Текст книги "Темная сторона нации. Почему одни выбирают комфортное рабство, а другие следуют зову свободы"

Выбирать, о чем думать

«Мы можем выбирать, как нам думать и действовать». В Освенциме Виктор Франкл потерял отца, мать, жену и сына, сам он превратился в ходячий труп, но сохранил внутреннюю свободу. После освобождения лагерей в 1945 году он вернулся к привычной жизни. Чтобы понять, как ему быть дальше, он принял следующее решение:

«Мне совершенно необходимо разобраться в произошедшем, чтобы вернуть жизни смысл».

Моя жизнь не будет прежней, воспринимать ее буду по-другому: «…как будто мне дали возможность прожить жизнь второй раз». Когда я прочел эту фразу, на меня нахлынули воспоминания из детства.

В 1944 году пал последний оплот немецкой армии в Руайане, над Хиросимой взорвалась бомба, и все вокруг начали говорить, что война действительно закончилась, и вдруг я почувствовал: теперь снова разрешается жить. Раньше я не был уверен и с безмолвной надеждой ждал жизни. Но после освобождения, помнится, мне часто на ум приходила одна мысль: «Ты получил отсрочку, возможность по-новому начать существование после ожидания смерти, но, если ты хочешь жить настоящим, ты должен понимать, что произошло». В 7 лет я не формулировал свои мысли в тех словах, которыми описываю сейчас, но помню, что уже тогда в моем интеллектуальном багаже были выражения «разрешается жить» и «ты должен понимать». В 1983 году в Бордо я снова встретил госпожу Дескубе, она рассказала, что после побега я не переставал повторять:

«Я никогда не забуду этот день».

Болезненное воспоминание развилось из конкретной точки и точно воспроизвело все подробности. Оно возникло в результате прицельной гипертимезии, сочетающейся с размытыми, смешанными чувствами, которые не оставляют никаких воспоминаний. Я помню тело умиравшей г-жи Бланше надо мной, но не помню, чтобы я вымок в ее крови.

Как снова начать жизнь, если в памяти четко зафиксирована только травма, а все остальное размыто? Когда остаешься заложником травмы, вновь и вновь всплывают ужасные воспоминания неизбежной смерти, психологического бессилия, невозможно вернуться к жизни. Страх возвращается снова, его ощущаешь каждый день, ночь, больше невозможно ни любить, ни работать, ни мыслить, можно только страдать, «как если опасность должна наступить». Те, кто возвращается к жизни, принимают решение понять, что произошло, перестроиться и начать новое существование.

Понимать – значит изменить представление, которое возникло из-за травмы, добавив к нему другой источник памяти.

К пережитым ужасам добавляются воспоминания об осознанном прошлом.

До начала войны последователи идей Альфреда Адлера исключили Виктора Франкла из своих рядов, поскольку он критиковал их учение за чрезмерно теоретический характер. Франкл выступал на конференциях в прекрасных городах Центральной Европы: Вена, Берлин, Прага и Будапешт. На одном из мероприятий Виктор встретил Отто Петцля, профессора нейропсихиатрии, который стал преемником Вагнер-Яурегга в Вене. Оба ученых чувствовали родство своих идей. Вагнер-Яурегг открыл метод лечения нейросифилиса посредством заражения малярией, она притупляла симптомы неврологического характера. В 1927 году Вагнер-Яурегг получил за это открытие Нобелевскую премию. Он также обнаружил, что добавлением йода в поваренную соль можно лечить зоб у так называемых «альпийских кретинов».

Ученый придерживался взглядов об иерархичности человечества и предложил стерилизовать неполноценных людей, что не могло не вызвать симпатии у нацистов. Затем он женился на еврейке, которую считал представительницей высшей расы. Его преемник в роли заведующего кафедрой нейропсихиатрии, Отто Петцль, был человеком открытым и с удовольствием делился знаниями. Его заинтересовал молодой талантливый еврейский студент Виктор Франкл. Между преподавателем и учеником установилась привязанность, и по мнению юного Виктора носила «отеческий характер».

В 1930 году добродушный преподаватель вступил в расширяющуюся национал-социалистическую партию. Несмотря на идеи, близкие к нацистским, он глубоко уважал своих студентов евреев. Свастика на лацкане пиджака не мешала профессору Петцлю переводить в отделение нейрохирургии больных евреев с опухолями мозга и помогать своему ученику Виктору, возглавившему отделение, увеличить количество коек для лечения евреев, которым отказывали в других государственных госпиталях.

За три года Виктор побывал в четырех лагерях: Терезиенштадт, Освенцим, Кауферинг и Туркгейм. Немыслимым образом он остался в живых. Его отмороженные ноги с облезшей кожей отекли от голода, он с трудом ходил. Умирая, он наблюдал за собой с интересом, «дистанцировавшись от себя», как если бы рассказывал на воображаемом научном конгрессе о смерти в Освенциме. Любопытно, не правда ли? Понимание того, как он умирает, доставляло удовольствие и смягчало боль. Теперь страдания доставляли только мороз и голод, но не страх неотвратимой смерти, поскольку в мыслях Виктор делал любопытные заключения, которыми бы поделился с друзьями среди медиков.

Когда американские солдаты освободили узников лагеря Туркгейм, медсестры спросили Виктора, как он рассчитывает отомстить. И он ответил: «Одна баронесса-католичка, рискуя жизнью, прятала дома моего двоюродного брата… один мэр социалистических взглядов, с которым я даже не знаком, тайно передал мне еду… начальник лагеря, эсэсовец и тоже врач, за собственные деньги купил в местной аптеке лекарства для больных ссыльных… Когда пришли американские солдаты, мы спрятали его от ареста и жестокого обращения».

В 1946 году позиция узников, выступивших в защиту некоторых нацистов, возмутила французские и австрийские ассоциации, занимающиеся помощью выжившим. Они говорили: «Вина лежит на всех немцах. Они развязали мировую войну, унесшую 50 миллионов жизней и принесшую бесконечные страдания и разрушения». Виктор Франкл отвечал: «Нет понятия „коллективная вина“, многие немцы видели, что этот поток идей невозможно контролировать, и не стали плыть по течению». Часть людей поплыла в противоположном направлении, но в бурных водах сложно удержаться и не последовать за довлеющим общепринятым стереотипным мнением. Сложно давать оценку, когда вокруг из раза в раз повторяют слова, которые пристало говорить злодею. Они оседают в памяти и превращаются в необсуждаемые убеждения. И такое высказывание, как «немцы виновны в развязывании Второй мировой войны», превращается в матрицу конформизма.

Ленивый ум дружит только с тем, кто с ним соглашается и ограждается от неоднозначной правды.

Виктор Франкл занимал позицию, близкую к Ханне Арендт. По ее собственным словам, она не любила народ как разнородное единое понятие, но любила каждого человека отдельно, независимо от национальности. То, что применимо к обществу, неприменимо к его членам. Среди нацистов были садисты, жестокие варвары, но находились в их рядах и интеллектуалы. Из-за своих представлений они оказались отрезаны от разумной реальности и способны на страшнейшие преступления. Мало вспоминали о немцах, которых не захватил поток готовых идей, говорили преимущественно о тех, кто последовал за идеями о величии, чистоте и счастье, не думая о преступных последствиях. Пресса рисовала слишком контрастную картину: толпы выстраивались и шли строем с точностью до сантиметра, каски, автоматы, строевой шаг – безумный вождь превратил людей в роботов и управлял покорной толпой как одним человеком.

После возвращения в Вену Виктор волновался за судьбу Петцля. Франкл узнал, что жена Петцля погибла в лагере. Опираясь на плечо преподавателя – нациста, Виктор выплакал свое горе. В 1924 году восемнадцатилетняя Ханна Арендт увлеклась своим преподавателем Мартином Хайдеггером, ему было 34 года. Работа мысли приносила им радость. Они влюбились друг в друга, в маленький круг их знакомств вошли Герберт Маркузе, Лео Штраусс и Ганс Йонас, – все евреи. Из-за преследований евреев Ханна Арендт бежала из Германии, Хайдеггер занимал ответственный пост в центральном комитете НСДАП. В 1964 году после войны бывшие любовники встретились снова, и Ханна написала: «Мысль снова стала живой». Она уже не испытывала любви к Хайдеггеру, но продолжала восхищаться его философией и переводила его работы в США. В тот же момент Виктор фотографировался в библиотеке Хайдеггера: тот улыбался и гордился знакомством с выдающимся психиатром.

Как после такого мыслить кардинально? Кардинальность мышления превращает мировоззрение в схему.

Внутренний мир – это тысяча беспорядочных импульсов, упорядоченных нашими представлениями, которые все раскладывают по полочкам.

Подобное упрощение привносит необходимую, но чрезмерную логичность. Мне все время приходит на ум один вопрос: почему у меня в памяти сохранился портрет того солдата в черной униформе, который подошел ко мне в синагоге, куда меня заточили, и показал мне фотографию своего сынишки? Он хотел рассказать мне о своем ребенке, возможно, похожем на меня.

Но почему в моей памяти остался именно этот эпизод, но я ничего не помню о выстрелах, следы которых до сих пор видны на колоннах? Почему в 1948 году я так полюбил Эмиля, согласившегося стать моим опекуном и подарить мне клочок семьи? Сегодня я думаю, что любил в большей степени свое представление об этом человеке, воплощавшее качества моей мечты: крепкое телосложение и веселый нрав, Эмиль занимался наукой и путешествовал.

Подобное представление о нем пролило свет на мои детские фантазии. Через несколько лет я узнал, что он читал журнал «Gringoire», который издавал Моррас, и до войны принимал участие в антисемитском движении. Я был подавлен и будто онемел от растерянности, поэтому не испытал страданий. Когда я вернул себе возможность мыслить, я понял: Эмиль, используя свои связи, уговорил гестаповцев, которые пришли за Дорой, сестрой моей матери, никого не арестовывать и уйти.

Как с таким опытом остаться категоричным в своих суждениях? Кинорежиссер Клод Берри взял прообразом похожую ситуацию во время войны, когда его укрывал фермер, не любивший евреев. Этот славный малый не переставал брюзжать, сетуя на засилье евреев. Ребенок не называл ему своего имени: если бы он сказал, что его зовут Клод Лангманн, то раскрыл бы свое еврейское происхождение, что означало верную смерть. «Дядю» он любил, ему нравилось ставить его в противоречивые ситуации. Мальчик подталкивал старика выразить свою привязанность, а потом подстраивал все так, чтобы тот признался, что никогда бы не полюбил еврея. Угасла бы любовь, произнеси мальчик всего лишь одну фразу: «Я еврей»? Могло ли признание разорвать эмоциональную связь? Настолько ли сильную власть над человеком имеют слова? После освобождения, с падением режима Виши, еврейский мальчик как мог утешал дядю антисемита.

У многих детей устанавливалась привязанность к крестьянам, которые давали им убежище, хотя однажды какой-нибудь добродушный дедушка все же принимался ругать евреев как «виновников войны» и причину продовольственного дефицита.

Привязанность, формируемая в реальных условиях, не исключает господства представлений, оторванных от реальности.

Стоило произнести слово «еврей», и неоднозначная действительность разрушалась. Были евреи богатые и бедные, были среди них мошенники и антисемиты. Ксавье Валла в 1941 году назначили директором комиссариата по делам евреев. Он столкнулся со сложностью в определении: «Евреем считается лицо, у которого трое из числа бабушек и дедушек евреи». Если установить евреем лицо с родителями евреями, то мы не определяем, что, в сущности, есть еврей. «Считаются ли евреями грузинские, иранские евреи, караимы, субботники, исмаилиты?.. Грузинские евреи почитают священную Тору, но не Талмуд… Для режима Виши они евреи, а для нацистов – нет». Как бы то ни было, когда в удостоверении личности появлялась соответствующая отметка, она определяла дальнейшую траекторию жизненного пути с конечной точкой в Освенциме.

В один момент возникает ситуация, когда нужно принимать решение: ставить отметку или нет. Слово в отметке в действительности решало судьбу, жизнь или смерть, при этом было непонятно, что оно означает. Одни подчиняются такой силе слова, другие колеблются или даже выступают против. Значит ли, что те люди, которые ставили отметки в графе национальность, ненавидели евреев? Когда полицейский останавливает владельца удостоверения, тождественного смертельному приговору, он не знает его как личность, он смутно представляет, почему должен его арестовать. Впрочем, представлять и не нужно.

Полицейский следует распоряжению, не зная причин. Некоторые делали вид, что не видят написанное в удостоверении, и знаком приказывали задержанному поскорей уходить. Другие прибегали и заранее предупреждали о готовящейся облаве, а несколько часов спустя им приходилось вернуться, но уже в полицейской форме, и тогда они следовали своим инструкциям. Те, кто сохранил хоть немного внутренней свободы, шли на риск, хотя более простым выходом из ситуации было повиноваться вербальному внушению, которое им не требовалось оценивать. Можно ли сказать, что «согласные» и «отступники» слеплены из разного теста? Можно ли считать «согласных» фанатиками, покорным стадом или же им было просто наплевать?

Привязанность и разум

Ответ на этот вопрос пыталась дать не одна научная теория. Экспериментальные исследования базировались на теории привязанности, был сделан вывод, что у «людей с надежным типом привязанности очень подвижные представления». Они получают приказ и на время задумываются, анализируют и оценивают, что от них требуют сделать. По большей части они подчиняются для сохранения социального порядка, но иногда чувствуют, что не вправе выполнить приказ. Если из министерства здравоохранения врачу придет распоряжение обмакнуть в цианид соски для кормления новорожденных для купирования роста рождаемости, нужно ли ему выполнять такое распоряжение? Поймет ли он, что неспособен его выполнить?

Как и многим другим врачам в департаменте Вар, мне доводилось получать письма чиновников, которые вместе с копией больничного листа просили прислать медицинское заключение, считая, по видимости, что слишком много работников на больничном. Большая часть врачей возмущалась и хотела выйти на демонстрацию в знак протеста. Я был среди тех, кто бросал письмо в мусорную корзину и продолжал работать как ни в чем не бывало. Во время Второй мировой войны имел место и более драматичный случай, когда при режиме Виши префект Шериф Мешери, мусульманин по вероисповедованию, получил приказ составить перечень евреев, живущих в Лиможе, для планирования облавы: Шериф ничего не сказал, не выполнил задачу и сорвал таким образом облаву.

Как объяснить, что вне зависимости от уровня образования и культуры одни легко выполняют официальные распоряжения, предписывающие организовать уничтожение миллионов людей, а другие оказываются не в силах выполнить приказ, который на всю жизнь запятнает их позором, и идут на риск, связанный с неповиновением?

Где кроется источник зла?

Ханна Арендт считала: зло не может быть радикальным, то есть глубоко укоренившимся, поскольку у него нет корней. Как и все пособники геноцида, Эйхман утверждал, что всего-навсего выполнял приказы, и он не врал. Но он не упоминал об удовлетворении собственных желаний. Он вступил в СС, следуя своим антисемитским воззрениям, благодаря рвению оказался на ответственной должности в системе репрессий.

Абсурд «банальности зла» заключается в несоответствии стереотипного представления об опасном преступнике отлаженному ходу репрессивной машины. Общественность ожидала увидеть величественного убийцу, чудовище в обличье офицера СС, красивого, резкого и жестокого. В итоге увидела мелкого чиновника за решеткой, который постоянно что-то писал и обосновывал каждую мелочь. Этот мужчина самой обычной наружности держал в руках опасное оружие – перьевую ручку, с помощью которой воплотил в жизнь свои мечты о стерилизации, конфискации имущества, тюремном заключении, высылке из страны и насильственном перемещении в лагеря смерти 800 000 евреев. Как и многие другие, Эйхман день ото дня методично ставил подпись за подписью, как примерный исполнитель, и реализовывал свою страсть к разрушению. Во время суда его поведение не изменилось: он делал пометки на бумажке и спорил с доводами Леона Полякова, наряду с Раймоном Ароном, одним из создателей Центра современной еврейской документации.

Речь Эйхмана была бесстрастной, он сыпал штампами, как будто вслух читал инструкцию к стиральной машине. Человек с настолько атрофированными эмоциями легко оперирует бесплотными понятиями, получившими словесное оформление: еврей, славянин, негр.

Слово соотносится не с живым человеком, а с идеей, которая существует в голове у исполнителя репрессий.

Вот что бывает с теми, кто поддается внешнему влиянию, не имеющему истоков дискурсу, и под влиянием мы с радостью отдаем всю нашу внутреннюю свободу. Эйхман с его «неспособностью мыслить», как выразилась Арендт, оперировал фразами, которые играючи придумал клан, забывший, что речь идет о людях. Не желая увидеть по-настоящему непохожее, Эйхман ни разу за весь судебный процесс не посмотрел в глаза свидетелю, которого он, возможно, встречал и чей смертный приговор он, к несчастью, мог подписывать. В официальных бумагах ни слова не было о смерти, там использовался эвфемизм «депортация». Эйхману доставляла удовольствие реализация программы уничтожения, но приходилось обезличивать все логические связи.

Прибыв в Освенцим, Примо Леви пришел в смятение от увиденного: его окружали одни только предметы! Материальные, мокрые, грязные из деревянных бараков, выстраивающиеся в инертные ряды, распластавшиеся на земле, бывшие людьми изможденные трупы, которые перемещались, словно заведенные роботы. Вдруг он узнал среди надзирателей-эсэсовцев коллегу-химика, они встречались на конгрессе до войны. Наконец какая-то человеческая связь. Он подошел к нему сказать пару слов, но эсэсовец поднял глаза и смотрел в пустоту, чтобы не встречаться с ним взглядом. Надзиратель не смотрел в глаза другому, и так ему проще было выполнять свою смертоносную работу.

Если не воспринимать другого как человека, можно не чувствовать вины за его убийство.

Я оказался в тех же условиях в 1944 году, когда меня арестовали. В мою память врезалось болезненное воспоминание: у моей кровати стоят трое или четверо, на них ночью черные очки. Я осмыслял эту картинку в памяти и говорил себе: те, кто пришел меня арестовывать, не хотели, чтобы их узнали соседи. Я многие годы верил в это объяснение, логически обосновывающее неправдоподобное обстоятельство. Однако, читая Примо Леви, я понял: черные очки нужны были ночью, чтобы не пересекаться с ребенком взглядом. В пять утра, когда проводилась облава, никого из соседей поблизости не было. Немецкие солдаты в коридоре смотрели в потолок. Если бы они взглянули на меня, то увидели бы, что пришли за шестилетним мальчиком, которого отправят на смерть.

Когда получен приказ убивать, для спокойного исполнения лучше избегать любых контактов, свойственных сближать людей.

Дискурсу под силу придавать эмоциям форму. Он может вызывать воодушевление, возмущение, страх, даже превращать ненависть в эротический объект. Примером этой идеи служит история с «Протоколами сионских мудрецов». Речь идет о подложном тексте, фактически небылице, сфабрикованном царской полицией, в котором евреи пытаются захватить мир. Они тянут пальцы и крючковидные носы к земному шару, называют еврейского царя «вселенским папой». Подлог пользовался огромным успехом в Германии, поскольку давал возможность русым арийцам увидеть собственными глазами, что коварные могущественные евреи несправедливо лишили господства их расу, стоящую выше по уровню развития. Ненависть от этого вымысла доставляла удовольствие. Эта сказка не связана с действительностью. По выражению Арендт, это «зло, не имеющее корней» вылилось в праведный гнев, возводящий насильственный антисемитизм в ранг закона: «Им принадлежит мир, они мешают нашему благополучию, в них причина наших страданий, и мы молчим! К оружию! Побьем стекла в их витринах, сожжем их синагоги!»

Через несколько лет после окончания войны, когда Франции меньше всего нужно было из соображений безопасности отворачиваться от проблемы, культура осмелилась открыть глаза и задаться вопросом, как же люди оказались способны совершать такие преступления и потом возвращаться домой к семейной жизни и работе по восстановлению общества. Самым простым объяснением оказывался такой ответ: «Нацисты – это душевнобольные, чудовища, варвары». Откупаясь односложными ответами, слишком категоричные высказывания блокируют мышление.

Нас настолько сбивают с пути бесплотные представления, что констатация фактов дается с трудом.

Когда стало известно, что Ханна Арендт перечитала работы Хайдеггера и хлопотала об их переводе в США, а Виктор Франкл прятал профессора Петцля от суда союзников, эти новости вызывали обычную реакцию – гнев. Зло связывали с нацистами, а их жертв считали непременно невинными. Казалось справедливым покарать тех, кто организовал репрессии, попытки понять их выглядели возмутительно.

Сбор информации вносит уточнения в убеждения.

Нередко восторженные фанатики оказывались неспособными перейти к действию, а бывало и такое, что стоило полиции арестовать человека, как в его дом сразу приходили милые соседи и забирали себе его тостер. «Мы не крадем», – говорили они, поскольку с 1940 года отчуждение имущества евреев в пользу арийцев было узаконено в Германии, а с 1941 года – во Франции.

«Среди организаторов репрессий можно найти как умнейших людей, психопатов и преступников, так и большое количество обывателей». Предполагалось, что серийными убийцами становятся психически больные, между тем «серийные убийцы не проявляют никаких признаков психических патологий и выглядят обычными людьми». Я встретился с одним из семи выживших в расправе в Орадур-сюр-Глан. 10 июня 1944 года немецкое подразделение собрало 643 жителя деревни, они стояли на площади и ждали дальнейших указаний. Ругался булочник, у которого в печи подгорал хлеб, волновались женщины, дети в нетерпении не находили себе места. Солдаты загнали всех в церковь и без повода, без объяснений причин подожгли ее. Ксавье Валла утверждал, что «вина лежала на французском населении, если бы оно подчинилось, расправ бы не было». В 1953 году суд, проходивший в Бордо, вынес обвинительный приговор только одному жителю Эльзаса, который добровольно вступил в ряды СС, – Роберу Эбра. Одетый с иголочки, он поразился, когда его признали виновным в поджоге. Он спокойно ответил, что чувствует себя вознагражденным за смелость, проявленную в восстановлении Франции.

Простое мышление, в котором есть только дьявол и всемилостивейший Господь, добро и зло, не работает.

В одном и том же человеке сочетаются противоположные порывы: ярость, подталкивающая к разрушению, и смелость, зовущая восстанавливать. Когда Гиммлер отдавал приказ о строительстве газовых камер, им руководило сочувствие. Он видел, как плохо солдатам, белым от страха, они подбадривали себя спиртом и должны были найти в себе силы расстрелять раздетых женщин с младенцами на руках. Из сочувствия к солдатам Гиммлер предложил такой метод уничтожения людей.

Когда открыли лоботомию, на конгрессах только и говорили об операции: проводить трепанацию в лобной части или вводить иглу через глазную впадину, вводить спирт или вырезать скальпелем? Успех методики подавлял сочувствие и мешал увидеть несоразмерную цену в человеческом измерении, когда при «выздоровлении» возникало больше осложнений, чем при самом заболевании. В психике откладываются такие понятия, как техническая операция, военные или бюрократические приказы, желание совершить добро. Там нет места для дискуссий, нет его и для самобытности, значение имеют только слово и дело.

«Форма, которую принимает жизнь в речи», освещает только часть мира и затемняет все остальное.

Мы видим, что поджигатель, оказавшись славным человеком, восстанавливает Францию, разделяем страдание эсэсовцев, ведь им пришлось расстрелять много женщин, наблюдаем за точностью руки хирурга, проводящего иссечение префронтальной доли. Не желая видеть мир во всей его целостности, мы сжимаем восприятие до фактов, на которые под воздействием дискурса мы научились обращать внимание.

Когда лейтенант Келли сжег вьетнамскую деревню, где не было никого, кроме безоружных мирных жителей, он заявил: «Такова война». Простые люди возвращаются к гражданской жизни и рассказывают только о своих собственных страданиях, тропической жаре, стрессе, гибели товарищей. Они представляют себя жертвами и возмущаются, когда собственная культура их не признает.

Действительно ли чудовищность банальна, спит в каждом из нас и просыпается каждый раз, когда наша потребность в принадлежности оказывается в опасности? Потому ли мы выбираем подчиниться бесчеловечным приказам, что не хотим терять объект привязанности? Для нас настолько жизненно важна потребность в любви, ради сохранения связи мы готовы принять любой довод. Поэтому нам нужна сформулированная позиция, общее мировоззрение, которое мы выдаем за рациональное для отстаивания иррациональной идеи. Наша выгода настолько велика, что мы отдаем предпочтение логическим объяснениям, и с их помощью неизвестно откуда взявшиеся чувства становятся правдоподобными.

Когда разумное служит нашей изоляции и разобщению, мы предпочитаем логические объяснения, которые укрепляют связи и нашу безопасность.

Залог выживания кроется в общности, а не в поиске истины.

Сотрудничество помогает управлять реальностью, устранять опасные точки и выбирать средства защиты. Наш разум позволяет найти аргументы для борьбы с реальными опасностями и справиться с печальными событиями. Человек, кто не с нами и не разделяет наши убеждения, пробивает брешь в нашей защите. Он или она для нас равносильны предателю или обидчику, и мешают нашей самообороне. Ложная причина становится настоящим объяснением. Не в этом ли суть религиозных войн, появившихся, когда человек стал следовать своим представлениям? В поисках понимания внутреннего мира другого человека мы открываем наш собственный внутренний мир, но ослабляем своих товарищей. Повторение догм создает иллюзию мысли, а обоснование доводами укрепляет связь.