Текст книги "Колокол"

– Ну, дорогие друзья, – сказал епископ, – может, приступим к нашей маленькой церемонии крещения. Думаю, вы одобрите мои предложения о порядке службы. Я рад, что вы не думали, будто я эдакий замшелый папист. Полагаю, мы могли бы и кончить на сто пятидесятом псалме. И collect[53]53
  Краткая молитва.


[Закрыть] я предлагаю опустить. Должен сказать, я не уверен, что это небо не посыплет нас в любую минуту градом, так что давайте приступим сейчас же. Поскольку моей несчастной пастве придется вставать на колени, предлагаю перебраться с гравийной площадки на траву. Лекарь мой, к сожалению, запретил мне коленопреклонение, «впредь до получения особого разрешения», как мы говаривали в армии. Могу я спросить, кто из вас будет восприемниками, то есть крестными родителями колокола?

– Майкл и Кэтрин, – сказала миссис Марк. – Извините, я на минуточку – схожу за Майклом.

Она побежала по ступеням с площадки.

Майкл с Полом, по-прежнему поглощенные разговором, теперь вновь повернули от дамбы. Дора наблюдала за ними с тревогой. Она старалась не глядеть на Ноэля, который пытался поймать ее взгляд. Все сошли по ступеням на косогор, который спускался к переправе.

Миссис Марк возвращалась с Майклом и Полом. Дора расположилась так, чтобы быть с противоположной от Ноэля стороны. Майкла вывели вперед, и слышно было, как он извиняется перед епископом. Кэтрин тоже проводили на передний план. Миссис Марк спешно привязывала к колоколу две очень длинные дополнительные ленты. Затем она поспешно отступила и стала подле Доры. Пол подошел к Доре, свирепо глянул ей в глаза, лицо его исказилось от до предела сдерживаемой ярости, потом он встал рядом и уставился прямо перед собой. Общество расположилось двумя нестройными рядами, впереди, как новобрачные, стояли Майкл с Кэтрин. Епископ поднялся на площадку. В одной руке он держал две длинные ленты от колокола. В другой – неизвестный Доре предмет, который окунал в чашу со святой водой. По сигналу отца Боба голоса Джеймса, Кэтрин и Стрэффордов слились в песнопении. «Asperges me, Domine, hyssopo et mundabor. Lavabis me et super nivem dealbabor»[54]54
  «Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега» (лат.) (Псалтирь, псалом 50).


[Закрыть].

Епископ начал кропить колокол святой водой, оставляя на его белом одеянии длинные темные полосы.

Дора в страхе заметила, что Ноэль переместился по горизонтали и каким-то образом очутился рядом, по другую сторону. На Пола посмотреть она не смела. Глядела безжизненно вперед, понимая, что стоит на площадке высоко над ними колокол, что полощется на ветру его похожий на шатер балдахин. Выглянуло солнце и прошлось по траве сигнальной вспышкой, ветер рванул сутану епископа, открыв элегантные черные брюки. Пение кончилось, епископ наклонился вперед и обратился к Майклу и Кэтрин:

– Какое имя хотите вы дать этому колоколу?

После паузы высоким нервическим голосом Кэтрин ответила:

– Габриэль.

Епископ опустился на пару ступеней и подал за кончики белые ленты Майклу и Кэтрин. Затем, обращаясь по-прежнему к ним, сказал:

– Да будем помнить, что глас Христа порой зовет нас оставить мирские заботы, припасть к его стопам и внять более высокому. Да святится знак сей во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Епископ вновь поднялся по ступеням и повернулся к своей маленькой пастве.

– Имя сему колоколу Габриэль. Помолимся же.

Все опустились на колени в траву.

Пол потянулся и взял Дору за руку. Держал сурово, властно, сжимая руку без всякой нежности. Какое-то время Дора терпела это. Потом ей стало невмоготу. Она попыталась спокойно высвободить руку. Пол не отпускал. Она стала выдергивать. Пол сжал еще сильней и вывернул ей кисть. Дора начала трястись. На нее напал fou rire[55]55
  Глупый смех (фр.).


[Закрыть]. Она стиснула губы, чтобы не рассмеяться вслух. Голос епископа продолжал мерно гудеть. От сдерживаемого полуистерического хохота на глазах у нее выступили слезы. Свободной рукой она дотянулась до кармана и вытащила носовой платок.

Вместе с платком, кружась, на траву упал простой конверт с запиской к Тоби. Дора увидела его, остолбенела от страха, но перестать смеяться не могла. Она выронила платок, который немедленно унес ветер. Пол, зловеще глядя вперед и по-прежнему выворачивая ей кисть, конверта не увидел. Свободной рукой Дора растянула подол юбки и нижней юбки и накрыла конверт. Затем, шаря под юбками, она попыталась подобрать конверт, чтобы отправить его обратно в карман. Рука ее, путаясь в развевавшихся складках нижней юбки, натолкнулась на другую руку. Ноэля. Рука Ноэля первой дотянулась до конверта и преспокойно вытащила его. С минуту, безмятежно подняв лицо на епископа, он держал его сбоку. Потом переложил в карман.

Пол по-прежнему таращил глаза вперед. У всех остальных в общине глаза, похоже, были закрыты. Епископ, не дрогнув голосом, милостиво глядел вниз, наблюдая немую сцену с письмом. Он видывал и не такое. Дора расправила юбку и прикрыла рот рукой. Начался дождь.

Глава 21

Тоби был на пределе. Мысли и чувства его бросало из стороны в сторону таким непостижимым образом, что десять дней назад он и вообразить себе этого не мог. Он глубоко раскаивался в том, что ввязался в безумную затею Доры. Теперь она казалась ему предательской, глупой, совершенно бестактной и, похоже, грозящей обернуться какой-нибудь умопомрачительной катастрофой. Он был бы и рад выпутаться из нее, только не знал как. Не оставили его равнодушными и явный гнев Пола, да и то легкое возмущение, которое исходило, как он чувствовал, от остальных членов общины. Он и не думал, когда добивался, для собственной надобности, от Доры такого рода помощи, что кого-то еще это будет задевать или вообще касаться; теперь же он начинал понимать, что поступки его в этой сфере обретают смысл, подтверждать который ему вовсе не хотелось. С другой стороны, его крайне огорчала мысль сделать что-нибудь, что могло бы оборвать сладостную, тонкую, двусмысленную нить, которая связывала его сейчас с Дорой; ненавистна была ему и мысль подвести ее. Он очень хотел повидаться с Дорой и все же, из-за того, что не мог разобраться в своих мыслях, избегал ее.

В то же время чувства его к Майклу качнулись в обратном направлении. Предательский страх за собственное положение, который и вдохновил Тоби на мысли о Доре, не исчез, но как-то затаился. Тоби даже слегка успокоило то, что произошло между ним и Дорой. Действительно, бурная радость от того, что он так успешно ее поцеловал, была ему надежным утешением в беде. И это давало ему бо`льшую волю думать о Майкле снова как о личности и чувствовать, что отношения их, при всей их специфичности, – нечто настоящее, интересное и даже ценное. Он начал жалеть Майкла, размышлять о состоянии его души. Его беспокоило мнение Майкла о нем, то, насколько может навредить ему в глазах Майкла история с Дорой, которая так разворачивалась вширь и по столь разным направлениям, что он этого не ожидал. Ситуация, в которой он очутился, показалась ему вдруг невыносимой.

Тоби по природе был правдивым мальчиком, его воспитали в уверенности, что, в какую беду ни попади, лучше всего выпутываться из нее, сказав правду. Но в данном случае сказать правду, похоже, окажется трудно. Какую правду должен он сказать и кому? Он начал подумывать о возможности пойти к Майклу и рассказать ему все о затее со старым колоколом. Выполнение первой части этого плана было захватывающим, выполнение второй его половины представляется слишком уж тягостным. Тоби просто не мог представить себя помогающим Доре подменять колокола, и, коли так, он довольно-таки трусливо ощущал, что освобождается от попытки сделать это. Но и оставить план без разрешения Доры, предать ее, которая так просто и полностью положилась на него, тоже невообразимо. И нет никого, кому бы он мог открыться и, делая это, не совершать измены. Он думал открыться Нику, но не доверял ему, а больше никого не было. Что ему делать – яснее ясного, говорил он себе. Надо идти к Доре и говорить, что он выходит из игры. Обмана его это не оправдает, но по крайней мере это будет искренно и честно по отношению к Доре. И хотя в течение дня он несколько раз порывался сделать это, он так к Доре и не пошел. Вместо этого он отправился к Майклу.

На пути к комнате Майкла он чувствовал себя так, будто вступил в поле магнитного притяжения. Он с трудом удерживал себя, чтобы не бежать. Он добрался до двери, по-прежнему не зная, что собирается сказать. Постучал, Майкл был один. Майкл сразу поднялся, пробормотав: «О, Тоби!», что оставляло мало сомнений в том, что он рад видеть мальчика. Но, поглощенный, вероятно, своими делами и заботами, он не спросил, зачем тот пришел, да и Тоби уже не испытывал никакой необходимости немедленно начать разговор – так очевидно было, что находиться рядом с Майклом сама по себе цель. Он обнаружил, что вздыхает и улыбается с облегчением. Майкл сел и какое-то время серьезно смотрел на него, будто запоминал его лицо. Затем, движимый какой-то силой, которая, похоже, управляла всем его телом, Тоби сел у ног Майкла и взял его за руку. В это мгновение ворвалась Дора.

После этого вторжения Тоби улизнул в сад и пробыл там, пока не пришло время службы, на ней он стоял понуро, страдая и не зная, что делать. Когда служба кончилась, он снова потихоньку ушел, уклонившись от собрания в трапезной, и побежал в лес. Моросил дождь и скоро вымочил его до нитки, но Тоби не замечал этого. Он собирался поначалу навестить старый колокол, но передумал – он всем сердцем желал вообще никогда не находить эту штуковину, от которой с души воротило. Он побродил где-то с час, периодически поглядывая на озеро, серую поверхность которого рябил дождик. Затем повернул обратно, направившись к сторожке. Он думал переодеться, потом пойти поискать Дору и сказать, что он ей больше не помощник.

Промокший насквозь, жалкий, несчастный, доплелся он до сторожки. Уже смерклось, и в неосвещенной комнате было сумрачно и уныло. Он проковылял внутрь, разгребая газеты. Споткнулся о лежавшего Мерфи и был уже на полпути к противоположной двери, когда увидел Ника, сидевшего позади стола в обычной его позе. Тоби еле слышно поздоровался и уже начал открывать дверь, как Ник звонким голосом сказал:

– Минутку, Тоби, я хочу поговорить с тобой.

Тоби остановился и повернулся лицом к Нику, испуганный настойчивостью его тона. Он увидел, что компанию Ника составляет традиционная бутылка с виски. Запах спиртного, пропитавший комнату, смешивался с промозглой сыростью, которой тянуло снаружи. Плитка была выключена.

– Я хочу долго и серьезно говорить с тобой, Тоби, – сказал Ник. Прозвучало это пьяно, но решительно.

– У меня сейчас нет времени, – сказал Тоби.

– Можешь потратить на меня полчасика, милый мальчик. И ты это сделаешь, хочется тебе этого или нет. – Ник встал из-за стола.

– Извините, Ник, – сказал Тоби. – Я должен повидать кое-кого.

Он понял, что на пререкания с Ником может уйти много времени, и начал заблаговременно отступать к входной двери. Переодеться можно и потом.

Со скоростью, захватившей Тоби врасплох, Ник пересек комнату и загородил собой дверь. В тот же миг он включил свет. И со своей широкой застывшей улыбочкой начал рассматривать Тоби. Они стояли друг против друга.

Тоби щурился, ослепленный лампочкой без абажура.

– Послушайте, Ник, не глупите. Я должен сейчас уйти в дом. Поговорим позже.

– Позже будет слишком поздно, мое бедное обманутое дитя. Помнишь, я говорил тебе, что прочту тебе проповедь, ту самую, которую остальные слушать не желают? Так вот, час настал – я полон воодушевления! Займи свою скамью!

– Прочь с дороги!

– Ну-ну, давай без глупостей и без обмена любезностями. Ищите Господа, когда можно найти Его[56]56
  Книга Пророка Исайи, 55:6.


[Закрыть]. Только по этой причине время и дорого. Сядь.

Ник неожиданно толкнул Тоби, отчего тот качнулся назад и плюхнулся в кресло у плиты. Затем, приподняв бутылку виски, Ник потянул одной рукой стол на себя и с шумом придвинул его к двери. Уселся на него, поставил на него ноги и перекрестился.

– Ник, это не смешно. Не хочу с вами бороться, но я собираюсь выйти.

– Лучше тебе со мной не бороться, если не хочешь, чтобы тебе было больно. Раз уж ты спешишь, опустим псалмы и молитвы и приступим прямо к проповеди. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Возлюбленные! Мы с вами происходим из падшего рода, мы грешники – все до единого. Минули дни в Раю, дни невинности, когда мы любили друг друга и были счастливы. Ныне же всякий человек идет против собрата своего, и Каинова печать лежит на каждом, и с грехом нашим приходят печаль, ненависть, стыд. Есть ли хоть что-нибудь, что осветит нам тьму? Есть ли хоть что-нибудь, что облегчит нам боль? Жди – есть утешение, есть лекарство. Это Само Слово Господне, озарение свыше. Ждут нас удел и радости более высокие, нежели те, что ведомы были первозданному папеньке нашему, лежавшему себе без греха под яблоней. Грядут, грядут они и превратят нас всех в богов. Я говорю, возлюбленные, о радостях покаяния, о восторгах исповеди, об изысканном удовольствии корчиться и ползать в пыли. О Felix culpa[57]57
  Счастливая вина! (лат.).


[Закрыть]. Ибо будь мы без греха, мы были бы лишены этого величайшего из наслаждений. И смотрите, чудодействуя, как могут измениться и наша боль, и наш стыд! Как сладостна тогда наша вина, как желанен наш грех – коли могут они вызывать муки радости столь жгучей. Так отдадимся же греху, возлюбленные, падем с ним в соитии наземь. Превозможем же стыд и печаль обратим в радость, объявив во всеуслышание о своих дурных поступках, пав на колени и простершись в пыли, взывая к каре Божьей, – обесчещенные, кающиеся и вновь возрожденные.

– Ник, вы бредите! – закричал Тоби, повышая голос, чтобы остановить все более громкую и возбужденную речь Ника. – Дайте мне выйти!

– Ты останешься до конца. Самое интересное только начинается. Ты что, воображаешь, что я тут попусту разоряюсь? Отнюдь. То, что я должен сказать, самым непосредственным образом касается каждого собрата моей паствы, а поскольку ты тут один-единственный, не считая Мерфи, а он безгрешен, то касается это самым непосредственным образом тебя.

Ник быстро отхлебнул из бутылки. Тоби поднялся с кресла.

– Так слушай же, – Ник заговорил еще быстрее и указующе поднял палец. – Ты что, воображаешь, я не знаю всех штучек, которые ты проделываешь, всех твоих маленьких игр? Держишь меня за предмет обстановки и думаешь, будто я не замечаю, что творится у меня под носом, – так нет, ты был для меня предметом любовного изучения. И мое внимание было вознаграждено, милый мальчик, – уж поверь мне! Такой чистый, такой хорошенький, когда приехал, ты чувствовал себя таким добродетельным, тоже принадлежащим к этой общности святых. Это было удовольствие, да и только, у меня, конечно, сердце радовалось, когда я видел, как ты во всем этом купаешься. Но что происходит потом, что мы видим? Наш невинный-то – как быстро он учится! Головка вскружена, тщеславие польщено. Он уже нашел себе кое-что поприятнее религиозных чувств. Флирт под стенами женского монастыря – что может быть более захватывающим? Вот он и играет, сначала женщину, а потом, чтобы убедиться, что способен и на то, и на другое, он играет мужчину!

– Прекратите, Ник, прекратите! – крикнул Тоби. Он застыл перед Ником со сжатыми кулаками и пылающим лицом.

– О, я видел тебя в этом, – сказал Ник. – Видел-видел твои любовные игры в лесу, когда ты склонял своего добродетельного наставника к содомскому греху, а нашу очаровательную кающуюся грешницу – к прелюбодеянию. Что за успехи! Так юн и так чрезвычайно разносторонен!

Ник отпил еще немного из бутылки.

– Прочь с дороги! – сказал Тоби. Он был почти вне себя от боли, ярости, страха. – К вам это никакого отношения не имеет!

– Разве? – сказал Ник. – В конце концов, предполагалось, что мы будем присматривать друг за другом, не так ли? Ведь мы члены друг другу[58]58
  «Посему, отвергнув ложь, говорите истину каждый ближнему своему; потому что мы члены друг другу» (Послание к Ефесянам, 4:25).


[Закрыть]. Ты себя никогда не утруждал и не был мне сторожем, но я отношусь к своим обязанностям более серьезно. И я могу совершенно точно описать тебе каждый твой шаг, как если бы я стоял рядом. Но что ты теперь собираешься делать? Вот что хотел бы я знать. А как насчет этой милой шалости с колоколом? О да, я знаю все, и про колокол тоже, и про это мошенническое чудо, которое ты затеваешь со своей пассией женского пола.

– Да заткнетесь вы!.. – крикнул Тоби. Он двинулся на Ника и стал выдергивать из-под него стол. Ник выпрямил ноги, но по-прежнему сидел и смеялся. Сдвинуть стол Тоби не мог.

– Жалкое дитя, – сказал Ник. – Я же сказал, ты останешься до конца. Интересно, ты хоть понятие-то имеешь о том вреде, который причиняешь, а? К примеру, бедному Майклу. Ну, что до Майкла, то чаша его полнится и скоро перельется через край, правда, не в том смысле, какой имел в виду псалмопевец. Ты что же, думаешь, можешь играть чувствами религиозного человека? Ты, может, думаешь, что он душит тебя поцелуями, а потом с легким сердцем идет к причастию? Ты занимаешься тем, что подрываешь в человеке веру, разрушаешь его жизнь, готовишь его погибель – и даже тогда не можешь посвятить этому все свое внимание, а начинаешь разыгрывать шарады с этой чертовой сукой!

– Ох, замолчите, замолчите, замолчите же! – орал Тоби.

Он рванулся вперед, схватил Ника за плечо, намереваясь стянуть его с насеста. Ник немедля обхватил мальчика за шею, они упали и начали бороться на полу. Заскулил Мерфи, потом залаял. Ник был сильнее.

– Заткнись, Мерфи, ты же в церкви! – сказал Ник. Теперь Ник, вывернув Тоби одну руку назад, уперся коленом ему в спину. Голова Тоби клонилась все ниже и ниже.

– На колени, на колени, вот так, – говорил Ник ему на ухо. – Это же исповедальня, только тебе не надо утруждать себя исповедью – я и так все знаю. Это кому-то еще тебе надо шепнуть ее на ушко, кому-то, кто еще ее не слыхал. Радости покаяния ждут тебя, Тоби. А пока – хлебни-ка вот этого, на память обо мне.

Он постарался перевернуть Тоби и, дотянувшись до бутылки, плеснул ему на губы виски.

Как отпущенная пружина, мальчик вскинулся и начал сопротивляться. Бутылка упала между ними и разбилась. Они покатились по полу, опрокидывая миску с водой для Мерфи, вляпались в остатки его ужина. Забрызганные водой, виски, подливкой, они дрались посреди хаоса из старых газет и битого стекла. Ник по-прежнему был сильнее.

Тоби лежал тихо. Теперь он был на спине, а лицо Ника нависало над ним. В таком положении они и отдыхали, оба тяжело дыша. Ник глянул на него сверху и улыбнулся.

– Бедное дитя, – сказал он, – мне больно делать это, уж поверь мне, больно. Но я создан быть бичом для некоторых людей. Тебе не понять. Но я надеюсь, что ты хотя бы уловил суть моей проповеди. Сейчас ты встаешь, приводишь свою одежду в порядок и идешь как пай-мальчик со своей исповедью к единственному доступному святому, к единственному доступному человеку – Джеймсу Тейперу Пейсу. Ну-ка, встал…

Ник поднялся, и Тоби, пошатываясь, встал на ноги, отряхнул одежду. Ошеломленный, испуганный, глядел он на Ника.

– Хотел бы поздравить тебя с прямодушием нрава, – сказал Ник. – Только дело-то в том, что выбора у тебя маловато. Если до завтра ты не переговоришь с Джеймсом и все ему не расскажешь, я сочту своим долгом сделать заявление. А по счастливому закону природы никто, как бы ни желал он себя унизить, рассказывая о себе, никогда не обрисует себя в таком черном свете, как это сделает беспристрастный и не расположенный к тебе наблюдатель. Еще одна из прелестей исповеди. Felix culpa! Felix, Тоби! Теперь иди. И не позволяй, чтобы гнев на меня помешал тебе понять: то, что я говорю, – справедливо. Иди же, иди…

Ник отодвинул стол от двери и отворил ее. Какое-то мгновение Тоби стоял, заслонив лицо рукой. Ник подтолкнул его в спину. Тоби наклонился вперед, словно собираясь упасть, и кинулся в ночь.

Глава 22

Дождь шел по-прежнему, но ветер стих. Тихий шелест мелкого дождика делал ночь еще темнее и заглушал все прочие звуки. Было начало четвертого.

Дора стояла в амбаре одна, близко от колокола. Она то и знай протягивала руку и касалась его – для компании да и убедиться, что он по-прежнему здесь. До этого при свете электрического фонарика Тоби она постаралась мылом, водой и острым ножом отчистить колокол. Ей удалось отвоевать у него гору тины и песка, но множество странных наростов, по-прежнему цепко державшихся за его поверхность, были твердыми, как металл. Последние полчаса Доре ничего не оставалось, как ждать. Она пришла задолго до двух, так как из страха, что Пол ее задержит, вообще не ложилась. Пол и так вскоре узнает, что был к ней несправедлив. Она нашла в доме укромный уголок, поклевала носом, сидя на стуле, и потом прошла под дождем к амбару.

Сначала она была совершенно уверена, что Тоби придет. Пусть она и не сумела связаться с ним в течение дня, он-то должен знать, когда и куда приходить; и по крайней мере у них была договоренность, что он захватит с собой в амбар вторую железную тележку. Когда к половине третьего он не пришел, Дора вообразила, что, может, у него возникли какие-нибудь трудности при вывозе тележки со двора, и отправилась посмотреть, в чем дело. Конный двор был пуст, тележка стояла на своем месте, но Дора с тревогой заметила, что в доме горят два окна: одно в ее с Полом комнате, а другое – в комнате, которую угадать она не могла, не то у Джеймса, а может, и у Майкла. Не тронув тележки, Дора поспешила обратно к амбару, уверенная, что теперь-то застанет там Тоби, но его там не было.

На Доре был плащ с шарфом, но все равно она промокла насквозь. Ноги в туфельках были холодные, грязные; с подола платья, которое, сковывая движения, противно липло к коленям, стекала вода. Дрожа, стояла она в амбаре, напуганная темнотой, плотной завесой дождя, трепещущая от близости колокола, и все яснее чувствовала, что Тоби не придет. Может, сходить за ним в сторожку?

Дора не исключала, что Ноэль Спенс мог вполне вообразить, что письмо, которое она обронила, предназначается ему, да и содержанием своим оно прекрасно поддерживало эту иллюзию. Поэтому весьма вероятно, что Ноэль около двух объявится у сторожки, и мысль эта удерживала Дору от того, чтобы пойти туда раньше и поискать Тоби. Но теперь-то Ноэль уж наверняка притомился от ожидания и отправился спать. Так что можно преспокойно идти к сторожке, в любом случае это лучше, чем, продрогнув до мозга костей, слоняться по амбару, пугаясь собственной тени. Дора двинулась по тропинке.

Луну скрывали тучи, а тропинка была запущенная, заросшая, но Дора теперь знала ее как свои пять пальцев, да ей и безразлично было, что вереск и куманика царапают ноги. Чувствовала только теплую кровь на лодыжках. Выйдя из лесу, она не пошла вокруг дома, к переправе, а повернула к дамбе.

Два окна по-прежнему горели, и, глянув вперед, через озеро, она увидела, что и в сторожке горит огонь. Это ее чрезвычайно встревожило.

Дора побежала – сначала вдоль монастырской стены, потом наискосок от нее, по траве, к сторожке. Приблизившись к ней, Дора перешла на шаг и, сторонясь хрусткого гравия на дороге, начала осторожно подходить, тихо ступая промокшими ногами по сырой траве. Она увидела, что свет горит в гостиной. А у Тоби в комнате света нет. Она осторожно подкралась к окну. Это было современное створчатое окно, застекленное небольшими освинцованными квадратиками стекла, оно было приоткрыто. Дора слышала приглушенный шум голосов. Она встала на четвереньки и поползла к окну, пока не очутилась почти под ним. Голоса теперь слышались более отчетливо – вместе со звоном стаканов.

– Трудно сказать, в шутку они это задумали или как, – говорил Ник. На слух он был пьян. – Разве таких людей угадаешь…

– Извините, мистер Фоли, но я все-таки не понимаю, – сказал другой голос.

Уж на что Дора продрогла, и все равно похолодела от ужаса. Голос был Ноэля. Забыв про осторожность, Дора подняла голову на уровень подоконника. Ноэль с Ником сидели за столом с бутылкой виски посередине. Больше в комнате никого не было. Ошарашенная и испуганная, Дора плюхнулась вниз, на подушку из мокрой травы.

– Понимаете, – продолжал Ноэль, – в техническом отношении история так замечательна, что было бы жаль хоть что-то в ней исказить. Да и вообще я всегда предпочитаю понять, что к чему. Даже у нас, газетчиков, есть свои нравственные нормы, мистер Фоли. Благодарю вас, совсем капельку.

– Все, что мог, я рассказал, – сказал Ник. – А понять, что к чему – да неужто кто-нибудь понимает, что к чему? Все, что вы можете, – это изложить некоторые факты, большего я вам и не предлагаю. Что произойдет завтра – никому не известно. Все, что могу обещать вам, так это представление. Надеюсь, фотоаппарат с вами?

– Извините, что продолжаю надоедать вам, – говорил Ноэль ровным терпеливым голосом человека трезвого, разговаривающего с пьяным, – и я знаю, что вы, должно быть, страшно устали, но не пробежимся ли мы еще разок от начала до конца? Я хотел бы проверить свои записи. Так вы говорите, что два члена общины, кто именно – вы не открываете, обнаружили старый колокол, когда-то давно принадлежавший монастырю. И эти двое затевают то, что вы называете чудом, – подмену нового колокола старым. Но чего они хотят этим добиться? В конце концов, это ведь Англия, а не Южная Италия. Это больше походит на розыгрыш.

– Кто знает, чего они хотят добиться? – сказал Ник. – Уверен, они и сами не знают. Может, огласки. Я же говорил вам, община обращалась за финансовой помощью. А если нам кажется, что это похоже на безумие, не более это безумно, чем верить, будто Иисус Христос был Богом и что он умер во искупление наших грехов.

– Не могу согласиться, – сказал Ноэль. – Вера – дело в высшей степени избирательное. И люди будут верить, те самые люди, которые во всем остальном будут сообразовываться со здравым смыслом. Но, оставим это, продолжим нашу историю. Так вы говорите, план этот теперь не осуществится?

– К несчастью, нет, – сказал Ник. – План был красивый, но у одного из участников сдали нервы.

– Как вы могли догадаться, у меня нет симпатии к такого рода компаниям. Не думаю, что эти люди сознательные лицемеры, они просто рождены быть шарлатанами malgré eux[59]59
  Против своей воли (фр.).


[Закрыть]. Уверен, в этой чокнутой общине есть и свои распри, и свои мании, и я ничего не имею против того, чтобы сделать о ней репортаж без комментариев. Коли уж люди хотят перестать быть обыкновенными полезными членами общества и тащат свои неврозы в какую-то глухомань, чтобы поиметь то, что они воображают духовным опытом, к ним, уверен, надо проявлять терпимость, только, убей меня, не пойму, почему надо выказывать им почтение. Но, как я сказал, я хочу сделать репортаж, а не злословить. Что меня интересует, если вы позволите спросить об этом – не для печати, – что вас побуждает рассказывать мне все это? Да, спасибо. И себе тоже подлейте.

– Бывают минуты, – сказал Ник, – когда хочется говорить правду, когда хочется кричать ее на каждом углу, какой бы вред она ни принесла. Одна из таких минут для меня сейчас и настала. А теперь я пошел спать. И вам советую сделать то же. У нас завтра будет напряженный и очень занятный день.

Ноэль начал отвечать. Дора вскочила и побежала обратно, тем же путем, которым пришла. Дождь к этой поре приналег посильнее и теперь заглушал шум ее шагов, когда она шлепала по траве. Уже у самой дамбы она оглянулась. Из сторожки вроде бы никто не выходил, но, поскольку, кроме дождя, услышать или увидеть что-нибудь было трудно, уверенной она быть не могла. Она перебежала дамбу, хватая ртом воздух, и повернула на тропинку вдоль озера к амбару. Перейдя на шаг, она начала думать. В том, как Ноэль попал в сторожку и в лапы к Нику Фоли, ничего таинственного нет. Ее же письмо его туда и привело. В том, каким образом Ник прознал про колокол, ничего таинственного и подавно нет – они с Тоби наделали столько шума прошлой ночью, что любой мог услышать, хоть они в своем возбужденном оптимизме и считали это маловероятным. Во всяком случае, Ник, как ей припоминалось, спал неважно и любил ночью пройтись. Он вполне мог набрести на амбар и подслушать, как они с Тоби повторяли детали плана как раз перед тем, как уходить. Или просто увидеть, как Тоби крадется из дому, и из чистого любопытства пойти за ним. Это все понятно, да и не было для нее теперь такой уж новостью, что план провалится, поскольку у одного из заговорщиков сдали нервы. Ужасало иное – и мысль эта сейчас впервые открывалась ей во всей полноте, – ведь эту незавершенную фантазию опишут или распишут, все исказив, газеты, и это причинит общине огромный вред.

Дора понимала, что, подумай она хорошенько о своем плане, она бы догадалась, что он непременно получит огласку, что он непременно будет казаться посторонним нелепым и низким. Его триумфальный, ведьмаческий смысл существовал лишь для нее одной. Даже Тоби, это ясно, присоединился к ней скорее потому, что хотел ей угодить, а не потому, что план ему нравился. Ну как может посторонний мир понять такое? Дора свыклась с мыслью, что Имбер нечто предельно глухое, предельно отрезанное и замкнутое в самом себе. Имбер ушел от мира, но мир-то еще мог прийти в Имбер – полюбопытствовать, надсмеяться, осудить.

Дора добралась до амбара. Поглядела, послушала. Все было тихо, все было так, как до ее ухода. Она зажгла фонарик и навела его на колокол. Он так и висел, огромный, зловещий, неподвижный от собственной тяжести. Она выключила фонарик. Что же ей делать? Она подошла поближе к колоколу, в котором все больше и больше ощущала живое присутствие. Положила руку ему на обод и вновь почувствовала его шероховатую бугристую поверхность и странное тепло. Она повела рукой вверх, к чекану, силясь на ощупь определить, что за картинка у нее под рукой. Тоби не придет. Должна ли она сама осуществить план? Одна она этого сделать не может, да и в любом случае желание делать это у нее пропало. Теперь вся затея казалась ей такой же низкой, какой она вскоре покажется читателям сенсационной прессы: в лучшем случае забавной, хотя и в дурном вкусе, в худшем – совершенно омерзительной. Сердце у Доры разрывалось от угрызений совести и гнева. Ну почему сюда должен был приехать Ноэль? История «всплыла» бы в любом случае, но из-за присутствия на месте Ноэля можно было не сомневаться, что расписана она будет во всей красе. Дора знала, как может Ноэль подать материал. Знала она и уклончивые насмешки, с которыми встретит он любую мольбу о молчании. В глубине души она огорчилась из-за того, что Ноэлю достало глупости преследовать ее и навязываться таким образом, который, похоже, исключал для нее возможность считать его своим убежищем. В Лондоне его суд над Имбером облегчил ей душу. Здесь же под судом был Ноэль.

Но самые безотлагательные ее мысли касались колокола. Надеяться все утаить слишком поздно. Есть ли какой-нибудь способ сделать раскрытие этой тайны менее абсурдным и вредоносным для Имбера? Ник представил все так, будто предполагавшееся чудо – дело рук кого-то из общины, и вот как, вероятно, это будет выглядеть в прессе: слабоумные уловки, к которым прибегала община в результате раскола среди душевнобольных. А ведь это она, и только она одна, в ответе. Ну как сделать, чтобы это стало ясно? Может, сделать заявление в печати? А как делают заявление в печати? Она обернулась за помощью к колоколу.