Текст книги "Психология проблемного детства"

Иначе воспринимающие (невропатичные)

Специфика восприятия достаточно хорошо описана в патопсихологии взрослых людей, когда: а) нечеткость картины мира вызывает тревожно-невротические предчувствия; б) неясность эмоциональной окраски отношений (эмпатийная и аффилиативная) лежит в основе сенситивности; в) расплывчатость самовосприятия (на стыке эмотивного и когнитивного) выливается в психастеническую акцентуацию характера. Детям в этом смысле уделяется меньше внимания, хотя многие проблемы воспитания «пускают корни» именно в перцептивное пространство. При том, что вся возрастная психология считает узнавание важнейшей предпосылкой личностного развития «со-знания», как иногда акцентируют внимание авторы работ по педагогике. Возможно, из-за того, что информационная неопределенность и вызванная ей напряженность понимаются как некий неизбежный фон, с которым нужно считаться в принципе, а на деталях и частностях можно не заострять внимания. Однако для нашего изложения они имеют вполне определенную ценность.

В младенчестве на первом плане, естественно, восприятие социальное. Еще не будучи дифференцировано как собственное переживание (осознанное ощущение), оно предстает как эмпатия в чистом (эмоциональном) виде. И если именно здесь слабое звено, ребенок оказывается в очень трудной ситуации. Когда, образно говоря, не удается отличить улыбку от оскала, страх давит с большой силой. Достаточно представить себе, как мы, взрослые люди, бываем озабочены, угнетены и подавлены, когда не уверены, что ясно разобрались в отношении к нам со стороны окружающих, которые влияют на нашу судьбу, чтобы (умножив на количество прожитых лет) понять и почувствовать, что происходит в душе ребенка. В крайних случаях такой страх выливается в так называемый ранний детский аутизм, когда ребенок одушевляет вещи и отталкивает от себя людей. Когда отклонение не столь заметно, проблемы общения выглядят как капризное упрямство, неумение выразить свои намерения. Особенно это заметно в начальной школе, где нельзя отсидеться в углу, как в детском саду. Зачастую по этой причине детей зачисляют в трудновоспитуемые из-за «неполноценности» (на родителей свалить ответственность нет оснований) и стараются «списать со счетов» под любым предлогом. В практике нашего центра педагогической реабилитации мы собирали по одному второгоднику первого класса от школы (всего 20 школ района) из числа самых «трудных» по мнению учителей. Все дети были именно с такого рода отклонениями. Первое полугодие их приходилось обучать общению (отставив учебные стандарты на потом). Когда же они привыкали жить не только сами по себе и при обращении к другим не кричать, щипаться, плеваться, а говорить нормально, уже второе полугодие шло в обычном режиме. В дальнейшем (как это бывает у детей с менее выраженными отклонениями) характер отличался застенчивостью, ранимостью, обидчивостью, а личность – склонностью придавать внутренним смыслам поведения больше, чем они этого стоили, но все это не выходило за рамки акцентуаций характера.

Тревожно-невротический склад дает о себе знать несколько позже, когда наступает время деятельности. Сфера обитания расширяется, неизвестного становится больше, нужно в чем-то полагаться на себя. Соответственно возрастают риски, вернее, чувство риска от среды, где не все четко воспринимается. Дети предпочитают держаться родителей. Инициатива же выглядит робкой и неумелой. С годами у «домашних сидельцев» зависимость от взрослых приобретает более сложные очертания, но стержень – освоено то, что осмыслено, а того, что требует интуитивного включения лучше избегать – остается. Когда же внутренние или внешние источники спонтанности подталкивают к освоению жизненного пространства, вынуждая отрываться от гарантов безопасности, очень вероятно и ожидаемо появление ипохондрических демонстраций. Расстройства питания, кожные высыпания, аллергические симптомы «на нервной почве» встречаются у младших школьников из числа тех, у кого восприятие мира недостаточно четкое, довольно часто. В дальнейшем лучшим компенсатором выступает семейная ориентация социальных предпочтений. Насильственное «выталкивание в жизнь» только усиливает психическую напряженность.

Психастеническую неясность самосозерцания, по-видимому, тоже можно заметить в достаточно раннем возрасте, но сама по себе она дает о себе знать сравнительно поздно. Когда человеку становится доступна рефлексия. В отрочестве, когда приходится воевать за социальные статусы, она выглядит как повышенная стеснительность, а в полной мере проступает у подростков, когда навязчивости входят в круг привычных отклонений и в дальнейшей жизни закрепляются как черта характера.

Следуя клинической логике, полагалось бы каждый вариант рассмотреть отдельно через призму ненадлежащего воспитания, но в этом нет необходимости по логике педагогической. В детстве такая сепарация доступна лишь на бумаге. В жизни все так смешивается, что лучше взять какой-то обобщающий термин для обозначения главного – психического напряжения в обыденных обстоятельствах. Мы остановились на «невропатии». Это понятие в психопатологии, психологии и физиологии высшей нервной деятельности интерпретируют с разных позиций. Но нас оно устраивает в том значении, которое мы предложили.

Педагогическая депривация, воспринимаемая как равнодушная строгость, оставляет детские перцептивные сомнения неразрешенными. Он остается с ними один на один, так как не в состоянии не только объяснить, но и понять происходящее. Это служит неиссякаемым источником психического напряжения. В общении с такого склада детьми нужен интуитивный такт, чего и недостает педагогически ограниченным родителям и формалистам-воспитателям. Начальная школа лишь добавляет неуверенности в себе. Постепенно гаснущая надежда на понимание со стороны близких и окружающих неуклонно смещает жизненную активность в сферу воображения. Субъективная значимость избранных фантазией предметов и отношений отрывается от их общепринятых смыслов. Игрушки, а затем книги и животные занимают все больше места в мироощущении взрослеющего ребенка. Ведущий паттерн – ожидание от мира нечуткости и бестактности (которые пришли на смену страха наказания) доминирует в личностном строительстве. Он формирует стремление к идеальному в воображаемом мире (под аккомпанемент упреков в непонятливости и упрямстве). Побуждает создавать и закреплять смысловые барьеры, а драйв к собственным представлениям о смыслах бытия искажает представления о мире. Когда же приходит время формировать собственный социум (личные привязанности, семья, круг общения), невропатичные люди, воспитанные в условиях педагогической депривации, предлагают своим избранникам такие модели, вписаться в которые нормальным людям, как правило, не удается. На фоне этих разочарований возникает и крепнет психологическая защита, выражающаяся в готовности признать свою никчемность при сохранении внутренней самобытности и высокой самооценки. Смирившись с тем, что окружающие не поймут и не вникнут в их сомнения и предчувствия, «грубо забитые» невропаты, чьи тревоги и опасения по мере взросления смещаются в направлении тревожно-невротической ипохондричности и психастенических навязчивых страхов, все глубже уходят в мистическое («Вообрази, я здесь одна, / никто меня не понимает, / рассудок мой изнемогает / и молча гибнуть я должна»).

Сочетание невропатичности с умственной недостаточностью усиливает тревожные настроения. И это понятно, так как если недостаточно ясно воспринимаемое еще и плохо осмысляется, информационных оснований для появления немотивированных опасений становится больше. Расстройства функций в раннем детстве здесь особенно вероятны. Ночные страхи, энурез, замедленное формирование речи, тики, встречаются достаточно часто. В дальнейшем присоединяются фобии самого разного содержания на почве страха остаться без родительской защиты. А в дальнейшем, когда удается так или иначе приноровиться к реальности, любая мистика, способная увести воображение дорогой аутистического исполнения желаний от необходимости вмешиваться в ход событий, прямо-таки липнет к людям такого склада.

Те, кого воспитывают в обстановке изоляции, получают столь необходимое им внимание, но в своеобразной форме. Родителям удается установить психологический контакт с ребенком особенно хорошо на почве схожих опасений. Получается как бы парниковое взаимообогащение тревожностью. Это позволяет чувствовать себя в безопасности, когда взрослые рядом, а чувство неуверенности и ожидание опасности отодвигается на границу семья – общество. И пока семья главнее других сфер (системы и среды), особых проблем не возникает. Даже в детском саду, где такого склада детям не очень комфортно, напряжение, которое накапливается за день, разряжается по приходе домой. «Панцирь отчуждения» начинает давить по мере того, как ребенку приходится брать на себя определенные обязанности перед обществом. Здесь практически с первых школьных лет возникают проблемы так называемого «неконструктивного общения». Хорошо, если ребенок упрямится, дерзит или хотя бы жалуется. Тогда учителю легче включаться в воспитание и корригировать ситуацию. Но значительно чаще «на поверхности» лишь замкнутость при внешнем послушании и достаточном прилежании. Страхи и опасения «уходят вглубь характера», врастая в привычную самооценку. Внутренние смыслы незаметно отдаляются от общепринятых значений. Воображение развивается быстрее, чем навыки общения. В непонятном мире (основное содержание паттерна) можно затаиться. Что и становится драйвом, который уводит к психологической защите в форме внутренней изоляции отщепенца (то, что в предыдущей главе мы обозначили термином splitting, не часто встречающемся в отечественной, но достаточно известном в зарубежной психологии). И в зрелом возрасте это позволяет более или менее успешно компенсировать свои недостатки за счет вполне приемлемого чудачества с налетом невротичности, далеко не всегда воспринимаемом самим человеком как страдание. Такого склада невротики обычно держатся за свои комплексы очень упорно, если даже и обращаются за помощью к психотерапевту. Поддакивая ему, они очень редко идут на реальное сотрудничество.

Трудности возникают, когда натура (отроческий поиск достойных позиций, подростковая эмансипация, желание любить) или ситуация (отъезд на учебу, призыв в армию, женитьба) вынуждают перейти границу отчуждения, несмотря на опасения. Направление драйва меняется. Теперь преобладает стремление втянуть в семейную форму отношений то новое, что предстоит освоить, а не выйти ему навстречу. Когда такое поглощение не удается, защита видоизменяется. В доступном, знакомом и податливом мирке начинают воплощаться недовольство собой, груз тревог, подозрительность. Семья становится тем, по выражению Ф. Перлза, «помойным ведром», куда уходят неотреагированные амбиции, страсти и прочие источники намерений. Остальное социальное пространство утрачивает привлекательность. Изолированный невропат окончательно превращается в домашнего тирана, спекулирующего на своей беззащитности и беспомощности. Как отметил З. Фрейд, «что нас поражает в фобиях невротиков, так это не столько их содержание, сколько интенсивность. Страх фобий прямо неописуем. Иной раз складывается впечатление, будто невротики боятся вовсе не тех вещей и ситуаций, которые и у нас при известных обстоятельствах могут вызвать страх, а тех, которые они просто называют теми же именами». Вне семьи заложником такого эгоизма становятся те, кто не может от него уклониться (знакомые, любовники, домашние животные и т. п.).

Сочетание невропатичности с умственной отсталостью сильно утолщает скорлупу подозрительности. Мифы и аутистическое исполнение желаний зачастую почти полностью вытесняют обычные адости жизни, и без того трудно доступные измененному восприятию. Такого склада люди очень податливы к манипулированию с помощью самых примитивных способов воздействия на подсознательные мотивы поведения. Они часто встречаются среди последователей разного рода мистических учений. Глупый отщепенец с невропатическим складом характера среди сектантов встречается гораздо чаще, чем в обычной популяции. Его как бы принимают в некую виртуальную семью, где он чувствует себя спокойно, так как выдуманная сфера отношений готова принять его ожидания такими, какие они в его голове (в отличие от реальных людей, где все время приходится опасаться подвоха).

Социальная запущенность – самый неблагоприятный вариант небрежного и педагогически некомпетентного воспитания для детей, нечетко воспринимающих мир, общество и себя. Если их не понимают семья и система, то рассчитывать на приязнь и сострадание среды тем более не приходится. Страх сопровождает невропатичного ребенка с раннего возраста и всю последующую жизнь, так как, в отличие от обычного склада детей, которым тоже страшно в незнакомом мире, ему не на что надеяться и не на кого опереться. Он слишком рано замыкается в себе, и барьер неприятия любой новой информации производит на окружающих впечатление умственной отсталости, непонятливости, тупости. Позиция «не троньте меня, я нервный и несообразительный» усваивается с ранних лет и нередко становится фундаментом всего характера в последующие годы. Такое актуальное переживание определяет и направленность поиска защиты (драйв). Единственным конструктивным выходом из ситуации ребенок с детства видит покровительство, в поисках которого готов мириться с самыми непрезентабельными ролями и позициями. Зависимость от конкретного человека с готовностью принять его моральные ориентиры в качестве ценностей, а затем и смыслов поведения, действительно обеспечивает известную стабильность в окружающем мире. Она эффективна. Если такое покровительство надежно и долговременно. К сожалению, глупые и невропатичные не очень ценятся сильными и авторитетными. Так что время от времени приходится настраиваться на другого человека, каждый раз утрачивая какую-то долю искренности чувств. И, в конечном счете, остается лишь готовность демонстрировать привязанность, чтобы не гнали. В глубине души накапливается враждебность к покровителю. Обнаруживающая себя, как только тот становится уязвим или зависим.

Тяжелее всего детям такого склада дается обучение в начальной школе. Учителя, как правило, не вдумываются и не вникают в особенности восприятия, а ориентируются на успеваемость, прилежание, послушание. Вероятность того, что ребенка направят на психолого-медико-педагогическую комиссию для перевода в школу VIII вида, достаточно велика. В нашей практике, когда психолого-педагогический консилиум взялся за дело именно с психологических, а не с медико-педагогических позиций (раньше комиссия называлась медико-педагогической), количество так называемых олигофренов сократилось в три раза, остальных детей перевели в классы коррекционного и реабилитационного направления. И действительно, стоило преодолеть «дефицит аффилиативного чутья» и вернуть «эмпатийную настроенность», ученики как бы раскрылись для интеллектуального развития, заблокированного тревогой и фрустрацией.

Сочетание невропатичности с умственной отсталостью в обстановке педагогической запущенности означает, что нагрузка на психику возрастает троекратно, так что на вероятность того, что ребенок сам справится с выпавшими на его долю испытаниями без реабилитационной поддержки, практически равна нулю. Комплекс изгоя, готового присоединиться к той среде и субкультуре, где не нужно оглядываться на ожидания семьи, общества и государства, формируется так рано, что становится основой внутренних смыслов поведения, добраться до которых с целью возродить интерес к нормальной жизни, очень проблематично. Здесь нужны простые, но мощные методы воспитания. Особенно если подростковый возраст, когда личность соглашается со своими ролями, уже миновал. Недаром такого склада люди время от времени поражают общественное мнение кардинальными поворотами своей судьбы (образно говоря, с панели в монастырь или наоборот). Хотя значительно чаще их место оказывается, по образному выражению Э. Крепелина, «между проезжей дорогой, работным домом и тюрьмой».

Иначе сочувствующие (психопатически предрасположенные)

Люди, которым предстоит стать «вечно пятнадцатилетними», отличаются от своих сверстников с детства не столь заметно, чтобы делать более или менее определенные прогнозы, но все-таки достаточно для неких предположений. У них нередко социальные инстинкты выражены слабее и не обеспечивают защитных реакций (страх оторваться от родителей, боязнь чужих взрослых, опасение остаться в одиночестве и т. п.), а те потребности, на которые опирается воспитательная ситуация (эмпатийной, аффилиативной, когнитивного консонанса) не достигают необходимой концентрации чувств. При этом неосторожность может выглядеть как смелость, а незаинтересованность в оценке со стороны взрослых как непослушание. Такое соотношение сил в строительстве личности, когда спонтанность доминирует над соображениями (самовольство) несмотря на ясное понимание того, что от тебя ждут, в общем-то, присущее любому ребенку (воспитание и есть обучение навыкам смирять страсти разумом), здесь находится на грани трудновоспитуемости. Его слишком много. Чаще всего, родители и педагоги видят лишь некий избыток (эгоцентризма, упрямства, вредности, смелости, нахальства и т. п.), который хорошо бы сделать поменьше. И редко замечают лежащий в их основе недостаток, который нужно компенсировать. Естественно, вызвать интерес к альтруизму гораздо сложнее, чем бороться с эгоизмом. Здесь нужны не только твердость духа и последовательность усилий (что само по себе не часто встретишь у воспитателей), но и некий гуманистический дар, талант видеть в том, что раздражает, признаки того, что нуждается в жалости и сострадании. У родителей он иногда бывает, у педагогов никогда.

В дальнейшем многое зависит от специфики характера. Одни предпочитают спокойную жизнь и прячут слабое ядро личности с недоразвитой Я-концепцией под конформной прочностью слоя ролей-функций. Хорошие манеры достаточно надежны, но время от времени «моральная дефективность» (как это индивидуальное отличие называли предки) обнаруживает себя. Стоит зазеваться и мимовольная бестактность шокирует окружающих. Равно как неожиданная асоциальность. Знакомые и даже близкие люди, привыкшие считать такого человека надежным и внимательным (хорошее воспитание как бы само собой подразумевает известную душевную тонкость и принципиальность), вдруг наталкиваются на полное отсутствие сострадания, грубость, анэтичность. Изображение чувств рано или поздно дает сбой, хотя и не всегда означает разрыв отношений. В умелых и терпеливых руках все возвращается на свое место. Без того доверия к социальной надежности, которым не следует обманываться, но можно мириться, чтобы сохранить привязанности.

У других «беспокойное ядро» вынуждает постоянно и безуспешно «искать приключения на свою голову» то в одной роли-функции, то в другой. Но поскольку именно неспособность переносить жизненный опыт во внутренние смыслы поведения (от функций к принципам) и является уязвимым местом людей такого склада, именно статусы, на которых все прерывается, и страдают больше всех. Их (статусы) меняют как перчатки, исходя из обстоятельств, что выглядит как истерическая сценичность или «перманентная влюбленность». Предки обозначали такой вариант как «истерию театральную», так как «очередное разочарование» чаще всего бывает не лишено конверсионной окраски. В подростковом возрасте это еще более или менее простительно, но с годами приходится все больше цепляться за тех, кто тебя принимает ипохондрическими демонстрациями или даже неприкрытым попрошайничеством.

Третьи зацикливаются на своих неудачах, ища виновных на стороне, так как строительство Я-концепции раз за разом не получается, несмотря на упорство и упрямство. Сначала достается родным и близким, а затем, когда социальное пространство расширяется, а толку нет, ощущение беспомощности переносится на остальных по принципу «это вы ненавидите меня, а не я вас», приобретая паранояльный оттенок.

Четвертые, чувствуя себя не в силах двигаться сквозь ролевые структуры личности, остаются «вечно эмансипированными». Внутренние смыслы их поведения как бы отворачиваются от нормального пути развития (некая экзистенциальная эмиграция от реальности) в мистику условных ценностей, создавая впечатление шизоидной отгороженности. У талантливых людей такое отчуждение (splitting) может даже компенсировать проблемы адаптации. Как заметил З. Фрейд, художник творит, не оглядываясь на действительность (в отличие от ремесленника). Если его мироощущение совпадает с ожиданиями народа, он пророк. Если нет, ему остается утешать себя тем, что потомки будут более проницательны, чем современники.

Естественно, у каждого варианта своя предыстория в детстве, и их можно было бы рассматривать по отдельности. Однако, сохраняя принятый нами стиль, мы хотим избежать несомненно интересной, но громоздкой детализации и за основу возьмем то, что их объединяет, а не разъединяет. То есть – недостаток инстинктивного начала, лежащего в основе стремления к отождествлению себя с обществом. В детстве этот недостаток мешает «слиться с коллективными интересами», а в зрелом возрасте – обусловливает то равнодушие к людям (подмеченное издавна), которое вынуждает людей с «ретардацией личностного развития» при всей внешней активности – социальной и не очень – «брести своей безлюдной дорогой», оставаясь, по выражению Э. Кречмера, «угрюмыми, замкнутым и недоброжелательными по характеру».

К сказанному остается добавить, что на втором плане (с точки зрения онтогенеза личности) более или менее отчетливо дает себя знать слабость высшей нервной деятельности. Процесс возбуждения зачастую не сменяется торможением, а переходит в уравнительную и парадоксальную фазы. Это обусловливает появление своеобразных переживаний. Наряду с обычными для подобного склада людей ночными страхами, сноговорением после эмоционально насыщенных событий, склонностью к обморокам, истерической скованностью движений и речи в состоянии душевного волнения, отражением в сновидениях событий прошедшего дня, плохой переносимостью алкоголя, приходится считаться и с более серьезными расстройствами. Так называемые (по И.П. Павлову) фазовые состояния извращают обычные реакции. Появляется тяга к тому, что должно отталкивать чисто инстинктивно. Например, признаки гниения угрожают отравлением, заражением и прочими бедами. Однако стоит присмотреться к влечениям детей (да порою и взрослых) с психопатической предрасположенностью, как легко заметить, что их тянет свалка, помойка, а не чистая лужайка у ручейка. И вообще, отвратительное (что иногда привлекает маленьких детей с неустоявшейся высшей нервной деятельностью) в более старшем возрасте может быть привлекательным вопреки самому правильному воспитанию. Да и с ослаблением страха смерти, который может парадоксально переходить во влечение к ней, приходится сталкиваться не так уж редко, когда речь идет о самоубийстве подростков.

В обстановке педагогической депривации дети такого склада быстро обучаются притворяться. И это немудрено. Ведь в обстановке, когда тебе недостает чувств для того, чтобы интуитивно соответствовать ожиданиям окружающих, хорошие манеры – самое эффективное средство приноровиться к ним. И в целом такую установку можно было бы считать вполне адаптивной, если бы не одно «но». Людям такого склада с детства приходится концентрировать внимание, чтобы не попасть впросак, и такая когнитивная напряженность легко переходит в обидчивость и озлобленность. Когда от ребенка требуют только то, что ему трудно и неинтересно, а заглянуть в душу и понять, какой ценой дается послушание, не догадываются, тот затаивает враждебность и это вполне естественно. Такой паттерн не может не формировать эгоцентрической установки освободиться от обязательств, налагаемых внутренне чуждой культурой. Ставка на лозунг «посей привычку, пожнешь характер» перестает работать. Соответственно формируется и драйв на поиски круга общения и социальной среды, где можно ограничиться соблюдением формальных отношений (не требуется подтверждать искренности чувств). Скромные запросы аутсайдера, пренебрегающего атрибутами карьеры, но отрицающего авторитеты, вполне вероятны в качестве психологической защиты.

Наиболее уязвимым возрастом является отроческий, когда спонтанность, подавляемая угнетающим воспитанием, начинает реализовываться делинквентным поведением исподтишка. Чувство личной ответственности, на которое делает ставку типичная воспитательная ситуация, и есть слабое место характера. Кроме того, недостаток интуиции во взаимодействии с окружающими, когда она не сигналит о вероятной опасности сближения с социальной стихией, может стать причиной весьма сомнительных инициатив. Хорошо воспитанного ребенка начинает (к изумлению и огорчению родителей и педагогов) тянуть к себе «дурное общество», где он может вести себя хуже других (по неопытности). Если при этом ребенок смел – его эксперименты вполне могут выйти за пределы «приемлемой криминальности», если робок – попасть в зависимое положение от среды, которая любую слабость эксплуатирует беззастенчиво и жестоко.

При сочетании «моральной дефективности» с умственной отсталостью нажим воспитательной ситуации переносить бывает еще труднее. Здесь достаточно вероятен регресс к инфантильному стилю общения с окраской беззащитности в примитивно-ипохондрические тона.

Сочетание с невропатичностью делает ребенка (а в дальнейшем и взрослого человека) излишне зависимым от перепадов настроения.

Изоляция, с присущей для нее переоценкой субъективно значимого и отстраненностью от забот реального мира, позволяет детям такого склада чувствовать себя спокойнее в атмосфере изливающихся на них эмоций со стороны, что компенсирует недостаток собственных. Когда над ребенком не довлеет страх когнитивного диссонанса, ему живется легче, но само развитие уходит в сторону от магистрального пути. В зависимости от силы характера человек с детства бывает либо склонен беззастенчиво использовать привязанность окружающих («пусть весь мир прогнется под нас»), либо ограничиваться эксплуатацией только близких отношений. Податливый социум способствует развитию и закреплению эгоцентризма. И стремления сохранить свое привилегированное положение, освободив его от необходимости выходить в тот мир, где ты чужой. Когда родители нацелены на отчуждение от социума (не всегда по невротическим, порой по этическим или идеологическим мотивам) дети с недостаточностью социальных инстинктов превращаются в истинных заложников традиций. В дальнейшем их можно называть не «вечно 15-летними», а «вечно 12-летними». При всей дальнейшей эрудиции и широте взглядов те из числа психопатически предрасположенных, кто воспитывался в обстановке семейной изоляции, никогда не поднимаются в своем самосознании до внутреннего конфликта в связи с когнитивным диссонансом с собственным «Я». Так что даже ощутимый социальный успех за счет неплохих деловых качеств не освобождает их от ощущения своей обособленности. Своеобразного комплекса «отщепенца, которого не понимают».

Соответственно выглядит и драйв, позволяющий: а) замкнуться в мире домашних (семейных) ценностей с истерической окраской своих претензий на право тиранить тех, кто любит; б) остаться в инфантильном статусе под патронажем сильного члена семьи; в) замкнуться в ипохондрической обособленности. Варианты разные, но суть одна – сохранить за собой право жить как бы понарошку, не связывая функции с принципами узлом статусов, за которые нужно бороться. Оставляя возможность еще присмотреться к жизни, подождать с решениями, что может тянуться до глубокой старости. С годами эта защитная тенденция примитивизируется до банального паразитизма, если ситуация будет тому способствовать.

Наиболее уязвимым периодом развития бывает возраст, когда ребенку нужно переходить от отождествления к отчуждению. Чувства ответственности, на котором базируется доверие окружающих, недостает. Оно вообще очень интуитивно по сути. Так что отличать достойное и отталкивающее приходится с помощью ума. Ум требует для своего развития жизненного опыта, а это и есть слабое место воспитанного в условиях семейной изоляции. Неосторожный шаг в направлении социальной стихии может иметь плачевные результаты. Если не удается своевременно улизнуть в семейную экологическую нишу. Во всяком случае, остается констатировать, что среди правонарушителей или жертв преступлений, людей с недоразвитой личностью, воспитанных в условиях социальной изоляции, заметно больше, чем в среднем по популяции.

Сочетание умственной отсталости с моральной дефективностью делает семейную изоляцию единственно возможной ситуацией, при которой доступны конструктивные отношения с обществом.

Сочетание с невропатичностью наполняет мир воображения опасениями и тревогами самого причудливого свойства.

Запущенность при недостатке социальной интуиции всегда опасна тем, что среда не прощает наивности и играет на ней самым беспардонным образом. Это в условиях семейной изоляции или даже педагогической депривации психопатически предрасположенные дети могут играть на чувствах близких, пользуясь умом и хитростью. Во дворе им приходится мириться с тем статусом, который удается завоевать. Чаще всего, довольно скромным. Дети, возбуждение которых легко переходит в истерику и расстройство функций (несовершенство психофизиологической регуляции организма), особенно уязвимы и стараются держаться так, чтобы им не приходилось конфликтовать. Если есть возможность проводить время в общении с животными, они (дети) привязываются к ним как к опоре в чуждом мире. Некоторым живое воображение и коммуникативность, освобожденная от естественного страха маленького перед взрослым, позволяет «прилепиться» к каким-нибудь покровителям. Дошкольники, попадающие в милицию за бродяжничество, чаще всего бывают именно такого склада.

Естественно, придя в школу, они готовы принять заботу системы, если та не драматизирует недостатки воспитания (настроена на реабилитацию, а не на дискриминацию). Но, во всяком случае, им приходится нелегко. Ощущение своей чужеродности, когда сверстники живут иными интересами, не оставляет. Так что актуальное переживание состоит в эмоциональном отчуждении, нередко прикрываемом компенсаторно-уступчивой манерой поведения, которой обманываются (и нередко) недальновидные учителя. Соответственно формируется и защитная тенденция – скрывать свое за фасадом общепринятого. Тот разрыв смысловых значений, без которого не обходится любая психическая средовая дезадаптация.