Текст книги "Темная сторона нации. Почему одни выбирают комфортное рабство, а другие следуют зову свободы"

Исследовать мир или делить его на иерархические категории

В 1925 году Фрейд в коротком автобиографическом очерке написал о спокойном иудаизме: «Я еврей без Бога. Не чувствую необходимости примыкать к группе самозащиты. Евреи объединяются для борьбы с врагом и начинают придерживаться радикальной идеологии. По этой же причине не думаю о создании еврейского государства. Израиль на Ближнем Востоке принесет немало проблем». Письмо Зигмунда Фрейда деятелю сионизма Хаиму Коффлеку 26 февраля 1930 года свидетельствует о его «сожалении, что пробуждение недоверия у арабов частично связано с фанатизмом наших соотечественников, имеющим мало общего с реальностью». Эту переписку сначала опубликовали в Журнале исследований Палестины, потом в Италии, а затем ее издали и во Франции.

В контексте развития антисемитизма в Европе нельзя сказать, что Фрейда окружали антисемиты. Карл Клаус, профессор зоологии, заметил этого ученика и предложил ему стажировку в лаборатории биологии моря в Триесте, чтобы разрешить проблему, над которой тогда бился весь мир: куда исчезли семенники у морских угрей? Фрейд, будущий отец психоанализа, а пока что безумно амбициозный и блестящий ученик, мечтал постичь тайны природы и часто получал от Карла Клауса, убеждавшего своего ученика в эволюционизме, публикации Хаксли и Дарвина. Фрейд увлекался философией Эрнста Брюкка и публичными мероприятиями в клинике Шарко, он чувствовал, что карьера в университете не для него. Он, как и многие другие создатели новых дисциплин, предпочитал прокладывать собственный путь.

Дарвин оставил отпечаток на развитии эволюционизма в представлениях биологов, психологов и нацистов. Дисциплины по-разному трактовали эволюционный факт. Чтобы представить, насколько различались пути развития концепции эволюции, стоит погрузиться в контекст.

В середине XVIII века Линней поместил человека в классификацию животных, что возмутило сторонников спиритуализма.

Согласно учению Дарвина, человек – это млекопитающее, близкое к обезьяне, а выйти из животного состояния позволяют возможности мозга, отвечающие за использование орудий и развитие речи.

Дарвин не выстраивает иерархию живых существ, которые более или менее успешно адаптируются к изменениям окружающей среды. Естественный отбор способствует выживанию и воспроизводству наиболее приспособленных, но не всегда наиболее сильных. Подобный экосистемный подход не устроил сторонников идей подчиненности.

Фрейд исследовал различия в двух психических мирах и чувствовал счастье исследователя. Менгеле, напротив, видел доказательство существования естественной иерархии. Подобная интерпретация вызывала в нем радость подчинения, которое приводит к доминированию. Слово «интерпретация» соотносится с исполнительским мастерством музыкантов: они играют по одним и тем же нотам на одном и том же инструменте, но демонстрируют разные прочтения музыкального текста. Появлению феномена интерпретации как факта мы обязаны замечаниям Дарвина. В XIX веке, согласно сложившимся представлениям, природа одушевленного человека считалась сверхъестественной. Адама создали из глины, а невидимый дух помог ему отделиться от земли, позволил встать над вещами и живыми существами.

Гипотеза о происхождении человека от обезьяны вызывала возмущение или насмешки. Г-жа Уилберфорс, говорят, воскликнула: «Боже, лишь бы об этом не узнали!» Многие биологи видели в теории эволюции логичное представление анатомических и поведенческих изменений у потомков животных одного вида, а другие исследователи находили в ней доказательство естественных основ иерархии среди живых видов. «Из дарвинизма проистекает иерархическая классификация рас». Дарвин показывал, что в новых условиях выживший организм проявил себя наиболее способным к воспроизводству и поддержанию популяции вида. Однако Фрэнсис Гальтон заключал, что жизни достойны только самые сильные, и так узаконивал «уничтожение слабых, душевнобольных, маргиналов и преступников». В соответствии с законом естественного отбора, бедным и непривлекательным отводилось место на нижней ступени социальной лестницы.

Интерпретация факта зависит от личности наблюдателя и от эмоциональной окраски.

Некоторые считают, что поскольку выживание зависит от адаптации, нужно бороться с неблагоприятными условиями и поддерживать наименее приспособленных. Те же, кто рассматривает жизнь как иерархию с разными уровнями силы, восхищаются доминирующими и оправдывают уничтожение рецессивных. Их не волнует маленький человек, они не стремятся исследовать его мир, им безразличны его страдания. У них не развилась эмпатия, потому они поразительным образом не чувствуют вины за легитимированное уничтожение тех, чья жизнь не представляет ценности. Удаление пораженных гангреной участков на теле общества, ликвидация слабых, больных, сумасшедших и нарушителей общественного порядка становится вопросом гигиены. Моральна та миссия, которая несет правильную религию, технологию, позволяющую возвыситься над отсталыми цивилизациями, к коим относятся африканцы и азиаты. С таким посылом «колониализм – это добродетель, и убийство слабых становится источником блага и социального прогресса».

Идеологи социальной гигиены были образованными людьми. Их труды и научные знания дали им доступ к кругам, где принимались политические решения. Алексис Каррель получил одобрение, когда встал на сторону тех, кто «любит красоту, стремится в жизни не только к деньгам… Вместо неблагоприятных условий промышленной цивилизации необходимо создать среду, подходящую для таких людей». Теперь наша культура ценит возврат к мирной жизни и приятной эстетике. Алексисом Каррелем восхищались. В 1912 году ему присудили Нобелевскую премию за работы по сосудистому шву. Ему следовало присудить еще одну награду за культивирование живых тканей в экспериментальной медицине. Великий ученый скромно ухаживал за больными в Лондоне. Он способствовал их чудесным исцелениям и только укреплялся в своей вере в божественное чудо. Преисполненный желанием заботиться об обществе, он писал:

Ненормальное мешает развитию нормального…

…Мы искореним глупость и преступность при помощи лучшего знания о человеке – евгеники… при помощи кнута или иного, более научного метода. …Проведение эвтаназии при наличии подходящего газа обеспечит гуманное и экономичное решение. Аргумент о «жизнях, не представляющих ценности» обосновывал моральную сторону уничтожения слабых для укрепления сильных.

Швейцарский психиатр и генетик Эрнст Рюдин по запросу Гитлера подготовил закон о принудительной стерилизации (1934), чтобы ликвидировать страдающих шизофренией, душевнобольных, слепых, глухих и алкоголиков. В 1939 году Рюдин получил медаль Гете за искусство и науку. В своей работе он оправдывал умерщвление слабых детей, она стала орудием нацистской пропаганды. Создавали изображения с двумя людьми: у одного было безобразное лицо, уродливое тело, кривые ноги; другой стоял рядом и был красив, хорошо одет, аккуратно причесан и улыбался. Как в комиксах, ниже шла подпись: «Жизнь этого человека с наследственными заболеваниями обходится в 60 рейхсмарок». Жизнь, не представляющая ценности, приводит к разорению. Структура комикса подводила к мысли, насколько целесообразно тратить столько денег на неполноценных людей? Напрашивающийся ответ был очевиден.

Подобная апелляция к эмоциям вызывала праведный гнев читателя. Он не мог не прийти к мысли, что поддержание жизни неполноценного человека шокирующим образом накладывает ограничения на другого человека – полноценного. В 1945 году, когда война приближалась к концу, Эрнст Рюдин утверждал, что его работа носила исключительно научный характер. В наказание ему назначили штраф в размере 500 марок. Дважды лауреат премий Гитлера, он продолжил карьеру в США, а затем вернулся в Мюнхен, где и умер в 1952 году.

Противостоять

Альфред Адлер родился в 1870 году. Обстановка в его семье не способствовала развитию. Первые годы Альфред провел в компании матери – она посвятила себя мужу-предпринимателю и властному старшему брату. Затем семья пополнилась еще четырьмя детьми. Альфред отличался слабым здоровьем, предположительно страдал рахитом и крайней эмоциональностью, – при малейшей неприятности мальчик задыхался от всхлипов. Ему было сложно найти свое место в доме, который слабо ассоциировался с чувством защищенности. Когда родился еще один брат, Альфред считал, что младенец отберет у него мать. Мальчик так думал небезосновательно: внимание матери переключилось на больного младенца, он вскоре умер.

В школе Альфред показывал посредственные результаты, математика ему не давалась, ситуация усугублялась нулевой самооценкой. Учителя направляли его в сторону ремесла с ручным трудом, но такую работу Альфред физически не успевал выполнять. К счастью, у хилого ребенка с посредственной успеваемостью было огромное преимущество: он любил других и интересовался миром. В теории привязанности оценка этого стремления соотносится с другим качеством – коммуникабельностью. Когда ребенок может назвать от четырех до шести человек, которых он считает друзьями, и когда он может обратиться к матери при возникновении неприятностей, считается, что у него сформировалась «надежная привязанность». Ее значение сложно переоценить с точки зрения защищенности и социализации.

В подростковом возрасте хрупкий Альфред стал сильнее. Он компенсировал отставание по математике усердным трудом, поступил на медицинский факультет, хорошо учился и в 1897 году начал частную практику. Он не работал в университете, но любовь к исследованиям, необходимым для понимания своего дела, заставила его написать на следующий год книгу. В ней уже тогда проявились те темы, которые определили его жизнь и исследования:

человек – это не индивид-единица в иерархической лестнице, а личность, формирующаяся в результате социального воздействия.

В возрасте 37 лет идеи Альфреда Адлера были близки к философии Фрейда. Адлер опубликовал книгу со своими упорядоченными размышлениями о компенсаторной реакции психики при наличии чувства неполноценности. Выбор объекта исследования не был случайным, если учесть биографию автора. События детства сформировали в нем восприимчивость к определенному типу фактов, он расставил их по полочкам и сделал темой исследования. В детские годы Адлер увидел наглядный пример физической неполноценности, при этом его не интересовал пансексуализм, который стал предметом размышления Фрейда.

Ключевые точки нашей истории взяты из реального мира. В парижский период моей жизни я легко понимал эмоциональные травмы, полученные моими пациентами со сложным детством. Я был поражен, сколько жертв инцеста приходило ко мне на консультацию поведать свою тайну. Эти женщины, а иногда и мужчины, отвергнутые обществом за столь серьезный проступок, не могли открыто рассказать, что с ними произошло. Для них обсуждение темы было невозможным, как и для меня в первые годы после войны, когда мне не верили или с умным видом объясняли, что мои родители погибли в Освенциме за тяжкие грехи. Те, кто так рассуждал, воспринимали мир как иерархию ошибок, предполагающих наказание.

Женщины, пережившие изнасилование, часто слышат: «Ты подспудно его спровоцировала». Нередко жертв инцеста осуждают за то, что они опорочили своего отца: «Я его знаю, он бы никогда такого не сделал». Иногда подобные клише закрепляются в памяти жертв: «Я неосознанно его спровоцировала».

Вопреки распространенному мнению, разговаривать с незнакомцем легче, чем с близким человеком. Эмоциональная близость накладывает слишком много ограничений на слова. Как сказать собственным детям, что их любимый дедушка притворился спящим в кресле и внезапно набросился на дочь, когда она проходила мимо, и изнасиловал ее? Как окружение может принять подобный рассказ, несовместимый с образом доброго дедушки?

Отстраненный взгляд позволяет быть объективным. Эмоциональная дистанция помогает открыть глаза.

Не по этой ли причине в театре, кино и литературе вымышленные герои рассказывают публике о всевозможных преступлениях, войнах, изнасилованиях и инцестах, в то время как в реальности было бы невозможно получить показания свидетелей подобных событий?

Когда культура обходит вопрос вниманием при возникновении противоречивых взглядов, то история о личной травме, пережитая человеком, становится признанием для всех. Эмоциональная дистанция снижает градус, а в разговоре с близким человеком любая пауза вызывает неловкость и может ранить даже одно слово, сказанное против: «Почему мама замолкает, когда мы просим рассказать про ее отца, о нашем дедушке?.. Почему папа не говорит о своей родине?»

Культура исследует неозвученные травмы и восстанавливает соответствие между коллективным дискурсом и историей жертвы, пережившей травму. Последняя, рассказывая, как все произошло, может наконец не сдерживаться и не тревожиться. Чувство безопасности позволяет спокойно вести рассказ. Но когда жертва предает публичной огласке то, о чем не могла говорить в приватной обстановке, ее родные часто считают «откровение» изменой: «На конференции он о себе говорил, а с нами не мог обсудить».

Жертва инцеста чувствует всю чудовищность совершенного против нее преступления. Когда она решает обратиться в полицию, ее поступок часто раскалывает семью. Из-за невозможности представить доказательства конфликт приводит к противоречию в показаниях. Подобная ситуация возникает и в случае с памятью о Холокосте, когда те, кто его отрицает, встречаются с потомками выживших. Сложно вести дискуссию со сторонником теории заговора, который иронизирует, переиначивает содержание документов или кипит от возмущения: «Со мной такого не случалось!» Для него преступник становится жертвой несправедливого обвинения, ведь «не было никакого Освенцима».

Как разговаривать о таких вещах в привычных выражениях? На одной вечеринке мой друг Гонзаго Сен-Бри попросил меня рассказать об аресте, о побеге, о жизни в детских домах, где со мной иногда плохо обращались. Приятный вечер, вкусная еда, женщины в красивых нарядах, мужчины стараются быть занимательными собеседниками, и тут вдруг Гонзаго просит меня вписать в эту обстановку историю моего жалкого детства. «Если я начну рассказывать, – подумал я, – то испорчу им настроение, разрушу все очарование вечера, или, что хуже, они потешатся над моим несчастьем». Начало публичного разговора вызвало волнение в общественном мнении: так произошло с романом «Последний из праведников», когда ему присудили Гонкуровскую премию в 1959 году, с процессом Эйхмана 1961 года, получившим широкое освещение, выходом таких надрывных фильмов, как «Черный четверг» (1974). При этом диссонанс сохранялся.

От публичных признаний тон разговоров на кухне не менялся, и все равно от слов людей со стороны, тем, кто пережил травму, становилось легче.

Предельная четкость

К четко сформулированным идеям лучше относиться с недоверием из-за их ограниченности. Ханна Арендт любила человека, повлиявшего на ее мировоззрение, но он выбрал путь, по которому она не могла за ним последовать. Ханна продолжала любить Хайдеггера и признавала его влияние, даже когда он выступал в поддержку уничтожения евреев. Дело тут не в идейных расхождениях: траектория жизни человека, оставившего воспоминания о счастье и любви, уходит в сторону. Она никогда не любила нациста. Ее очаровал ум человека, ставшего нацистом. Она была под впечатлением, под влиянием преподавателя, который на коленях признавался ей в любви. Ханна не смогла стереть из памяти воспоминания об их совместном счастье, когда в 1933 году узнала, что ее любимый выступил за уничтожение евреев.

Мы все формируемся под влиянием нашего жизненного опыта.

Ханна пережила роман с человеком, которого она должна была потом возненавидеть, и присутствовала затем на судебном процессе по делу Эйхмана в Иерусалиме. Перед ней находился человек, совершивший чудовищные вещи, причем совершил их человек, не чудовище. Четкость радикальной мысли предельна до чрезмерности, заставляет видеть то, что живет в мыслях и отождествляет человека с совершенными им злодеяниями. Ханна видела перед собой маленького царька. Она понимала, что, занимаясь в 1944 году в Венгрии «окончательным решением еврейского вопроса», принятым на Ванзейской конференции[11]11
  Прошла в январе 1942 года на вилле под Берлином. Гитлера на конференции не было.


[Закрыть], Адольф Эйхман провел отличную административную подготовку: выполнил всю бумажную работу по планированию облав, написал запросы о предоставлении поездов, в которых за несколько месяцев в газовые камеры вывезут 450 тысяч евреев. Этот страшный преступник был скромным чиновником. Он реализовывал свои мечты, когда оформлял документы, подшивал их в папки и росчерком пера отправлял на смерть десятки тысяч людей в день: «По ощущениям, я убил 5 миллионов евреев. Я испытываю немалое удовлетворение и удовольствие». Приятно, наверно, быть послушным исполнителем, и удовольствия ради уничтожать миллионы людей. Для Эйхмана смерть не значила ничего. Причем как чужая смерть, так и собственная. Быть или не быть, убивать или умирать – все равно. В мае 1962 года он с улыбкой поднялся на эшафот. Эйхман выпил предложенный бокал вина и не взял мешок, который надевали на голову приговоренным к повешению, и спокойно прошел к виселице. Продолжить существование или прекратить его, какая разница?

Вы удивитесь, но я считаю: преступления, совершенные с холодным расчетом и не вызывающие чувства вины, – нередкий феномен, и многие способны на подобные поступки. Я не имею в виду ангедонию, неспособность получать удовольствие. Адольф Эйхман был очень счастлив, когда по его приказу в Освенцим отправлялись переполненные евреями вагоны. Такое удовольствие чувствуешь, когда хорошо выполняешь свою работу, заполняешь документы, разбираешь их по папочкам, очищаешь общество от грязного пятна, которое оставляют евреи.

Вот так все просто: чудовищность на самом деле – банальщина.

Таким образом я понимаю «банальность зла» Ханны Арендт.

Как и у всех нас, мое формирование проходило под влиянием событий моей жизни. В 1966 году я присутствовал на операциях по проведению лоботомии и, признаюсь, во власти представлений испытывал интерес. Ученые утверждают, что удаление фрагмента мозга позволяет излечить обсессивные неврозы, так давайте посмотрим! Мне вспоминается один инженер: он жить не мог без вытирания днями и ночами ручки двери, – он считал, что удаляет микробов. Его мышцы только и занимались протиранием, он глаз не спускал с поверхности, которую тер, – невыносимые страдания. Расстройство мучило его и его семью, поэтому когда врач заговорил о лоботомии, у отчаявшихся появилась надежда.

В располагающей обстановке больного сажают в хирургическое кресло. Фиксируют голову, сбривают брови, обеззараживают кожу на лбу, и все держатся в высшей степени доброжелательно. Общий наркоз не нужен, потому что в мозге нет отдела, отвечающего за восприятие боли, вырезать его можно безбоязненно. Хирург берет длинную иглу с округлым кончиком, делает прокол в выемке, которая находится в глазной впадине у переносицы и вводит иглу, не задевая глаза. Игла касается внутренней поверхности черепа, тонкой костной пластины пористой структуры, ее легко проткнуть, и доходит до предфронтальной доли. Чтобы разорвать нейроны, иглу вводят в мозговую оболочку и впрыскивают дистиллированную воду. И я видел своими глазами, как пациент вздохнул, расслабился и пробормотал: «Чувствую себя хорошо… Чувствую себя хорошо». Его отвели в палату, он шел и улыбался. Через три недели он снова начал тереть ручку двери, но как личности его больше не существовало. Он не реагировал на окружающие раздражители, продолжал тереть, вздрагивал, когда к нему прикасались, и молча смотрел, если к нему обращались. Так я своими глазами увидел банальность зла.

Никто не возмутился. Ни у кого не возникло оснований для сомнений, потому что в медицинской среде лоботомию превозносили до небес.

Мы были во власти научных представлений.

На самом деле исследования уходили корнями в культурные убеждения, сформировавшиеся еще во времена античности: предполагалось, что безумие сидит где-то в мозге и чтобы его излечить, нужно воздействовать на мозг. Эти предположения нельзя назвать совершенно ложными, поскольку порок развития мозга, отравление или инфекция могут быть причиной психических заболеваний. Но сегодня построение изображений головного мозга вместе с исследованиями в области психологии и социологии показывают:

большая часть психических заболеваний связана с проблемами в отношениях или с социальной неустроенностью, которые и воздействуют на головной мозг.

Или же другой пример: культурный контекст 1930–1950 годов был полностью захвачен темой войны. Насилие считалось нормой, способом решения социальных проблем. В те времена еще не задумывались о посттравматическом стрессовом расстройстве. Когда у молодых людей, которые провели четыре мучительных года войны в окопах (1914–1918), случались судороги или психические припадки, их считали трусами и симулянтами, обвиняли в предательстве, говорили, что они «перековались во фрицев». Они больше не могли воевать, за это их и наказывали. О том, чтобы их лечить, даже не думали.

Вернувшиеся в 1918 году с фронта солдаты стали невыносимыми. Они кричали во сне, вздрагивали от малейшего шума, думали только о пережитом ужасе и без конца устраивали ссоры. Женщины, которые четыре года тащили на себе семью и заботились об обществе, больше не могли жить с несносными мужчинами. На бедствия войны наложилась трагедия разводов: за несколько месяцев распались тысячи семей.

У многих мужчин от разрыва снарядов были обезображены лица, частично поврежден мозг, но они продолжали жить. Гениальный невролог Кловис Винсент перевернул сложившиеся довоенные представления. Он сделал логический вывод о возможности проводить операции на мозге, удалять опухоли, абсцессы и гематомы. Кловис проявил выдающуюся храбрость на войне и логически заключил: тех, кто больше не способен воевать, можно вернуть в строй стимуляцией электрическим током. Так мыслил и Эгаш Мониш, выдающийся португальский психиатр и оппозиционер, он противостоял диктатору Салазару. Мониш полагал, что для лечения шизофрении достаточно разрушить «структуру фронтоталамических нейронов». На практике он просверливал отверстия, чтобы ввести в этот участок мозга спирт и тем самым разрушить его. В 1936 году он опубликовал «подающие надежду результаты», за которые в 1949 году получил Нобелевскую премию по медицине.

Когда война узаконивает насилие и нужно найти решение, чтобы излечить раны в душе общества и на его теле в повседневной жизни, такие меры, как стимуляция электрическими разрядами или применение лоботомии, перестают казаться несоразмерными.

Доктор Уолтер Дж. Фриман в 1941 году провел лоботомию сестре Джона Кеннеди и с согласия общества провел в домашних условиях 3000 таких операций.

В 1967 году я работал в парижской больнице Сальпетриер, где моими наставниками были г-н Мессими и г-н Гийи. Они изучали работу префронтальной доли мозга на примере больных после лоботомии. На послеоперационном наблюдении в больнице Ревеста рядом с Тулоном я видел много девушек: чтобы вылечить шизофрению, они прошли через лоботомию. В результате нейрохирургического вмешательства изменилась клиническая картина: мозг стал работать иначе, а состояние больных усугубилось. Вместе с моим другом Жераром Бле мы стали последними свидетелями этих врачебных преступлений, их прекратили только в 1970 году. 30 лет общество ценило насилие, и эта практика не казалась насильственной. На ее запрете настояли врачи психиатрических больниц.

Советская медицина выступала против лоботомии по идеологическим причинам. В СССР считалось, что догмам научного марксизма соответствует теория Павлова об условных рефлексах, а для медицинской науки лоботомия – вопрос частный. С 1960 года на рынке появился ларгактил – этот нейролептик подавлял возбуждение, и смысл в проведении лоботомии исчез.

Ни одно научное открытие, ни одна философская идея не появятся в отрыве от культурного контекста. Многие нацисты, как и врачи, проводившие лоботомию, совершенно не осознавали, что совершают преступление. Они жили во власти сложившегося представления, и на этом основывались политические или терапевтические решения: тысяча лет счастья для народа, избавленного от грязного пятна еврейства, или лечение безумия с помощью отсекания части мозга.

Когда насилие банально, культура узаконивает подобное регулирование социальных отношений.

Нацисты-врачи были уверены, что вносят научный вклад в развитие физической антропологии. Они руководствовались соображениями морали, когда уничтожали 300 тысяч душевнобольных в Германии, проводили на детях медицинские эксперименты с летальным исходом и играючи истребляли 6 миллионов евреев в Европе.