Текст книги "Темная сторона нации. Почему одни выбирают комфортное рабство, а другие следуют зову свободы"

Добавить красок в восприятие мира

Восприятие реальности приобретает эмоциональную коннотацию в раннем детстве. В первые 1000 дней жизни в нашей психике, при условии ее устойчивости и здоровья, закладывается удовольствие от жизни. Если ребенок получает скудный или неприятный чувственный опыт, восприятие мира оставляет горький привкус. На ранней стадии формируется наш аппарат мироощущения и приспосабливается к отбору информации, составляющей реальность. Если в первые 1000 дней жизни эмоции омрачены семейными несчастьями или общественными невзгодами, ребенок не чувствует безопасность и воспринимает все события окружающего мира поводом для тревоги. Когда в раннем возрасте малышу обеспечена защита, ту же информацию он рассматривает как игру или возможность для исследования. Дети без чувства защищенности в определенном возрасте говорят о притеснениях и так выражают свое восприятие мира.

В изоляции тоскливый мир молодых людей принимает форму паранойи: они страдают, возмущаются, что их, саму невинность, притесняют; бунтуют, защищаются и в итоге нападают на того, кто стал причиной их бедствий, а иногда и убивают его. Они упражняются в повторении готовых формул, которые отражают их опустошенность и враждебность по отношению к источникам несчастий: богачам, элите, бизнесу, системе, захватившей мир. «Становится легче, когда спаситель, философ, ученый объясняет нам, что все наши беды от колдуний, евреев, арабов, иностранцев, тех, кто думает иначе». Подобный дискурс объясняет, устанавливает взаимосвязь, поддерживает и облагодетельствует.

Логический бред помогает обездоленным.

Он оторван от действительности, но настолько ободряет, что на словах, благодаря логике, создает «иллюзию благодеяния». Когда вредители найдены, удивительным образом становится хорошо, улучшается самооценка, появляется четкость осознания, и достоверность не требует подтверждения. Этого влияния достаточно для удовлетворения прожектеров, питающихся готовыми утверждениями.

Созидатели не теряют почвы под ногами и создают реальность другого рода. Их созидательное знание взято из реальности подобно тому, как получает опыт торговец лошадьми: он видит хромоту животного даже тогда, когда ее никто не замечает. Созидатели вырабатывают спокойную уверенность в себе и с удовольствием прибегают к аргументам. Но тем, кто вкусил горечь мира, спокойствие приносят лишь безапелляционные заявления, вызывающие логический бред. Таким людям нравится цепляться за утверждения, не подкрепленные доказательствами, поэтому убеждая, они в большей степени полагаются на манеру говорить, а не на сказанное. Музыка слов, театральность жестов возбуждают сильнее идей.

Красноречие – это искусство, которое способно убедить. Для холодного рассудка несвойственна цветистость.

Думаю, 300 000 лет назад наши предки с продолжительностью жизни 30 лет, жили племенами по тридцать человек и часто вступали в связи, но редко их пары оказывались устойчивыми. При рождении ребенка о нем заботилось все племя, которому необязательно было знать, кто отец. Понятие отца возникло, когда племя увеличилось, и ребенок начал различать несколько знакомых фигур вокруг. Слишком много людей – считай, никто. Количество не способствовало персонализации. Так на место понятию клана пришло понятие семьи, и в ней выделилась личность отца. «Это от него», – заявляла доисторическая женщина, и племя возлагало ответственность на указанного мужчину: «Ребенок родился от тебя, ты и должен о нем заботиться».

В древние времена, когда люди жили в деревнях, ячейку общества составляли отдельные семьи, каждая жила своим домом. Обособление внутри семейного клана и защита его членов регулировалась правом отца.

Чтобы жить в мире вся деревня закрывала глаза на домашнее насилие, если такое процветало в семье.

Все всё знают, но стараются не замечать, то есть отрицать.

В конце XVIII – начале ХХ века вместе с капитализмом расцвела промышленность, она дала власть предпринимателям, людям богатым и волевым. Нужно было обосновать эту власть в письменной форме. В 1804 году Кодекс Наполеона создал нормативную базу, определившую структуру семьи в западном обществе почти на два столетия. Глава семьи представлялся человеком сильным, мудрым, властным, иногда, впрочем, даже слишком, и пользовался всеобщим восхищением. Их жен описывали милыми феями домашнего очага, любимыми матерями, неспособными идти на войну или спускаться в шахты, – так сложилось определение слабого пола.

Два с половиной миллиона лет назад на Земле сформировался человек умелый (Homo habilis), а вместе с ним технологии: кресало, использование огня, производство оружия и сельскохозяйственной техники. Затем за два столетия (XVIII–XIX века) произошел взрывной рост технологий. Возникли два дискурса: с одной стороны, сторонники технического прогресса рассказывали, как строить машины, с другой – идеологи пытались найти обоснование власти владельцев средств производства.

С XXI века в речь вошли слова: инвестиционный фонд, биржевые торги, пенсионное страхование. Абстрактные организации, бумаги, цифры и кривые на мониторах – все эти слова соотносятся с невидимыми институтами управления. Новая власть теперь не у сильных промышленников или аграриев, а у «владельцев полезной информации: крупных IT-гигантов большой пятерки, руководителей предприятий, экспертов, управленцев» и совсем не у охотников-собирателей, производителей товаров или торговцев с их практическим умом.

Власть в руках «логократии», и она говорит на одном языке с компьютерами.

Волшебство технологий переносит нас в бесплотный мир виртуальной реальности, где эмоции выражаются не телесными движениями, улыбками, нахмуренными бровями или словами, а абстрактными знаками, репрезентирующими мир. Этот процесс усиливает «логический бред»: в логичной речи все разложено по полочкам, но она оторвана от реального восприятия.

В начале XX века были открыты гормоны: их никто не видел, приходилось верить и полагаться на публикации в научных журналах. Слова «гормон» оказалось достаточно для объяснения различий между мужчинами и женщинами. Из-за изменения уровня гормонов у женщин во время месячного цикла (эстроген, затем прогестерон) им нельзя давать право голоса, поскольку за цикл их мнение может измениться. Сегодня женщины во власти придерживаются той же забавной логики. По их мнению, тестостерон делает мужчин жестокими, что объясняет их дурные манеры в политической деятельности: по словам директора МВФ Кристин Лагард, «в Национальной ассамблее слишком много тестостерона». Являются ли клинические исследования более надежными, чем теоретическая наука? Уровень гормона как клинический показатель влияет на восприятие и обуславливает настроение, причем в реальности увидеть эффект можно только на бумаге.

При этом легко показать, что красивые слова могут растрогать или вызвать гнев. Разве можно не испытать эмоций от слов, которые отец посвятил утонувшей дочери?

 
Едва займется день, я с утренней зарею
К тебе направлю путь. Ты, знаю, ждешь меня…
Пойду через холмы, пойду лесной тропою,
В разлуке горестной мне не прожить и дня.
 
 
Безмолвно побреду к тебе дорогой дальней,
Не слыша ничего, не видя ничего,
Один, чужой для всех, задумчивый, печальный,
И станет ночью день для взора моего.
 
 
Ни разу не взгляну на запад золотистый,
На паруса вдали, на пенистый прибой…
И, наконец, дойду. И ветви остролиста,
И вереск положу на холм могильный твой.
 

(перевод Даниила Серебряного)

Когда Виктор Гюго вышел из оцепенения после смерти дочери Леопольдины, ему было необходимо поделиться переживаниями, чтобы продлить ее жизнь в памяти и сердце. Всего несколько слов растрогали многих читателей. Однако этот пример не означает, что настроение не подвержено влиянию гормона, стимулирующего или подавляющего вещества.

 
Плачет в сердце моем,
Как над городом дождь.
Что же ночью и днем
Плачет в сердце моем?
 

(перевод Даниила Ратгауза)

Верлен так описал грусть без причины, взявшееся из ниоткуда гнетущее чувство:

 
Нет печали сильней,
Как не знать, почему
Без любви, без страстей
Сердца боль все сильней.
 

(перевод Даниила Ратгауза)

Облекать в слова реальность и свои чувства

Вербализация внезапно нахлынувшей тоски в психоаналитической литературе получила название «логического обоснования» – «процесса, с помощью которого человек в депрессии, хочет найти связное объяснение чувству, но не понимает истинных причин его возникновения». Подобные размышления в корне отличаются от мыслей созидателя, он говорит, что знает: «Я вижу сухую почву, пшеница может уродиться мелкой» – предполагаемый ход его мыслей. При логическом обосновании человек не знает причин, почему другой человек или теория кажутся ему привлекательными или отталкивающими. Тем не менее непонимание природы симпатии или отторжения не мешает находить разумную, связную форму.

Если утверждать, что знаешь истину, можно убедить в этом и себя, и единомышленников.

Связный дискурс позволяет нам вместе повторять одни и те же доводы: «Я говорю правду, потому что использую слова того, кем восхищаюсь», – скажет прожектер.

Логическое обоснование создает иллюзию понимания и фактически демонстрирует, как мы воспринимаем реальность. Оно соотносится не с реальностью, а с впечатлением, которое на нас производит. В высказываниях, полных бесконечных жалоб, их автор аргументирует и объясняет, почему на него обрушились все несчастья, но довод не равен причине. Другие же в своей речи выставляют счет, чтобы возложить вину на другого и отомстить. Набор воспоминаний превращается в подобие апологии под названием «Автобиография».

Во многих политических декларациях прослеживается жажда тоталитарной власти. Духовные лидеры в Иране, Эрдоган в Турции – эти примеры демонстрируют одну и ту же историю: однажды у народа, порабощенного подлыми богачами, появился лидер, и его неизменная мудрость помогла спастись от хаоса. Вождь провозгласил своей задачей освобождение. Он говорил на языке народа, давал фантастические окрыляющие обещания, предсказывал захватывающие перемены: освобождение от унижений и продажных властей. Приведенные доводы не ложь, они подсветили источники беспокойства и дали чувство уверенности. Речь рассеяла мглу, помогла выйти из хаоса, реализовать проекты, вычислить внешнего (в основном им оказываются эмигранты) или ближайшего врага – соседа, который обманул доверие. Нормальной реакцией на подобную риторику становится возмущение. Лидер наставляет на путь истинный и создает план действий по борьбе с агрессорами. Мы слепо повинуемся, поскольку уверены в истинности.

Наш конформизм запускает социальный процесс, и для его развертывания не нужны законы.

Несколько примеров/советов/инструментов по созданию мощного тоталитарного дискурса: «Я ваш герой», «Я хочу умереть за вас». Говорите простым языком, часто произносите слово «народ». Иногда прибегайте к грубым сравнениям, но не злоупотребляйте: приправляйте ими свою речь, чтобы на вас не повесили ярлык «высокомерной элиты». При обсуждении внешних врагов (чужих) или внутренних (предателей), яро жестикулируйте, как оперный певец, когда он играет на сцене свою кончину. В завершении используйте громкий лозунг: «Если хотите освободиться, повинуйтесь! Голосуйте за меня!»

Можно констатировать: этот способ помог многим диктаторам заручиться народной любовью и одержать победу на демократических выборах. В Пакистане возникла партия, которая выступила против элиты и транслировала ненависть к чиновникам, известную французам со времен изобретения книгопечатания.

Думать на языке тоталитаризма значит прибегать к словам, мешающим мыслить.

Все средства речи отражают восприятие, а не реальность. Все видят только подсвеченную часть мира. Мы искренне следуем за подобными высказываниями и видим только то, что нам показывают. Поэтому возникает очевидная потребность устранить тех, кто видит мир по-другому.

Джордж Оруэлл немного опередил Ханну Арендт и Альбера Камю, указав путь выхода. Под влиянием жизненных обстоятельств у Оруэлла сформировалась особая призма мировосприятия. Для описания современной ситуации нам приходят в голову совсем не те слова, которые пришли бы в прошлом при тех же обстоятельствах. В прежние времена для воспитания мальчиков рекомендовали прибегать к телесным наказаниям, чтобы дрессировать, как диких животных. 80 % публично выпоротых подростков чувствовали унижение. Через 30 лет только 30 % описывали свой опыт словом «унижение». Большая часть взрослых переиначили воспоминания: «Ничего такого, это с другими происходило, я видел». По ходу жизни у них изменилось представление о собственном прошлом, теперь то же событие не «унижение».

В 1930-х Джордж Оруэлл влачил нищенское существование. Он писал в английском журнале Tribune еженедельные заметки для хроники, описывал в них подъем радикальных теорий и связывал их со сложившимися предпосылками в повседневной жизни. Оруэлл перечитал свои статьи 1943 года и написал:

Чтобы считать себя непогрешимым, лучше не вести дневников.

Я перелистываю свои записки 1940–1941 годов и понимаю, что ошибался практически каждый раз, когда можно было ошибиться. Впрочем, я промахнулся не настолько сильно, как военные эксперты.

Джордж Оруэлл очень рано ввел понятие тоталитаризма, которое предполагает не только уничтожение врагов, но и искоренение любого иного мнения. В 1931 году он описывал в дневниках повседневную жизнь, а в 1941 году не осталось воспоминаний о таких событиях, – в условиях войны их ценность была невелика. При подъеме радикальных идеологий: нацистской, коммунистической, капиталистической и милитаристской – Оруэлл не позволил вскружить себе голову и не примкнул к ним. Подобное речевое дистанцирование позволило ему сохранить в душе то, что Ханна Арендт позже назовет «внутренней свободой». В 1930-х, когда государственная риторика готовила к войне, Оруэлл держался особняком, его не захватила ни одна радикальная теория.

В заметках писатель уделял внимание мелочам, которые могли быть упущены, и занял позицию наблюдателя в спектакле тоталитарных режимов. Он сохранял дистанцию и следил, как логичная идея может стать безумной, если утратить связь с реальностью. Логика идеи отделяется от механизма действия и приобретает собственную логику.

Идея становится безумной, когда она более не признает ограничивающих обстоятельств.

Неслучайно Гитлер повторял на демонстрациях, что Германия не могла восстановиться из-за Версальского договора 1919 года. Все деньги уходили за границу в виде репараций. По его словам, у всемогущих евреев были деньги, власть, интеллектуальные ресурсы, а поражение Германии в войне доказало их предательство. В основе логической системы лежали недоказуемые утверждения, сформированные без оглядки на реальность: «в их руках власть, они нас не защитили, наказать их будет справедливо. Забрать ресурсы, которые принадлежат им одним… установить идеологическую систему, узаконить действия полиции, собрать в лагерях, чтобы они больше не могли вредить». Подобный ход рассуждений был направлен исключительно на объяснение и не учитывал возможные оговорки и спорные моменты, и обосновывал исчезновение народа, на который возложили вину.

Никто ни разу не вспомнил ни про быт немецкого еврейства, ни про его вклад в защиту Германии в войне 1914–1918 гг., ни про гордость за причастность к германской культуре, ни про источник его богатства. У евреев не было права владеть землей, строить дома или нанимать на работу христиан. Евреям остался интеллектуальный труд, медицина, философия, музыка, право и банковское дело. Деньги ассоциировались с грязью, аристократы и духовенство не хотели марать руки и поручали управление своим состоянием евреям-ростовщикам. Когда в XIX веке началось развитие банковской отрасли, у евреев были все ресурсы для успеха: капитал, знание законов и международные связи. О быте евреев тоталитарная риторика также умалчивала. Все, о чем говорили, только логически развивало идею об их любви к деньгам и стремлению захватить мир.

Реальный человек перестает иметь значение.

Согласно Рабле, бредовая логическая мысль, выведенная из непродуманных умозаключений, не оставляет отпечатка. Этой мыслью питаются прожектеры и стараются не замечать знания созидателей.

Подобный дискурс не учитывает реальность и создает ощущение, будто знаешь правду, потому что чувствуешь ее: «Евреи устраивают заговор против нас, они готовятся к войне и хотят заработать еще больше денег». Когда постоянные гонения создали атмосферу террора, пришлось найти слова, которые сделали неприемлемое приемлемым. Обилие эвфемизмов в тоталитарном дискурсе объясняется игрой словами и эмоциями. Виктор Клемперер нашел многочисленные примеры использования технических терминов в тоталитарной риторике для описания «человеческого материала», а вскоре и употребления нейтральных слов для сокрытия ужасающих решений, логичным образом выведенных из технических понятий.

Когда людей обозначают выражением «человеческий материал», создается эффект научных рассуждений.

На основе речевых представлений принимается решение проанализировать составляющие части этого материала. За хорошей машиной ухаживают, плохую сдают в утиль – из лучших побуждений.

Слова отпечатываются в нашей памяти и оставляют след.

Мозг оперирует словами, которые используются в нашей семье и культурной среде, и становится чувствительным к подобного рода информации. Разница между хорошим человеческим материалом, вызывающим восхищение, и плохим, подлежащим уничтожению, становится понятнее. Речь определяет мышление и способствует проявлению уникальности. Когда речь однозначно воспроизводится в коллективном дискурсе, она проникает на глубинные уровни и замещает индивидуальное мышление. Так бессмысленный щебет попугаев создает иллюзию мысли, уверенность, за которой в действительности ничего не стоит.

Я признаю, однако, что есть во мне и механическая составляющая. Натяжение связок приводит в движение скелет. Такой подход становится тоталитарным, когда мое представление о себе сводится к одной идее, согласно которой механический элемент полностью характеризует мою личность. Чтобы избежать тоталитарности, следует добавить часть иной природы: эмоциональную, поэтическую, интерактивную, социальную, даже духовную. Так возникает две опасности. Первая связана с утверждением, что человеком управляет невидимый мир души. Тоталитаризм спиритуалистического толка объявляет войну тоталитаризму механистическому. Вторую опасность представляют те, кто хочет объединить разноплановые подходы к человеку, их обвиняют в смешении дисциплины. Землепашцы знают: для получения наилучших урожаев с посева необходимо сочетание нужного количества воды, тепла, свойств почвы и времени года. Фрагментарные знания ученых обогащают исследования почв, их влажности, генетики растений, но урожай улучшится после применения всех разноплановых знаний.

Говорить, чтобы скрыть действительность

Когда описание человека становится всеобъемлющим, необходимо подобрать слова и метафоры, создающие из фрагментарных знаний цельное представление. Чтобы испытать откровение, достаточно преклоняться перед лидером, священником, ученым или философом. С помощью экономики, биологии, духовности или политики объясняется все, что угодно.

Выберите учение по душе, часть в нем будет правдой, но как целое оно будет ложным.

Но если вы решите присоединиться к группе поклонников, постарайтесь навязать вашу истину тем, кто думает иначе. Нам хорошо вместе, мы понимаем друг друга с полуслова, разделяем одни и те же верования, а чтобы легче узнавать своих, мы одинаково одеваемся, носим одни и те же знаки отличия, даже прически у нас похожи. Мы используем жесты, скандируем лозунги, идем нога в ногу под звуки одного и того же марша, будто мы один человек, словно мы марионетки. Какое счастье! Паравербальная коммуникация дает ощущение власти, приносит воодушевляющую эйфорию, но совершенно не соотносится с действительностью! Те, кто не ведется на эти языковые средства, оказываются одиночками в толпе, в океане убеждений – сомневающимися, колеблющимися, размышляющими.

В 1930-х в Германии оппозиционеры собирались во время уличных представлений. Когда по улице проезжала машина чиновника, толпа поклонников спешила выразить свою любовь и поднятием правой руки выразить свою приверженность. Виктор Клемперер не присоединялся к ликующим. Он не мог принять участия в этом торжестве и бежал, но только в другую сторону, чтобы в ближайшем переулке спастись от коллективного экстаза. Там он встречал еще двух-трех раскрасневшихся и запыхавшихся человек, которые убегали от накатывающей тоталитарной волны. Они без слов понимали, почему каждый из них оказался здесь. Такой опыт остался в памяти и у моего друга детства Себастьяна Хаффнера. Когда по улице проходила колонна штурмовиков, «чтобы не быть нещадно избитым, надо было бежать со всех ног или же делать как все, поднимать руку… Давайте же возрадуемся, взвоем вместе с волками: Хайль! Хайль! В итоге начинаешь входить во вкус». Здесь сокрыта сила конформизма.

Если выть с волками, то чувствуешь себя волком. Принадлежность к группе настолько придает уверенности и вызывает эйфорию, что теряешь голову.

Даже насилие, когда о нем вопят хором, доставляет приятное ощущение силы.

Мы возбуждаемся не от фраз, а от коллективного воспевания ненависти.

Язык служит выражению мыслей в той же степени, что и выражению чувств, но в словах, которые приходят нам в голову, уже заложена интерпретация действительности, перевирание фактов. Когда я хочу мягко донести до другого, что реальность невыносима, я выбираю слова, смягчающие жестокость. И наоборот: я могу рассказать о том же событии, сгущая краски. Если я хочу пожаловаться или вызвать чувство вины у моего обидчика, то я использую такие сильные слова, как «пытка», «унижение», «бесчеловечное отношение». Чтобы уменьшить масштаб кровавой расправы над невинным, я прибегаю к техническим терминам вроде «ликвидация» или словам, соотносящимся с гигиеной, – «чистка».

Достаточно обозначить невинную жертву словом «грязь» или «паразит», и на ум логичным образом приходят выражения: «смыть грязь» и «избавиться от паразитов».

Если вы хотите превратить другую страну в колонию, захватить земли и ограбить ее жителей, в голове появятся слова «примитивные» или «отсталые дикари». Направляете военных, медиков и просветителей «усмирить» невежественный и свирепый народ. Для изгнания несчастных дураков с их территории и присвоении части земли, следует говорить о «переселении», потом можно добавить о «выравнивании границы». Джордж Оруэлл нашел много других примеров использования эвфемизмов, позволяющих говорить об ужасах не вызывая ужаса.

Когда язык теряет связь с объектом обозначения, и с его помощью больше нельзя выразить чувства или сформулировать мысль, он превращается в волшебное заклинание: с его помощью, минуя размышления, слушатель в мгновение ока получает новое представление, аффирмацию, регулирующую его психический мир.

Когда слова чеканятся, словно ударами молота, язык из средства установления отношений превращается в средство воздействия: захватывая власть благодаря конформизму, он заменяет мысли слоганами. По этой причине все диктаторские режимы считают врагами тех, кто использует слова, чтобы мыслить: их следует остерегаться, отправлять на перевоспитание и при необходимости уничтожать.

Психолог из Буэнос-Айреса по любопытному стечению обстоятельств вышла замуж за дирижера оперы. Вскоре после прихода к власти военных, в ее кабинет ворвались полицейские и потребовали блокнот с адресами сообщников. Она заявляла, что такого блокнота у нее нет, но речь шла о журнале приема пациентов. Люди приходили на прием для осмысления и отделялись от общепринятого в тоталитарном обществе мнения. Они были соучастниками преступления потому что не повторяли слов вождя, а вместо этого размышляли над задачей.

Подозрение пало на психолога из-за мужа. Со времен Древней Греции проблемы полиса озвучивались со сцены актерами, выражали глас народа.

Искусство широко распространено, когда оно приглашает к дискуссии – а это в тоталитарных режимах расценивается агрессией, святотатством, посягательством на источник абсолютной истины.

Смерть психологам, деятелям культуры, журналистам и философам! Давайте их перевоспитаем, чтобы воцарился порядок! При такой системе убежденность предпочитают демократическому возбуждению, когда не знаешь, о чем должно думать. «Настройте струны, расскажите мне, во что верить», – скандируют поклонники премудрого лидера.

Существует тенденция считать, что произнесенная фраза обозначает реальные предметы или события, а манера речи выражает эмоциональную окраску высказывания.

Справедливо уточнить, что

слова, которые приходят нам в голову – свидетельство внутренней свободы.

Мы рассказываем о событии, чтобы поделиться, чему мы стали свидетелями, и выразить впечатление. Чтобы излить эмоции, мы можем выбирать предмет и слова. Речь именно о внутренней свободе, поскольку мы можем не говорить о событии или сообщить, подбирая слова: изменить эмоциональную окраску, снизить или повысить градус, вызвать улыбку или спровоцировать скандал. Фраза и ее произношение взаимосвязаны и создают эффект инсценировки события.

В одних случаях речь, как спектакль, приглашает к дискуссиям, в других – заставляет замолчать.

После просмотра мультфильма «Персеполис» я задался вопросом: как народ может помочь иранским женщинам вырваться из языковых и законодательных ловушек, расставленных аятоллами? Позже я посмотрел «Вальс с Баширом» и задумался: почему израильские солдаты винили себя за то, что не остановили резню в Сабре и Шатиле, когда ливанские боевики убивали там палестинцев? Фильмы «Броненосец Потемкин», легитимирующий Октябрьскую революцию 1917 года, и «Олимпия», демонстрирующий силу белокурого сверхчеловека, заставили поразмышлять, что же делает эти картины до странности прекрасными? Режиссер не призывает к дискуссии, а навязывает убедительные образы как пропаганду, запредельный романтизм, раздувание смыслов, шедевр рекламы. Черви в мясе, которым кормили моряков, объясняют и оправдывают коммунистическую революцию. Красота немецких спортсменов демонстрирует расовое превосходство арийцев. В напыщенной манере эти фильмы показывают сильные кадры: в гнилом мясе копошатся черви, с одесской приморской лестницы летит коляска с ребенком. Режиссура вызывает негодование, возмущение и убеждает в необходимости возникновения радикальных течений. Дискуссия могла умалить правдивость, при этом под воздействием шокирующего кадра рождается убеждение.

Раз можно найти слова, которые делают невыносимую реальность терпимой, можно ли подобрать слова, чтобы сделать сносную реальность невыносимой? Последнее время в контексте бесправности различных слоев населения не упоминают «несправедливость», а предпочитают слово «апартеид».

Когда фармацевт помогал людям, проводил тесты на вирус, о нем не говорили, что он выполнял инструкции властей. Его считали коллаборационистом, называли предателем, продавшимся врачам-оккупантам. На грудь нашивали звезду Давида, ставили пометку «не вакцинирован», тем самым проводили аналогию между непривитыми и 6 миллионами осужденными на смерть из-за этой звезды. На чем основывалась вопиющая гипертрофированная аналогия с возможно непридуманной проблемой? Была ли цель с помощью искажения смысла слов демонизировать вопрос, для обсуждения которого следовало бы подбирать точные выражения? Или так оправдывали применение насилия? «Мне желают смерти, поэтому в целях самозащиты справедливым будет бить все вокруг. Но круша все вокруг без доводов, я нарушу нормы». Слово «эвфемизм» состоит из двух корней: εх «хорошо» и φήμη «речь, молва». Антоним «дисфемизм» происходит от латинского dis «разделение, разъединение» + fama «молва, слух, слава» и означает использование слов, усугубляющих ситуацию. Люди, которые так говорят, испытывают удовольствие от унижения других.

Утверждения о притеснении и действиях в целях самозащиты притупляют осознание нарушения норм.

Массовая диффамация и киберпреследование осмеивают демократию и извращают слова, обозначающие несчастье.

Думаю, так Ханна Арендт описала Эйхмана. Она знала о чудовищности его преступлений и готовилась увидеть чудовище, и очень удивилась мелкому чиновнику, безвольному человеку, который толком не умел говорить: «Высокопоставленное лицо в Третьем рейхе, он без конца сыпал клише, кажется, ему было крайне сложно подобрать слова и составить из них предложения, из-за этого… его речь выглядела механической и вычурной». Занятно, что Эйхман оторван от реальности. Перед казнью он холодно произнес: «Скоро, господа, мы увидимся… такова человеческая судьба. Да здравствует Германия, да здравствует Аргентина, да здравствует Австрия! Я бы их не забыл». Его речь была странной, нелогичной, неуместной. Он заявил судье, «что официальный язык – мой единственный язык», и подтвердил: у него вместо мыслей – клише, слоганы. Он только выполнял приказы и реализовывал свои антисемитские стремления. Без эмоций, без сожаления, он, как мне кажется, не представлял масштаб преступлений, совершенных по его вине. Росчерком пера он подписывал приговор десяткам тысяч невинных душ. Чем объясняется его чрезвычайное спокойствие, поразительное отсутствие чувства вины? Покорностью? Его не заставляли повиноваться, он повиновался сам ради выгоды и исполнения своих антисемитских планов.

Низкий уровень образования и культуры не дает обездоленным массам возможности научиться думать. Они подчиняются клише, повторяют их и притворяются, что понимают, – алекситимия Эйхмана хороший тому пример. Когда индивида не заставляют думать, он не может найти слов для выражения своих чувств и мыслей. Его воображаемая жизнь бедна, он оперирует пустыми фразами, как если бы заполнял официальные формы или выбирал режим работы кофемашины.

Без эмоций лиричность невозможна.

Поддакивающие конформисты взамен получают пресную обыденность. Им легче сделать карьеру на службе или в университете, но они не способны писать стихи, романы и даже сочувствовать. Они не скажут: «Эта женщина настрадалась… Без семьи жизнь этого ребенка началась тяжело».

Чтобы испытать эмпатию, нужно представлять психический мир другого человека.

Тот, кто держится за клише, формулирует: «Эту женщину нужно отправить в лагерь в соответствии со статьей 5 Кодекса арианизации». Ставится подпись, работа выполнена хорошо. Исполнению не помешала мысль, от которой нам бы стало не по себе. Полное отсутствие самоанализа и воображения. Ханну Арендт укоряли за выражение «банальность зла». Возможно, ей стоило употребить слово «алекситимия», но в 1966 году оно еще не существовало. Неологизм создали в 1972 году Питер Сифнеос и Джон Немия от греческого ἀр(приставка с отрицательным значением), λέξις «слово» и θυμός «чувство» для обозначения неспособности передать словами свое состояние.