Текст книги "Порог невозврата"

– Что ты знаешь обо мне? – презрительно процедил Агзамов. – Ты думаешь мне впервой выпасть из времени, примерить отребье изгоя? Только стоило мне подняться, как на меня стучали, и я вновь уходил на дно, вел растительное существование. Однажды меня представили к очень высокой премии, но только для того, чтобы назавтра вычеркнуть из списков. Я нигде не задерживался на работе больше года или двух, и вот, когда, наконец, настало мое время, вылезаете вы, хотя самим вам и сказать-то нечего этому миру!

– Мы, по крайней мере, не придумываем мифов, а вот ты этим занимался всю жизнь. Ведь вся твоя жизнь – это мифотворчество. Чего только стоит твоя книга «Тюркская хварна». Хварна – это изобретение иранского мира, продукт зороастризма, «Авесты». Нельзя же в пылу патриотизма попирать очевидные вещи. У тюрков божья благодать называется «кут», и он одинаков для всех смертных!

– Надо же, открыл Америку! Между прочим, я первым написал о тюркском боге Тенгри и тенгрианской благодати – «кут»!

– А мне больше нравится Ахурамазда. Все степные боги всего лишь его отрыжка! Ахурамазда – самое великодушное божество, это первый монотеистический бог в мире. Но он был столь неревнив и не завистлив, что делил свою власть и с Митрой, и с Анахитой, и со многими другими богами и очень возможно, что среди них был и Тенгри! Когда другие боги с остервенением, достойным разве что кухарок, грызлись за власть, Ахурамазда то и дело раздавал ее лакомые куски почти всем, кому придется. В результате, через много веков пришлось родиться Заратустре, чтобы власть вновь сосредоточилась в руках Ахурамазды. Но мне почему-то нравится божественная рассеянность этого небесного властителя, она идет не от слабости, а от силы, не от недостатка, а от избытка, не от изъяна, а от совершенства. Мне этот бог нравится в любом своем проявлении – от грозного божества до мелкого демона, ибо он непредсказуем, как сама действительность, а, как сказано Аристотелем, бытие мира проявляется многообразно. Особенно мне нравятся Гаты Заратустры, его разговоры с Богом. Заратустра – пророк-богохульник, он хочет лишить своего бога жертвоприношений. Но как милостив с ним Ахурамазда!

– Да что ты пристал к нему, – опять встрял между собеседниками Танат. – Хварна, кут, Тенгри, Ахурамазда – какая разница. Это все та же метафизическая мистическая белиберда и место ей – на свалке истории.

– Тебе явно хочется понравиться Агзамову, – задумчиво произнес Айхан. – Но не ты ли мне всегда жаловался на него, говорил, что это позавчерашний день, прошлогодний снег, что он элементарен, как пропись, что он зажимает наше поколение. Мне ради тебя пришлось расстаться с ним, хотя он не сделал мне ничего плохого.

– А я и говорю, что не надо расставаться, он – хороший, – спокойно продолжал Танат, – только из другого поколения.

– Но из-за него мы не едем в Америку! Он провалил наш проект!

– А это надо нам – ехать в Америку?! Кому мы там нужны? Проект! Значит, не созрел наш проект!

– Погоди, Танат, – усмехнулся Айхан, – я тебя сейчас порадую.

Потом он повернулся к Агзамову.

– Агзамыч, – помнишь мы как-то заседали на Коктюбе. – Я тогда говорил тебе, что зря ты зарубил наш проект встречи Нового года в горах, на космостанции. Помнишь, что ты тогда сказал? Ты сказал, что тебе не нужны «Иванушки Интернешнл» и что космос тебя не привлекает и что тебе нужна только родная почва.

– Да, я и сейчас так считаю, – спокойно произнес Агзамыч.

– Нет, дело не в этом! – не дал себя сбить Айхан. – Потом речь зашла о Танате. Я сказал, что он написал кандидатскую по Хайдеггеру, и это – все равно, что замахнуться на высшее, но его не допустили к защите. Я просил тебя помочь продвинуть это дело, а ты что сказал?

– Я сказал «Давай выпьем!» – рассмеялся Агзамов. – Разве не так? А что я мог больше сказать? Я не член Диссовета, кроме того, и Танат особо не рвался ко мне в друзья. Я видел его как-то мельком, но не запомнил. Разве я в этом виноват?

Айхан замедлил с ответом. Судилища не получалось. Мало того, что подсудимый не чувствовал за собой вины, не находилось вроде и потерпевшего. Айхан вопросительно посмотрел на Таната.

– Знаешь, – сказал Танат, – я тебе благодарен за заботу о моих интересах, но… Пойми, это не дело минуты. Мы – поэты, философы как зерна, только исчезнув в почве, мы прорастаем. Значит, надо просто честно сдохнуть. Нет инстанции, которая нас оценит и не нужно ее. Оценка будет только отрицательной. Знаете, с какого-то момента наступает точка невозврата. Только эту точку надо толковать в двух смыслах. Первое, – когда вы сами решили не возвращаться к тому, что было, и второе, – когда само время не приемлет вас ни на йоту. И тут уж ничего не поможет – ни гороскопы, ни удостоверения личности, ни рекомендации сверху, ни, извините, происхождение. Вот для меня самым первым философским впечатлением был Кьеркегор, потом Ницше, настало время, когда меня полностью подавил айсберг Хайдеггера. А у нас? У нас не происходит точки невозврата, у нас все повторяется до невыносимости. Наше настоящее барахтается в болоте непреходящего прошлого, и никак не может выплыть на берег. Ведь прошлое должно проходить, а у нас не проходит. Все то же советское прошлое, все тоже азиатское преклонение перед деспотом. Хорошо Достоевскому, он сразу вырос из «Шинели» Гоголя. А мы до скончания века продолжаем волочить все ту же шинель. А вы все еще продолжаете играть в деколонизацию. Да мы уже давно не колония. Нас ныне, наоборот, от самих себя спасать надо! А Вы, Вы хоть понимаете это? Вы пытались игнорировать все перемены, упрямо сидели в шестидесятых, и чего добились? Вас просто выкинуло! Не выкинули, а выкинуло! (Обращаясь к Айхану). А ты еще пытаешься суд над ним устроить. Агзамыч – такая же жертва, как мы. Ему вообще не повезло. В колебаниях между делом и творчеством, он так и не состоялся. Его жалеть надо, а не бороться с ним.

– Ну, нет, Таныч, – возмущенно произнес Айхан, – тут дело не в нас с тобой, не в нашем отношении к Агзамову. А в его отношении к нам… Мы, или, по крайней мере, я, всегда считал его лучшим из лучших в своем поколении. И, возможно, он, действительно, был таким, и даже остается таковым. Но он не видит дальше своего поколения, вот в чем беда! Кто же нас тогда оценит, когда даже в Агзамове сидит поколенческий дальтонизм?! А ведь он еще претендует на хварну, на свою особую избранность, но хварна как раз и дается, чтобы ее по цепочке передавать другим, делая род людской лучше и лучше! А что у нас с Агзамовым, «обладателем хварны»? Он не нашел ничего лучшего, как замкнуть ее на себе! Вот и подавился! Прекрасно зная каждого из нас, используя нас в своих целях, он, тем не менее, прошел мимо нас, не заметив очевидного, что, да, мы другие, но мы еще способны слышать и ощущать зов бытия, трепетно внимать миру, а вот за нами идет поколение, которое не будет ничему внимать, кроме своих расовых или животных инстинктов! Кому много дано, с того больше и спросится! Я не могу обижаться на своих братьев-казахов за то, что они не понимают ни моей философии, ни моей поэзии, но Агзамов? Агзамов-то всё прекрасно понимает! Почему тогда молчит? Почему не вступится за нас, за незаконнорожденное поколение? Мы ведь хоть и родились в советскую эпоху, духовно зачаты Перестройкой. Рождены прежде, чем зачаты, но мы так зачаты, что как плод никому не нужны!

Глаза Айхана горели, он отчаянно взмахивал руками, как бы впечатывая слова в воздух, или, пытаясь взлететь. Все заворожено смотрели на Айхана, они никогда не видели его таким серьезным. Обычно он любил пошутить, сыронизировать, а тут… Тут он шел как на смертную битву. Каждое его слово западало в душу.

Агзамыч понял, что надо срочно спасать положение.

– Слушай, Танат, не слушай его! Он сам не знает что несет! Знаешь, я не знал, что ты такой великодушный! Я такие вещи очень ценю. Я возможно и виноват в чем-то перед тобой, но, думаю, это не поздно исправить.

– Где мой дипломат? – обратился он к Маньке.

Она нагнулась и достала из-под столика объемистый кейс.

Агзамов положил его себе на колени и торжествующе обратился к обществу.

– Здесь ровно миллион долларов. Я их выиграл в казино «Шахерезада». Теперь я сам распоряжаюсь этим богатством. Но после тех речей, которые я здесь слышал, я могу поделиться только с Танатом.

– Ну, Таныч, сколько тебе нужно для счастья? – спросил Агзамыч, панибратски похлопывая его по плечу.

– Ну, мне, пожалуй, нужно все, – задумчиво произнес Танат.

– Все не могу! – как ошпаренный, вскричал Агзамыч.

– Ну, тогда половину!

– И половину не могу!

– Ну, тогда мне ничего не нужно, – равнодушно сказал Танат.

– Постой, постой, я имел в виду, сколько нужно для вашего проекта? Тысяч пять – десять хватит?

Присутствующие напряженно уставились друг на друга. Когда совсем рядом такая куча денег, никому не хотелось ограничиваться десятью тысячами.

– Ладно, я могу добавить еще с десяток, – сказал Агзамыч, и, вставив ключ, открыл дипломат.

Вместо блеска зелененьких долларов, показалась тускло отсвечивающая папиросная бумага. Агзамов порвал один слой, второй, потом стал лихорадочно рвать другие слои. Бумага отлетала клочьями. На самом дне показалась книга Агзамова «Тюркская хварна», но чуть глубже оказалось такое, что книга выпала из рук Агзамыча. Там лежала гуттаперчевая ладонь, сложенная в увесистый кукиш. Агзамыч поднял «кукиш», но под нею уже ничего не было, да и как бы мог поместиться в небольшую выемку миллион долларов?

Все так и застыли, только один Айхан не выдержал и расхохотался.

– Ой, не могу! Вот это миллион – только на кукиш и тянет! Ты прав, Игорь, талант не пропьешь, власть не переиграешь!

Агзамыч, не раздумывая запустил в Айхана фигой, но она пролетела выше его головы и с грохотом опустилась на проигрыватель.

В это время раздался требовательный стук в дверь. Она оказалась не запертой, и не успел Игорь подняться, как в квартиру ворвался до боли знакомый коренастый сосед, только на этот раз с топором в руке. Но если бы в руке его был только топор! На голове его был шлем с каким-то пышным опереньем, на груди – кожаные доспехи, на коленях – кожаные же наколенники.

– А к-ху ли, – сказал он, не успев войти. – А кху ли вы отсюда не уходите? Вы мешаете спать! Всем! В том числе и мне! И вообще, мне особенно!

Чувствовалось что он изрядно выпил и, видимо, с определенной целью. Ведь трезвый казах – это стопроцентный подкаблучник, а пьяный – эпический герой. «Герой» еле держался на ногах, но в вяло опущенной правой руке он сжимал настоящий боевой топор.

– Вот, полюбуйтесь! – осклабился в саркастической улыбке Айхан. – Если вы раньше думали, что големы бывают только у евреев, то это наш казахский голем, изобретение наших духовных вождей.

Тут последовал выразительный взгляд в сторону Агзамова.

– Они всё кричали, что затирают казахский язык, но разве когда-либо был у нас иной язык, кроме языка топора и сабли? Вот и докричались! Один я с середины 90-х пытался привить этому народу язык философии, но разве меня кто-нибудь послушал? Разве жалкие тиражи моих книг могли дойти до этих воителей?! И разве можно встретиться с ними в космосе мысли? Нет, только в тесной квартире, где без драки не разойтись!

Танат встал и подошел к соседу, который, заозиравшись, и, видимо, постепенно трезвея, стал медленно поднимать топор.

– Слушай, ахмак, пошел вон, это моя квартира! – вдруг сказал Танат, встав напротив «воителя». Можно было ожидать, что сосед взмахнет топором и отрубит ему голову, но нет, тот даже опешил.

– Может, это твоя квартира, – медленно произнес сосед, – но это моя земля. И на ней не должны жить такие люди как вы. – Почтенный, – обратился он к Агзамычу. – Я же ради вас их простил, почему же вы их не убрали отсюда?

Сосед говорил по-казахски, Танат отвечал по-русски. Беда русскоязычных в том, что они понимают по-казахски, а их оппоненты ничего не понимают.

Агзамыч зашел в тупик. Но не таков был Айхан, он сунул руку за пояс, вытащил оттуда револьвер, взвел курок и наставил его на соседа.

– А ну, брось топор, верней, медленно опусти его на пол.

Ошарашенный сосед немедленно исполнил приказание.

– Ты это того, не шути! Эта штука ведь стреляет! – вскрикнул он напоследок.

– Думаешь, инвалиды оружие не умеют держать? Еще как умеют. Вообще, ты не воспринимай всерьез мое инвалидство. Мой образ создан как бы в назидание потомкам. Я не инвалид, а пародия на ваше социальное и национальное инвалидство. Мы, казахи, по словам одного своего классика, столько раз умирали и возрождались, что и не помним себя в первозданном величавом виде. То мы зависели от иранцев, то от китайцев, то от монголов и каждый из них ломал нам хребет, пересоздавал по своему образу и подобию. Все эти перипетии как бы отлиты в моей фактуре: у меня высокий арийский лоб, широкие монгольские скулы, хитрые узкие китайские глаза. Позвоночник мой не перебит, но нервы, отвечающие за движение съедены в нем вирусом полиомиелита. Так и наше общество крайне заражено вирусом политизации. Мы сейчас не смотрим на себя, не выясняем, в каком состоянии мы находимся. Это в нас говорит комплекс инвалида. Ведь инвалид всегда хочет казаться лучше, чем есть. Он старается по возможности скрыть свои недостатки и выпятить малейшие свои достоинства. Вот и мы откровенно хотим казаться лучше, чем есть, пусть у нас самая высокая подростковая смертность в мире, но мы объявляем себя лучшими в Европе и Азии, лучшими во всем человечестве. Но при этом, как передо мной – костыли, за нами волочится хвост атавизма с такими неотразимыми прибамбасами как племенная идентичность, культ ханской семьи и любовь к жизни на халяву! А молодежь наша готова есть все, что бы ей не предлагали – пиццу, суши, западную музыку, восточные единоборства. А наше, свое, национальное, с каждым годом становится все невостребованней. Особенно это касается нашего языка. Хотя для него у нас созданы самые льготные условия, другие народы учат его как из-под палки. Так нам бы успокоиться, расслабиться, приняться, наконец, за развитие культуры, искусства, философии, но нет, наш казахский язык, как девушка на выданье, над которой бдят сонмы нянек и повитух, которые уже взрослую девушку опять кладут в колыбельку, обрубая ей все, что не соответствует колыбельному размеру – размеру их убогих представлений о языке. Из языка поэзии и эпоса они хотят сделать топорный канцелярский язык, где половина современной лексики не у народа взята, а придумана горе-умельцами от языкознания.

Айхан сделал паузу. Потом воззрился на казаха, потупив глазки посматривающего на свой топор.

– Нельзя из языка выхолащивать главное – его душу, иначе язык из средства общения превратится в топор, отсекающий все цветущее и жизнеспособное. Кто вам дал право так уродовать свой родной язык? Земляк, а ну, подними топор!

– Но зачем? – сосед, нагнувшись, поднял топор.

– Ты съешь его, – невозмутимо отвечал Айхан.

– Но как, ага? Я же не смогу.

– А размахивать топором ты смог? Угрожать им сумел? И вообще, как ты посмел ворваться в чужую квартиру с этим своим троглодитским топором? Это опасное оружие в руках пьяного человека! Если ты чем-то недоволен, мог бы вызвать милицию! Но вот так врываться и творить самосуд – тебе никто не давал такого права!

– Но я же…

– Заткнись, умница! – Айхан нацелился прямо в лоб трясущемуся соседу.

Потом, озираясь, он прошелся взглядом по всем присутствующим. У всех был такой жалкий, испуганный вид, что он рассмеялся.

– Всё, друзья, концерт окончен. Зрители расходятся по домам.

– Но Айхан, так нельзя, – залепетал сын великого классика, – давай отпустим этого, пусть он извинится и катится. А мы посидим, разберемся во всем.

– А в чем тут разбираться? Ты как всегда стоишь на своем, ну и мы на своем. Так что, давайте расходиться. А с этим я сегодня точно разберусь, – подытожил свою мысль Айхан.

Но не успели присутствующие подняться с мест, как сосед, бросив на пол топор, побежал, вскочил на подоконник и сиганул в открытое окно. Все побежали к окну, но соседа нигде не было видно.

– Ребята, айда искать, пока не поздно! – вскричал Игорь, и все побежали вниз.

Агзамов хотел было помочь Айхану, но тот его только похлопал по плечу.

– Агзам Агзамович, живи теперь сто лет. Ты, как и всякий казах, неуязвим для земного суда. Скажи теперь, хочешь ли вернуться в свою прежнюю жизнь или останешься с нами?

– А кто меня вернет в мою прежнюю жизнь? Разве это возможно?

– Все зависит от твоего выбора. Если хочешь вернуться к своей прежней жизни, наш шаман вернет тебя.

Агзамов пристально посмотрел на шамана и сказал:

– Знаете, давайте не будем испытывать судьбу. Возврата к себе прежнему я уже не выдержу. Я понял что-то такое, с чем я уже вряд ли захочу расстаться. Слишком многое мной пережито. Так что, дайте, пойду, глотну воздуха, потом посмотрим. Шаман, я поручаю тебе Айхана, – сказал Агзамыч и зашагал к двери.

Выйдя, он повернул за угол и увидел Игоря и Таната, несущих соседа на носилках к скорой. Маньки нигде не было видно. Мужчина на носилках вырывался и кричал, но идущий рядом медбрат крепко держал его за руки, а ребята бодро тащили к машине. Агзамов поднял голову и увидел открытое окно на четвертом этаже. Рядом с ним стоял развесистый карагач. Под деревом валялся надломившийся сук с пышной листвой. Видимо, «герой» в падении зацепился за сук и это спасло ему жизнь. У Агзамова отлегло от сердца и он повернул в сторону остановки. На остановке стояла женщина с грудным младенцем, кроме нее никого не было. Агзамыч подошел и встал с ней рядом, сам не понимая, что он тут делает и какой автобус ожидает. Вдруг женщина повернулась к нему и сказала: «Хотите купить ребенка? Я его могла бы продать. Вы с виду такой положительный. Наверное, есть жена, семья, вам лишний ребенок не помешает?».

– Видите ли, – неуверенно произнес Агзамов, не зная как продолжить.

– Посмотрите, какие у него родинки! Показала женщина, чуть распеленав ребенка. – Это значит, что он – носитель хварны, причем царской хварны, такие дети рождаются раз в столетие, – продолжала убеждать его женщина.

«Сегодня почему-то все помешались на хварне», – грустно подумал Агзамов.

– Но почему Вы его тогда продаете? – спросил он у женщины.

– Понимаете, он незаконнорожденный. Я родила его по любви, но не в браке. Его отец – классик нашего кино, но… Но он не желает признавать этого ребенка. А я… я не хочу, чтобы он рос нищим. Уж лучше пусть умрет.

– Я бы взял его, – искренне произнес Агзамов. – Но я в разводе, у меня нет ни семьи, ни работы, ни дома. Мне попросту не на что жить. И все же…

Он протянул было руки к ребенку, но было поздно, женщина увидела приближающуюся машину, и когда до нее осталось несколько метров, подбежала и положила на асфальт ребенка. Вскоре стало даже видно, как водитель повернулся к пассажиру и о чем-то с ним разговаривает. Агзамычу внезапно изменило привычное ему благоразумие. В каком-то нечеловеческом порыве он бросился за ребенком, но упал, сбитый машиной. Раздался визг тормозов. Все это произошло в мгновение ока. Последнее, что пронеслось в его мозгу: «Опять не успел!». Но это было не самым последним его впечатлением.

Его раздробило на тысячи кусков и в последнем проблеске сознания ему казалось, что он летит в Америку в салоне комфортабельного самолета, но вдруг могучий «Боинг» врезался во что-то несокрушимое. И это несокрушимое было еще более несокрушимее, чем он, Агзамов. Но эту мысль он так и не смог додумать.

Вместо эпилога

Манька сидит у себя дома и смотрит телевизор. По телеку передают случай с Агзамычем. Она видит покореженный бампер «Ауди», труп Агзамыча и его перекошенное то ли от гнева, то ли от боли лицо. Что интересно, ребенка, видать, не задело. Мать, стоя в толпе, вновь держит в руках запеленутое дитё. Но Маньку поражает неестественное запрокинутое лицо Агзамыча.

– Господи, да это же он! – всплескивает она руками. – мама, мама, иди сюда! Твой муж умер!

Вбегает мама Маньки, молодящаяся брюнетка с длинными волнистыми волосами.

В кадре Агзамыча кладут на носилки и несут к скорой. Лоб у него разбит, со рта течет кровь.

– Доченька, доченька, не смотри! – подбегает она к Маньке и закрывает ей глаза.

– Нет, почему же? – вырывается она из-под рук маменьки. – Я должна насладиться этим зрелищем. Это ведь я должна была его убить, и убила бы, если б мне не помешали! Я даже подготовила красочное видео, которое он должен был бы посмотреть перед смертью. Вот оно, смотри! – достает из сумочки кассету и всовывает в видеомагнитофон.

Дочь с мамой садятся по креслам у журнального столика с шампанским и двумя бокалами. Изображение дрожит, но вскоре на экране появляется Манька.

– Это будут твои последние кадры! – заявляет она с экрана. – Я не зря таскалась с тобой с тех пор, как ты попал в эту историю. Ты и попал-то в эту историю исключительно благодаря мне. Не нужен ты не Нуриеву, ни этим моим хухрикам, ни тем более, власти. Это все я подстроила, начиная с ордена и до судилища в микрах. Для этого мне пришлось со всеми переспать, вплоть до твоей секретарши, но что не сделаешь для того, чтобы сжить со свету своего папашу, который породив тебя в порыве бешеной страсти, бросил потом на произвол судьбы. Да, я твоя дочь от твоей первой жены, о которой теперь никто и не знает! А разве не она тебя сделала человеком? Печатала на машинке твои труды, устраивала пресс-конференции. Потом случилась эта страшная история с твоей книгой! Но и тогда она не покинула тебя, была рядом. Но потом бросился в пропасть этот Адоев, а тебе пришлось писать покаянное письмо. После этого ты как с цепи сорвался! Бросил нас с мамой и уехал в археологическую экспедицию. С тех пор ты не возвращался. Я росла, как в поле трава, мама с горя бросилась в религию. Неожиданно в ней открылась способность к целительству и предсказаниям. Но ее интересовал только ты, она решила во чтобы то ни стало отомстить тебе, убить тебя. Но уже просвещенная в мистике и демонологии она поняла, что ты особый, что тебя защищает хварна. Но она знала также, что любое отступление от своего пути лишит тебя хварны, с тех пор она стала сбивать тебя с пути, ввела в высшее общество, сблизила с властью, поссорила с оппозицией. Да, да, это все дело рук скромной, хрупкой женщины, которая являлась тебе под разными обличьями, но ты никогда не узнавал ее, ибо никогда не любил! Потом подросла я и решила убить тебя, несмотря ни на какую хварну. Ведь к этому времени в маме проснулось милосердие, она решила вновь сойтись с тобой, если ты устроишь меня в МГИМО. Но когда она через столько лет пришла к тебе с этой просьбой, ты не пустил ее даже за порог своего дома, говоря, что не хочешь разрушать свою новую семью. Тем самым ты подписал себе приговор. Теперь мы решили не убивать тебя, а лишить всего, чем ты дорожишь – уважения, положения в обществе, твоей новой семьи, незыблемого авторитета и ткнуть тебя мордой в дерьмо уличной жизни, в сообщество бомжей и неудачников, оставшихся на обочине жизни. Но ты впервые увидел в них людей, и это стало вновь обогащать тебя, укреплять тебя. К твоему удивлению они, хотя некоторым из них ты в свое время перекрыл кислород, оказались не мстительны, а мудры. В принципе они даже не считали, что ты им в чем-то помешал. Но об этом прекрасно знали мы с мамой.

Тут мать выдернула у дочери пульт и выключила видео.

– Мы тогда проиграли… – горько сказала она в сторону дочери. – Его спас этот дикарюга Айхан, иначе наш палач снес бы ему голову.

– Но ты же видишь, он же потом сам ушел из жизни. Может, это твой запасной вариант? – заговорщически посмотрела дочка на мать. – Ты решила сыграть на его любви к лжесостраданию и подослала к нему эту бродяжку с ребенком?

– Как ты догадалась?

– Я же все-таки твоя дочка! – рассмеялась Маша.

– Запомни, дочка, – есть только одна война: война между мужчиной и женщиной. И в ней всегда побеждать будем только мы! – сказала мама и, улыбаясь, чокнулась с дочкой бокалом шампанского. Но потом в ней как будто что-то проснулось. Она поставила бокал на столик и стала подниматься с кресла.

– Нет, дочка, я пить не буду. Сегодня мне нельзя. Сегодня я должна прочитать свою эонную молитву, и тогда она, наконец, сбудется.

– А эон это сколько?

– Это период времени, в миллионы раз превышающий жалкую человеческую жизнь!