Текст книги "Дибук с Мазлтов-IV"

Бернард Маламуд
Еврей-птица

Обычно юмор чувствует себя в еврейской литературе как дома. Возможно, это происходит из-за естественной склонности преувеличивать и искажать действительность, такая фантазия, летящая к логическому концу – нелепости. Фантазия нападает и развивается, прикрываясь цинизмом и пассивностью. Даже самые реалистичные произведения наполнены фантастическими и сверхъестественными деталями, резко контрастирующими с общим фоном.

Бернард Маламуд превращает в евреев ворон – те истово молятся, сносно говорят на идише, селедку предпочитают смальцу и улетают от «антисемитов». Он преувеличивает, веселится, играет, кричит, дразнит, наслаждается и растягивает обыденную реальность как конфеты-тянучки. И невозможно возможное существо, еврей-птица по имени Шварц, жалуется, развлекает, страдает, терпит и задыхается, пока читатель не перестает смеяться.

Но кто такие «антисемиты»? Где они, эти «антисемиты»? Габриэль Персон однажды сказал: «Еврей платит за свое еврейство так же плохо, как нееврей: он – свой собственный антисемит».

Дж. Данн

Окно было открыто, поэтому тощая птица и влетела. Растрепанными черными крыльями хлоп-хлоп. Так уж устроена жизнь. Открыто – попал. Закрыто – не попал, такая уж твоя судьба. Птица устало влетела в открытое кухонное окно Гарри Коэна, на верхнем этаже дома возле Ист-Ривер, на Первой авеню. На стене висела клетка беглой канарейки, и дверца ее была распахнута, но эта чернявая длинноносая птица с всклокоченной головой и тусклыми глазками – к тому же косыми, что придавало ей сходство с потасканной вороной – шлепнулась прямо на стол, спасибо еще, что не на баранью отбивную Коэна. Дело было год назад, жарким августовским вечером; торговец замороженными продуктами ужинал вместе с женой и школьником сыном. Коэн, грузный мужчина с волосатой грудью, мясистый под шортами; Эди, под желтыми шортами худенькая, в красном лифчике; и десятилетний Мори (полностью – Моррис, в честь ее отца), хороший мальчик, хотя и не очень способный, после двухнедельного отдыха вернулись в город, потому что умирала мама Коэна. Они отдыхали в Кингстоне, штат Нью-Йорк, но мама, жившая отдельно в Бронксе, заболела, и они приехали обратно.

– Прямо на стол, – сказал Коэн и, поставив стакан с пивом, шуганул птицу. – Сукин сын.

– Гарри, выбирай слова, – сказала Эди и взглянула на сына, который следил за каждым их движением.

Птица сипло каркнула и, хлопая замызганными крыльями – перья их торчали в разные стороны, – тяжело взлетела на кухонную дверь и уселась там, глядя на них.

– Гевалт,[32]32
  Гевалт (идиш) – восклицание, выражающее страх, изумление


[Закрыть] погром!

– Это говорящая птица, – изумилась Эди.

– По-еврейски, – заметил Мори.

– Ишь какая умная, – проворчал Коэн. – Он обглодал кость и положил в тарелку. – Раз ты говоришь, скажи, за каким ты делом. Что тебе здесь понадобилось?

– Если у вас не найдется лишней бараньей отбивной, – ответила птица, – меня устроил бы кусочек селедки с корочкой хлеба. Разве можно жить все время на одних нервах?

– Тут не ресторан, – сказал Коэн. – Я спрашиваю, что тебя привело по этому адресу?

– Окно было открыто. – Птица вздохнула и добавила: – Я беженец. Я летаю, но при этом я беженец.

– Беженец от кого? – полюбопытствовала Эди.

– От антисемитов.

– От антисемитов? – сказали они хором.

– От них.

– Какие же антисемиты беспокоят птицу? – спросила Эди.

– Любые – между прочим, включая орлов, ястребов и соколов. А бывает, и кое-какие вороны охотно выклюют тебе глаз.

– А ты разве не ворона?

– Я? Я – еврей-птица.

Коэн от души рассмеялся:

– Как это понимать?

Птица начала молиться. Она читала молитвы без Книги и без талеса,[33]33
  Талес (идиш) – молитвенное покрывало


[Закрыть] но со страстью. Эди наклонила голову, Коэн же – нет. А Мори раскачивался в такт молитве и смотрел вверх одним широко раскрытым глазом. Когда молитва кончилась, Коэн заметил:

– Без шляпы, без филактерий?[34]34
  Филактерии – то же, что тфилин.


[Закрыть]

– Я старый радикал.

– А ты уверен, что ты не какой-нибудь призрак или дибук?

– Не дибук, – ответила птица, – хотя с одной моей родственницей такое однажды случилось. Все это позади, слава Богу. Ее освободили от бывшего возлюбленного, ревнивого до безумия. Теперь она мать двух чудесных детей.

– Птичек? – ехидно спросил Коэн.

– А почему нет?

– И что это за птицы?

– Еврей-птицы. Как я.

Коэн откинулся на спинку и захохотал:

– Не смеши меня. О еврейской рыбе я слышал, но еврейская птица?

– Мы двоюродные. – Птица подняла одну тощую ногу, потом другую. – Будьте любезны, у вас не найдется кусочка селедки и корочки хлеба?

Эди встала из-за стола.

– Ты куда? – спросил ее Коэн.

– С тарелок сбросить.

Коэн обратился к птице:

– Я, конечно, извиняюсь, но как тебя звать?

– Зовите меня Шварц.

– Может быть, он старый еврей, превращенный в птицу, – сказала Эди, забирая тарелку.

– Это так? – спросил Коэн и закурил сигару.

– Кто знает? – ответил Шварц. – Разве Бог нам все говорит?

Мори встал на стуле.

– Какую селедку? – взволнованно спросил он у птицы.

– Мори, ты упадешь, слезь, – велел Коэн.

– Если у вас нет матьес, то можно шмальц, – сказала птица.

– У нас только маринованная, с луком, в банке, – сказала Эди.

– Если вы откроете для меня банку, я буду есть маринованную. А нет ли у вас, если не возражаете, кусочка ржаного хлеба?

У Эди, кажется, был.

– Покорми его на балконе, – велел Коэн. А птице сказал: – Поешь и отправляйся.

Шварц закрыл оба птичьих глаза:

– Я устал, а дорога дальняя.

– В какую сторону ты летишь, на юг или на север?

– Где милосердие, туда я лечу.

– Папа, пусть останется, – попросил Мори. – Ведь он только птица.

– Тогда оставайся на ночь, – согласился Коэн. – Но не дольше.

Утром Коэн приказал птице очистить помещение, но Мори стал плакать, и Шварца ненадолго оставили. У Мори еще не кончились каникулы, а товарищей не было в городе. Он скучал, и Эди была рада, что птица развлекает его.

– Он совсем не мешает, – сказала она Коэну, – и ест очень мало.

– А что ты будешь делать, когда он накакает?

– Какать он летает на дерево, и если внизу никто не проходит, то кто заметит?

– Ладно, – сказал Коэн, – но я настроен категорически против. Предупреждаю: надолго он здесь не останется.

– Что ты имеешь против несчастной птицы?

– Несчастной птицы, нет, вы слыхали? Пронырливый мерзавец. Воображает, что он еврей.

– Не все ли равно, что он воображает?

– Еврей-птица, какая наглость. Один неверный шаг – и вылетит отсюда пулей.

По требованию Коэна Шварц был выселен на балкон, в новый скворечник, который купила Эди.

– Премного благодарен, – сказал Шварц, – хотя я предпочел бы иметь над головой человеческую крышу. Возраст, знаете ли. Люблю тепло, окна, запах кухни. С удовольствием просмотрел бы иногда «Еврейскую утреннюю газету», да и от глотка шнапса не отказался бы – после него мне легче дышится. Впрочем, что бы вы мне ни дали, вы не услышите жалоб.

Однако когда Коэн принес домой кормушку, полную сушеной кукурузы, Шварц сказал: «Невозможно».

Коэн был раздосадован.

– В чем дело, косой? Тебе надоела хорошая жизнь? Ты забыл, что такое быть перелетной птицей? Честное слово, любая из твоих знакомых ворон, евреек и неевреек, последние штаны бы с себя отдала за такое зерно.

Шварц промолчал. О чем можно говорить с таким извозчиком?

– Не для моего кишечника, – объяснил он потом Эди. – Пучит. Селедка лучше, хотя от нее жажда. Но, слава Богу, дождевая вода ничего не стоит. – Он раскаркался грустным, одышливым смехом.

И селедку – благодаря Эди, знавшей, где надо покупать, – Шварц получал; случалось, ему перепадал кусочек картофельной оладьи и даже – когда не видел Коэн – супового мяса.

В сентябре начались занятия в школе, и Эди, не дожидаясь, когда Коэн снова предложит выгнать птицу, настояла на том, чтобы ей позволили пожить еще, пока мальчик не втянулся.

– А если сейчас прогнать, это плохо скажется на его занятиях – или ты не помнишь, как с ним было трудно в прошлом году?

– Ладно, так и быть, но рано или поздно она отсюда уберется. Это я тебе обещаю.

Шварц, хотя его никто не просил, взял на себя все заботы об учении Мори. В благодарность за гостеприимство вечером, когда его пускали часа на два в дом, он почти безотрывно надзирал за тем, как Мори делает домашние задания. Он сидел на комоде возле письменного стола, где мальчик трудился над уроками. Мори был неусидчив, и Шварц мягко заставлял его заниматься. Кроме того, он слушал его упражнения на визгливой скрипке, лишь изредка отлучаясь на несколько минут в ванную комнату, чтобы дать отдых ушам. Потом они играли в домино. К шахматам Мори относился прохладно, и обучить его игре не удавалось. Когда он болел, Шварц читал ему смешные книжки, при том что сам их не любил. А в школе дела у Мори наладились, и даже учитель музыки признал, что мальчик уже играет лучше. Его успехи Эди ставила в заслугу Шварцу, хотя птица отмахивалась от этих похвал.

Но все же Шварц гордился тем, что в табеле у Мори нет отметок ниже тройки с минусом, и по настоянию Эди отметил это рюмочкой шнапса.

– Если так пойдет и дальше, – сказал Коэн, – я отдам его в какой-нибудь знаменитый колледж.

Шварц, однако, покачал головой.

– Он хороший мальчик… вам не надо беспокоиться. Он не будет пьяницей, он не будет бить жену, Боже упаси, – но ученый из него никогда не получится. Вы понимаете меня? Но он может стать хорошим механиком. В наше время это отнюдь не позор.

– На твоем месте, – сказал рассерженный Коэн, – я бы не совал свой длинный шнобель в чужие дела.

– Гарри, прошу тебя.

– Мое терпение подходит к концу, черт возьми. Этот косой всюду лезет.

Шварц, хоть и не слишком желанный гость, все-таки прибавил в весе несколько унций. Но на внешности его это не сказалось: вид у него был, как и прежде, потрепанный, перья торчали во все стороны, словно он только что спасся от бурана. Он признавал, что уделяет мало внимания туалету. О стольком надо подумать. «Кроме того, удобства на улице», – сказал он Эди. Однако в глазах у него даже появился блеск, так что Коэн, хоть и продолжал называть его «косым», вкладывал в это слово меньше чувства.

Дорожа своим положением, Шварц тактично старался пореже попадаться на глаза Коэну. Но однажды вечером, когда Эди ушла в кино, а Мори принимал горячий душ, торговец замороженными продуктами затеял с птицей склоку.

– Черт побери, почему бы тебе иногда не помыться? Почему от тебя должно вонять, как от дохлой рыбы?

– Я извиняюсь, мистер Коэн, но если кто-то ест чеснок, от него и пахнет чесноком. Я три раза в день ем селедку. Кормите меня цветами, и я буду пахнуть цветами.

– А кто вообще тебя должен кормить? Скажи спасибо, что тебе дают селедку.

– Простите, я не жалуюсь, – сказала птица. – Вы жалуетесь.

– Кроме того, – продолжал Коэн, – даже с балкона слышно, что ты храпишь как свинья. Я из-за тебя ночи не сплю.

– Храп, слава Богу, не преступление, – возразил Шварц.

– Одним словом, ты надоеда и чертов захребетник. Скоро ты пожелаешь спать в постели с моей женой.

– Мистер Коэн, – сказал Шварц, – на этот счет не беспокойтесь. Птица есть птица.

– Это ты так говоришь, а откуда я знаю, что ты птица, а не какой-то чертов дьявол?

– Если бы я был дьявол, вы бы уже это знали. Я не имею в виду хороших отметок вашего сына.

– Заткнись ты, свинская птица! – крикнул Коэн.

– Извозчик! – каркнул Шварц, поднявшись на цыпочки и раскинув длинные крылья.

Коэн хотел уже было вцепиться в его тощую шею, но из ванной вышел Мори, и остаток вечера, до ухода Шварца на балконную ночевку, в доме был притворный мир.

Ссора, однако, сильно встревожила Шварца, и ему плохо спалось. Он просыпался от собственного храпа, а проснувшись, со страхом думал о том, что с ним будет. Чтобы не мозолить Коэну глаза, Шварц старался пореже вылезать из скворечника. Устав от тесноты, он прохаживался по карнизу балкона или сидел на скворечнике, глядя в пространство. Вечерами, наблюдая за уроками Мори, он часто засыпал. Проснувшись, нервно скакал по комнате, обследовал все четыре угла. Много времени проводил в стенном шкафу Мори и с интересом изучал ящики письменного стола, когда их оставляли открытыми. А однажды, найдя на полу большой бумажный пакет, Шварц забрался внутрь, чтобы понять его возможности. Мальчика позабавило такое поведение птицы.

– Он хочет строить гнездо, – сказал Мори маме.

Эди, чувствуя, что птица удручена, тихо сказала:

– Может быть, у вас бы наладились отношения, если бы вы кое в чем шли навстречу мистеру Коэну?

– Скажите мне например.

– Выкупаться, например.

– Я стар для купаний, – сказал Шварц. – У меня и без купаний вылезают перья.

– Он говорит, что вы плохо пахнете.

– Все пахнут… Некоторые пахнут из-за своих мыслей или из-за того, кто они есть. Мой запах объясняется моей пищей. А чем объясняется его?

– Его лучше не спрашивать, он рассердится, – сказала Эди.

К концу ноября промозглый холод стал донимать Шварца; в дождливые дни, когда он просыпался, суставы у него почти не гнулись, и он едва мог шевелить крыльями. Уже кусал его ревматизм. Он с удовольствием посидел бы подольше в теплой комнате, особенно с утра, когда Мори уходил в школу, а Коэн в магазин. Но хотя Эди была добросердечной женщиной и, наверное, впустила бы его тайком – погреться, он боялся просить ее. Между тем Коэн, все время читавший статьи о миграции птиц, однажды вечером после работы, когда Эди тушила на кухне говядину, вышел на балкон и, заглянув в скворечник, посоветовал Шварцу готовиться к отлету, если он себе не враг. «Пора отправляться в теплые края».

– Мистер Коэн, почему вы меня так ненавидите? – спросил Шварц. – Что я вам сделал?

– Потому что от тебя вся смута, вот почему. Кроме того, где это слыхано – еврей-птица? Убирайся вон, или между нами война.

Но Шварц упорно отказывался улетать, и тогда Коэн прибег к тактике беспокоящих действий, правда за спиной у Эди и Мори. Мори терпеть не мог насилия, а Коэн не хотел некрасиво выглядеть. Он решил, что, если делать птице пакости, она улетит сама и не надо будет выгонять ее силой. Кончились золотые деньки, пусть поищет сладкой жизни в другом месте. Коэна беспокоило, как повлияет расставание с птицей на учебу Мори, но он решил рискнуть: во-первых, потому, что мальчик, кажется, вошел во вкус занятий – надо отдать должное черному прохвосту, – а во-вторых, Шварц стоял у него костью в горле и не давал покоя даже в снах.

Торговец замороженными продуктами начал свои диверсии с того, что в миске Шварца стал подмешивать к селедке водянистый кошачий корм. Затем, когда птица спала, он надувал множество бумажных пакетов и хлопал ими возле скворечника; так, истрепав Шварцу нервы, – правда, еще не настолько, чтобы тот улетел, – Коэн принес домой взрослого кота, якобы в подарок Мори, давно мечтавшему о киске. Где бы кот ни увидел Шварца, он неизменно бросался на него, а один раз изловчился вырвать несколько перьев из хвоста. Даже во время уроков, когда кота выпроваживали из комнаты Мори, он к концу занятий ухитрялся пролезть обратно, и Шварц, в отчаянном страхе за свою жизнь, вынужден был перелетать с возвышенности на возвышенность – с люстры на вешалку, оттуда на дверь, – чтобы спастись от влажной пасти зверя.

Однажды, когда Шварц пожаловался Эди на то, что его жизнь в опасности, она сказала:

– Потерпите, мистер Шварц. Когда котик узнает вас ближе, он перестанет гоняться за вами.

– Он перестанет гоняться, когда мы оба будем в раю, – ответил Шварц. – Окажите мне милость, избавьтесь от него. Он превратил мою жизнь в сплошную тревогу. Я теряю перья, как дерево листья.

– Мне ужасно жаль, но Мори любит котика, он спит с ним.

Что делать Шварцу? Он тревожился, но не мог прийти ни к какому решению, потому что боялся покинуть дом. И вот он ел селедку, приправленную кошачьим кормом, старался не слышать ночью грохота пакетов, взрывающихся как петарды, и жил в страхе, ближе к потолку, чем к полу, а кот, подергивая хвостом, следил за ним неотступно.

Шли недели. Умерла в Бронксе мама Коэна, и однажды, когда Мори принес единицу за контрольную по арифметике, рассвирепевший Коэн, дождавшись, чтобы Эди увела мальчика на скрипичный урок, открыто напал на птицу. Он загнал ее метелкой на балкон; Шварц в панике метался там, а потом забился в свой скворечник. Коэн, торжествуя, запустил туда руку, сжал в кулаке обе тощие ноги и вынул громко каркавшую и хлопавшую крыльями птицу. Он стал стремительно крутить ее над головой. Но вращаемый Шварц изогнулся, схватил клювом нос Коэна и вцепился в него, как в последнюю надежду на спасение. Коэн вскрикнул от резкой боли, ударил птицу кулаком и, дернув изо всех сил за ноги, оторвал от носа. Он снова раскрутил стонущего Шварца и, когда у птицы закружилась голова, яростно метнул ее во тьму. Шварц камнем падал на улицу. Коэн швырнул ему вдогонку скворечник и кормушку и слушал, пока они не грохнулись на тротуар. Сердце у него колотилось, нос дергало, и целый час с метлой в руках он ждал возвращения птицы; однако убитый жестокостью Шварц не вернулся.

Ну, все с этим грязным уродом, подумал торговец и ушел в дом. Эди и Мори уже вернулись.

– Смотри, – сказал Коэн, показав на свой окровавленный и втрое против прежнего растолстевший нос, – смотри, что сделала сволочная птица. Теперь шрам на всю жизнь.

– Где он сейчас? – с испугом спросила Эди.

– Я выкинул его, он улетел. Скатертью дорога.

Никто не возразил ему. Только Эди тронула платком глаза, а Мори быстро сказал про себя таблицу умножения на девять и обнаружил, что знает примерно половину.

Весной, когда стаял снег, Мори грустно бродил в окрестностях дома, искал Шварца. Он нашел мертвую черную птицу на маленьком пустыре у реки: крылья были сломаны, шея свернута, и оба птичьих глаза выклеваны напрочь.

– Кто это сделал с вами, мистер Шварц? – заплакал мальчик.

– Антисемиты, – сказала потом Эди.

Джордж Алек Эффингер
Затерянный рай

Ночные чудовища сатиры чувствуют себя комфортно в еврейской любви. Вот научно-фантастический рассказ, сатира с гармоничными деталями и экстраполяциями. Рассказ о евреях без еврейства, гениальных детях, машинах с ответами на почти все вопросы, едва различимыми диаспорами, планетами с бирюзовой травой и эмоциями, вызываемыми кинематографом и прессой.

Рассказ написан специально для этого сборника.

Дж. Данн

Миром управляли пять человек. Они именовались Представителями, хотя демократические выборы были давно упразднены как «слишком неточные». Был Представитель от Северной Америки, Представитель от Южной Америки, и по одному Представителю – от Европы, Азии и Африки. Все они находились у власти уже давно, и, похоже, им это нравилось. Граждане же подвластных им регионов были этому даже рады. Им и без того жилось нелегко, так что война была им совершенно ни к чему.

Выполнять свои обязанности Представителям помогал ТЕКТ, огромный компьютер, находившийся под землей, причем это была отнюдь не обычная вычислительная машина. В его памяти хранилась вся совокупность знаний о Вселенной, накопленных человечеством. Правда, такие знания хранились и в других разбросанных по миру компьютерных системах, однако ТЕКТ был наделен уникальной способностью, отсутствующей в других системах. Он умел понимать. Ему можно было задавать такие вопросы, которые нельзя было перевести в двоичный код. ТЕКТ понимал все без исключения человеческие языки, а когда свойственная естественным языкам неточность порождала двусмысленные высказывания, он задавал наводящие вопросы. Если кто-то спрашивал: «В чем разница между правильным и ошибочным?» – ТЕКТ давал ответ не сразу, как другие, более примитивные компьютеры, и его ответ был не простой философской справкой, составленной путем обычной компиляции существующей на Земле литературы. ТЕКТ отвечал после небольшой паузы и выдавал продуманное, «личное», мнение, основанное на его собственном анализе данных. Впрочем, такие вопросы задавались, разумеется, редко. Ибо даже когда ТЕКТ на них отвечал, его ответы оказывались слишком расплывчатыми, а главное – не имели никакого практического применения. Мир же, в котором жили люди, был миром весьма и весьма практичным.

Что еще можно сказать об этом мире? Например, то, что население земного шара стало на редкость однородным. Представители приходили и уходили, но проводимая ими политика оставалась неизменной. Чем больше люди похожи друг на друга, считали они, тем лучше будут друг с другом ладить, а чем лучше они будут друг с другом ладить, тем больше власти будет у Представителей. Разумеется, на бессознательном уровне многие понимали, что их эксплуатируют и что ими манипулируют. Но во-первых, людям и самим хочется ладить друг с другом: так жить гораздо спокойнее. А во-вторых, у Представителей была такая власть, что другого выхода попросту не было.

Сказанное, конечно, не означает, что на Земле совсем не осталось мест, где расовые различия между людьми все еще сохранялись. За долгие годы правления Представителей полностью эти различия стереть так и не удалось. Время от времени генетические законы природы приводили к появлению индивидов с ярко выраженной негроидной или монголоидной внешностью. Однако большинству из них было найдено применение. Они добровольно работали на государство в качестве так называемых «жителей трущоб». Их селили в небольших гетто, служивших чем-то вроде музеев вымирающих культур, и они жили там так же, как жили их предки до наступления эры Представителей.

Гораздо меньше государство и рядовые граждане любили тех, кто выступал за сохранение расовых и культурных различий. Интеллектуалы, художники, гомосексуалисты, коммунисты – то есть все, кто имел гораздо больше свободы до прихода к власти Представителей, – подвергались гонениям. Но самой большой по численности и самой преследуемой общиной была, разумеется, община еврейская. Приверженность евреев к семейным и религиозным ценностям не позволила им ассимилироваться полностью, и их нееврейские соседи боялись, что это навлечет на них гнев Представителей и приведет к репрессиям. Правда, самих Представителей упрямство евреев отнюдь не раздражало, и они частенько хвалили маленький народ за смелость и стойкость. Тем не менее всех прочих граждан такие похвалы почему-то совсем не успокаивали.

Именно в это время в одной еврейской семье родился мальчик по имени Мюррей Роуз. Его родители были людьми нерелигиозными. Они не соблюдали субботу, не знали, когда надо праздновать еврейские праздники, и смеялись над своими консервативными друзьями, соблюдавшими кашрут, то есть традиционные еврейские законы, связанные с приемом пищи. В общем, их связь с традициями своего народа была чисто номинальной. Куда больше они заботились о том, чтобы окружающие ни в коем случае не восприняли их как евреев-бунтарей.

Однажды, когда Мюррею исполнилось десять лет, к ним в гости приехал дед Залман. Мюррей очень этому обрадовался, потому что никогда деда не видел, только слышал его имя. Однако родители, похоже, визиту деда были совсем не рады и, скорее, нервничали. Когда старик появился в дверях, все трое почувствовали себя неловко, а Мюррей спрятался за спиной отца. Дед Залман выглядел не так, как Мюррей себе его представлял. Седые брови и длинная борода придавали ему чрезвычайно суровый вид. Мюррей испугался, хотя ему говорили, что дед Залман странный, но добрый.

– Привет, Жюли, – сказал старик, поцеловал дочь и пожал руку зятю.

– Рады вас видеть, – сказал отец Мюррея. Наступило долгое неловкое молчание.

– А это, наверное, Мюррей, – сказал дед Залман. Отец взял Мюррея за запястье и представил дедушке.

Мюррей поздоровался с ним за руку. Большая и шершавая рука деда ему не понравилась.

В последующие несколько дней большую часть времени он провел с дедом. Отец Мюррея весь день работал, а мать слишком хлопотала по хозяйству, чтобы развлекать старика. Дед и внук гуляли по окрестностям и разговаривали. Поначалу Мюррей робел, но затем понял, что, несмотря на множество отличий от родителей, дед чем-то его привлекал.

Как-то раз они сидели на скамейке в парке. Было холодно и пасмурно. Мюррей к тому моменту уже успел полюбить деда Залмана и понял, что родители, наоборот, недолюбливали приехавшего родственника. С каждым днем дед говорил все меньше и меньше. Они сидели под нависшим небом, и дед молча разглядывал выложенную кирпичом дорожку.

– Что у тебя в пакете? – спросил Мюррей. Вопрос мальчика вывел деда из задумчивости. Он потряс пакетом, и внутри него что-то зашуршало.

– Это крошки, – сказал он. – Крошки для птиц.

– Думаешь, тебе разрешат кормить голубей?

– Не знаю, – сказал дед со вздохом, – раньше разрешали. Я кормил птиц каждый день. Это повышало мне настроение. Я хорошо ладил с голубями. Я давал им корм, а они делали вид, что я им нравлюсь. Они были очень признательны мне за крошки. От людей этого не дождешься.

– А можно их покормлю я? – спросил Мюррей.

– Давай сначала я, – предложил дед. – Если появится полиция с дубинками, пусть уж лучше побьют меня, старика, а не тебя.

– Ладно, – сказал Мюррей.

Дед Залман открыл пакет и высыпал на кирпичи кучку крошек. Сразу же прилетели несколько голубей и стали жадно клевать. Старик передал пакет Мюррею, и тот тоже насыпал крошек возле своих ног.

– Эти крошки хлебные? – спросил он.

– Нет, – ответил дед. – Это маца.

– А что это такое?

Дед печально посмотрел на Мюррея:

– Маца. Разве ты не знаешь, что на следующей неделе Пейсах?

Мюррей посмотрел на деда вопросительно:

– Пейсах?

– Святой день. Праздник.

– Это вроде Женского дня, да?

– Знаешь что, Мюррей, – дед Залман вздохнул, – давай-ка лучше немного пройдемся.

Мюррей насыпал кучкой оставшиеся крошки и побежал за стариком. Они вышли из парка и направились к дому. По пути дед остановился у витрины магазина микрофильмов. С того момента, как они покинули парк, он не сказал ни единого слова и сейчас все так же молча открыл дверь магазина. Мюррей зашел первым, а дед – следом за ним.

– Чем могу служить? – спросил хозяин магазина, с подозрением глядя на бороду деда и его странное одеяние.

– Мне нужна послеобеденная тект-сводка новостей, – ответил старик. – И вот еще что. Нет ли у вас случайно каких-нибудь микрофильмов по истории еврейского народа?

Хозяин нахмурился.

– Отдел религии у нас маленький, – проворчал он. – Канцелярия Представителя, знаете ли, не поощряет распространение таких материалов. А сейчас, так и вовсе гайки закручивают. Не знаю уж, чего они так боятся. Да и особого спроса на такой товар тоже нет. Так что если про евреев что-нибудь и имеется, то разве что вон там. Но, боюсь, там только мусульманские и христианские мифы. И еще пара-тройка фильмов по искусству.

– Спасибо, – сказал дед Залман.

Он подошел к небольшой корзине, на которую указал хозяин магазина. В ней лежали около двух десятков микрофильмов, каждый из которых представлял собой микрокнигу, которую надо было читать на читальном аппарате или с помощью диапроектора. Однако деда ничто не заинтересовало. Он посмотрел на Мюррея. Тот никогда раньше в магазине микрофильмов не бывал и сейчас бродил от корзины к корзине. Время от времени он доставал какой-нибудь фильм и, разглядывая его на свет, пытался понять, о чем в нем говорится.

– Хочешь, что-нибудь купим? – спросил дед Залман.

– Не стоит, – ответил Мюррей. – У нас дома все равно нет читального аппарата. Папа сказал, что купит его мне, когда я пойду в среднюю школу.

Дед пожал плечами и заплатил за пленку с новостями, распечатанную для него хозяином на маленьком тект-терминале.

Выйдя из магазина, они встретили полицейского. Проходя мимо них, полицейский нахмурился и толкнул деда плечом.

– Советую вам, ребятки, быть поосторожнее, – сказал он. – Не так-то уж и много времени у вас осталось.

Дед промолчал, взял Мюррея за руку, и они пошли в другом направлении.

– В мире все больше и больше бандитов, – сказал он после некоторого молчания.

– Они тебя не любят, дедушка, да? – спросил Мюррей.

– Не любят, – ответил дед. – И тебя они тоже не любят. Они вообще никого не любят.

– Потому что мы евреи?

– Нет, – сказал дед задумчиво. – Думаю, дело не в этом. Разве что отчасти.

Когда они пришли домой, дед стал читать новости, а Мюррей побежал на улицу играть с друзьями в мяч.

Через два дня отец проводил тестя на станцию ТЕЛЕТРАНСа. С тех пор Мюррей никогда больше деда не видел. Тем не менее встреча с ним на него повлияла. В гостиной он нашел три фильма, которые дед то ли забыл, то ли оставил намеренно, и при первой же возможности просмотрел их на читальном аппарате в школьной библиотеке. Это были первые микрофильмы, ставшие его личной собственностью. А содержались в них еврейские легенды и рассказы о еврейских традициях. Мюррей читал их не раз и не два. Его занимал вопрос: что же произошло со всеми этими любопытными законами и обычаями. Он спросил мать, и та сказала, что они все еще существуют. «Правда, не здесь, – добавила она, – но существуют. Есть еще много людей, похожих на твоего дедушку. К счастью, они постепенно исправляются. Представители делают для нас все, что могут, а такие, как дед Залман, им мешают. Но они, как я уже сказала, исправляются». Мюррею это не понравилось. Он пожалел, что традиционный еврейский образ жизни уходит в прошлое.

Повзрослев, Мюррей не утратил интерес к этой теме. Прочтя три оставленных дедом микрофильма, он нашел в школьной библиотеке еще кое-какие материалы о том же и стал копить деньги на покупку новых.

Когда ему исполнилось четырнадцать, он узнал, что дед Залман умер. Впервые в жизни Мюррей по-настоящему расстроился. Ему было бесконечно жаль, что он так и не поблагодарил дедушку за то, что тот сделал. Он решил обязательно найти способ его отблагодарить и увековечить память о нем, хотя родители явно хотели про деда поскорее забыть.

Экзамены за десятый класс пришлись на середину февраля. Мюррею только что исполнилось пятнадцать. Первые шесть лет учебы в школе он ничем не выделялся; казался самым обычным учеником, которому, как и многим другим, суждено было идти в армию или в трудовой легион. Однако после знакомства с дедушкой его успеваемость неожиданно резко повысилась.

Экзамен длился шесть часов, и он закончил одним из первых. На следующий день его вызвали к директору школы.

– Входите, мистер Роуз, – приветливо сказал директор Дженнингс, – располагайтесь. У меня для вас хорошие новости.

Мюррей успокоился. Каждый раз, когда его вызывали к директору, он чувствовал себя в чем-то провинившимся, хотя и знал, что ничего плохого на самом деле не сделал. Он сел на стул, стоявший возле стола директора, и приготовился слушать.

– ТЕКТ только что закончил проверять экзаменационные работы за десятый класс, – сообщил директор, – и вы показали очень высокий результат, мистер Роуз. Более того, вы получили самую высокую оценку в школе. Поздравляю.