Текст книги "Колокол"

Они стояли, дыша полной грудью, и безмолвно глядели, наслаждаясь простором, воздушной ширью, мягкими красками. Из-за озера вдруг донеслось отчетливое, нежное пение. Голоса лились, сплетались, подхватывая друг друга с завораживающей нелепой точностью мадригала. Отчетливее всех в общем-то слышно было тоненькое победное сопрано Кэтрин, которая вела мелодию. Певцы были далеко, слова разобрать было трудно, но Майкл и так знал их.

 
Всю жизнь молчавший, лебедь среброкрылый
Пред самой смертью горло разомкнул, —
Склонился к брегу и собрался с силой.
Пел раз и навсегда, потом – уснул[26]26
  Строфа из мадригала Орландо Гиббонса (1583–1625) из сборника «The First Set of Madrigals and Motets of Live Parts» (1612). Перевод Т. Гущиной.


[Закрыть].
 

Пение смолкло. Тоби и Майкл улыбнулись друг другу и медленно побрели к переправе. Час был волшебный, спешить не хотелось. Подойдя к озеру, они услышали совсем иные звуки. Майкл вначале не понял, что это, а потом узнал нарастающее крещендо реактивного двигателя. Из неясного бормотанья он вырос в оглушительный рокот, от которого, казалось, вот-вот разверзнутся небеса. Они посмотрели вверх. Прямо над Имбером, сверкая, будто ангелы, неслись четыре реактивных самолета. Летели они строем и вдруг с абсолютной синхронностью свернули вправо, взмыли вертикально ввысь, потом с эдакой ленцой перевернулись головой вниз – шум на мгновение стих – и вновь зарокотали, выполнив петлю с такой точностью, будто их связывали невидимые нити. И вновь они подались носом ввысь – прямо над головой у Майкла и Тоби. Достигли некой далекой вершины и развернулись, словно лепестки цветка, на четыре стороны света. В следующий миг они улетели, оставив четыре серебристые дорожки да стихающий вдали гул. Наступила полнейшая тишина. Все произошло очень быстро.

Майкл стоял, раскрыв рот и запрокинув голову, сердце у него бешено колотилось. От шума, скорости, красоты самолетов он на какой-то миг лишился сознания. Тоби взглянул на него тоже зачарованный и возбужденный. Майкл опустил глаза и обнаружил, что вцепился обеими руками в голую руку мальчика. Рассмеявшись, они разбрелись в разные стороны.

Глава 9

– Главное требование праведной жизни, – говорил Джеймс Тейпер Пейс, – это отказаться от личностного сознания. Говорю я это, милые братья и сестры, как человек, прекрасно отдающий себе отчет в том, что сам он далек еще от его выполнения.

Это было на следующий день, в воскресенье. Джеймс стоял на возвышении в Длинном зале, положив руку на пюпитр, и читал воскресную проповедь. Он нервно щурился и слегка покачивался, вместе с пюпитром.

– Постижение личности, вообще представление о личности как таковое мне кажется опасным для добродетели. В школе нам – мне по крайней мере – говорили: нужно иметь идеалы. Я думаю, это вздор. Идеалы – это мечты. Они становятся между нами и жизнью, тогда как более всего мы нуждаемся в том, чтобы видеть жизнь в истинном ее свете. Действительность – это нечто помимо нашего «я». Где есть совершенство, там и действительность. Где же искать нам совершенства? Не в выдумках, порожденных нашим сознанием и ограниченных им, а в том, что вне нас, что лишь изредка дано нам угадать.

Вы вправе сказать мне: дорогой Джеймс, вот ты говоришь нам, что нужно искать совершенства, а потом говоришь, что оно так далеко, что мы можем лишь догадываться о нем, – так как же нам это осуществить? Дело в том, что Господь не оставил нас без путеводной нити. Иначе для чего тогда Господь дал нам высокое наставление: «Итак будьте совершенны»? Матфей, пять, сорок восемь. Мы прекрасно знаем те простые правила – настолько простые, что они кажутся скучными нашим изощренным психологам, – которые предписывают, что нам следует делать, а чего – избегать. Нам вполне достаточно, и даже более чем достаточно, жизненных заповедей, и признаюсь, мне не хотелось бы тратить время на того, кто считает свою жизнь слишком сложной и исключительной, а посему не укладывающейся в рамки этих заповедей. Да кто ты есть, мил человек, что таить-то можешь? – сказал бы я такому. Вера в первородный грех не должна побуждать нас копаться в скверне нашего сознания или считать себя какими-то особыми, не похожими на других грешниками. Грешники все на одно лицо, грех вообще скудоумен, его сторониться надо, а не размышлять о нем. И извне, а не изнутри извлекать жизненные заповеди. О поступках своих надо думать с оглядкой на Завет Господень. Исходить не из того, что нас радует или отвращает – если говорить о нравственных принципах, – а из того, что Им предписывается и что Им карается. И эти Господни заветы мы знаем, знаем лучше, чем сами себе признаемся. И знаем мы их из Слова Господня и учения Святой церкви, и знание это так же крепко, как вера наша. Правдивость предписывается, облегчение страданий предписывается; прелюбодеяние карается, содомский грех карается. И мне кажется, надо понимать все очень просто: правдивость не похвальна, она просто предписана, содомский грех не отвратителен, он просто карается. С этой меркой мы и должны подходить к своим поступкам и поступкам других людей. Остальное все суета, самообман и потакание страстям. Не берущийся судить других, сам обычно боится осуждения. Вспомним слова Святого Павла – Майкл поправит мою латынь – «Justus ex fide vivit». «Праведный верою жив будет». Послание к Галатам, три, одиннадцать. Думаю, понимать эти слова надо буквально. Праведник делает то, что кажется ему праведным, что предписывается заповедями, и не раздумывает о последствиях, не выгадывает и не лукавит, зная, что Господь обратит все во благо. Он не подгоняет заповеди под мирские мерки. Даже не ведая, к чему это приведет, он действует, положась на Господа своего. И пренебрегая сложностями, творит добро, уповая на то, что Господь обратит его во благо. Неверующий же живет расчетом, считая мир слишком сложным для благого, а потому творит лишь приемлемое для него добро, полагая, что со временем оно само собой обернется во благо. Ох, сколь немногие из нас имеют веру, о которой говорил Святой Павел!

Дора начала скучать. Все это слишком абстрактно. На службу она пришла из любопьггства и пристроилась сзади, откуда видна была вся паства. Пол весьма некстати сел рядом. Ей хотелось понаблюдать и за ним. Он не спускал с нее глаз и, улучив момент, придвинул к ней ноги, и она через сандалии чувствовала, как его начищенный ботинок прижимается к ее стопе. Краем глаза она видела плавные линии его усов и по-птичьи резкие движения головы. Дора решительно уставилась вперед.

На душе у Доры было неспокойно и муторно. Чудная погода, местные красоты заставили ее на время забыться, но она понимала, что прижиться в Имбере ей не удается. Она нервничала, не находила себе места и чувствовала себя так, будто играет чужую роль. И не то чтобы люди ей не нравились, хотя Майкла и Джеймса, особенно Джеймса, она побаивалась. Все к ней были добры, жила она вольготно, ей даже не нужно было вставать на «зорьке», как говаривал Джеймс, то есть с первыми проблесками зари. Она вскакивала за минуту до завтрака. Иногда пропускала и завтрак, тогда перехватывала что-нибудь в кладовке. Целыми днями бездельничала, спросу с нее никакого не было. Даже миссис Марк, похоже, забыла о ней и искренне изумлялась, когда Дора предлагала ей свои услуги. Единственной ее обязанностью, кроме уборки комнаты, было мытье посуды, и она преспокойно занималась этим, витая где-то мыслями. И все же ее снедало какое-то по-новому ощущаемое чувство неполноценности, к которому добавлялась пугающая перспектива возврата домой с Полом, когда здешняя жизнь, какой бы напряженной она ни была, кончится. К чувству неполноценности Доре было не привыкать. Конечно, она недотепа, нет в ней savoir-faire[27]27
  Ловкости, сноровистости (фр.).


[Закрыть]. Но то, что она переживала в Имбере, было глубже и как-то оскорбительней. Порой ей казалось, будто община легко, как бы походя, осуждает ее, ставит ее на место. То, что с нее так мало требовали, говорило само за себя. Это было мучительно. А то, что осуждали ее непроизвольно, автоматически, противопоставляя себя ей, было еще мучительней.

С другой стороны, не улыбалась ей и перспектива бегства. Доре не хватало Лондона. К удивлению, она обнаружила, что не сгорает в Имбере от желания закурить или выпить. На первых порах она выбиралась раз-другой в «Белого льва», но ходить туда было далековато, а жара стояла невыносимая. Она попробовала пить понемногу привезенный виски из стаканчика для зубных щеток у себя в комнате. Но эти тайные забавы были тоскливы, удовольствие от них было маленькое. Пить в одиночку она не любила. Дора с удовольствием отмечала – и это было единственным ее утешением, – что в результате воздержания и скудости питания она слегка похудела. Вся беда в том, что возвращение в Лондон будет не из веселых. Работа у Пола вроде бы подходила к концу. Он поговаривал о возвращении домой и явно был исполнен решимости забрать жену и содержать ее как произведение искусства: освободив помещение и заперев дверь на замок. Его воля пеленала ее по рукам и ногам. Нет, она и в мыслях не держала, чтобы улизнуть от Пола. В конце концов, она к нему вернулась, и, хоть их примирение не назовешь прочным, соображения, приведшие к нему, оставались прежними. Просто она не могла представить себе, как будет жить с Полом в Лондоне. У нее перед глазами стояла квартира на Найтсбридже – продуманная до мелочей, изысканная, сверкающая обоями в полосочку, toile de Jouy[28]28
  Гобеленами из Жюйи (фр.).


[Закрыть], старинной мебелью красного дерева и objects d’art[29]29
  Произведениями искусства (фр.).


[Закрыть] – невероятно чужая и невероятно унылая. Себя она в этой квартире не видела. Не к этому она стремилась. В такое будущее верить не хотелось.

Однако не эти мысли занимали на сей раз Дору. Она изучала мужчин паствы, выявляя самого привлекательного. Конечно, Джеймс – вылитая кинозвезда, крупный, кудрявый, с открытым волевым лицом. Тоби самый миловидный и самый изящный. Марк Стрэффорд в общем-то тоже впечатляет, но бородатым мужчинам всегда заведомо отдают предпочтение. У Майкла очень славное лицо – как у грустного пса, – но недостаточно внушительное, чтобы счесть его красивым… Пол все-таки, пришла она к заключению, глядится лучше всех: видный, величавый, благородный. Безмятежности только недостает его лицу, просветленности. Слишком часто написано на нем дурное расположение духа. Но ведь муж ее, подумала она с грустью, не слишком-то счастлив.

Дора переключила внимание на женщин, и взор ее сразу остановился на Кэтрин. Кэтрин сидела по центру, на виду. Одета она была в изящное выходное серое платье, как отметила Дора, премиленькое. В таком платье и дорогой шляпке вполне можно пойти куда-нибудь на ланч. Это здесь оно выглядит простеньким. Кэтрин подобрала волосы и совершенно преобразилась. Тугой низкий пучок, блестящие, волнистые, непокорные волосы прикрывают уши. Кэтрин смотрела вниз, опустив веки, с обычным своим выражением, не то смиренным, не то загадочным. Доре виден был выпуклый лоб, крутая дуга щеки и мягкая, но волевая линия носа. Природная белизна лица сегодня выглядела не болезненной, а благородной, с оттенком слоновой кости. Дора смотрела на нее с упоением, которое явно подогревалось сознанием того, что вскоре это совершенное творение из открытого обращения в миру будет изъято.

Дора продолжала бездумно следить за проповедью Джеймса, и ей показалось, что она снова становится интересной. Она стала вникать.

– Не могу согласиться с Мильтоном, когда тот отказывается ценить добродетель затворническую. Добродетель и невинность должно ценить вне зависимости от ситуации. Это свет, который просветляет и очищает, и его не затмит пустая болтовня о ценности опыта. Как это опрометчиво – внушать юным, что нужно накапливать жизненный опыт! Лучше внушать им, что надо ценить и хранить невинность – это ли не достойная цель, это ли не увлекательная задача! Храни невинность – и прибудет знание глубокое и ценное, несравнимое с мишурным блеском «опыта». Невинность в себе и других должно ценить, и «горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит». Матфей, восемнадцать, шесть[30]30
  Стих указан неточно: нужно 18:7.


[Закрыть].

Каковы же приметы невинности? Прямодушие – что за прекрасное слово; правдивость, простота – вот ее невольные проявления. Образ, только что пришедший мне на ум, будет к месту. Это колокол. Колокол отливают, дабы глас его был громок. Грош цена колоколу, никогда не звонившему! Звон его чист и звучит голосом свыше. Большой колокол не должен молчать. Подумайте и о простоте его устройства. Никаких потайных хитростей. Все в нем просто и открыто. Качни его, и он зазвонит.

А коль скоро мы думаем сейчас о нашем колоколе, большом колоколе Имбера, который вскоре торжественно водворится в монастыре, мысли наши обращаются к той из нас, что вскоре тоже окажется по ту сторону озера, ступит во врата; той, в ком – хоть она и краснеег, надеюсь, она меня все же простит – столь прекрасно явлены достоинства, о которых я говорил, – невинность, которая потом перейдет в знание и мудрость. Она, без сомнения, упрекнет меня: я, мол, говорю о начале ее пути так, словно он подошел к концу. Действительно, жизнь созерцательная – путь бесконечных преображений, не постороннему о ней судить, да и просящий о созерцательной жизни не знает, о чем просит. Но нам, если можно так выразиться, попутчикам святости, можно и простить такие минуты воодушевления. В такие минуты, как эта, открывается промысел Господень в этом мире. Не минул еще век чудес! Ведь общину нашу вдохновлять будет знание того, что одна из нас, безраздельно нам принадлежавшая, обрела иную стезю, и хоть мы, может, редко будем видеться, мы будем знать: она рядом, молитвами она с нами. Не собирался я делать никаких отступлений личного характера, но, думаю, милая Кэтрин простит меня. Да не вредно и высказать то, что у всех на душе. А теперь, друзья мои, я заканчиваю свои размышления, боюсь, они были слишком длинными и бессвязными.

Когда поток красноречия иссяк, Джеймс неловко спустился с возвышения, вид у него был довольно потерянный и смущенный. Отец Боб Джойс призвал паству к молитве, и, с шумом отодвигая стулья, все стали на колени. Джеймс закрыл сразу лицо руками и низко склонил голову. Кэтрин опустилась на колени, закрыв глаза и сложив молитвенно руки, лицо ее было охвачено чувствами, которых Доре было не понять. Майкл прикрыл висок пальцами, прищурил глаза и, склонив голову, нахмурился. Тут Дора почувствовала, что за ней наблюдает Пол, и тоже смежила веки. Молитва закончилась, служба тоже, и маленькая паства потянулась к выходу.

Они вышли в залитый солнцем холл, и миссис Марк задержала Пола каким-то вопросом. Перед Дорой шла Кэтрин и улыбалась Джеймсу, тот неуклюже шутил, явно оправдываясь перед ней. Дора чувствовала, что прошелся по ее поводу он весьма некстати, но справедливо надеялся, что будет прощен. Искренность его подкупала, и в свете недавнего выступления Дора готова была видеть в его gaucherie[31]31
  Неловкости (фр.).


[Закрыть] замечательное прямодушие. Она даже готова была – так он ее растрогал – вообразить, будто верит в существование братской любви. Она тоже улыбнулась Джеймсу и вышла с Кэтрин на балкон, Джеймс же скрылся в гостиной. Он, видно, решил, что беседа с ней мне явно не повредит! – такова была мгновенная реакция Доры, но она поглядела на Кэтрин с интересом, граничащим с обожанием.

– А мне понравилась ваша служба, – сказала Дора, лишь бы как-то начать. Она решила выбраться на солнышко и медленно спускалась по ступеням. Кэтрин шла рядом.

– Да, – отозвалась Кэтрин, – она совсем незатейливая, нам подходит. Знаете, светской общине трудно, никто из нас не посвящен в сан. Все приходится изобретать самим.

Они двинулись по тропинке к дамбе.

– А у вас были другие варианты? – осторожно осведомилась Дора.

– О да, – ответила Кэтрин. – Вначале каждый должен был всю службу проговорить про себя. Но это требовало слишком много сил.

Дора, смутно представлявшая себе, что это значит, охотно поддакнула. Звучало это ужасно.

Они поднялись на дамбу. Солнечные блики играли на воде. Поросшие мхом и зеленью кирпичи нагрелись, и Дора через тонкие подошвы ощущала их тепло. Чувствуя, что спутница ее стесняется и нервничает, сама она приободрилась. Она уже не боялась Кэтрин, ей с ней было хорошо.

– Жара какая, – сказала она, – искупаться хочется. Я плавать не умею, а жаль, так хотелось бы научиться. Вы наверняка умеете, все, кроме меня, умеют.

– Я боюсь воды. Плавать я умею не очень хорошо, да и не люблю. Наверное, я боюсь воды. Мне часто снится, будто я тону. – Кэтрин мрачно смотрела на озеро – в тени дамбы оно было темное, зеленое, в плотной, тягучей воде колыхались водоросли и сор.

– Да что вы! Как интересно! Мне такое никогда не снилось. – Дора обернулась и посмотрела на Кэтрин. Только теперь она увидела, сколько в ней печали; воображение Доры мгновенно заработало, и она вдруг подумала: неужто Кэтрин и впрямь хочет стать монахиней? – Нет, не можете вы своей волей туда идти! Заточить себя – ведь вы так молоды, так прекрасны! Простите меня, я знаю, это бестактно, грубо. Но я как подумаю, что вы там окажетесь, места себе не нахожу.

Кэтрин изумленно подняла на Дору глаза и улыбнулась, очень добро, впервые глядя ей прямо в глаза.

– Есть нечто, в чем ты не властен, – сказала она. – Нет, я не хочу сказать, что кто-то принуждает тебя. Просто ты в этом не властен. И часто то, что не выбираешь, – твой лучший выбор.

Я права, победно думала Дора. Не хочет она в монастырь. Тут против нее что-то вроде сговора. Все они талдычат, что она уйдет в монастырь, называют ее своей святой и все такое прочее – ей просто некуда деваться. Да еще эта околесица, которую нес сейчас Джеймс.

Она решила было уже ответить Кэтрин, но в этот миг с досадой увидела направлявшегося по тропинке к дамбе Пола. Пяти минут не дает ей побыть одной. Кэтрин тоже его заметила, пробормотала что-то Доре, махнула рукой Полу и пошла дальше по дамбе, оставив Дору одну.

Пол подошел и сказал:

– А я ума не приложу – куда ты делась…

– Ты бы хоть на какое-то время оставлял меня в покое. Только мы с Кэтрин начали такой интересный разговор…

– Ну уж не знаю, о чем это вы с Кэтрин могли разговаривать. У тебя-то, похоже, совсем другие интересы!

– А почему бы мне не поговорить с Кэтрин? Я что, этого не достойна?

– Этого я не говорил. Но ты сама это чувствуешь. И если хочешь знать, в Кэтрин, по-моему, есть все, что должно отличать женщину: очарование, кротость, скромность и целомудренность.

– Ты меня не уважаешь, – голос у Доры дрогнул.

– Конечно, не уважаю. А за что мне тебя уважать? Я просто влюблен в тебя, на свое несчастье, – вот и все.

– И на мое тоже. – Дора расплакалась.

– Ну перестань, перестань же…

Кэтрин добралась до противоположного берега и шла теперь вдоль монастырской стены. Она миновала дверь в приемные и отворила дверь, которая вела в часовню для посетителей. Доре почему-то показалось, что закрыла она ее за собой с грохотом.

Глава 10

Тоби толкнул дверь сторожки. Между службой и ланчем выдалось свободное время, и он решил искупаться. Он отворил дверь и, как всегда, приостановился на пороге, выясняя, где Ник Фоли. Навстречу выбежал, виляя хвостом, Мерфи, довольно лениво подпрыгнул, протянув мальчику передние лапки. Тоби подхватил его, на мгновение прижался к его мягкой теплой голове и снова выпрямился. Ника не видать. Наверно, ушел. С чувством облегчения Тоби с шумом понесся вверх по лестнице, взял плавки. По указанию Джеймса он купил их по дешевке в деревне. Прихватил и полотенце – от частых купаний оно поистерлось, от него уже с души воротило, но потерпеть еще можно было.

Выйдя на площадку, он услышал, как Ник окликает его из соседней комнаты. Он подошел к его двери и заглянул. Ник лежал в постели. Это было в порядке вещей, и ему надо было бы догадаться, что Ник еще не вставал.

– Кто вещал? – спросил Ник. Подоткнув под спину подушки, он лежал и читал детектив.

– Джеймс. – Тоби не терпелось уйти.

– Что-нибудь поучительное?

– Да, весьма. – Тоби всегда терялся, разговаривая на эти темы с Ником.

– О чем же?

– О невинности, еще кое о чем.

Ник, не снимавший еще ночной пижамы, с отекшим лицом, расплывшимся по подушке, длинными сальными космами, свисавшими по обе стороны, напомнил вдруг Тоби Волка из сказки, переодевшегося Бабушкой. Тоби при этой мысли невольно улыбнулся и почувствовал, что стесняется Ника уже меньше.

– Когда-нибудь и я прочту тебе проповедь, – сказал Ник. – Меня они проповедовать не приглашают, так я прочту тебе одному.

Тоби не знал, что ответить, и спросил:

– Я возьму с собой Мерфи купаться, ладно?

– Коли Мерфи захочет, он пойдет, даже если ты не захочешь брать его, а коли уж не захочет – не пойдет, даже если ты захочешь.

Что верно, то верно.

– А, ну ладно. – Тоби неуклюже взмахнул рукой в каком-то непонятном приветствии. Ник провожал его взглядом, пока он не вышел из комнаты. Нечего сказать, удачный был разговор.

Облегченно вздохнув, Тоби слетел с лестницы, выскочил наружу и понесся по лугу, зовя за собой Мерфи, который и без того горел желанием его сопровождать. Тоби прихватил с собой подводное снаряжение – маску и дыхательную трубку – и надеялся использовать его где-нибудь на озере. Речные заводи, в которых он уже вдоволь наплавался, были хоть и на редкость чистыми, но слишком уж мелкими. Сегодня Тоби задумал обследовать дальний конец озера, за монастырем, где он еще не бывал. Издали, со стороны Корта, берег гляделся песчаным пляжем. Там и вода, должно быть, почище. Он решил до ланча посмотреть, что и как, а потом уж заняться теми местами основательно. Ему не хотелось слишком быстро исчерпать все тайны Имбера.

Переправлялся он в лодке. Мерфи на сей раз захотелось прыгнуть в лодку, и он бесстрашно расхаживал по дну, становясь передними лапами на борт и креня лодку набок. Доплыв до противоположного берега, Тоби пошел лугом, пересек дамбу и двинулся по тропинке, бегущей вдоль озера в лес. Ему не терпелось окунуться, не хотелось, чтобы ему помешала ветреча с кем-нибудь. Уже на подходе к лесу он увидел доктора и миссис Гринфилд, они о чем-то горячо спорили; завидев его, они свернули на тропку к кухне. В лесу Тоби побежал еще быстрее, теперь, к вящему его удовольствию, надо было еще и перескакивать через высокие кустики ежевики и колкую траву, буйно разросшуюся там, где когда-то пролегала тропка. Этим путем явно давно не ходили.

Тропинка повторяла изгибы озера, от берега ее отделяла неровная зеленая изгородь, и она вилась вперед змейкой из солнечных лучей и бликов отражений на воде. Чуть глубже в лес, параллельно мальчику мчался пес, слышно было, как он продирается через молодняк, шуршит опавшими листьями. Наконец Тоби перешел на шаг и, прерывисто дыша, стал озираться, выясняя, где он оказался. Через кустарник виден был противоположный берег озера, монастырь там не был обнесен стеной. Тоби помедлил и взглянул туда. Там был лес, точно такой же, как здесь. И все же, подумал он, как там все, должно быть, необычно. Интересно, есть в том лесу ухоженные дорожки, по которым, предаваясь размышленьям, расхаживают монахини и шелестят длинными юбками по траве у обочины. Пока он представлял себе это, на другой стороне неожиданно появились две монахини. Тоби похолодел, не уверенный, что надежно спрятан. Монахини шли тропинкой у воды. Их отчасти загораживал кустарник и высокий камыш, но время от времени они оказывались на ярком свету, и тогда было видно, что юбки у них в подоле подобраны, а из-под них выглядывают грубые черные башмаки. Монахини склонили друг к другу головы и, похоже, разговаривали. В следующий миг он четко, будто звон колокола, услышал, как одна из них засмеялась. Они развернулись и снова углубились в лес.

Смех этот странным образом подействовал на Тоби. Конечно, отчего бы монахиням и не смеяться, но он просто никогда не представлял их себе смеющимися. А как прекрасен этот смех, думал он, нет на свете ничего прекраснее этого смеха. Быть добродетельным и веселым – вот величайшие достоинства. Эти мысли вернули его к утренней проповеди Джеймса. То, что Джеймс говорил о невинности, безусловно, касается и его. Естественно, он не может, как Кэтрин, дать обет и хранить невинность. Как здорово старина Джеймс выразил то, что все испытывают по отношению к Кэтрин, ее исключительному положению. Действительно, глядя на нее, чувствуешь нечто неприкосновенное, незыблемое. Ему-то самому еще не доводилось оберегать себя. Верно сказал Джеймс: хранить невинность – это ли не цель! Хотя, отметил про себя Тоби, так ли уж она непосильна, если осознать ее? Беда многих нынешних молодых людей в том, что они не осознают этого. Проводят свою молодость в ослеплении, как во сне. Тоби был уверен, что сам он от этого сна уже пробудился. Он удивлялся людям, говорившим, что молодость, мол, прекрасна, жаль только, не понимаешь этого в свое время. Тоби понял это вовремя, понимал это и сию минуту, когда шагал вот так к воде в рубашке, взмокшей от пота, и всем своим существом ощущал, как тянет от озера прохладой. Он был рад, что приехал в Имбер, рад, что окружен такими славными людьми. Он возблагодарил Господа, чувствуя новый прилив веры. Он ощущал в себе некую безликую, будто поселившуюся в нем силу благих намерений. Может, это и есть благодать Божья… Не я, но Христос во мне. Вспоминая неожиданно веселый смех монахини, пронесшийся над водой, он испытывал такую физическую и духовную радость, что, казалось, за спиной у него вырастают крылья. Избранному не так уж трудно быть праведным.

Размышляя, он медленно брел, глядя вперед, пока не увидел, что добрался до цели. Интересно, оказывается, то, что он издали принимал за песчаный пляж, – это широкий пологий волнорез из камней, уходящих прямо под воду. Возвышенные мысли мигом улетучились, он начал обследовать местность. Несколько прогнивших свай в озере за волнорезом наводили на мысль о том, что здесь некогда была деревянная пристань; да и поляна вокруг была расчищена, хоть и поросла теперь бурьяном. Кое-где через него проглядывали камни и гравий, а от центра поляны широкая тропа тянулась в лес. Тоби бросил маску с трубкой и двинулся по тропе. Спустя несколько минут он увидел впереди какое-то строение. Перед ним было нечто вроде старого заброшенного амбара. Крытая когда-то черепицей крыша провалилась, и с одной стороны виднелись длинные еловые стропила с еще заметными следами коры и топора. Стены из грубо обтесанного камня сложены были на века. Это средневековый амбар, решил Тоби. Он осторожно подошел к разверстому входу и заглянул внутрь. Напротив был еще один огромный проем, выходящий к пастбищу, но в амбаре все равно царил полумрак. Внутри было совершенно пусто, если не считать старых гнилых мешков и ящиков. Слабо откликалось эхо. Земляной пол был тверд, как цемент, хоть и порос под прорехами в крыше травой и чертополохом. Глянув наверх, Тоби увидел балки невероятной толщины – каждая из ствола огромного дуба. Балки затянула густая паутина – казалось, под крышей натянута сеть. В вышине в густой темноте кто-то суетился, может летучая мышь. Тоби проскочил амбар насквозь и вышел с другой стороны.

В просвете деревьев виднелось пастбище. Он двинулся туда. За лесом, по кромке пастбища, в Корт вела утрамбованная дорога, по ней, верно, и возили бревна. Когда-то амбар стоял на лугу, потом вокруг него поднялись деревья, и он остался заброшенным и никому не нужным. Взволнованный своим открытием, Тоби помчался обратно к озеру, веселому сиянию солнца, которое искрилось на дальнем конце тропинки. Мерфи сидел на волнорезе и стерег его вещи, высунув от жары язык с чисто собачьим улыбчиво-безропотным видом.

В амбаре было довольно-таки промозгло. И теперь солнце усердно отогревало Тоби. Он посмотрел на воду, и ему страстно захотелось окунуться. Глянув за озеро, он увидел, что противоположный берег огорожен стеной. А его предупреждали, что напротив стены купаться нельзя. Он решил, что, хоть его из-за стены и не будет видно, нарушать правило он не станет и поплавает немного у волнореза. Здесь так хорошо, дальше идти не хотелось. Да и берега дальше затянуты были тиной и водорослями, и озеро, похоже, кончалось топью, от которой с души воротило. Тоби быстро скинул одежду и улегся на камни. Солнышко прогревало его насквозь.

Вначале он попытался лечь на живот, лицом вниз, свесив ноги. Но так уж устроено человеческое тело, что от такого положения шея и подбородок быстро затекают. Не лежать нашему неуклюжему телу в расслабленной позе отдыхающей собаки. Убедившись в этой истине, Тоби перевернулся и облокотился на руку. Мерфи воспринял это как приглашение и тут же подошел, положил голову ему на плечо. Какой-то экстаз охватил Тоби, он сел, взял на руки пушистого зверя и прижал к себе, как это частенько делал Ник. Близость горячей, мягкой, живой шерсти странно будоражила. Он сидел не шевелясь, обхватив собаку и глядя на воду. У пристани было глубоко, и вдруг он увидел большущую, совершенно неподвижную рыбу – она, видно, нежилась на солнышке, там, где оно прогревало зеленоватую воду. По вытянутым очертаниям и хищным челюстям он узнал щуку. Раскачивая тихонько головой за спиной Мерфи, он неотрывно смотрел на эту замершую щуку. Затем глаза начали слипаться, и только жгучее сверкание озера проникало сквозь завесу его век. Он был так счастлив, что едва не умер, впадая в тот сон юности, когда физическое здоровье, радость и полнейшая беззаботность повергают сознание в сладкое забытье, которое тем пленительно, что пробуждение от него не менее сладостно, и душа изнемогает, пресытившись восторгом.

Тоби очнулся и сбросил с колен Мерфи. Он вздремнул немного, теперь можно и искупаться, тело накалилось так, что, похоже, зашипит, едва он зайдет в воду. Щука скрылась. У волнореза вода лениво загустела, белесые камни через нее не просвечивали. Особого толка из подводного плавания тут не выйдет, уж больно мутная вода, едва ли в ней что-то разглядишь. Он в нерешительности стоял на краю и смотрел на воду. По центру озеро искрилось бесцветным блеском, а по краям в нем отражались зеленые берега и голубое небо; краски отражений были чисты, но все равно это были краски более тусклого и сумрачного мира. Что за чудо купаться в недвижной воде – будто ступаешь в Зазеркалье, разбиваешь при этом зеркало и переходишь в мир иной, прорастающий из мира этого! Тоби разбежался и бросился в воду.

Он плыл очень тихо, ожидая, пока уляжется рябь и поверхность натянется у подбородка тугой мягкой простыней, и наслаждался тем, что тело в прохладной воде не остывает. Оно словно подернулось серебряной нежной пленкой. Он повернул назад и лег на волнорез, будто выброшенная на мель рыба, – вытащив лишь голову и плечи; горячее солнце быстро высушило кожу. Маску с трубкой можно было достать рукой, и, лежа на том же месте, он натянул их и сполз вниз, держась за край волнореза, пока не ушел с головой под воду. Держаться под водой было нелегко, маска выталкивала наверх, на скользких и гладких камнях уцепиться было не за что. Он едва видел под водой, но по очертаниям понял, что волнорез книзу расширяется метра на три. Он выбросил маску с трубкой на берег и снова ушел под воду. На сей раз он попытался на ощупь пробраться к основанию волнореза, но это оказалось ему не под силу. К нему спрыгнул Мерфи и начал плавать вокруг, соблюдая благородный обычай, предписывающий пышные усы и большую часть бурой бородки держать над водой сухими.