Текст книги "Психология проблемного детства"

И это при всем том, что эпилептоидность как комплекс психических особенностей, сопровождающих неврологическое заболевание, патогенез которого состоит в расстройстве электрохимических процессов в центральной нервной системе, заключается не более чем в замедленном темпе психических процессов: вязкости мышления, застойности чувств, стабильности волевого усилия. Такого склада человек испытывает постоянный дискомфорт в общении с окружающими людьми, которые его «недослушали», «отмахнулись», «не дождались». Спасаясь от неудобств «вечно дезорганизованной» жизни, он старается максимально запрограммировать весь ее уклад. Каждая вещь находится строго на своем месте. Режим – по раз и навсегда установленному расписанию. Инициатива со стороны минимизирована. Работе с бумагами отдается явное предпочтение. При этом стремление навязать свою волю окружающим, вполне естественное для человека с твердым духом, когда оно не может быть реализовано вовне (не все бывают согласны терпеть деспотические замашки), направляется внутрь личности. Устойчивость цели, упорство, верность себе, готовность на большие усилия, способность к отчуждению без тоски по отождествлению дают большие преимущества. Но, конечно, когда окружающие не считаются с индивидуальными отличиями психики эпилептоида, фрустрационное напряжение может выплеснуться по незначительному поводу на оказавшихся «под рукой» людей, что производит тягостное впечатление на окружающих.

Особенно если учесть два обстоятельства, усугубляющие момент. Испытывая «раздражение против всех», любой человек скрывает его под маской слащаво-лицемерного поведения. Только обычным людям такая необходимость не свойственна или встречается достаточно редко, а здесь – это постоянный фон эмоциональной готовности. Кроме того, будучи в какой-то мере не лишен электрохимических отклонений в центральной нервной системе, эпилептоид больше других подвержен колебаниям настроения, когда нахлынувшие чувства в той или иной мере застилают ясность сознания. Понятно, что люди, ошарашенные тем, какие черти водятся в этом сверхупорядоченном омуте, подернутом ряской льстивых манер, склонны подозревать человека во всех смертных грехах. И это тогда, когда диапазон работоспособности даже при явном заболевании, по словам Н. Бурденко, колеблется от полной инвалидности до явной гениальности. Так что нам остается лишь процитировать авторов, имеющих другую точку зрения на природу эпилептоидности, чем та, с которой мы начали развивать мысль.

«Даже среди больных с явными проявлениями эпилепсии редко встречаются люди «с молитвенником в руках и бесконечной низостью в душе», как о них иногда пишут в учебниках психиатрии. Также редки и «асоциальные эпилептические типы». Большинство из тех, кого называют эпилептоидами, это в сущности добросердечные люди, привязчивые и прямодушные; в работе они прилежны, основательны и добросовестны; они преисполнены благодарности к учреждениям и лицам, которые устроили их на работу, и признательны за всякое проявление участия, теплоты и уважения к их личности. Они могут стать невыносимыми, если окружающие люди не будут относиться с должным вниманием и терпением к их особенностям, словоохотливости, многоречивости, обстоятельности и педантизму».

Нам остается лишь выразить сожаление по поводу того, что в нашей стране предвзятое отношение к людям с эпилептоидной акцентуацией характера поддерживается многими авторами, бездумно переносящими ошибки прошлого в день текущий.

Недостаточно контролируемые побуждения напрямую не ассоциируются с церебральной недостаточностью, но многими авторами признается некая (разная в своей основе) связь между ними. Особенно эта мысль была популярна в конце XIX века, когда феноменологии «порочной и злой воли» уделялось много внимания.

Неустойчивость, безудержность, безвольность в наши дни трактуются как акцентуация характера, когда «всякое желание быстро переходит в хотение, избегая руководящего влияния основных элементов личности». По описанию А.Е. Личко, люди такого склада «не испытывают истинной любви к близким и к советам старших прислушиваются лишь формально, особенно когда речь заходит о работе или учебе. Их увлечения ограничиваются коммуникативными хобби да азартными играми, так как истинную тягу они чувствуют только к развлечениям, не требующим усилия. Не способные занять себя, они тянутся к уличной среде, где попадают под влияние более волевых приятелей, трусость и недостаток инициативы приводят их в число зависимых и помыкаемых, что, кстати сказать, не вызывает особого протеста, коли «есть кому заступитьс»». Когда условия жизни (и воспитания) строго регламентированы, они смиряются с обстоятельствами (например, в армии), но стоит ослабить контроль, привычка к дисциплине исчезает без следа. Односторонняя активность («нецелеустремленная криминальность») не позволяет причислить их к числу людей с дефицитом побуждений, так как он (дефицит) проявляет себя весьма избирательно.

Гораздо чаще психологам приходится работать с людьми, которые испытывают давление воли на личность: навязчивые влечения, появляющиеся вопреки искреннему желанию самого человека от них освободиться, и насильственные побуждения к действию.

Многочисленные описания извращения влечений и попытки их систематизации пока остаются на уровне констатации фактов. В какой-то мере к пониманию феномена приблизился психоанализ с его представлениями о комплексных переживаниях, остающихся в границах бессознательного, и физиология высшей нервной деятельности с ее истолкованием парадоксальной реакции на обычные раздражения, исходящие как извне, так и изнутри. Однако дальше гипотез дело не продвинулось. Личный опыт участия в расследовании так называемых безмотивных преступлений позволяет мне утверждать, что существующие на сегодняшний день концепции, составленные задним числом, когда задержанный рассказывает о своей жизни, не годятся для того, чтобы на основании версии можно было кого-то более или менее обоснованно заподозрить. В обыденной жизни конфликт между волей и личностью выглядит не так драматично.

Чаще всего речь идет о чем-то попроще. Например, честный человек мучается желанием украсть (клептомания), как правило, совершенно ненужные ему вещи. Нормально воспитанный и вполне успешный член семьи и общества обуреваем тягой к бродяжничеству, которая время от времени делает размеренный ход жизни совершенно невыносимым, а желание все бросить – жгучим и труднопреодолимым. Добрый по натуре субъект чувствует желание совершить поджог (пиромания). Респектабельный гражданин не может удержаться от стремления скандализировать незнакомых женщин, обнажив перед ними свои половые органы (эксгибиционизм), замирая от страха быть узнанным и разоблаченным. Малопримечательный обыватель одолеваем желанием наносить мучения (садизм). Вариантов много, недаром в прежние времена этот феномен образно называли «сад греческих корней», отдавая должное количеству слов из греческого языка, вошедших в клинические описания.

По своему содержанию перечисленные «мании» не болезненны. И не преступны, пока соблазн не возьмет верх над личностью. Они – источник страдания, так как влечение, обладая несомненным эмоциональным зарядом, переживается личностью как нечто чуждое, враждебное, постыдное. Человек пытается усилием воли навести порядок в своем внутреннем мире и вытеснить окаянные намерения, но наталкивается на сопротивление. Возникает изматывающая душу борьба мотивов, на которую уходит много сил, и в какой-то момент соблазн может перевесить стыд и страх. Тогда ценностно-ролевая структура личности кардинально перестраивается. Поддавшись своеобразному «промыванию мозгов изнутри», человек меняется на уровне принципов, сохраняя оболочку ролей-функций и даже статусных ролей. И, естественно, скрывает происходящее от окружающих, так как делиться проблемами, которые самому противны, довольно трудно. Разве что доверие к психологу может побудить его рискнуть на такой шаг. Деградация личности в подобных случаях неизбежна, а раскаяние в тех ситуациях, когда оно наступает после разоблачения, сомнительно.

Таким образом, расстройства во взаимодействии личности со спонтанностью психического порождают «чувство неполноценности с ощущением слабости социальных интересов» (по А. Адлеру).

Естественно, школьному психологу знания о маниях нужны лишь для общего развития по той простой причине, что у детей для такого рода переживаний еще нет самосознания. В этом возрасте иначе реагируют на нежелательные побуждения, считая их не навязчимыми, а насильственными (компульсивными).

Компульсивные отклонения в поведении, представляющие собой примитивно-защитные приспособительные реакции на уровне неосознанных форм существования психики, – одна из наименее разработанных тем в отечественной детской психопатологии. Те, кто захотел бы составить о них собственное мнение и заглянул в учебники, ничего, кроме психомоторных расстройств, там бы не обнаружил. Остальное – в статьях и монографиях вне образовательного пространства. Так что данный раздел мы будем излагать, опираясь главным образом на «Лекции по детскому психоанализу» А. Фрейд.

По нашим меркам, ее методы работы, которые по ее же признанию, «во многом противоречат правилам психоаналитической техники», целиком и полностью относятся к реабилитационной педагогике по характеру переживаний ребенка (предмет воздействия), стилю общения с пациентом (многомесячное совместное проживание проблемной ситуации), задачам работы (смена ценностно-ролевых акцентов во взаимодействии ребенка с мотивом отклоняющегося поведения).

А. Фрейд разделяет онтогенез личности («нелегкий путь взросления») на три периода дурных привычек – примерно до пяти лет. «Опрашивая людей, которые считают, что у них есть проблемы воспитания с маленькими детьми, приходилось слышать, что те ужасно эгоистичны, заботятся только об удовольствиях, неопрятны и неряшливы; прикасаются к отвратительным предметам и тянут их в рот, обжираются сладким, жестоки по отношению к живым существам, которые слабее их, получают удовольствие, ломая вещи. Как только удастся отучить от одной дурной привычки, тут же появляется другая». Стоит же лишь перегнуть палку в запретах, как расстраивается сон, появляются энурез, тики, затруднения речи. Приходится шаг за шагом вызывать интерес к тому, чего не хочет ребенок, что противоречит врожденным инстинктам, с помощью инстинктов социальных, которые несут с собой эмоции, нужные обществу.

На пятом-шестом году жизни непреодолимая сила детских инстинктов медленно идет на спад. «Высшая точка эмоциональных проявлений в навязчивых инстинктивных желаниях остается позади, и ребенок успокаивается». И хотя инстинктивные побуждения не прекратили свое существование, они отходят в тень (остаются латентными до начала периода полового созревания) под давлением страха когнитивного диссонанса, когда ребенок начинает напоминать «рассудительного взрослого» (появляется «разумное эго»). В этот период (младший школьный и отроческий) конфликт в душе ребенка выливается в своенравие или отказ с элементами страдания. Анорексия, навязчивое выщипывание волос и бровей (трихотилломания), привычка грызть ногти, токсикомания – по сути однопорядковые явления с побегами из дома, отказом ходить в школу, демонстративными кражами. Причем получить связное объяснение мотивов (чего нередко добиваются от ребенка воспитатели и врачи) не только не удается, а не может удастся в принципе. О бессознательных движениях души можно только догадываться, ибо, в отличие от взрослого, для которого навязчивость – лишь «выступление личности против некого элемента психической жизни», у ребенка это – состояние души.

Для иллюстрации я взял одно из наблюдений А. Фрейд над ребенком, направленным к ней в связи с ригидным и тяжелым характером. «Мой десятилетний пациент, находясь на более поздней стадии анализа, вступил однажды в приемной в разговор со взрослым пациентом моего отца. Тот рассказал ему, что его собака растерзала курицу и он, хозяин собаки, должен был за нее заплатить. «Собаку следовало бы послать к Фрейду, – сказал мальчик, – ей нужен анализ». Взрослый ничего не ответил, но впоследствии высказал неодобрение. Какое странное впечатление сложилось у мальчика об анализе! Ведь собака не больна. Я же отлично поняла, что мальчик хотел сказать этим. Он, должно быть, подумал: «Бедная собака! Она так хотела быть хорошей, но в ней есть что-то, заставляющее ее так жестоко поступать с курами»».

С появлением самосознания (суперэго) на первый план выходят мятежные устремления. «Своенравная молодость», умом отрицая сложившиеся порядки и досаждающая взрослым, начинает страдать от своих воспоминаний, осевших в подсознании, когда, напрочь забыв обстоятельства жизни, человек остается в том или ином переживании незрелым и зависимым существом. О таких расстройствах и психологии защитных реакций (сублимации, вытеснения, перенесения, интроекции, рационализации и др.) имеется воистину неисчерпаемая литература, останавливаться на обзоре которой в нашем издании было бы непосильно и неуместно.

Естественно, сами по себе дурные привычки еще не признак церебральной недостаточности в клиническом понимании этого слова. Здесь мы опять возвращаемся к взглядам А. Фрейд, определившей их место в феноменологическом пространстве где-то между незрелостью мозга и психики в целом.

Психика как источник переживаний

Каждый психолог знает, что индивидуальные отличия людей во многом зависят от особенностей психических процессов, отражающих действительность. Из них восприятие и мышление задают типологические признаки, которые многие авторы закладывают в основу предлагаемых ими классификаций клинически значимых отклонений.

Иначе воспринимающие. Человек воспринимает (делает предметом осознанного переживания) внешнюю среду, межличностную ситуацию и собственную личность. Каждую из них – неким специфическим образом. Каким именно, вопрос открытый. Психология продвинулась в исследовании разве что рефлекторного механизма. Тем не менее, сама по себе феноменологическая основа этого явления достаточно очевидна на уровне эмпирического опыта (признана научной общественностью), во всяком случае, для того, чтобы составить мнение о наиболее типичных случаях в связи с неясностью восприятия. Речь идет о таком складе психики, когда распознавание образа не дает уверенности в точности воспроизведения. Остаются сомнения относительно того, что кое-что осталось не замечено, прошло мимо внимания, осталось за спиной. Возникает некая информационная неопределенность, окрашенная тревожными предчувствиями (интенсивность которых, согласно информационной теории эмоций, прямо пропорциональна чувству неосведомленности). Людей подобного склада можно образно назвать «вечными новичками», живущими в тумане сомнений.

Астеноневротический вариант соответствует описаниям типа характера (у других авторов), которому свойственны тягостные предчувствия и тревожные опасения. Речь в данном случае идет о той разновидности тревоги, которая возникает из-за нечеткости сенсорного пространства при восприятии как внешнего мира, так и собственного организма. Постоянное ощущение, что жизнь скользит мимо, в ней происходит что-то, не улавливаемое до конца, из организма идут непонятные (а значит, тревожащие) сигналы, – все это создает напряженность, изматывающую стрессовые возможности. У таких людей неврастения развивается буквально на ровном месте, когда все окружающие не видят в ситуации повода для огорчения или истощения.

По-видимому, здесь уместно напомнить о взглядах на так называемое общее чувство, недостаток которого может серьезно влиять на эмоциональный фон. Как заметил Э. Кречмер, «под «общим чувством» мы с Вундтом разумеем «целостное чувство», в котором выражается общее состояние нашего чувственного благосостояния или неблагосостояния. Общее чувство родственно тому, что с аффективной стороны называют настроением. Общее чувство включает в себя компоненты всех родственных аспекту ощущений, а также диффузных настроений. Из слияния всех этих, отчасти почти незаметных, ступеней создается поперечный разрез нашего настоящего состояния, которое в переживании является одновременно и суммой ощущений, и аффективным положением» [9].

Свойственную людям с недостаточностью (как можно понять сегодня) сенсорного фона неопределенную тревожность некоторые авторы называли «свободно плавающей», готовой зацепиться за любое основание, чтобы войти в когнитивное пространство. Это ипохондрические переживания, разного рода фобии, навязчивые опасения, предчувствия мистического толка и т. п. Причем, как подчеркивает А. Личко, дело здесь не в функциональной слабости центральной нервной системы, хотя признаки невропатичности могут наблюдаться с детства. Сама по себе тревожная готовность дает о себе знать лишь с появлением самосознания, когда проблемы ориентации смыкаются с проблемами идентификации.

Сенситивный вариант отличается выраженным страхом когнитивного диссонанса. С детства предпосылки этой акцентуации дают о себе знать стремлением держать дистанцию с посторонними и вообще избегать незнакомого. К родным и близким такие дети привязаны даже при суровом воспитании, а школьный коллектив, где им достается больше других, очень неохотно меняют на более благоприятный (по мнению родителей). Удержаться в привычной среде – главная забота и в более зрелые годы, когда за чьей-то спиной гораздо спокойнее.

Неуверенность в том, как к тебе относятся, может производить впечатление раннего детского аутизма, когда ребенок не в состоянии разобраться, с какими чувствами к нему обращаются окружающие (улыбкой или оскалом). Защищаясь, он одухотворяет неодушевленные вещи, которые доступнее пониманию, нежели живые люди. Это производит на взрослых впечатление болезненно искаженной фантазии и нередко диагностируется как душевная болезнь. В дальнейшем детям с такого рода недостаточностью восприятия бывает трудно включиться в коллектив, когда аффилиативная тяга наталкивается на неумение почувствовать эмоциональный резонанс. В классе их приходится учить языку общения, который был бы понятен другим. Если это удается, дальнейшее развитие протекает нормально, но и при хорошо сложившейся воспитательной ситуации опасение попасть впросак не исчезает. Нечеткость «социальной картинки» постепенно трансформируется в акцентуацию характера.

Недаром люди с таким складом характера стараются даже в кругу привычных отношений занимать позицию младшего, удерживая соответствующие манеры до тех пор, пока это позволяют обстоятельства (снисходительное покровительство сильных и уверенных в себе). Выбор их увлечений также носит по преимуществу игровой, условный характер. Да и сердечные порывы направлены чаще всего на труднодосягаемые объекты, тогда как реальные выборы связаны с желанием закрепить привычные отношения с хорошо знакомыми людьми. Стыд и страх заглянуть в себя обусловливают склонность к идеализации, напоминающей детское преклонение перед учителем.

Психастенический вариант отличается диспропорцией между когнитивным и аффективным компонентами побуждения, порождающей своеобразный дефект роли. В механизме того, что П.К. Анохин называл «акцептор действия» (обратная связь между планируемым и исполняемым), недостаточно развито взаимодействие элементов, по-видимому, из-за специфической недостаточности высшей нервной деятельности. Это дает о себе знать трудностями произвольного волеизъявления (перехода импульса из воображения в реальность). Стремления для своей реализации нуждаются в эмоциональном допинге, хотя их нужность, целесообразность и даже необходимость прекрасно понимаются умом. И преодолеть такое расщепление воспитанием, к сожалению, не удается.

Подверженные вечным сомнениям на пути к желаемому, люди такого склада используют в качестве «точек опоры» промежуточные условия (например, если идя на экзамен, встретить трех лысых мужчин, тогда все будет прекрасно), неизбежно попадаясь при этом в ловушку, так как условия, став источниками эмоций, быстро превращаются в навязчивые опасения (фобии). На таком фоне постоянная борьба мотивов временами обрывается импульсивным действием, когда накопившееся фрустрационное напряжение выплескивается нетерпеливым поступком, порой с весьма сомнительными последствиями. Иногда такое легкомыслие переживается как мимовольное (эмоциональное переживание не достигает уровня интенсивности, при котором человек признает мотив своим). Недаром психастенический вариант склада характера называют «обсессивно-компульсивным».

В личностном плане диссоциация между желанием и усилием тоже дает о себе знать. Будучи стеснен в свободе выбора, человек, который распоряжается только вниманием, но не действием, старается построить уклад жизни таким образом, чтобы от него не требовалось преодолений, а расход на борьбу мотивов был минимальным. Прежде всего, это реализуется в трудовой деятельности, где речевая или моторная составляющие преобладают над социальной и управленческой. Другой формой защиты являются педантизм и формализм, позволяющие исключить любые колебания в раз и навсегда отлаженной системе. Если же эмоциональной опорой в выборе решений избирается другой человек, к нему предъявляются чрезвычайно высокие требования (из психастеников получаются настоящие домашние тираны).

В сферу деятельности клинического психолога носители психастенической акцентуации попадают в связи с навязчивостями, стремление избавиться от которых равносильно сопротивлению, которое они при этом оказывают. Их можно понять: фобии настолько естественны для их склада психической деятельности, что личность «срослась» с ними как с неотъемлемой индивидуальной особенностью. Педагогические психологи чаще всего занимаются такими подростками (в детстве проблем, как правило, не бывает), когда импульсивный поступок (как снег на голову) расстраивает образ, сложившийся у учителей и родителей.

В дальнейшем изложении мы будем называть иначе воспринимающих «акцентуированными».

Иначе мыслящие. Личность живет мыслью и появляется как феномен общественной жизни благодаря мысли, когда мотив поведения, продиктованный словом, перевешивает естественные стремления (безжалостные и целесообразные). Так что было бы логичным в первую очередь рассмотреть обстоятельства, мешающие человеку правильно понимать фактический характер и социальный смысл происходящего. Ведь примитивно мыслящий видит мир иначе, а заблуждающийся нелепо интерпретирует очевидное. Из этих установок мы и намерены исходить.

Начнем с того, что хороший интеллект – прекрасный компенсатор иных недостатков психики. И, напротив, слабый интеллект готовит человеку множество неприятностей адаптивного свойства, особенно во взаимодействии с самим собой (когда в этом возникает необходимость). И если учесть, что последнее время отечественная тенденция «уклоняться от выявления личности как субъекта познания, накладывание на него (мышление. – Б.А.) матриц общественно-политического познания, приведшее к тому, что принципиально исчез социально-психологический аспект мышления и нам недостает эмпирических исследований когнитивного стиля личности», пришла в явное противоречие с общими установками психологической науки, приходится менять ориентиры «от способности к присвоению культуры к ее порождению». В такой ситуации оценка умственной недостаточности как помехи развития личности приобретает некоторую специфику.

Как заметил Л. Леви-Брюль, примитивное мышление (по его терминологии, «пра-логическое») и логическое – не ступени развития, а разные способы мироощущения. «Они и в обычном обществе не отделены друг от друга глухой стеной. Более того, они существуют как мыслительные структуры часто, быть может всегда, в одном и том же сознании. Слово пра-логическое нередко переводят термином «алогическое» чтобы показать, что оно чуждо законам мысли, не способно осознавать, судить и рассуждать подобно тому, как это делаем мы. Очень легко доказать обратное. Первобытные (нынче принято использовать термин «природосообразноживущие») люди весьма часто дают нам доказательства поразительной ловкости и искусности в организации своих природно-ориентированных предприятий, обнаруживают дар изобретательности и мастерства в произведениях искусства, говорят на языках, чрезвычайно сложных, а в миссионерских школах индейские дети учатся так же хорошо и быстро, как дети белых».

Отличия, как заметил П. Блонский, наиболее отчетливо дают о себе знать лишь тогда, когда сопричастность и отождествление себя с реальным окружением должны, по законам развития личности в цивилизованном обществе, сменяться отчуждением, означающим конец экстравертированности и поворот от внешнего мира к внутреннему. Тут-то и происходит возврат к культуре предков.

«Деятельность людей с такой организацией мышления определяется сознанием, слишком малодифференцированным для того, чтобы можно было в нем самостоятельно рассматривать идеи или образы объектов независимо от чувств, эмоций и страстей, которые вызывают эти идеи и образы. То, что считается у нас собственно представлением, смешано у них с другими элементами эмоционального или волевого порядка, окрашено, пропитано ими, предполагая, таким образом, иную установку сознания в отношении представляемых объектов. Коллективные представления этих людей совершенно иные, нежели наши понятия. Они не являются продуктом интеллектуальной обработки в собственном значении этого слова… Сила коллективных представлений и существующих между ними ассоциаций столь велика, что самая впечатляющая очевидность совершенно бессильна против нее в то время, как взаимозависимость необычайных явлений служит объектом непоколебимой веры. В обществах, где преобладает первобытное мышление, оно непоколебимо для опыта». В обычном обществе о стабилизации личностного развития на уровне несформированного самосознания писал В. Лупандин. О «первобытном складе мышления» у заключенных, примыкающих к уголовной субкультуре, говорил Д.С. Лихачев. А в психотерапии, по замечанию А. Кемпински, одна из самых трудных обязанностей – все время приноравливаться к по-детски примитивным способам мыслить, которые свойственны вполне взрослым людям, когда они входят в мир своих неотреагированных комплексов. По его словам, необходимость быть больше педагогом, чем врачом, утомляет больше всего.

Остается лишь посетовать на то, что при исчерпывающих описаниях этого феномена с помощью литературного языка, технических приемов исследования «кататимного», как его называл Э. Кречмер, мышления пока явно недостаточно. Так что эта общая тенденция включается как некая базисная основа в классификации, обслуживающие прагматические задачи обучения, воспитания и профессиональной ориентации.

Зона умственной отсталости, пространство которой располагается между олигофренией и более или менее условными отклонениями от общепринятых стандартов, представляет собой своеобразную форму отставания в развитии, феномен которой определяется культурой и цивилизацией. Например, архаичный способ мышления в природосообразно устроенном обществе вполне адекватен, тогда как в наших условиях он если и приемлем, то в довольно узких рамках бытия, а в школе может обеспечить разве что посредственные оценки на невысоком уровне образования. Недаром социальные проблемы сосуществования народов с разным укладом жизни часто возникают именно в сфере обучения и воспитания подрастающего поколения.

По данным Всемирной организации здравоохранения ООН, 3 % детей рождаются умственно отсталыми, а 10 % должны быть отнесены к пограничной умственной отсталости, не препятствующей социальной адаптации, но создающей серьезные затруднения в учебе и овладении профессией.

Естественно, чем больше общество и государство озабочено умственным развитием населения, тем глубже его феноменология изучается научно, но не следует забывать, что мотивы политического, социального и административного свойства влияют на соответствующие оценки и классификации. В частности, в нашей стране роль и значение психологии, педагогики и клиники в оценке умственной слабости сильно зависели от позиции властей и политических режимов. Так, констатируя, что «торжество демократического принципа выдвигает вопрос образования на первый план среди принципов государственного устройства», реформаторы XIX века в России отмечали, что «у нас, где дело народного просвещения находилось в руках церкви, к нему относились подозрительно, как причине шатания веры. По выражению регламента духовной коллегии, «свободная мысль волю безбожия издает из себя»[8]8
  Образование // Большая энциклопедия: В 20 т. СПб., 1898.


[Закрыть]. Во всяком случае, к концу XIX века число неграмотных призывников на военную службу в России составляло 69 %, а во Франции – 4 %, несмотря на то что после отмены крепостного права среди принципов народного образования (бесплатность, доступность, обязательность) третьему отдавали явное предпочтение и даже устанавливали своеобразную «школьную повинность» для крестьянских детей, которых родители отвлекали для домашних работ.

При советской власти в оценке отклонений умственного развития был сделан крен в сторону олигофрении, чему тоже были причины непсихологического свойства. Поначалу заботы об «умственно отсталых и морально дефективных» (по терминологии 20-х годов XX века) были возложены на Наркомат социального обеспечения в сотрудничестве с наркоматами просвещения и здравоохранения, но вскоре обнаружилось, что в столь сложном деле молодое государство еще не разбирается. Сферу социального обеспечения пришлось отдать политическому управлению, включившемуся в решение вопроса о государственном попечении подрастающего поколения, а у просвещения отобрать педологию в связи с разгулом педагогической дискриминации в отношении малоодаренных и плохо воспитанных детей. Медицина с ее традициями, неподвластными конъюнктуре текущей истории, казалась более надежной. Врача и сделали ответственным за «медико-педагогическую» диагностику в комплектовании учреждений дефектологической ориентации. Естественно, процент олигофрении начал расти в статистике вариантов умственной отсталости, чему способствовал фактор административной зависимости врача от системы здравоохранения. Дело в том, что участковый врач обязан был иметь на учете определенное количество пациентов (норматив в те годы составлял около 600–700 человек). Для врача, обслуживающего взрослое население, ничего не стоило увеличить число вдвое, так как наркологией тоже занималась психиатрия. Но детский психоневролог попал в сложное положение. Дети психически болеют редко и набрать их в соответствии с нормативом на своем участке невозможно. Нужно было либо увеличивать территорию обслуживания до неимоверных размеров, либо искать пациентов на стороне. В поисках рационального выхода из положения врачи взяли на диспансерный учет воспитанников вспомогательных школ. А дальше начал работать принцип любой формализованной системы – количество объектов стали подгонять под контрольные цифры. Постепенно общество и государство перестали принимать медико-педагогическую диагностику всерьез. Вечерние школы доучивали выпускников вспомогательных школ без особых проблем. Олигофренов стали даже призывать на военную службу. Потребовалось более полувека, пока ситуация не исчерпала себя социально, морально, политически и административно. Преодолев отчаянное сопротивление врачей, ни за что не желающих упускать диагностику умственной отсталости из своих рук, государство передало ответственность психологам (комиссия нынче называется психолого-медико-педагогической), понимая, что клинический подход не обеспечивает успеха социальной реабилитации в целом и должен занять свое скромное место в проблеме, решение которой гораздо больше зависит от правильной организации реабилитационного дела. Но и сегодня процесс размежевания сфер компетенции между смежниками и партнерами еще не завершен. Привычка мыслить и оперировать симптомами, а не критериями адаптации, сформировала ментальность, нацеленную на дефект, а не на сильные стороны психики, опираясь на которые можно преодолеть имеющиеся недостатки. С этим приходится считаться.