Текст книги "Колокол"

Глава 12

Было обеденное время следующего дня. За трапезой, как и полагалось, молчали, а кто-то один читал вслух. Обычно чтец сидел за боковым столиком, все остальные – за длинным узким трапезным столом, по концам которого сидели Майкл и миссис Марк. Сегодня чтицей была Кэтрин, а книга, отрывок из которой она читала, – «Откровения» Святой Юлианы Норичской[34]34
  Юлиана Норичская (1343–1443) – отшельница, монахиня бенедиктинского монастыря в Кэрроу (близ Норича), автор сочинения «XVI откровений Божественной любви».


[Закрыть]. Читала Кэтрин хорошо, с едва заметной дрожью в голосе, с глубоким чувством и сопереживанием.

«Великим деянием, предопределенным с самого начала Господом нашим, схороненным в благословенной груди его, известным одному лишь ему, является то, что обернет он все к лучшему. Как Святая Троица сотворила все из ничего, так та же Святая Троица повернет к лучшему и то, что не было хорошим.

И сильно подивилась я тому, и стала созерцать веру нашу, и дивилась вот чему: вера наша основывается на слове Божьем. И присуще вере нашей то, во что верим мы: слово Божье претворится во всем сущем; и в вере нашей есть убеждение, что многие будут осуждены: как ангелы, поверженные с небес за гордыню, стали демонами, как человек на земле, умирающий без веры в Святую Церковь, есть язычник, так и человек, принявший христианство, но живущий не христианской жизнью, умирает без любви, и все они осуждены будут на нескончаемое пребывание в аду. Так учит меня Святая Церковь. И все столь незыблемо, что подумалось мне: невозможно, чтобы было все к лучшему, как, однако, указывает Господь наш.

И не могла я найти на это ответа иного, нежели указание Бога нашего: что невозможно для вас, не невозможно для меня: слово мое спасу я во всем сущем и обращу все к лучшему. Так была я научена милостию Божьей – непоколебимо должно держаться Веры своей, и впредь должно твердо верить, что все к лучшему, как и указывает Господь наш».

Тоби, быстро покончив с едой, сидел и крошил хлеб, заталкивая хлебные шарики в трещины старого дубового стола. Он не смел поднять головы, боясь встретиться глазами с Майклом. После дурно проведенной ночи он чувствовал себя усталым и рассеянным. Работа с утра была в тягость. Того, что читают, он не слушал.

Тоби получил, хотя еще и не усвоил, один из первейших уроков взрослой жизни: ни от чего не зарекайся. В любой миг из состояния безмятежного благополучия можешь быть ввергнут в состояние диаметрально противоположное, причем без всякого промежуточного этапа – так захлестывает нас стихия нашего собственного и чужого несовершенства. Тоби перешел – и, как ему казалось, в мгновение ока – от умиротворенности, прежде казавшейся незыблемой, к треволнениям, суть которых понять мог едва ли. Долгой ночью и утром, когда очнулся от беспокойного короткого забытья, он мучился одним: произошло что-нибудь чрезвычайное или нет? Впрочем, рассуждал он об этом лишь умозрительно. В глубине души он знал: случилось нечто из ряда вон выходящее, только что именно – он пока не знал.

Возвращаясь с Ником в сторожку – после того как Майкл поспешно уехал, – он был невероятно растерян, но все же сумел говорить спокойно и отвечать на расспросы Ника о поездке с безразличной готовностью. Интересно, видел ли Ник, что произошло? Наверняка не видел. Тоби с Майклом скрывал свет фар, и Ника, даже если он как раз в тот момент вышел из ворот, слепил этот сильный луч. По странному поведению Майкла можно было угадать, что тут дело не чисто, но отчего появлению Ника следовало придавать такое же значение, как этому? Может, Ник попросту любопытен – по дороге он, как приметил Тоби, проявлял к нему живейший интерес и всячески старался его разговорить. Но Тоби держался невозмутимо и, хоть и не резко, разговор оборвал, отправившись спать. Ему не терпелось побыть одному.

Оставшись в одиночестве, он сел на кровать, закрыв лицо руками. Первой его реакцией было крайнее изумление. Трудно было вообразить что-нибудь более неожиданное. Представления Тоби о гомосексуализме были весьма поверхностными. В закрытой школе он никогда не учился и подобного рода опыта не получил и даже не сталкивался с ним. Проблема эта была объектом определенных незатейливых шуточек среди его школьных приятелей, чье неведение было столь же велико, как и его собственное, так что из этого источника он мог почерпнуть самые ничтожные сведения. Поскольку курс его обучения предполагал изучение латыни, но не древнегреческого, знакомство его с подобными эксцессами у древних было весьма отрывочным, да и в любом другом случае у них все было по-другому. Познания свои он извлек из газет для обывателей да оброненных вскользь замечаний отца о «голубых». Так что до сих пор он совсем не думал об этом отклонении и считал его некой странной болезнью, извращением с налетом таинственности и омерзительного изыска, которым страдает незначительная горстка несчастных. Он был также уверен – и в этом мнение его расходилось с отцовским, – что справедливость требует считать этих несчастных пациентами врачей, а не объектами полицейского надзора. На сем познания его и оканчивались.

Как всякий неопытный человек, Тоби был склонен к категоричности суждений. И как прежде он держал Майкла за образец добродетели, не допуская даже и в мыслях, что в жизни его могли быть и бесчестье, и поражения, так ныне он обвинял Майкла tout court[35]35
  Просто-напросто (фр.).


[Закрыть] в содомском грехе со всей его противоестественностью и мерзостью, во всяком случае, такой была его первая реакция. Он обнаружил, что мысли его по этому поводу бегут быстро и принимают более сложный оборот. Вначале было удивление. Потом его сменили брезгливость и ужасный страх. Он испытывал почти физическое отвращение от того, что с ним так обошлись. Он чувствовал, что ему угрожает опасность. Может, нужно рассказать кому-то? Знают ли об этом другие? Ясное дело – нет. А нужно ли говорить? Явно, это не его ума дело. Кроме того, надо и о себе подумать. Тоби был страшно напуган, обнаружив, что относится к тому типу лиц, который привлекает такого рода внимание. Уж не показывает ли это, что с ним самим что-то неладно, что в нем самом есть неосознанные склонности, которые другой такой несчастный может в нем распознать?

Но тут он стал упрекать себя в склонности к преувеличениям. Наверняка случившееся не так уж значительно на самом-то деле; и потом – не выказывает ли он, так по-идиотски убиваясь, наивность и неискушенность? Более всего Тоби ужасала мысль, что его могут счесть наивным. Он начал раздеваться и решил не думать больше об этом до завтрашнего утра. Выключил свет. Но сон не шел. Лежа в темноте, Тоби начал приходить к выводу, что в происшедшем есть и захватывающая сторона. Вот это приключение так приключение – от него, конечно, с души воротит, но… И он почувствовал, в чем не сразу себе признался, удовольствие от неожиданной власти над тем, кого беспрекословно почитал своим духовным наставником.

Мысли его повернули в более гуманное русло, и тут он совсем растерялся. Он всерьез задумался о Майкле. Что же он такое, Майкл? О чем Майкл сейчас думает? Лежит ли без сна, несчастный, изнывая от неутоленного желания? Как он будет себя вести завтра? Заговорит ли с Тоби о случившемся? Или промолчит и будет вести себя как ни в чем не бывало? Вот этого, чувствовал Тоби, он просто не вынесет. В нем крепло стремление к определенности в их отношениях.

Впервые в нем заговорил жгучий интерес к Майклу. Когда же он воскрешал в памяти образ этого непонятного ему человека, он ощущал прилив новых чувств по отношению к нему. Как ни странно, ему хотелось заступиться за Майкла. На том он и уснул.

На следующее утро ему было попросту тошно. Отвращение вернулось, но теперь по каким-то неясным причинам оно обратилось на него самого. Чувство было такое, будто минувшей ночью он участвовал в изнурительной оргии. Правда, перебрав, с неубывающим омерзением, в памяти детали вчерашнего происшествия, он счел, что в разряд оргии можно отнести разве что его собственные мысли. И все же ни о чем другом думать не хотелось. Насколько прежде он всем сердцем радовался работе в саду, настолько сегодня она казалась нудным, пустым времяпрепровождением, отвлекающим его от дум о Майкле. Он с удовольствием провел бы это утро в лесу. Вместо этого он вынужден был терпеть разговор с Джеймсом, затем с Пэтчуэем, а затем и с миссис Марк, когда их отрядили на все оставшееся утро фасовать овощи в сетки и ящики. Майкл его сторонился.

Майкл вполне мог бы улучить момент во время ланча и отозвать его в сторону. Но ланч кончился, а они так ни разу и не глянули друг на друга. Тоби не хотел показывать, что жаждет разговора tete-a-tete, и потому в короткий перерыв после ланча скрылся в уединенном уголке сада, где надо было крепить проволоку к стене – его просили заняться этим на досуге. Но заставить себя работать он не мог. Сел на дорожку, начал перебирать в руках мелкие камешки – и так и сидел, пока не настало время вновь приступить к работе в огороде.

Его снова отправили окапывать какие-то нескончаемые грядки. По крайней мере он был один. Погода стояла по-прежнему жаркая, и от тяжелой работы он вскоре вспотел. Он упорно работал, не поднимая головы. Вдалеке слышался рокот культиватора, который сразу пустили в дело под началом Пэтчуэя, мигом переменившего к нему отношение. День клонился к концу, Тоби совершенно отчаялся, мысли его были в смятении и сводились к одной неодолимой потребности: поговорить с Майклом.

За ужином он был в полном оцепенении и, посидев немного на виду в гостиной, силой заставил себя вернуться в сад и заняться проволокой. Здесь-то, часов около восьми, и сыскала его миссис Марк, сообщив, что Майкл хотел бы немедленно его увидеть.

* * *

Как только Майкл добрался до своей комнаты, он кинулся на пол и на какое-то время забылся в мучительном желании сгинуть куда-нибудь. Потрясение от случившегося и сила раскаяния совершенно ошеломили его. Помыслить об этом, вообразить – пусть, но сделать? И когда Майкл силился осознать то ничтожное расстояние, которое разделяет мысль и действие, оно под его взором превращалось в узкое ущелье, ведущее в бездонную пропасть. Закрыв лицо руками, он попытался молиться, но скоро понял, что еще не протрезвел. Что теперь убиваться, это бесполезно и низко. Он даже не в состоянии в полной мере осмыслить свое падение. Все же он выдавил из себя несколько слов молитвы – привычных, знакомых слов, сложенных для таких случаев другими людьми. Своих слов, своих мыслей он отыскать не мог. Он поднялся с пола.

Пошел в душ, промокнул лицо влажной салфеткой. Кожа горела. Нужно взять себя в руки и спокойно все обдумать, но пока он стоял так – держа в руке салфетку, с которой капала вода, – к нему лишь неотступной, ноющей болью вернулись желание, чтобы Ник ничего не увидел, и ужас – а вдруг он видел… Задаваясь вопросом, отчего это теперь так отчаянно его мучит, он отыскивал ответ на него довольно-таки странный. Он не хотел, чтобы Ник считал, будто Майкл предал его, бросил ради мальчика помоложе. Но это ведь какое-то безумное чувство – оно как бы предполагает, будто время ничего не изменило. Что ему не хотелось выглядеть в глазах Ника испорченным или безнравственным – это вполне понятно, ибо это важно как для блага Ника, так и для его собственного. Но, оказывается, более-то всего его печалит, что Ник может счесть его неверным.

И мысль эта так поразила Майкла, что он просто не знал, как от нее избавиться. Он выронил салфетку. Холодная вода стекала по шее на спину. Снова почувствовал, как раскалывается у него голова, как отвратительно сводит живот. Он сел на кровать, отчаянно силясь спокойно все взвесить. Когда это в какой-то мере ему удалось, он с ужасом осознал, что первейшей его заботой был не Тоби. Изначальные его побуждения диктовались чем-то вроде инстинкта самосохранения: страхом за себя – в чем он еще не осмеливался себе в полной мере признаться – да этой безрассудной боязнью быть превратно понятым Ником. А ведь ему прежде всего нужно было подумать о том, какой вред причинил он мальчику.

Мысли о Тоби поначалу были не такими мучительными, ибо здесь хоть можно было ухватиться за проблему и попытаться очертить ее пределы. Майкл начал хладнокровно представлять себе, что творится на душе у Тоби. Судя по тому, что он знал о мальчике и его прошлом, Тоби в гомосексуализме наверняка несведущ и вполне возможно, что он считает «голубых» презренными, загадочными, омерзительными. И поцелуй Майкла мог произвести на него сильнейшее впечатление; а посему, даже если сам он сочтет за лучшее промолчать о случившемся, Тоби едва ли сможет удержаться и смолчать. Он захочет объяснений. Потребует продолжения. Не поговорить с ним – значит оставить мальчика в состоянии безысходной тревоги и взвинченности. Что-то надо делать.

И теперь, всерьез задумавшись о Тоби, Майкл впервые отчетливо осознал – и с горечью отметил, с каким запозданием он это делает, – что он навредил не только себе самому. Ощущения Тоби он рисовал себе так: шок, отвращение, крушение идеалов, чувство чего-то безнадежно оскверненного. Тоби приехал в Имбер, как в оплот религии, как в убежище. Он искал вдохновения и примера для подражания. Что, собственно, его, Майкла, ореол мгновенно улетучился, значение имело меньшее, но ведь теперь-то и весь опыт Имбера потерян для Тоби. Горестно и безжалостно осмыслял Майкл результаты содеянного. Чтобы такое мимолетное и мелкое происшествие оказалось таким значительным, повлекло за собой такой крах! С одной стороны, Майкл знал, что произошло: он выпил лишнего и поддался случайному безобидному влечению. С другой стороны, он пока не знал, что произошло. Поступки наши что корабли: мы видим, как они уходят в открытое море, но не знаем, ни когда, ни с каким грузом они возвратятся в гавань.

С трудом Майкл принудил себя лечь спать. Он помолился, силясь сосредоточить все свои помыслы на Тоби. Для самоанализа времени потом будет предостаточно. Он понимал, что в нем дремали бесы – он будто видел их краешком глаза – и своим поступком он выпустил их на волю. Сумасшедшие, мучительные мысли о Нике не отступали. Когда он нырнул в постель и задремал, последней пронеслась в голове мысль о том, что он, хоть и причинил Тоби вред, себе все же навредил куда больше. В чем именно – покажет будущее.

На следующий день он спрашивал себя: что же делать? Только теперь ему открылась и другая сторона создавшейся ситуации. Он жаждал вновь увидеть Тоби и поговорить с ним о случившемся. За завтраком оба они сидели, не поднимая головы, а после Майкл сразу ушел к себе в контору. Ему отчаянно хотелось поговорить с Тоби. Он вспоминал, как накануне, когда они возвращались домой, сердце у него разрывалось от нежности к нему, как он был уверен, что не может такой источник чувства быть только лишь пагубным. Сегодня он с большим цинизмом подумал: а не лучше ли разыграть безучастность к страданиям Тоби и положиться на волю судьбы – так по крайней мере будет для него гораздо безопасней. Эмоциональный разговор, когда придется вроде как приносить извинения, лишь затянет этот инцидент. Обнаружил в себе Майкл и желание прояснить вопрос относительно Ника, но в то же время сама мысль о том, чтобы расспросить Тоби о Нике, повергала его в трепет. Нет, коли уж решаться на разговор с Тоби, держаться надо в рамках, невозмутимо, только сможет ли он?

Утром он выкроил время и зашел в часовню для посетителей, посидел там в тиши и сумраке. В этом месте нетрудно было уверовать в близость Бога. Более чистыми помыслами многих других был проторен этот путь, преодолена эта бездна. Тут наконец унялся жар его воспаленного мозга, и всем своим существом ощутил он желание делать лишь то, что угодно Богу, и уверенность, что в его силах познать это и сделать. В то же время во вновь обретенном душевном покое он смог беспристрастно осудить себя за низость мыслей, одолевавших его минувшей ночью и утром. Быстро же поддался он страху и как далек был от истинного раскаяния, как не готов был найти в своем сердце настоящее благоволение к Тоби, которое было бы ему порукой. Теперь он молился, чтобы осознать свой грех и превозмочь малодушие; и, глядя через решетку на алтарь, он чувствовал, как нисходят на него успокоение, ободрение и исцеление. Он еще нужен в этом мире, и Господь не дозволит его погибели. С Тоби, решил он, надо поговорить.

Желание повидаться с мальчиком было неотступным. Выйдя из часовни, он решил отложить беседу до следующего дня. Это немного охладит его, и он надеялся к завтрашнему дню успокоиться. За ланчем, по-прежнему стараясь не встречаться глазами с Тоби, он внимательно слушал то, что читала Кэтрин, и был тронут явным преклонением Кэтрин перед автором. Он вспомнил, как однажды она призналась ему, что Святая Юлиана повлияла на ее решение принять монашество. Воистину многим душам ведом этот кроткий мистицизм, утешительный и вдохновляющий, незамутненное, как у Кэтрин, понимание реальности Божьей любви! Майкл сопоставил прочитанное со своими переживаниями и решил, что все его бесконечные сомнения, неспособность действовать простосердечно исходят от маловерия.

После ланча он отправился в дальний конец сада и занялся тяжелой физической работой. Восторги от механического копания он предоставил Пэтчуэю. Его собственное удовольствие от этой весело раскрашенной игрушки было напрочь испорчено. Он склонился над землей, и разные мысли терзали его. За ужином он нервничал, не находил себе места, аппетит у него пропал. После ужина он попытался было заняться в конторе проектом обращения за финансовой помощью. Но сознание его притупилось, от прежней устремленности в мыслях ничего не осталось. Ему стало казаться, что откладывать разговор нелепо, это лишь понапрасну вводит Тоби в заблуждение. Со. смешанным чувством боли и удовольствия, что само по себе не лишено было приятности, он томился желанием покончить с этим делом. Оно же не дает ему ничего делать, посему так или иначе надо от него избавиться.

Майкл решил поговорить с Тоби не в конторе и не у себя в комнате. Поразмыслив еще – когда он уже решил, что ждать больше нет смысла, – определил для себя, что разговор будет деловым, а не задушевным. Едва ли не с удовлетворением поймал он себя на мыслях о том, что и как он будет говорить Тоби. Он припомнил свое обещание показать Тоби, где живут козодои, и подумал, что, доведись им поговорить, когда он как бы будет исполнять свое обещание, разговор их не выйдет за рамки обычного. Тем самым он даст понять Тоби, что ничего, собственно, не изменилось и не было того ужасающего разрыва меж былым временем и теперешним, наступившим за тем злосчастным мгновением минувшей ночи. От Маргарет Стрэффорд он узнал, что Тоби в саду, и, поскольку она как раз туда и направлялась, он попросил передать ему, что будет ждать его у озера.

Майкл поджидал его на другой стороне переправы, он хотел сократить ту часть пути, которую им пришлось бы проделать вместе. Заодно хотел он и убедиться, что поблизости нет Ника. К счастью, его не было видно ни в поле, ни в лесу. Возвращаясь к озеру, Майкл заметил Тоби – тот мчался от дома по заросшему травой косогору. Он прыгнул в лодку, едва не перевернув ее, и припустил на ней по озеру со скоростью, на какую только было способно это неповоротливое суденышко. Совсем запыхавшись, Тоби выскочил на мостки, где уже стоял Майкл.

– Привет, Тоби, – невозмутимо сказал Майкл и, сразу развернувшись, первым пошел по тропинке к лесу. – Я хочу показать тебе козодоев. Помнишь, я обещал. Это неподалеку отсюда. Ты что-нибудь знаешь о козодоях?

Тоби, упрямо глядя себе под ноги, покачал головой.

– Козодой – птица перелетная. Он вот-вот улетит, и всякий раз перед тем, как улетать, он поет особенно. Знаешь, это одна из самых необыкновенных птиц. Латинское ее название captrimulgus, то бишь козодой. Одно время думали, что птица эта питается козьим молоком. Пение его – надеюсь, ты его услышишь – это тукающий звук всего из двух нот. Козодой летает только в сумерках, полет его странен, необычайно стремителен и в то же время хаотичен – как у летучей мыши. Есть у него еще одна странность – сидя на ветке, он часто расправляет крылья и хлопает ими за спиной.

Тоби молчал. Они уже зашли в глубь леса, и, хотя повсюду было светло, здесь уже совсем стемнело. Угасающий свет заходящего солнца не мог пробиться сквозь толщу деревьев, да они и сами, казалось, нагнетали тьму. Майкл с Тоби свернули на широкую, поросшую травой просеку, где среди дубов и вязов было высажено много елей. Здесь было посветлее, но все равно сумрачно, смеркалось просто на глазах. Просека вела к монастырской ограде с прорубленной в ней калиткой; стена проглядывала вдали, на ней лежали последние солнечные блики.

Где-то посреди просеки Майкл отступил под дерево. Они стояли молча, вслушиваясь в безмолвную, но волнующую и живую тишь темнеющего леса. Стояли долго, друг на друга не глядели, будто оцепенели. Вдруг откуда-то поблизости, из-под деревьев, донеслись, словно сигнал, глухие хлопки. И сразу вслед за ними – дребезжащее уханье, потом вновь хлопанье – и в сгущающихся сумерках просеки неожиданно показались птицы. Они заметались меж деревьями, кружа в упорном, как у летучих мышей, танце. Понять, сколько их, было невозможно, но от того, как они взмывали и зависали в этом плотном мраке, как мягко шуршали своими длинными острыми крыльями, казалось, что их видимо-невидимо. А в глубине леса не смолкало глухое хлопанье.

Вскоре совсем стемнело, и почти ничего не стало видно. Только где-то над головой, в вышине смутно угадывались птицы, они, словно огромные листья, кружились, не падая, пока наконец не скрылись во тьме надвигающейся ночи. Майкл медленно побрел на середину просеки. Он не оборачивался к Тоби, тот шел рядом, мягко ступая по стелющейся траве. Необычный покой снизошел на Майкла, и он чувствовал, что и Тоби пребывает в таком же состоянии. Они будто вместе побывали на свершении некоего таинства, раскрепощающего обряда. Жаль было нарушать этот благословенный покой пошлыми объяснениями. И все же он заговорил, произнося слова, как заученные наизусть.

– Тоби, о том, что произошло вчерашней ночью. Я поступил глупо и дурно. Уверяю тебя, это вовсе мне не свойственно. Я сам был удивлен почти так же, как ты. Не хочу это драматизировать. Я не говорю тебе «забудь» – это не в нашей власти, но, прошу тебя, давай не будем тревожить себе душу, не будем придавать этому особого значения. Поступок этот дурной, но касается он меня и никоим образом тебя. Я просто хотел извиниться перед тобой и попросить не думать об этом. Знаю, ты не станешь об этом рассказывать. Я боялся только, что тебя это будет мучить. И очень сожалею, что огорчил и взволновал тебя. Надеюсь, ты постараешься и не допустишь, чтобы случай этот испортил тебе пребывание в Имбере.

Они остановились и повернулись лицом друг к другу. Было уже совсем темно, даже на открытой просеке, и деревья, почти невидимые, выделялись по краям просеки более плотными сгустками мрака. Тоби глядел под ноги, потом с явным усилием поднял голову и посмотрел на Майкла.

– Конечно, все в порядке, – тихо сказал он. – Простите меня. Все в порядке. Хорошо, что вы так со мной поговорили. Я все понимаю. Что касается меня, то я вычеркнул из своей памяти этот случай.

Майкл глядел в его потемневшее лицо и испытывал странное deja vu[36]36
  Чувство уже виденного (фр.).


[Закрыть]. Где прежде разыгрывалась эта сцена с ее неизбежным финалом? Он и говорил, и двигался – и все время держал в памяти тот меркнущий свет в его школьной комнатке, когда они с мальчиком подолгу сидели неподвижно друг против друга.

– Спасибо, – сказал Майкл, тоже едва слышно.

Никакая сила на земле не могла его удержать в тот момент, чтобы не коснуться Тоби. Он наугад протянул руку – и, словно притянутая магнитом, рука Тоби встретила ее крепким пожатием. Молча стояли они в темноте.