встав напротив друг друга, дали джигу или рок-н-ролл, локти их так и мелькали, носки ввинчивались в пол, задницы то опускались, соблазнительно покручиваясь, то крутились из стороны в сторону. Вскоре Игорь так раззадорился, что снял и выкинул рубашку. Возбужденная Манька недолго думая тоже сняла блузку. Но стоило ей повернуться задом к Игорю как он немедленно отстегнул с нее лифчики, и ее роскошные груди с сосками в виде ягод клубники бодро заметались из стороны в сторону. Агзамыч и Танатос смотрели, как завороженные. Вдруг из белых штанов Игоря стало выпирать что-то могучее, в своем неукротимом стремлении вверх похожее на замаскированную ракету. Паре было уже явно не до этикета.

– Секс-пауза! – галантно выкрикнул Игорь и потащил Маньку в сторону ванны.

– Куда они пошли? – глуповато спросил Агзамов после небольшой заминки.

– А вы не поняли? Он же только что сообщил, – резонно заметил Танат.

За стенкой послышался звук бурно льющейся воды и интригующее ржание случающейся пары.

– Все, что делает Игорь, так обаятельно, – улыбнулся Агзамов.

– Вы еще скажите «Мой нежный и ласковый зверь». Никакой он не зверь, а доморощенный интеллигентишка. Все они такие эти модернисты, им только дай выпендриться. Помните Маяковского: «Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду!». А в итоге взял и застрелился! Модернизм как пенистая струя после ночи в пивбаре. Так что в этом эпатажного? Моча она и есть моча, рано или поздно всегда выпрет! Единственное, что я приветствую, это пивной путч Гитлера! Вот человек, который не только демонстрировал, но и достигал!

– Фу, да ты нацист!

– Не нацист, а националист! А впрочем, какая разница! А Игорь? Ты думаешь, он – одуванчик! Великорусский шовинист, вот кто он! Вон даже Маньку приватизировал, не может отдать ее черножопым!

До Агзамыча стали доходить очевидные истины. Но многое для него было непонятным, ведь модернизм всегда считался положительным явлением. Даже Сартр заявлял, что экзистенциализм – это гуманизм.

– А как же Сартр? – неуверенно начал Агзамыч.

– Прочитайте Хайдеггера. Хотя бы «Письмо о гуманизме». И вы поймете что Сартр – мальчишка. Только тогда, когда гуманизм выйдет за пределы морализма, начнется настоящее развитие человечества. Это и предлагает постмодерн, в лице допустим, Бодрийяра. Поймите вместе с ним, что не субъект, а объект важен.

За стенкой всё также продолжала литься вода, проигрыватель крутил очередной опус Вивальди, музыка была напряженной или просто кричащей. Вдруг из коридорчика выскочили голые Игорь и Манька и друг за дружкой, паровозиком проскакали под музыку в комнату, Манька была спереди, а Игорь держал ее за бедра. Потом они стали в горизонтальную стойку и стали галопорировать, как в кордебалете, то справа налево, то слева направо, при этом большой член Игоря извивался как змей, а груди Маньки так и стояли торчком, слегка качаясь в сторону движения. В какой-то момент Игорь сел на пол и сдвинул по-турецки ноги, его член торчал как надутая изнутри труба, Манька села перед ним на колени и, прижав ребра ладоней ко лбу, склонилась перед ним в поклоне. Чувствовалось, что она крайне благодарна партнеру. Для нее в этот момент никого, кроме него не существовало.

В это время заверещал дверной звонок и раздался страшный, напористый стук в дверь. Казалось, дверь сейчас треснет, и в квартиру ворвутся какие-то монстры. Игорь с Манькой кинулись в ванную, Танат пошел открывать дверь, и только тут обнаружил, что вода из ванной уже пошла к двери и, видимо, заливает соседей. Недолго думая он открыл дверь, и тут же был сбит с ног мощным ударом крепкого коренастого казаха с придурковатыми глазами, налитыми кровью.

– Ты, что тут за бардак? – поднял казах Таната с пола.

– А ты кто? – не удержался спросить Танат.

– Я дам тебе кто, манкурт сраный! Ты у меня кипятком будешь писать, забудешь с какой стороны твоя жопа! Я же твой сосед, ахмак!

– Тебя зовут Ахмак?

– Дурак! «Ахмак» по-казахски означает «дурак»! А ну, пропусти, дай посмотреть, кто тут у тебя озорничает?

«Ахмак», – а Танат стал его теперь так звать про себя, не зная и не желая знать его настоящего имени, – ворвался в комнату, но, увидев там парадно одетого Агзамыча, слегка замялся.

– Уважаемый, ассалаумалейкум! Можно войти?

– Входи, входи, братишка! – ласково сказал Агзамов, лихорадочно продумывая, как бы повежливей выставить его за дверь и, в то же время, не забывая играть роль благожелательного влиятельного сородича.

– Уважаемый, что происходит? Мою квартиру залило водой, и я смотрю, что она течет отсюда!

– Знаешь, дорогой, мы уже вызвали аварийную службу, а это вот тебе – в счет убытка! – Агзамов вытащил стодолларовую купюру.

– Нет, нет, что вы! – замахал руками казах. – Я всего лишь чабан, недавно переехал в город. Мне родственник купил квартиру, он такой же уважаемый человек, как вы. Мне достаточно с вами только поздороваться!

С этими словами он подошел к Агзамову и протянул ему свою квадратную смуглую ладонь.

«А ведь он меня не знает, – подумал Агзамов, всовывая свою ладошку в его объемистую ладонь. – Для него важно, что я хорошо одет и с этими важными очками. Вот и получается, что всю жизнь меня замещала моя внешность. Так, где же потеря? Выходит, я себя и не терял? С другой стороны, какое почтение у казахов к старшим, только что он готов был убить Таната, а передо мной расшаркивается, как перед богдыханом!»

Казах повернулся к Танату.

– Ты бы хоть сказал, что у тебя такой брат. А то я никак не мог понять – как ты, такой чипиздрик, мог заработать на квартиру. Ладно, смотри, еще раз зальешь, я на брата не посмотрю!

Закрыв за ним дверь, Танат постучал в ванную.

– Эй, трубадуры, выходите! Только не забудьте почистить ванную, вон соседа залили!

Зайдя в зал, он поблагодарил Агзамова и разлил по стаканам водку.

– Ну, Агзамыч, за вас! Не то этот «ахмак» мог бы нас всех отыметь!

Выпили. Агзамов стал закусывать.

Как мокрые курицы, вошли Игорь и Манька. Манька была в халате Таната, а Игорь – с голым торсом и в брюках.

– Ну, что, пронесло? – весело вопросил Игорь. – Разврат продолжим али как?

– Ты убрался в ванной? – сурово спросил Танат.

– Да, мы убрались, – сказала Манька. – Но мне пришлось пожертвовать всей одеждой, потому что у тебя нет тряпок.

– Я тряпок не держу, – гордо отвечал Танат. – И не люблю мужчин – тряпок, – многозначительно посмотрел он на Игоря.

– Это, видать, намек на меня, – задумчиво произнес Игорь. – А как тогда быть с Кафкой? Его иначе как тряпкой и не назовешь. Ведь он ничего не предлагал и ничего не обсирал.

Все уже сидели за столиком и пили водку.

– Тем не менее, чувствуешь себя мусором под властной шваброй обстоятельств, – продолжал Игорь. – Это полнейшая деструкция власти и властных отношений…

– Почему? – прервал его Танат. – У него есть и обнадеживающие вещи. К примеру, его отношение к женщине. Она у него всегда отвратна и в то же время неприступна. Ее приходится иметь. Но, имея ее, ты принадлежишь ей. А если не принадлежишь, то превращаешься в насекомое.

– Так, значит, он деконструировал женщину? – недоуменно спросил Игорь.

– Именно, – грустно сказал Танат. – Она – в строе бытия и значит, онтологически предопределяет все. Она – соблазн, и этим она всегда ограничивает уровень соблазна.

– Ты согласна, что ограничиваешь уровень соблазна? – обратился Игорь к Маньке.

– Как сказать? – замялась немножко Манька. – Это, наверное, связано с длиной маточной трубы…

– Нет! – отрезал Танат. – Об этом как-то хорошо сказал Бродский: «Сколь же радостней прекрасное вне тела».

– «Ни объятия невозможны, ни измена», – продолжил Игорь.

– Нет, – дело не в этом, – сказал Танат. – Это уже предел Бродского, т. е. всё та же метафизика.

– Что же не метафизика?

– Промискуитет! – обреченно произнес Танат. – Сношения всех со всеми, машина желаний без тормозов.

– Ну, это скучно! – поморщился Агзамов. – Я читал этого вашего Уэльбека.

– При чем тут Уэльбек, – усмехнулся Танат. – Надо Делёза читать.

– Пожалуй, из всего, что здесь прозвучало, мне понравилась идея этого вашего Силезиуса, что бог должен родиться в душе человека. Это похоже на идеи суфиев об индивидуальном возвышении к Богу.

– У суфиев это идет от знакомства с христианством, – авторитетно заявил Танат. – Меня более привлекает идея Хайдеггера о том, что Бог умер, но что его место осталось. Получается, что всё это время мы заполняли это «место» не тем содержанием. Но каким теперь должно быть это содержание, это новое понятие бога – вот в чем вопрос. По Хайдеггеру, человек – это четверица земного и небесного, смертного и бессмертного, т. е. человек – это космос и часть космоса, или как он сказал, «нечто выдвинутое в ничто». Он был близок к идее безрелигиозной религии в стиле пиетизма Бёме. Наверное, в этом направлении и надо искать.

Зазвенел дверной звонок. Все насторожились, никому не хотелось повторного визита апокалипсического казаха. Продолжающий восседать с голым торсом Игорь встал и заозирался, что бы с собой взять в случае нападения, но у Таната не было даже утюга. Игорь медленно подошел к двери и нехотя открыл ее, но тут же раздался его восторженный возглас: «Император! Да неужто, это Ваше величество? Да как же вы на четвертый этаж подняться изволили? Поднял кто-нибудь?»

– Да сам я, сам, что я, инвалид, что ли?! – раздался лукаво-снисходительный баритон. Немного погодя в дверях, волоча ноги, показался, (кто бы вы думали?) тот самый Айхан, которого Агзамов разыскивал со дня собственного несуществования и фатально не мог разыскать, а тут вот он, пожалуйста, величественно движется на двух костылях к их журнальному столику. Он так медленно передвигался, переставляя поочередно костыли и ноги, что казалось, не он движется, а пространство под ним скользит, каждый раз приближая его на несущественные сантиметры. Вслед за ним показался человек среднего роста, очень похожий на Достоевского, только смуглый.

– А это кто? – спросил Игорь, здороваясь с незнакомцем.

– Это Федор Михайлович, якутский шаман, лечит от всех болезней, кроме запоя, предсказывает судьбу за минуту до смерти. В частности, сказал мне, что среди вас находится мой друг Агзам Агзамович Агзамов. Это правда? Где он? – заозирался по комнате Айхан.

– Да вот он же я! – встал из-за стола Агзамыч. – Неужели и ты меня не узнаешь?

Айхан силясь узнать, но, как будто видя вместо него калеку или урода, сожалеючи произнес:

– Эк тебя угораздило… Если бы не Федор Михайлович никогда бы не подумал, что это ты. Ведь мне сказали, что ты улетел в Америку.

– Я хотел, но не получилось.

– Знаешь, почему у тебя не получилось?

– Я всё это время только над этим и думаю. Ум за разум заходит.

– Федор Михайлович, объясни ему.

– Это сложно сразу понять, но вас лишили хварны.

– Я знаю, что такое хварна, но причем тут я?

– У Вас были родинки?

– Да.

– Много?

– Да.

– Сегодня они выпали?

– Да.

– Так вот, Вы обладали жреческой хварной, той, которая передается по наследству. С такой хварной можно поворачивать вспять реки или пролагать новые пути, основывать государства, вести вперед народы. Раньше Вы, действительно, оправдывали свою хварну – шли против течения, помогали людям, но в какой-то момент, то ли Вы устали, то ли у Вас угасла вера в Тенгри, то ли Вас настолько обласкала власть, что Вы решили помалкивать и поступать так, как от Вас требуют, тогда и угасла Ваша хварна или божье сияние над Вами, Ваша вышняя защита. Каплей, переполнившей чашу терпения стало вручение Вам ордена, от которого вы не то что не отказались, но даже были очень довольны. Это Вы-то, человек с жреческой хварной! Разве ее можно было обменять на какую-то позолоченную медяшку? Но Тенгри велик в своем великодушии, всё еще надеясь, что Вы очнетесь, придете в себя, он дал вам второй шанс – подослал к вам бродягу в образе этого молодого человека. Он обратился к вам с какой-то просьбой, но Вы даже не выслушали его. Но даже и на этот раз Тенгри не торопился лишать Вас своей милости, он просто лишил вас родинок – печати вашего избранничества, но…

– А теперь дай я скажу! – перебил шамана Айхан. – Ты сегодня зарубил наш проект. Ребята, мы не едем в Америку! – повернулся он к Танату с Игорем. – В его фонде зарубили наш проект, а сам он, как утверждают члены Правления, сейчас находится в Америке, и если в действительности он находится среди нас, и это не сон, то это – единственный наш шанс поговорить с этим вурдалаком.

Агзамов никак не ожидал такой агрессии к себе, ведь это он сделал этого человека человеком. Не выбей он тогда ему квартиры, ему пришлось бы уехать в свою грязную железнодорожную станцию, или же откинуть копыта в одной из пивнушек Алма-Аты. И этот парень, который каждым шагом продвижения здесь обязан ему, променял его на этих полубомжей, развратников, циников, в общем, дела-а-а-а… Но погоди, погоди, кажется он припоминает… Как-то приехал из Калифорнии Ларри Джонс, руководитель международного Пен-клуба, Агзамов познакомил его с Айханом, и они почему-то так спелись, что тот захотел пригласить его в Америку, но не просто так, а чтобы он прочитал лекции о казахской культуре. Агзамов нисколько не возражал бы против этого, но Айхан пристегнул к себе еще кого-то, как оказалось, эту сладкую парочку. Этого Агзамыч простить не мог. Он продумал тонкую комбинацию со своим отъездом в Америку и приговором проекту Айхана, который должен был произнести Председатель Правления, славный парень, известный как правозащитник. Так оно, видимо, и получилось. Агзамов иронично хмыкнул.

– Так что это у нас сегодня – трибунал?

– «То Высший Суд – наперсники разврата!» – напряженно заржал Игорь.

– Можно мне слово? – буднично сказал Танат. – Я считаю, что этот человек ни в чём не виноват. – И, кроме того, – обратился он к Игорю, – он сегодня спас нас от этого дикаря. – Я очень уважаю Агзама Агзамовича, – обратился он потом к Айхану. – Он – сын великого писателя, среди нас должны быть аристократы, а он – единственный, кто здесь аристократ по праву рождения.

– Но с хварной вы хватили лишку, – повернулся Танат к шаману. – Это чушь собачья! Нет никакой хварны. Если Бог умер в эпоху Ницше, какая может быть хварна? Как говорили античные скептики: это не более, чем то. Агзамыч такой же, как мы: в меру глуп, порой не в меру самодоволен. А то, что его отовсюду убрали, так устарел, пора и честь знать. Вон Делёз, когда устал от страданий, взял и спрыгнул с восьмого этажа вниз головой, как Эмпедокл в жерло вулкана. Вот это смерть философа! Вообще, я вам скажу, что только философы предназначены для смерти, а все остальные – предназначены только для прозябания.

– Я тоже думаю, что этот ваш шаман – или явно чем-то обкурился, или действует по твоему сценарию, – сказал Агзамов, жестко посмотрев на Айхана. – Я никогда не нуждался в какой-то хварне, верил только себе и своим знаниям. Я и тебя когда-то оценил, – продолжал Агзамов, обращаясь к Айхану, – из уважения к твоему интеллекту и силе характера. Но со временем характер стал в тебе самодовлеть, ты стал подчинять себе окружающих, стремиться к лидерству.

– А не кажется тебе, что всё происходило само собой? Просто я стал актуален для людей, я говорил то, о чем они думали, буром шел вперед, не сворачивал с избранного пути, вот люди и потянулись ко мне. И только тебе это почему-то стало не в радость. Ты мне помогал, когда меня никто не знал, видимо, тебе нравилось тешить свое самолюбие тем, что ты такой благодетель, но стоило мне проявить себя самостоятельно, это сразу тебе не понравилось. А ведь ты считал себя продвинутым парнем, уникальной личностью, далеко опередившей своих соплеменников! Так в чем твоя уникальность, в том, что ты строишь козни против ближайших своих друзей, тянешь их за ногу обратно в яму? Чем же ты лучше самых заурядных казахов, еще в утробе матери зачатых с комплексом неполноценности, в котором зависть – самое определяющее чувство. Уж мне-то чего завидовать, я с четырех лет заболел полиомиелитом, в шесть лет потерял отца, в двадцать лет умерла от рака мать, и, тем не менее, я шел вперед. Рожденный в станционном тупике, теперь я – кумир своего поколения! Я изначально решил, что, раз мне отказано в одном, превзойти людей в другом – в знании, образованности, культуре. Я сам себя сделал человеком, состоялся вопреки всему – происхождению, здоровью, отсутствию блата. В цивилизованных странах обычно поддерживают таких людей, вспомните хотя бы Джека Лондона или Тулуз-Лотрека, но у нас, чем больше я становился известным, тем более сгущался вокруг меня заговор молчания. Правда, был краткий период, когда мы работали с тобой вместе: создали журнал, стали создавать среду. Но тут твои друзья, все эти старые хмыри, настроили тебя против меня. И вот, когда ты отошел от меня, вокруг меня образовалась пустота. Ведь у нас не общество, а какое-то преступное исмаилитское братство, каста убийц всего живого и творческого. И тогда со мной остались только эти двое, и видит Бог, они столько же сделали для меня, сколько я – для них! Их считали алкашами, отбросами общества, а я изумлялся их свободе, независимости, эрудиции. Их отовсюду изгоняли с позором, я их приблизил к себе! Это не прибавило мне авторитета в глазах общества, зато я вырос в собственных глазах. Ибо я считаю, что все богатства этого мира не стоят одной фразы Хайдеггера, взятой им в свою очередь у Гельдерлина: «Поэтически обитает на земле человек». Поэтически, а не политически, как это происходит со многими из нас. В них меня восхищало то, что они сделали свой выбор. Кафка писал, что с определенного момента в духовном развитии человека наступает точка невозврата и что ее не надо бояться, ее надо достичь. Так вот, ты никогда не достигал такой точки, всегда оставлял лазейку, чтобы вернуться в реальность. Ты так и живешь, как оборотень, – засыпаешь волком с мыслью о мясе молодых ягнят, а проснувшись, сдираешь когти и лезешь ногами в мягкие тапочки, чтобы не выдать свою звериную сущность. Духовным существом можно назвать того, у кого есть двери восприятия, кто может впустить в себя соблазны этого мира и найти отдохновение в ярком языческом танце. И чем больше участников, тем насыщенней танец, но твои двери, увы, давно закрыты. Они у тебя выполняют не функцию входа, а функцию барьера, или преграды.