Текст книги "Психология проблемного детства"

Олигофрения – врожденное слабоумие, которое с детства делает психику человека «совершенно не похожей на нормальную». В крайних вариантах – идиотизм и имбецильность – дети являются инвалидами с детства и забота о них возложена на органы социальной защиты населения. Педагоги участвуют в обучении по специальной программе, но о воспитании личности здесь не может идти и речи.

Дебильность – вариант врожденного слабоумия, не исключающий возможности жить без посторонней помощи и справляться со скромными повседневными заботами. Таких детей обучают в коррекционных школах VIII, программа которых не включает предметы, развивающие отвлеченное мышление. Задача педагога – привить прочные навыки, хорошие и надолго. Как неоднократно подчеркивали основатели олигофренопедагогики, «умственно отсталый ребенок, не прошедший школы специального обучения, ничего не знает, не может и не хочет знать… самым тяжелым испытанием для олигофрена бывает стремление удержать его в обычном учебном коллективе». Вместе с тем разумно поставленное воспитание и социальная поддержка приносят ощутимые результаты. По нашим данным середины 70-х годов прошлого века, среди олигофренов, признанных негодными к военной службе (в те годы их можно было призывать в нестроевые части), из примерно 2000 обследованных инвалидами были только 1,5 %; 89 % работали на сравнительно простых работах; осуждены за уголовные преступления 2 % (что много ниже средних цифр с учетом возраста и пола обследованных). Да и сравнение на уровне отдельных психических процессов особых различий не выявило. Мышление может оперировать достаточным запасом слов, а то, что между словами устанавливаются лишь конкретные связи, в обыденной жизни не бросается в глаза. Отсутствие так называемых интеллектуальных эмоций также не является серьезным препятствием адаптации. Отклонения в волевой сфере, когда сочетание внушаемости и упрямства раздражает окружающих, поводов для серьезных конфликтов, как правило, не дают.

Истинные отличия проявляются на уровне самосознания и личности, когда приходит время тому, что называется «способностью отдавать себе отчет в своих действиях». Олигофрены свободны от изнуряющего душу мотива самоактуализации (по А. Маслоу). Они остаются в скорлупе ролей-функций и не чувствуют потребности выйти из нее или, говоря другими словами, углубиться во внутренние структуры статусных ролей, не говоря уже о ролях-принципах. Особенно заметно отсутствие организующего начала, когда олигофрен остается без руководящего влияния со стороны. Буквально на глазах аккуратность сменяется гигиенической запущенностью, взятые обязательства забываются, а трудолюбие испаряется без остатка. Если к этому добавляется влияние алкоголя, о социальных навыках можно даже не вспоминать.

В отличие от олигофрении, пограничная умственная отсталость сохраняет задатки личностного развития. Требуется лишь воспитывающая воля, так как собственной инициативы здесь явно не достает. Ребенок готов остановиться в самосовершенствовании, как только обстоятельства ему это позволят. Такая склонность к стабилизации интеллектуального роста просматривается с детства. В раннем возрасте ее можно заметить по стереотипности игр, в последующем – по вялости мышления познающего (неспособности, малоодаренности) при известной сообразительности в рамках житейской хитрости и наглядно-действенных ассоциациях. В руках опытных учителей и мудрых родителей такие дети пусть медленно, но постоянно растут духовно благодаря непрекращающемуся потоку впечатлений, создаваемых взрослыми для компенсации недостатка воображения. Плюс регулярное вовлечение в прагматичную деятельность, где полученная информация может быть тотчас пущена в дело, а значит, остается в памяти. В дальнейшем полученные знания служат надежной базой для социальной адаптации, хотя специфические особенности примитивного (как говорили предки) мышления дают о себе знать на протяжении всей жизни, главным образом во взаимодействии с окружающей средой.

Во-первых, это затруднения в различении слова и предмета или явления, им обозначаемого (мифичность). Образы, создаваемые речью, быстро превращаются в памяти в события и факты. И чем сильнее чувственный фон, тем быстрее возникает миф. Недаром к людям с такого склада мышлением относятся как к детям, для которых воображать себя кем угодно не составляет никакого труда.

Во-вторых, фрагментарность в воспоминаниях о пережитом, когда наглядное мышление, не позволяющее проникать в суть явлений и искать обобщающие формулировки, компонует впечатления кататимно (по Э. Кречмеру), т. е. на основе доминирующего чувства, отдающего приоритеты тому, что резонирует с настроением или напоминает о значимом. Недаром беседа с примитивным человеком абсолютно непродуктивна до тех пор, пока собеседник не поймет, какое содержание вкладывается в те или иные слова, объективный смысл которых может быть совершенно иным.

В-третьих, растерянность при необходимости делать выводы из стечения не связанных между собой обстоятельств. Недостаточность стохастичности, как иногда называют это качество, мышления подталкивает к поиску причинно-следственных связей там, где нужно смириться с избытком информации, при помощи воображения заполняющего вопиющие логические бреши самыми нелепыми предположениями. И если способность охватить мыслью несколько фактов одновременно и у обычно мыслящего человека не велика (когда диагностическая техника обрушила на врачей десятки признаков, оказалось, что для выводов используются не более 10–12), то здесь она одна из основных причин подозрительности и недоверчивости.

В-четвертых, замена движения представлений (систематизируемых той логикой, которая прививается в школе) потоком впечатлений, компонуемых обстоятельствами жизни. Привычка плыть по течению, забывая день вчерашний, способствует внушаемости, когда убеждения меняются «в зависимости от очередной передовицы в газете».

В-пятых, короткая перспектива мысли, не позволяющая брать в расчет цели и ценности отдаленного будущего. Слабость познающей воли отдает все приоритеты чувствам и настроениям здесь и сейчас, когда мотив «надоело» считается вполне достаточным для того, чтобы отказаться от серьезных обязательств, взятых накануне.

Если детей с пограничной умственной отсталостью воспитывают плохо, они сами по себе не совершенствуются в способах мышления и остаются, если можно так выразиться, природосообразно ориентированными. Ч. Ломброзо, со свойственной ему склонностью к броским эпитетам, называл их «питекантропами в цивилизованном мире». К тому же, не понимая объяснений педагога и будучи постоянно готовыми получить неудовлетворительную оценку, такие дети рано теряют всякие надежды на успех в системе и охотно выбирают в учителя социальную стихию. Так что ко времени ухода из школы (по ее окончании или выставленные за дверь до срока) им нередко бывает присуща враждебность к коллективу инако (логически) мыслящих людей.

У хорошо воспитанных детей в обществе, где, по словам Л. Выготского, «на смену интеллектуалистической трактовке проблемы приходит новая теория, пытающаяся поставить во главу угла расстройства в области аффективной природы жизни отсталых ребят», недостатки умственного развития трансформируются в трудности экзистенциального характера. Нравственные ценности и образы – их носители, будучи извлечены из потока впечатлений мыслью, «не желающей знать действительность», делают личность очень своеобразным участником общественных отношений. Недаром культура и цивилизация не торопились с предоставлением человеку права на свободный нравственный выбор, понимая, что «тяжела разнузданность без особой гениальности» (Ф.М. Достоевский). И недаром многие века глашатаи нравственных правил действовали на людей не столько словом, сколько личным примером, на глазах прихожан жертвуя ценностями мирской жизни во имя тех отвлеченных понятий, которые проповедовали. Например, возможностью передать детям нажитое или вообще иметь законнорожденных детей (в общественном сознании – отказаться от будущего в его обыденном представлении). И пока механизм передачи от поколения к поколению этических традиций удерживался на уровне живого созерцания, известная примитивность мышления не препятствовала вполне эффективной адаптации. Образы, которым следовало подражать, были связаны между собой так жестко, что какая-либо мистика или индивидуальное толкование были попросту исключены. И если человек не хотел попасть в инакомыслящие, он должен был полагаться на веру и не рассуждать. Особенно в нашей стране, где порядок, согласно которому «возвышение общечеловеческих ценностей ущемляло национальные запросы русского народа», удерживался примерно на пятьсот лет дольше, чем в Европе. Так что сегодня, когда переход от чувственно конкретного образа носителя идеологии к словесному идеалу стимулирует процессы эмансипации, привычка к самобытности (по А. Герцену) дается не без труда.

О том, что примитивно мыслящие люди консервативны, знают все. Они строят свои отношения с миром таким образом, чтобы меньше напрягаться, усваивая новое, и не тяготятся монотонным повторением уже известного, что не надоедает им, а успокаивает. Однако такой стиль жизни (К. Маркс называл его «идиотизмом деревенской жизни») в современном мире мало кому доступен. В условиях конкуренции и свободы предпринимательства те, кто теряет движение, быстро опускаются в социальном отношении, и эта угроза бывает постоянным источником страха для тех, «кому шаги прогресса недоступны и губительны». Бегство от свободы (по Э. Фромму) – нормальная потребность архаично мыслящего обывателя. И если политика не предоставляет ему возможности уйти под покровительство авторитарного государства, невроз становится убежищем неконкурентоспособных, которым для того, чтобы уйти в пространство между «проезжей дорогой, работным домом и тюрьмой», недостает характера. В какие именно варианты защитного реагирования трансформируется хроническое недовольство жизнью, зависит от обстоятельств, но столкновение интересов архаично мыслящего человека с цивилизацией, как заметил З. Фрейд, – обычное явление.

Страх – постоянный спутник умственно отсталого человека. «Стресс от неопределенности и стресс от неупорядоченности», когда тягостная неуверенность, создаваемая «этим новым», которое «не вписывается в рамки знакомых форм поведения, может выступать как своеобразный травмирующий психологический фактор… У некоторых в быту, в повседневном режиме, в конкретной окружающей обстановке, а у других – в области идеологии, мировоззрения, этических норм, личностных индивидуальных отношений» (Ф.Б. Бассин). С учетом советской лексики сказанное можно интерпретировать как установку на страхи, порождаемые необычной ситуацией (внешние, информационные) и опасением когнитивного диссонанса, когда новое противоречит ценностно-ролевому в личности, и к тому, что человек не верит среде, присоединяется неуверенность в самом себе.

Страх в новой обстановке человеку современной цивилизации не очень знаком. Прошли те времена, когда русские дворянские дети панически боялись командировки за границу (указ Петра I «Об освидетельствовании дураков в Сенате» был направлен против таких уклонистов, ссылавшихся на неспособность). Единство культурного, правового, экономического пространства добавило уверенности в себе обычному человеку, так что он склонен больше к любопытству, чем к испугу. С более или менее серьезными проблемами средовой адаптации приходится сталкиваться лишь людям с низким уровнем развития и примитивным складом ума. Не освоив навыков социального отчуждения, они слишком сильно зависят от аффилиативных побуждений, так что когда не ясно, с чем себя нужно отождествлять, чувство одиночества, эмоциональной потерянности вызывает серьезные опасения.

Для примера мы приводим два описания из недавнего прошлого, на основе которых легко понять смысл феномена, чтобы в современных условиях провести аналогии с теми конкретными случаями, многообразие которых классифицировать мы просто не беремся.

На необходимость учитывать психическое состояние военнослужащих из числа умственно отсталых указывает наставление вермахта от 1944 г., когда дефицит пополнения вынуждал немецкое командование призывать на службу не совсем годных людей. «Надо знать, что требования военной службы, которые для здорового не дают никакой нагрузки, чрезвычайно легко вводят слабоумного в такое состояние, в котором он способен на решительные внезапные действия. Нередко слабоумный в легкой степени, сталкиваясь с кажущимися ему непреодолимыми препятствиями, вступает на путь самоубийства. Все воинские чины, являющиеся руководителями рабочих команд и рабочих мест, где находятся такие лица, должны понять и знать, что обращение с ними должно быть строгим, но терпеливым и полным понимания, что они не могут самостоятельно справляться даже со своими малыми заботами».

Из судебной практики преступлений на фоне дезадаптации мы взяли случай, описанный Э. Кречмером, где точность наблюдений компенсирует архаичность сюжета. «Молодая девушка из деревни, слабая, кроткая и застенчивая, поступает на городскую службу в прислуги. Первые недели она выглядит больной и усталой, но не жалуется. Вдруг однажды дом объят пламенем, а дети хозяев убиты. На суде открывается, что тоска по родине стала аффективным побуждением, отколотым от остальной личности, имеющим самодовлеющее значение… У обыкновенной прислуги мысль о возможном преступлении должна была бы пройти длинный и запутанный путь через все интерполяции, которые создались бы дальше из запаса чувств и представлений целостной личности: сострадание к хозяевам и детям, мысль о родителях, страх перед наказанием, внушенные в школе религиозные и моральные принципы и т. д. И по прохождении этих интерполяций импульс тоски по дому не привел бы к действию в форме поджога и убийства. Он был бы заторможен, видоизменен дюжиной противоположных энергетических импульсов и побуждений, так что в конце концов моторная реакция явилась бы чем-то совершенно безобидным. Нашу преступную девушку отличает то обстоятельство, что импульс тоски по родине не прошел через фильтр целостной личности, а непосредственно воздействовал на психомоторную сферу и вызвал действие, наиболее бессмысленное для личности в целом.

Приведенные случаи рисуют картины, знакомые каждому человеку по воспоминаниям детства, когда мир казался очень сложным и оторваться от среды, с которой себя отождествлял (главным образом – семьи), казалось очень страшно, ибо человек спокоен только тогда (по Л. Фестингеру), когда воспринимает себя участником событий, смысл, содержание и цели которых доступны его пониманию, что позволяет: а) анализировать информацию (дифференцировать); б) оценивать значение фактов в сравнении с принятой шкалой ценностей (дискриминировать); в) связывать факты в обобщающую структуру цели (интегрировать).

Заблуждения примитивно мыслящего человека становятся предметом клинического исследования, когда он попадает под давление фрустрации, не угрожающей, но обидной. Его стремление отгородиться от ситуации может принимать характер сверхценной идеи, мифический смысл которой может быть самым разным.

«Вся личность согласуется со сверхценной идеей, отдавая ей добровольно всю имеющуюся у нее психическую энергию; личность растворяется в идее, отождествляется с ней, идея является ее ядром и вершиной. В отличие от комплекса (навязчивости), когда человек старается побыстрее отделаться от него, сверхценная идея собирает в наименьшей точке наибольшую силу. Все укладывается концентрически вокруг нее и направлено на нее. Все мысли с ней соотносятся. Она выбирает из имеющегося в ее распоряжении материала только те наблюдения и воспоминания, которые ей подходят и могут быть обращены в ее пользу, все же, что не имеет для нее цены или ей противоречит, исключается из сознания и не находит отзвука». В частности, продолжает Э. Кречмер, «в таких профессиях, как учитель, где обнаруживается резкий контраст между энергичным стремлением к высоким целям и недостатком внешнего признания, особенно легко развиваются параноические тенденции».

При сильной воле мечтательность уступает место деятельности, и тогда человек стремится изменить не только свой образ жизни, но и повлиять на ход событий, довести мысль до народа. Примитивность идеи, ее банальность, сочетающиеся с недостаточностью критики к себе, чаще всего приводят таких изобретателей, реформаторов, религиозных фанатов к столкновению с действительностью и гордому исходу на обочину. Как заметил С. Довлатов, «можно быть рядовым инженером, рядовых изгоев не бывает».

Аутистическое исполнение желаний – также весьма распространенный способ уйти от отвергающей действительности. Он обязан своим существованием способности к отчуждению в мир воображения незаметно для окружающих, когда стремление удовлетворить потребность эмоционального контакта реализуется, как это бывает у детей, без реального воплощения.

В жизни каждого человека наверняка были моменты, когда воображение помогало ему смириться с обстоятельствами подобным образом. И можно было бы привести разные примеры, особенно из области психопатологии, но мы посчитали правильным процитировать работу автора этого термина Э. Кречмера, с тем чтобы, уловив основную мысль, в дальнейшем проводить аналогии с современной практикой при необходимости.

«Тихая, трудолюбивая, внутренне всегда довольная девушка, не обращавшая внимания на жизнь окружающих, увидела на фабрике надзирателя, который ей очень понравился. Каждый его взгляд она считала знаком любви. Когда он на долгое время покидал те места, она оставалась с твердой надеждой, что впоследствии он женится на ней. Этим представлением она жила долгие годы, внутренне счастливая, как невеста. Она не нуждалась ни в чем для полноты своей уверенности и никакое внешнее обстоятельство не разрушало в ней этой уверенности». Далее он отмечает, что на подобной почве могут развиваться типы интригующих сплетниц и анонимных корреспонденток, которые изживают фантазию недосягаемых из-за своей беспомощности желаний в распространении клеветы.

О специфике обучения детей, которые мыслят иначе, чем их сверстники, когда речь идет не об отставании, а о просто о своеобразии когнитивного мира, где мысль становится источником чувств и тем замыкает «кольцом самотворчества» мироощущение человека, мы в этой книге говорить не намерены по той причине, что всю свою профессиональную жизнь приходилось работать не с одаренными, а с ущемленными и неприспособленными. Так что этот аспект проблемы оставим за скобками, понимая, что и ему нашлось бы место в представлениях об аномальном, тем более, что работы такой направленности есть, но отходить от заданного направления мысли не хочется.

Характер как источник переживаний

В отличие от психики, не говоря уже о церебральном и соматическом уровнях регуляции, где без особого труда можно выделять и классифицировать главные признаки, характер как феномен психологического исследования выглядит гораздо более расплывчато. Все попытки дать ему более или менее однозначное определение заканчивались лишь односторонними или однобокими суждениями о тех или иных свойствах. Так что на сегодняшний день типологий характера много. Особенно вышедших из-под пера представителей так называемой описательной психологии, и хотя в тридцатые годы ХХ века стремление «наклеивать ярлыки» («моральный идиот», «нарцисс», «мазохист» и т. п.) сменилось тенденцией «рисовать профиль», пресловутые упрощенные подходы пока не утратили своего значения. Скорее всего, дело здесь не в теоретических предпочтениях или отвлеченных интересах авторов школ и направлений в науке, а в прямом и непосредственном влиянии профессиональных интересов на выбор позиции. Врачи мыслят в рамках своей логики, согласно которой нужно из клинической картины отсеять все неактуальное и вычленить предмет лечения или хотя бы психотерапевтического воздействия («эпилептоид», «истероид», «циклотимик» и т. п.). Понятно, что они склонны ставить диагнозы по ведущему признаку. Педагоги, будучи озабочены, главным образом, воспитанием прилежания и послушания, также обращают внимание, прежде всего, на качества, которые этому способствуют или препятствуют (доброта – жестокость, искренность – лживость, трудолюбие – лень, альтруизм – эгоизм). Гармония (целостная картина) характерологических свойств и качеств не интересует тех, кто манипулирует людьми. По сути, она нужна лишь самому человеку и психологу, к которому он обратился за помощью. Им интересен весь ландшафт, где зоны напряжения (по К. Левину) ассоциируются между собой более или менее типичным образом. Недаром именно в европейской культуре, где интересы клиента важнее экспертных поручений государства, были созданы такие популярные тесты, как Minnesota Multiphasic Personality Inventory или опросник Кэттела. Не вдаваясь в способы, которыми авторы определяют неконструктивные свойства характера (указанные тесты предназначены для взрослых людей), мы возьмем за основу сам подход и выделим три доминирующие тенденции, которые должны сочетаться между собой приемлемым образом. И могут стать причиной возникновения психического напряжения из-за недовольства собой или недовольства со стороны окружающих.

Спонтанность – волевой аспект характера – может быть сильной или слабой. Издревле по этому качеству определяли темперамент. Э.Кречмер – один из наиболее авторитетных авторов в этом вопросе – считал, что его определяют: чувствительность – нечувствительность к психическим раздражениям; удовольствие – неудовольствие в психических содержаниях; ускорение или задержка психических процессов; общий двигательный темп. И, естественно, дав столь расширительное толкование понятию, он был неоднозначно воспринят современниками. В частности, Э. Фромм в своей книге «Природа человека» отметил, что Э. Кречмеру нужно было яснее обозначить отличие темперамента от характера. А В. Шелдон в своей книге «Виды темпераментов» поддержал тенденцию поиска некого объединяющего начала и предложил считать темперамент «висцеральным фактором характера». Во второй половине ХХ века в практику вошло представление о «жизненной активности» как неком врожденном свойстве, определяющем энергетическую составляющую как поведения, так и мироощущения, так называемый «динамизм эмоций», взаимодействующий с «причинностью личности». Ее характерологическим воплощением стали считать «гипертимность – гипотимность» (timus – греческое название вилочковой железы, располагающейся за грудиной в молодости и исчезающей в более зрелом возрасте, которую древние считали источником чувственной активности).

Гипертимная акацентуация характера напоминает холерический темперамент. С первых лет жизни такие дети вносят много шума, любят компании сверстников, которыми стремятся командовать, но это у них плохо получается, так как недостает терпения и собранности. Воспитатели и педагоги жалуются на их неугомонность. Иногда такую активность расценивают как церебральную расторможенность, но здесь, в отличие от минимальной мозговой дисфункции, где преобладает раздражительность, доминирует приподнятое настроение, доброе расположение духа, искренняя эмоциональность реакций, а также хорошее самочувствие и высокий жизненный тонус. Картину портит склонность к импульсивным поступкам с легкомысленным пренебрежением отдаленными последствиями. Особенно в обстановке, не допускающей отклонений от строгих правил. «Море серое, вода соленая, / а на локаторе тоска зеленая» (из воинского фольклора).

Одним из обязательных условий конструктивного поведения людей такого склада является способность и умение выражать свои чувства и намерения многообразно и приемлемо. Хорошо воспитанный и опытный человек имеет в запасе разные формы поведения (для себя, а не для зрителя). Пресловутый напор инициативы и подъем чувств рассредоточиваются по нескольким направлениям одновременно. Это помогает адаптироваться в любых ситуациях, но этому нужно учиться. У плохо воспитанных и трудно обучаемых людей гипертимность имеет все основания перейти в «необузданный нрав». Примитивные люди, которые тяготятся своей инициативностью, встречаются по жизни достаточно часто. Особенно в подростковом возрасте, когда эмансипация сама по себе выступает в роли мощного источника подъема духа.

«Дистимический темперамент представляет собой противоположность гипертимическому. Люди такого типа по натуре серьезны и обычно сосредоточены на мрачных, печальных сторонах жизни в гораздо большей степени, чем на радостных. Стимулирование жизнедеятельности ослаблено, мысль работает замедленно. При этом серьезная настроенность выдвигает на первый план тонкие, возвышенные чувства, способствует формированию устойчивой этической позиции. В детстве они выделяются робостью, нерешительностью и производят впечатление сверхсерьезных детей, так что, несмотря на нормальный интеллект из-за своей эмоциональной подавленности они кажутся отстающими. Сверстники посмеиваются над ними» – пишет К. Леонгард в своей книге «Детские неврозы и детская личность».

Искренность и глубина социальных эмоций не столь заметна внешне. Более того, в отличие от спонтанности, которую по ходу воспитания приходится, главным образом, обуздывать, социальные эмоции появляются, развиваются и крепнут по мере накопления жизненного опыта. Соответствующие черты характера с течением времени как бы проступают сквозь ситуативные наслоения.

В раннем детстве страх быть брошенным на произвол судьбы обеспечивает эмпатийную привязанность такой силы, что индивидуальные отличия (больше или меньше) особого значения вроде бы и не имеют. Тем не менее, хотя и редко, но встречаются дети, которых родители «боятся спустить с глаз», чтобы те не «свернули за угол и не потерялись» чуть ли не с двух – трех-летнего возраста. Значительно чаще встречается так называемая эмотивность чувств, когда живая привязанность сменяется полным равнодушием, стоит объекту переживаний уйти из поля зрения.

Зависимость от непосредственного впечатления с годами перерастает в «неразборчивую общительность» (по В. Шелдону). Аффилиативная незрелость социальных эмоций в обыденном варианте предстает как «лабильно-неустойчивая акцентуированность характера» (по А.Е. Личко). Настроение во многом зависит от отношения окружающих даже в тех случаях, когда круг общения явно не соответствует человеку, и их мнение можно и должно было бы решительно проигнорировать. А чувство долга, для развития которого нужен, по меньшей мере, страх когнитивного диссонанса, становится с годами слабым местом характера. В последующие годы динамика его развития сильно зависит от взаимодействия с личностью. Поверхностные по своей природе сочувствие и сопереживание служат питательной средой для эгоцентризма. Прекрасно понимая умом значения общепринятых норм, люди такого склада не улавливают смыслов, которые их одухотворяют. В обыденном варианте дело не заходит дальше черствости, неделикатности, бесцеремонности, которые осложняют отношения с окружающими, но редко осмысляются самим человеком. Будучи хорошо воспитаны, люди такого склада остаются «обаятельными, бессердечными и сумасбродными» (по О. Уайльду), у которых «живые понятия удерживаются одной лишь памятью, так что не могут составить противовес эгоистическим стремлениям» (по И.М. Балинскому). Среди моих знакомых есть женщина, склонная прихвастнуть хорошими манерами, не замечая того впечатления, которое она производит своими невольными поступками. Так, прочитав роман, где эмансипированная героиня называла кадетов «вонючками», она стала так обращаться к сыну своей лучшей подруги, зная, что тот в свои пятнадцать лет временами мочится в постель. Близкие отлично понимали, что стоит ей об этом сказать, та поймет всю бестактность своего поведения и разорвет отношения навсегда. Пришлось помалкивать для сохранения дружбы (что поделать, такой человек, ему лучше посочувствовать, чем пытаться исправить). При плохом воспитании весьма вероятно появление «нецелеустремленной криминальности» (по Э. Крепелину).

Естественно, сказанное относится исключительно к взрослым людям. В детстве, когда эгоцентризм не только естественен, но и неизбежен, делать какие-либо выводы относительно искренности социальных эмоций можно лишь весьма предположительно. Да и не все психологические школы выделяют «нравственно бесчувственных» из числа характерологически акцентуированных. Советская и российская психология не считает нужным вводить соответствующие термины в свои классификации, тогда как англоязычная традиция это делает. Правда, ближе к концу ХХ века пресловутая «эмоциональная бесчувственность» отошла на второй план, а вперед выдвинулось соотношение спонтанности с ролевой структурой личности. «Если эмоциональное напряжение находит непосредственное отражение в поведении, минуя систему установок, отношений и социальных ролей, без учета социальной и этической нормы, это отражается в профиле теста шкалой, где предусмотрено отсутствие глубины в эмоциональных отношениях к другим людям».

Ответственность как свойство характера еще в большей степени зависит от воспитания, однако и здесь роль природных задатков достаточно заметна. В частности, когда за основу взять не количественный фактор (заслуживающий – не заслуживающий доверия), а способность извлекать урок из жизненного опыта. Это свойство характера, в отличие от волевой и эмоциональной его сторон, еще больше зависит от воспитания, так как непосредственно связано со страхом когнитивного диссонанса и развивается постепенно по мере того, как человек движется от полного отождествления (ответственность перед людьми) к избирательному отчуждению (ответственность перед собственными помыслами). В каждом возрасте воспитательная ситуация строится на потребностях, питающих чувство ответственности. В детском саду положено тянуться к обществу, так что если ребенок остается во власти эмпатийных потребностей, его трудно заинтересовать игрой, организованной воспитателем. В начальной школе игра в учебу таким детям не интересна, так как переход социальных потребностей в когнитивное пространство еще не наступил. Недостаток мотивации к совместной деятельности сильно осложняет позицию в классе, особенно если инфантильных принимают за умственно отсталых. В отроческом возрасте, когда у сверстников просыпается дух состязания, для этого недостает «героических мечтаний» и вполне устраивает игра с младшими по возрасту. В подростковом периоде отстающий в темпах развития комфортно чувствует себя в семье и нередко старается «перескочить в мир взрослых», минуя эмансипацию с ее серьезными испытаниями, выпадающими ядру личности. Психологи военных училищ отсеивают множество абитуриентов с незрелой мотивацией, которые наивно полагают, что солдаты будут их слушаться «просто так» благодаря знакам различия, невзирая на неопытность и беспомощность в социальной неформальной среде. В юридической практике немало случаев, когда, переступая порог «зоны» озлобленным правонарушителем и обнаружив там хорошо организованный и доброжелательно настроенный коллектив, преступники превращаются на глазах в инфантильных подростков, искренне привязывающихся к воспитателям и готовых следовать за ними не за страх, а за совесть.