Текст книги "Психология проблемного детства"

Самодостаточность делает такого склада людей довольно устойчивыми в привычных обстоятельствах, когда равновесие с обществом и собой достигнуто. Они прочно держатся за свои привычки, выстраивая образ жизни по модели крепости (снаружи бастионы мнений и предпочтений, далее стены социальных ориентаций, за которыми располагается башня принципов). Любое сближение с людьми на почве симпатий приобретает характер сражения, почувствовав неизбежность которого, предмет сердечной склонности, как правило, предпочитает уклониться от таких проблем. Постепенно общение с собой обретает своеобразную привлекательность, а желание выйти за стены окостеневших привычек становится все слабее. Чтобы попасть в маргинальную среду, где люди соприкасаются ролями-статусами (чем она и привлекательна), жизнь должна поставить отщепенцев в неординарную ситуацию, когда неконгруэнтность ситуации истощает приспособительные возможности. Устав от необходимости приноравливаться к тому, что не нравится, отщепенцы склонны к импульсивным реакциям отказа и разрушения, в результате которых вполне могут оказаться на обочине жизни. Диапазон здесь самый разный, от разрыва отношений с близкими «в один момент», до вполне реального покушения на жизнь «как снег на голову» для окружающих. «Все было как обычно, а он вышел в другую комнату и застрелился», – такую, или примерно такую, фразу мне приходилось слышать от примитивных умом, но упрямых характером вдов в своей экспертной практике. Естественно, в обыденной жизни речь идет о чем-нибудь попроще: внезапное увольнение без подготовки нового рабочего места; уход из дома, «срыв» в запой и т. п., по мотиву «потом хоть трава не расти» и «все как-нибудь образуется». Самовольное оставление воинской части больше других присуще именно семейно изолированным в детстве юношам с привычками отщепенца.

В маргинальном варианте отщепенцы ведут себя соответственно той защитной тенденции, которую характер впитал с детства. Бродяжничество (после того, как все брошено, а строить заново не хочется) выглядит как отшельничество, затворничество, отказ даже от тех примитивных институциональных схем, которые возникают в среде бомжей, не лишенных аффилиативной тяги к отождествлению с себе подобными.

Пьянство у отщепенев (в отличие от аутсайдеров) не пробуждает и не стимулирует аффилиативности. Будучи ориентировано на себя, оно вписывается в образ жизни, избранный человеком по собственному вкусу: ежедневное расслабление после тягостной неконгруэнтности; запой в предвидении социального «срыва»; сентиментальное сострадание к самому себе, оправдывающее пассивную бездеятельность и т. п. Об одном из вариантов писал С. Довлатов, чей текст я привожу по возможности без купюр. «Строжайшая установка на гениальность мешала овладению ремеслом, выбивала из будничной житейской колеи. Можно быть рядовым инженером. Рядовых изгоев не существует (здесь мы расходимся в истолковании термина, который для нас не метафора, а дефиниция и означает социальную дезинтеграцию – Б.А.). Сама их чужеродность – залог величия. Те, кому удавалось печататься, жестоко расплачивались за это. Их душевный аппарат тоже подвергался болезненному разрушению, многоступенчатые комплексы складывались в громоздкую безобразную постройку. Цена компромисса была непомерно высока. Ну и, конечно же, здесь царил вечный спутник российского литератора – алкоголь. Увы, я оказался чрезвычайно к этому делу предрасположен. Алкоголь на время мирил меня с действительностью».

И, наконец, делинквентное поведение. В мотивы противоправного посягательства у отщепенцев просачивается очень своеобразное жертвенное начало, в форме ненужного риска, не вызванного и не оправданного обстоятельствами. Да еще при совершении деяния, не имеющего прямой выгоды. Например, если брать крайние случаи, кража у своих (крысятничество) относится к числу страшных грехов, начиная с детства, а в условиях уголовной субкультуры вообще смертельно опасно, и идут на него люди из числа отверженных. Каждый оперативный работник мест лишения свободы отлично знает, что о подготовке какой-то запрещенной акции ему донесут именно такого склада люди. Преступление не для того, чтобы отомстить или воспользоваться, вообще очень интересный феномен. Мотив, подталкивающий на него изнутри личности, как бы окрашен служением некому идолу, на алтарь которого приносится свидетельство своего пренебрежения земным. Особенно это бросается в глаза в поведении «безмотивных» убийц. Поражает бравада опасностью разоблачения на момент совершения преступления. Человек вроде бы хочет, чтобы его увидели, а после задержания (кстати сказать, именно тех, кто не особо скрывается, поймать бывает особенно трудно) никто (из тех, с кем мне приходилось работать) угрызений совести не демонстрировал и, скорее всего, их не испытывал.

Когда же речь идет о гражданском неповиновении, люди с психологией отщепенца обязательно доминируют среди тех, кто приносит жертву. Лишь потом, когда первый этап пройден, появляются аутсайдеры, готовые мстить всем и вся, изгои, которые не прочь поживиться, и остальные социально отчужденные элементы. «Социалисты, анархисты, недовольные члены профсоюзов, мексиканские изгнанники, пеоны, бежавшие от рабства, разгромленные горняки, вырвавшиеся из полицейских застенков, и, наконец, просто авантюристы, солдаты фортуны, бандиты, – словом, все отщепенцы, все отбросы дьявольски сложного современного мира нуждались в оружии. Только перекинуть эту разношерстную, горящую местью толпу через границу – и революция вспыхнет» – понимали организаторы из числа идейных революционеров – воспитанных, образованных и состоятельных людей, чье прошлое ничем особенным не омрачалось[5]5
  Д. Лондон «Мексиканец».


[Закрыть]. И если окинуть взором нашу недавнюю историю, мы увидим среди тех, кто готовил революцию, людей с прочными семейными традициями в детстве. Было ли это воспитание изолирующим, сказать трудно, для этого нет автобиографических указаний, но факт остается фактом: аутсайдеров из приютов и изгоев с улицы в среде нелегальной революционной организации замечено не было. А. Герцен не раз убеждал общественность не доверять тем, кто имеет в революции корыстный интерес, и в пылу полемики даже обзывал сторонников К. Маркса «серой шайкой». Новые времена лишь подтверждают старый опыт. Когда по ходу реформ и прочих преобразований требуются жертвы, на авансцену выходят люди с психологией отщепенца.

В истории нашей страны старообрядчество, жертвы борьбы с которым превышают потери самых тяжелых войн (не в смысле прямого уничтожения, а выведения из общества), много веков было неотъемлемой страницей нашей истории. И стоит вспомнить, что именно староверы придавали особое значение семейному воспитанию, отгораживая его не только от иноверцев, но и внутри своей общины не давая большой свободы детям. На сегодняшний день этот вариант социального отчуждения советской историей отнесен безоговорочно к дореволюционному прошлому, преданному забвению, но с точки зрения психологии он никуда не исчез. И по мере того, как возрождается официальная православная церковь, тесно спаянная с системой управления обществом, религиозное диссидентство, делающее ставку на семью, напоминает о себе все более ощутимо.

Запущенность социальная

Речь идет о так называемом «небрежном и развращающем воспитании». Ребенок, лишенный защиты социальных институтов, не столько развивается, сколько выживает, приноравливаясь не к культуре, а к социальной стихии, оставаясь изгоем в своем отечестве и в чем-то дикарем в цивилизованном обществе в целом. Хотя о проблеме «лишних детей», в судьбе которых никто не заинтересован, не устают напоминать обществу писатели и публицисты. «Не признаете вы мое родство, а я ваш брат, я человек», – эта песня стала гимном обездоленных детей во всем мире. Однако от сострадания и филантропии к социальной реабилитации путь неблизкий.

В нашей ближайшей истории советская доктрина была проста. Из плохой и бедной семьи детей брали в интернаты и детские дома. Жилось там не очень хорошо, но ситуация в целом оставалась под контролем министерства просвещения (отвечавшего за всех детей, проживающих на территории государства вплоть до их совершеннолетия). Запущенными в воспитательном отношении были, главным образом, социальные сироты при живых родителях, которые не обращались за помощью к государству и не относились к социально нежелательным элементам. Такие дети росли во дворе, и многое зависело от его (двора) психологии. Можно было очень просто попасть под влияние уголовной субкультуры, нравы которой достаточно глубоко проникали в общество. Тем более, что криминальная среда уделяла рекруитированию молодежи вполне целенаправленное внимание. При этом уголовные нравы как вариант хотя и не желательной в принципе, но все-таки организации отношений, предсказуемых и поддающихся регулированию, был определенной гарантией от подростково-молодежной разнузданности (как нынче принято говорить – отмороженности).

Перестройка внесла свои коррективы в уклад жизни. Органы социальной защиты населения приняли у системы образования заботы об устройстве детей, находящихся в трудной жизненной ситуации. Семья, будучи вынуждена включиться в воспитание («школа воспитывать не обязана»), взялась не только за своих, но и за чужих детей (приемная семья, семейный детский дом). Количество вариантов адаптации увеличилось. Да и уголовная среда, которую демократия с ее свободами оттесняет из обыденной жизни, все меньше интересуется «уличным племенем». Тем не менее, дети, основная потребность которых (напоминаем) состоит в отождествлении себя с окружающими, хотя и в меньшем количестве оказываются один на один со средой, от чего невольно дичают сердцем и умом.

В младенчестве такой подход самый нежелательный. Страх блокирует развитие. Дефицит эмпатийности (как отметила в своем исследовании М.И. Лисина) будет чувствоваться до конца дней, но и в ближайшем будущем он даст о себе знать весьма чувствительно.

В дошкольном возрасте дети, которых надолго оставляли одних, зачастую не испытывают той аффилиативной тяги, на которой строится воспитательный процесс. Ребенок спокойно наблюдает за другими детьми, а сам включаться в их занятия не хочет. У работников детского сада возникают большие трудности при организации игры, где нужна инициатива и заинтересованность. Если же ребенок остается на улице, ему приходится учиться жизни на самом примитивном уровне. Как известно, сами по себе дети еще играть не умеют (им нужна игра, организованная взрослым человеком), так что каждый момент переживается всерьез и воспринимается как наука выживания, учиться которой запущенные дошкольники предпочитают не у людей, а у животных. Зоосоциальные навыки в этом возрасте хорошо укладываются в голове, так как именно они обеспечивают адаптацию.

Естественно, в школу они приходят, по словам М.С. Певзнер, «озлобленными дезорганизаторами», и дело тут не в злобе как таковой; им просто непонятны мотивы поведения сверстников. Вместо того, чтобы заискивать перед учителем, как это делают аутсайдеры, дети, выросшие в обстановке запущенности, не испытывают страха когнитивного диссонанса. Для того, чтобы включить ребенка в воспитательную ситуацию, этот страх сначала нужно разбудить, а пока его нет, ученик готов подчиняться и следовать воле учителя-лидера, но за учителем, который слаб и мягкотел, идти не хочет.

В отроческом возрасте, когда в основу воспитательной ситуации кладется коллективистическая психология, запущенным детям такой шаг дается еще труднее. Без посторонней помощи (хорошо организованного реабилитационного подхода в школе) они чаще всего просто соскальзывают в «уличное племя», нравы которого позволяют выживать вне цивилизации с ее требованиями к человеку. Социальная психология такой группы ясно показывает, от чего защищаются эти дети, предпочитая серьезные физические страдания статусу неприветствуемого коллективом.

Для примера приведем диалог с 12-летним ребенком, который за последние шесть месяцев несколько раз убегал из дома[6]6
  Л. Грищенко, Б. Алмазов. «Побег из дома и бродяжничество несовершеннолетних».


[Закрыть].

– Где ты проводишь время?

– Играю во дворе, катаемся с горки (дело было зимой), иногда захожу к кому-нибудь из друзей.

– А когда ребята расходятся по домам?

– Остаюсь один.

– И что ты делаешь?

– Иду в подъезд, там возле батарей на верхних этажах сижу и жду.

– Чего ждешь?

– Когда ходить перестанут и можно будет уснуть. А как дверь хлопнет, я встану, будто грею руки, и отвернусь.

– Когда же двери перестают хлопать?

– Около двух часов ночи.

– А когда снова начинают?

– Около шести утра.

– Не страшно одному?

– Страшно.

– Почему же домой не идешь?

– Пойду… на днях.

Порой достаточно просто внимательно присмотреться к тому, как дети строят свои отношения в обстановке бесконтрольного общения, чтобы понять, чего им недостает в обычной жизни. Во-первых, это признак одинаковой судьбы. Бродяжничающие отроки не любят тех, кто присоединяется к ним из любопытства или желания отмстить родителям. Они ценят хороших взрослых. Во-вторых, им свойственная демократичность общения. Выделяться за счет какого-либо преимущества не дозволяется. Их стычки и столкновения не связаны со стремлением повелевать и командовать. В-третьих, облегченная коммуникативность, готовность прийти на помощь себе подобным. Чужак с иной территории может чувствовать себя совершенно спокойно. Рут Бенедикт сказала бы, наверно, что стихийное сообщество бродяжничающих отроков отличается высокой степенью синергизма. Кстати сказать (о гендерном подходе будет отдельный разговор в конце главы), пока что речь идет только о мальчиках. Девочки бродяжничают иначе.

Мы не задумываемся, с какого возраста естественная потребность человека может приветствоваться членами общества, когда его симпатии уважаются, с его намерениями считаются, к слабостям бывают снисходительны, а возвышенные стремления поощряют, не может быть проигнорирована. А зря. Стоит представить себе, какими страданиями бродяжки приобретают то, что мы только что перечислили, чтобы почувствовать всю мощь ее влияния на поведение детей, казалось бы, еще мало что понимающих.

Обычно отрицательные последствия бродяжничества видятся в двух аспектах: приобретение навыков отклоняющегося поведения и изменение отношения к воспитанию и воспитателям. Первое выглядит более грозным. И это понятно. Вне надзора со стороны взрослых, а то еще и под их разлагающим влиянием, легко появляются наклонности красть, попрошайничать, лгать, унижать и унижаться. Манеры грубеют. Не исключено приобщение к сексуальным отношениям в циничной форме. К тому же ценность жизни еще не закреплена инстинктом самосохранения. Бродяжничая, дети часто лезут на высоту, к электричеству, балуются с оружием, вдыхают пары отравляющих веществ. И вообще склонны к рискованным экспериментам. Так что может показаться, что столь рано приобретенный опыт приведет к ранней деградации личности. Однако жизнь этого не подтверждает. Пока самосознание не проснулось, ребенка нельзя считать испорченным человеком. Оторвавшись от социальной стихии, даже самые злостные бродяжки без особых затруднений переходят на «школьную» систему ожиданий и предъявляемых требований. Меняется мир, меняются и они. А в дальнейшем, когда все минует, воспоминания о своих поступках не интериоризируются. «Глупость юных лет» припоминается как нечто, не имеющее отношения к личности.

Менее заметно, но более опасно по своим последствиям изменение отношения к воспитанию. Преодолев психологический барьер безусловного доверия к взрослым, который освобождает от необходимости принимать самостоятельные решения, ребенок попадает в «огонь губительной свободы». Опыт ранней независимости оттесняет на второй план навыки, которые нужно еще долгие годы осваивать в игре. Именно в ней такие качества как чувство долга, способность к жертве, ответственность за слово, воспитываются утопиями, а не расчетами и житейской хитростью. Здесь же, усвоив нехитрую науку выживания, дети делают открытие, что можно жить без коллектива, родители – слабые и беспомощные люди, а прилежание нужно только учителям, так как за стенами школы никого не интересует. Такая мифическая взрослость, для которой еще нет естественных оснований, нередко вводит в заблуждение взрослых, которые принимают защитные конструкции за сам характер.

В подростковом возрасте запущенные в социальном отношении дети проходят сложный этап формирования характера. Все начинается с «обаяния энтропии». Реакция эмансипации дезавуирует прежние неудачи, а реакция группирования сводит вчерашних «ударников и ханыг» в одно сообщество, где доминирует аффилиация, а не конформизм. Как отмечают социологи, во взаимодействии подростковая группа – социальная среда наступают очень своеобразные отношения. Подростковые группы ведут себя неадекватно, но члены группы вовлекаются в эти действия зачастую не по своей воле. Криминологи установили, что только 46 % бывают согласны с групповыми решениями, а у 8 % бывает вообще иная точка зрения. Такое расхождение между когнитивным (знал, понимал), эмоциональным (убежден в желательности) и поведенческим (готов следовать) заставляет рассматривать подростковую группу как социальное образование, занимающее промежуточное положение между личностью и обществом. В ее психологическом микроклимате зарождаются свои неписаные нормы и ожидания, более или менее расходящиеся с моральными установками и правовыми предписаниями макросреды. Когда подростковая группа остается без контроля, у несовершеннолетних может возникнуть искушение перенести нравы, принятые в их среде, на «большое общество». При этом бросается в глаза, что личных претензий к жертве своей агрессивности, они не испытывают. Она просто «попалась им под руку», оказалась по тем или иным обстоятельствам доступной для посягательств.

По-видимому, если взять во внимание всю нецелесообразность такого поведения, его достаточно убедительной причиной следует считать желание испытать на прочность ролевую структуру личности. Именно в подростковой группе и все без исключения идут на такие эксперименты, а хорошо воспитанные и робкие достаточно осторожно, частично, символически (благо, реакция имитации это позволяет). Те, кто с детства вращался преимущественно в среде, значительно решительнее. Они знают и заранее готовятся к испытаниям, которые им готовит армия, а то и тюрьма (даже самые отъявленные хулиганы с тревогой идут на «взрослую зону», отлично понимая, что там нужно будет сделать личностный выбор принципов раз и навсегда; роли-статусы в уголовной субкультуре не меняют). Пока же смелость и агрессивность среди сверстников – не более чем роли-функции, и в чем-то понарошку. Естественно, они дают преимущество перед теми, кто себя еще не испытывал и только приглядывается к себе, но не навсегда. Хотя несколько лет своеобразной популярности есть. И если запущенные в детстве подростки сейчас попадут к хорошим воспитателям, можно сделать очень много. Энергия развития, получив сильный импульс положительных эмоций, способна основательно продвинуться вперед. Но, к сожалению, с подростками педагоги работать не хотят и не умеют. За редким исключением. Поэтому большинство из тех, кому онтогенез личности предоставил шанс, упускают время, растрачивая его впустую на фрондерство перед сверстниками. И когда основная масса, приглядевшись к нравам подростковой группы и будучи достаточно умной, чтобы учиться на чужих ошибках, возвращается в коллектив (систему) и семью, наступает возраст нового разочарования. Бывшие лидеры и звезды снова никому не нужны и неинтересны. Их роли не годятся для обыденной жизни, где не требуется, не принято и неприлично обнажать принципы.

На рис. 15 мы обозначили в принятой нами манере ситуацию, которую изложили выше.

Рис. 15

Закрашены роли-принципы, что означает примитивную верность несложным установкам при явной несостоятельности маневра в жизненной ситуации, когда нужно знать многие функции и соотносить статусы для этики и морали. На сегодняшний день такого склада людей принято называть маргинально ориентированными.

Все надежды на счастье за пределами реальной ситуации признаются иллюзиями (М. Люшер). Тенденция к деструкции сочетается с поиском покровительства (Л. Зонди). Чувство, что ты обманут со стремлением обладать для уничтожения (Н. Мак-Вильямс).

Позиция взрослого человека с подобными установками называется дезинтеграция. В каждом обществе она имеет свою специфику. Так в древней Руси считалось, что «Изгои трои: попов сын, грамоте не умеет; холоп, из холопства выкупится; купец одолжает»[7]7
  Из Церковного устава новгородского князя Всеволода (1125–1136 гг.)


[Закрыть].

С течением времени (например, в Русской Правде) словом «изгой» стали обозначать особый круг людей, выбитых из своей среды и нуждающийся в покровительстве со стороны государства и защите церкви. А ближе к ХХ веку оно устойчиво закрепилось за когортами людей, которые предпочитают жить по своим традициям, не вписываясь в социальное пространство, очерченное культурой и цивилизацией, по тем или иным причинам. И наконец, к XXI веку в обиход вошел термин «маргиналы», то есть люди на обочине, вынужденные создавать и придерживаться социальных ориентаций, пригодных для таких же, как они (схожей судьбы).

Впервые понятие маргинальности ввел американский социолог Р. Парк в отношении мулатов. Он обратил внимание, что они в Америке не могут идентифицироваться ни с белыми, ни с неграми. В связи с этим у них обнаруживается ряд характерных черт: беспокойство, агрессивность, честолюбие, стесненность, эгоцентризм и т. п. Затем истолкование этого термина стало расширяться и распространяться на все случаи неопределенной идентификации. А. Маслоу связал представления о маргинальности с кризисами развития, когда человек на какое-то время теряет ощущение принадлежности. В своей работе «Deficiency motivation and growth motivation» он перечислил такие признаки, свидетельствующие о кризисном состоянии, как: повышение perception of reality; переоценка себя, других, природы; повышение спонтанности; сопротивление to enculturation; склонность к мистике: стремление к демократии и т. д. Естественно, любой термин следует применять соответственно той задаче, которую мы намерены решать, поэтому, со своей стороны, намерены ограничить его понятийное пространство. В частности, относить к изгоям людей, которые, будучи выброшены из привычного уклада жизни или вытеснены из ценностного пространства культуры и цивилизации с детства, в порядке психологической защиты ищут общества людей схожей судьбы на обочине социального поля (рис. 16).

Рис. 16

Почва – неуверенность в себе, слабость принципов, нечеткость самосознания.

Ситуация – демонстрация ненужности усвоенного опыта при существующем укладе.

Паттерн – устойчивый страх когнитивного диссонанса.

Драйв – стремление влиться в сообщество людей схожей судьбы.

Защита – экологическая ниша (в реальном сообществе или воображаемом).

Во все времена существовала прослойка в обществе, состоящая из маргиналов, удерживающих на протяжении столетий некий уклад, который не меняется в связи с прогрессом. В частности, речь идет об уголовной субкультуре, которая, по-видимому, свойственна тем, кого семья и система не считают за своих с детства (или потребность отождествлять себя с ними в характере человека слаба от природы). Как постоянный спутник цивилизации она появляется в одних и тех же формах, где сходятся люди такого склада и негде взять соответствующие примеры для подражания. Ее нравы, будучи нигде не записаны, существуют без сколько-нибудь заметных изменений по ходу прогресса в обществе. По сути, это очень своеобразная экологическая ниша, артефакт цивилизации, стоящий ближе к естественным законам социальной стихи, (которые, по образному выражении. А. Зиновьева, есть «сплошной аморализм»), нежели к обществу, которое развивает институты, противостоящие этим законам (нравственные принципы, правовые учреждения, общественное мнение, гласность, публичность, оппозиционные организации и т. п.). И, что характерно, вне цивилизации (когда преступники на острове остаются одни) из такой ниши вырастает общество со всеми, присущими ему атрибутами. На специфике нравов, которые маргиналы интуитивно устанавливают «в чистом виде», стоит заострить внимание.

Попасть в среду уголовных преступников можно разными путями: из жадности, поддавшись гневу, подражая дурному примеру, по неосторожности и т. д. И понести наказание, которое состоит из: а) отчуждения от свободы; б) расплаты своим имуществом; в) морального осуждения правопослушным обществом. В известной мере к ним присоединяется и физическое страдание. При этом нормальный человек отбывает положенное с желанием, вернуться к утраченной жизни с ее ценностями. Но истинные «блатные» приходят в криминальный мир логично, всей девиантностью своего личностного развития, начиная с раннего возраста. Уголовную субкультуру создают и поддерживают ее существование люди, равнодушные к традиционным ценностям семьи и системы. Они живут не только вне обычного правового поля (по своим «правильным» законам), но и не смешивая себя с той преступной средой, которую составляют люди, живущие обычными интересами, но соблазнившиеся на институционально запрещенные средства (нравственные стремления с безнравственной реализацией) – инноваторы, по Р. Мертону, или фраера в блатной лексике. Их (приверженцев «настоящего закона») сообщество представляет собой некую примитивную общину, для которой система и семья не то чтобы чужды, а просто неинтересны.

Присущие уголовной субкультуре нравы лучше всего видны в местах лишения свободы, где люди не разобщены (как в пенитенциарных учреждениях), а имеют возможность сосуществовать, как им нравится, при более или менее заметной дистанции с администрацией учреждения. Основные правила для тех, кто хотел бы войти в круг своих (блатных), не сложны:

1. Если кто-то имел отношение к системе (служил или состоял в организациях), он не будет принят за своего, даже если криминальный авторитет его не подлежит сомнению.

Те же, кто принят в ряды, не имеют права сотрудничать с системой ни в какой форме. Даже из соображений патриотизма. Исторический опыт свидетельствует, что бывшие «урки», ставшие героями штрафных батальонов в Отечественной войне, вернувшись в ГУЛаг после демобилизации и совершения нового преступления, были встречены «соблюдавшими закон» как предатели. «Сучья война» была на редкость кровавой, так как бывшие бойцы не хотели умирать и сопротивлялись. С годами нравы смягчились, но и поныне у блатных нет отечества.

2. Блатные, особенно хранители и глашатаи «закона», могут сожительствовать с женщиной, но семейные привязанности запрещены. Лагерный фольклор ничего не говорит о воспитании детей, их в обыденной жизни рассматривают как мелких взрослых, вовлекая в дело по мере того, как те могут быть полезны. Совсем как в первобытном обществе.

3. Трудиться «западло». Это означает предавать нравственные основы уголовной субкультуры. «Не плачь, Марго, человеком он никогда не был, он был мужик, а мужиков на Руси много», – говорит один из героев В.М. Шукшина после расстрела «блатного», который захотел жить и работать в деревне. По-видимому, здесь дело не только в общем нерасположении ко всякого рода труду. Социальная группа в своей стихийной организации обязательно выделяет касту блюстителей нравов по признаку, заметно отличающему их от остальных. Отношение к труду – самый надежный вариант. Так, в известном фильме «Мост через реку Квай» военнопленные английские офицеры ценой неимоверных усилий отстаивают право не работать вместе с рядовыми, к чему их принуждает японская администрация. Только этим они удерживают военную традицию, когда иных отличий в статусе не осталось. И недаром советская исправительно-трудовая доктрина исполнения уголовного наказания видела в коллективном труде залог успеха.

4. Имущество идет в «общак», распоряжается которым избранный привилегированной верхушкой совет в интересах всех.

5. На «зоне» нет движения от низшей касты к высшей, каждый занимает то место, на которое он себя поставил, вступив в уголовную среду.

Соответственно строится и иерархия отношений. «Свои» распознаются и принимаются из числа тех, чья психология подходит под эти нормативы. Исключительно по доброй воле. Новичкам дается срок, чтобы они осознали, «нужна ли им такая жизнь», а лишь затем принимали на себя соответствующие обязательства. Посвященным разрешается эксплуатировать «не своих» и принимать участие в обсуждении важных для всех решений. За пределами уголовной субкультуры остаются «мужики», кто согласен платить в «общак» положенную дань и следовать решениям, которые блатная верхушка считает важными для «зоны». «Козлы» – сотрудничающие с администрацией (нарядчики, кладовщики, работники клубов и т. п.), кто является посредником между средой и администрацией. «Чушки» – у кого нет ума и силы жить, как мужики индивидуально и нет покровительства блатного сообщества. Они являются предметом эксплуатации и развлечений (избегая крайностей, за чем следят блюстители «закона»). «Петухи» – пассивные гомосексуалисты, которым гарантировано физическое выживание ценой утраты личного достоинства, чей выбор роли, как правило, совершенно доброволен. Если до такого уровня «опускают», придавая человеку соответствующий статус, то эта карательная мера применяется за такие тяжелые проступки, как кража у своих (крысятничество), донос, уклонение от уплаты карточного долга и т. п.

«Мужики» и даже «петухи» могут объединяться в сообщества и выдвигать своих лидеров, но лишь затем, чтобы быть услышанными «блатными». У них остается только право совещательного голоса, хотя в серьезной ситуации с ними могут считаться и по существу. «Блатные» сильны не только тем, что организованы и их сообщество структурировано, но и нравственной платформой, что снижает влияние таких факторов, как междоусобная война. Совсем как в авторитарном обществе, где система по форме используется средой по существу.

Переступившему порог тюрьмы присваивается статус, о котором он обязан сообщать тем, с кем отбывает наказание. Дружба с человеком низшего статуса (даже по неведению) «опускает» в глазах сокамерников, что требует возмездия. Единственно, чего не может себе позволить «законник», это сострадания к пренебрегаемому. Если такой контакт был вызван слабостью духа (принять в карцере пищу от обслуживающего персонала, когда тот укомплектован из числа опущенных, – ниже допустимого уровня), возмездие будет не только неотвратимым, но и очень жестоким.