Текст книги "Аз грешный…"

– Вона как! Не смог! – вскричал Прозоровский. – А может быть, не захотел?

– На меня пало подозрение – полагаю, кто-то из ваших шепнул полякам о моей близости с вашими людьми, а может покойный Гонсевский на Москве что-то пронюхал про меня, а когда вышел из плена, решил извести меня.

– Постой, постой, – закричал Прозоровский. – Разве гетмана Гонсевского нет в живых?

– Так, ваша княжеская милость, – ответил Квасневский. – Вернувшись из плена, он снова был приставлен к войску. В то время польский король задержал литовцам жалованье, и войско взбунтовалось. Гетман погиб при усмирении бунта.

– Вона как! – удивился князь Иван Семёнович. Было видно, что смерть гетмана произвела на него сильное впечатление.

– Одним словом, – продолжил Квасневский, – не знаю, как и кто меня выдал, только под самым Вильно я был арестован. Меня допрашивали, но ничего не добились, потому что никаких улик у поляков в руках не было. Но и отпускать от себя не отпускали, а взяли в свиту гетмана Потоцкого, надеясь взять Мышецкого в плен и допросить его самолично обо мне.

– Воевода Данило Мышецкий геройски погиб в польском плену, – вставил Черкасский.

– Мне это ведомо, – подтвердил Квасневский. – Его допрашивали при мне. Потоцкий интересовался, не известен ли был воеводе пан Квасневский, владелец Паневежской мызы, но Данило Ефимович и бровью не повёл при этом вопросе и ответил, что видит меня в первый раз. После этого его приговорили к смерти.

– О том, как погиб воевода, мы спросим тебя потом, а пока продолжай свою линию.

– А я уже и кончил. После этого я какое-то время находился в польском войске, а потом отпросился домой, но потом меня снова призвали на службу к королю. Улучив удобный момент, я решил сбежать и перейти на сторону русских.

– А чем ты подтвердишь, что не обманываешь?

– Могу рассказать, как можно сорвать наступление короля на Смоленск, напав на его правое крыло.

Черкасский заинтересованно переглянулся с Прозоровским:

– Давай рассказывай, а потом мы отправим тебя в Смоленск и там учиним допрос по всей форме.

После того как Квасневский доложил и нарисовал диспозицию польских войск под Глуховым, его накормили, отвели в особую избу и приставили к ней стражника – на всякий случай.

– Не омманет полонёнок-то? – спросил Черкасский Григория, когда остались один на один.

– По моим понятиям, не должон, – ответил Котошихин. – Хотя ежли вникнуть как следует… Чужая душа, князь, потёмки.

– Вот-вот, потёмки! Ну, да мы сыперва всё харашеничка проверим. Сойдётся сказка – значит, жить будет. Не сойдётся – повесим на первом суку.

Наутро, когда пошли в крепь за Квасневским, чтобы везти его в Смоленск, обнаружилось, что перебежчик мёртв. Он лежал на земле с рассеченным лбом, прислонившись к бревенчатой стене, на которой чуть повыше были видны следы брызнувшей во все стороны крови. Паневежский помещик покончил с собой, разбив голову о сосновое бревно.

– Ну вот, стало быть, всё прояснилось теперь, – изрёк князь Прозоровский, когда Котошихин сообщил ему о смерти Квасневского. – Испужался дознания и лишил, значит, себя живота.

Между тем, сведения, полученные навечерне от бывшего соглядатая Мышецкого, посчитали обманством, и воеводы воспользоваться ими побоялись. Поляки могли специально заслать Квасневского в русский стан и заманить их войско в ловушку. На Котошихина смерть Квасневского произвела сильное впечатление. Независимо от того, был ли тот честным перебежчиком или человеком Потоцкого, в любом случае в Смоленске он подвергся бы пыткам.

А устроены для всяких воров пытки: сымут с вора рубашку и руки его назад завяжут, подле кисти, верёвкою, обшита та верёвка войлоком, и подымут его кверху… а ноги его свяжут ремнём; и один человек палачь вступит ему в ноги на ремень своею ногою, и тем его отягивает, и у того вора руки станут прямо против головы его, а из суставов выдут вон; и потом сзади палачь начнёт бить по спине кнутом изредка, в час боевой ударов 30 или 40… А кнут тот ремённый…

Возможно, литвин боялся не выдержать пытки, а может из гордости освободил себя от такого унижения и решил сам уйти из жизни. Жалко, что Гришке не удалось с ним поговорить перед смертью. Человеком он был, видать, своеобычным.

Однако последующие события отодвинули в сторону эпизод с Квасневским и заставили всех о нём позабыть.

В конце лета в русскую ставку в Смоленске неожиданно прибыл князь Юрий Алексеевич Долгорукий с царской грамотой на руках, которой он назначался главным и единственным воеводой русского войска, а воеводы Прозоровский и Черкасский отзывались в Москву. Об этом совоеводы были заранее извещены специальным гонцом, тайно посланным смоленским воеводой, давним приятелем князя Прозоровского.

– Вот тебе, князь, и Юрьев день! – воскликнул Прозоровский, выслушав устное донесение гонца.

– Да-а-а! – протянул Черкасский. – Это как же прикажешь, князь Иван Семёнович, всё это понимать? Чем же мы не угодили царю-батюшке?

– Скажу тебе, всё зло от этого дьяка! – прошипел Прозоровский. – Это он, змея подколодная, умыслил погубить нас перед государем. Больше некому!

Черкасский задумчиво почесал длинную редкую бороду:

– Ну, губить нас с тобой царю, допустим, не за что… Я давно приглядывался к Котошихину. По нраву он мне пришёлся. Неужли…

– Знамо дело, по нраву! – завопил Прозоровский. – Царёв человек! Никаков он не царёв, а служит Ордин-Нащокину. Все соглядатаи таковы у лифляндского воеводы! Мягко стелют, да потом оказывается жёстко спать на ихней постели.

– Что ты предлагаешь, князь?

– Вызвать его и допросить с пристрастием!

– И чего мы добьёмся? – спросил Черкасский. – Ежли он всамделишный тайный человек государя нашего, то разве он в том признается? А навредим себе безмерно. Тогда уж точно нам головы с тобой не сносить. Подойдём с другой стороны, ежли, к примеру, он никакого касательства к нашему отзыву не имеет. Так за что же нам его зря губить и грех на душу брать? Нет, негоже нам на него нападать, негоже. Собирайся-ка в Москву, князь, там и предстанем пред светлые очи Тишайшего. Что будет, то и будет. Авось Бог помилует, а свинья не съест.

Оставив Котошихина в покое, князья стали собираться в путь.

Князь Юрий Долгорукий недостаток своих полководческих и дипломатических способностей с лихвой восполнял крутым нравом и властным твёрдым характером. Князь умел добиваться своего, не очень-то разбираясь в средствах и совсем не задумываясь о последствиях. От своего деда, носившего кличку Чёрт, Юрий Алексеевич получил кличку Чертёнок, но к описываемому нами времени он вполне и во всём превзошёл своего предка и мог с полным основанием носить его прозвище. Тишайший пользовался услугами Долгорукого в самые критические моменты, к примеру, во время восстания Степана Разина. Протопоп Аввакум, обещая царю в одночасье «перепластать» всех никониан, просил только дать ему в помощь Чёрта – «воеводу крепкоумного».

«Крепкоумный» воевода в войске показываться не спешил, однако без дела не сидел. Он первым делом по одному вызвал к себе в Смоленск всех подчинённых военачальников и учинил им подробные расспросы о том, как проявили себя в ратном деле князья Прозоровский и Черкасский. Новый воевода принадлежал к тому типу русского начальства, который делает себе карьеру исключительно на разоблачении мнимых или явных недостатков и упущений своих предшественников.

Полковые воеводы приезжали в Смоленск, неохотно говорили разное, но поклёпа на своих бывших начальников возводить не пожелали, а всё больше нажимали на недостачу пороха, на задержку пополнения из Москвы и отсутствие провианта. Долгорукий морщился, вращал глазами, ругался, делал намёки, но нужных сведений на Прозоровского и Черкасского так ни от кого не получил. Понятное дело: возведёшь поклёп на начальника, так и до тебя самого доберутся. Круговая порука!

Это приводило Долгорукого в бешенство. Как же так? Даже у самых хороших воевод должны быть неисправления, а уж у этих кулей рогожных и подавно!

Тогда князь Юрий вспомнил о Котошихине. Вернее, напомнил ему о Гришке подьячий Мишка Прокофьев, которого Долгорукий получил к себе в помощь от Посольского приказа, а уж потом послал Мишку в Дуровичи.

Котошихин Прокофьева знал очень хорошо и не любил. Прокофьева вообще никто не любил. Мишка был откровенным ябедой и славился своими нашептываниями и интригами. Его часто заставали в укромном уголке прилипшим к уху какого-нибудь дьяка или думного дворянина и «сливавшего» свою насердку на товарищей.

От Мишки всё можно было ожидать, от него шарахались, его боялись. Умные люди пытались его «поучить маленько», заманив в кабак, но всё было напрасно. Мишка продолжал ябедничать и подличать перед начальством, как прежде. Не исключено, что Прокофьева специально избыли подальше от Москвы, что было вполне разумным шагом, но сочетание подлеца Прокофьева с интриганом Долгоруким делало эту парочку чрезвычайно опасной в русском войске.

В конце августа полковой подьячий Мишка Прокофьев неожиданно объявился в Дуровичах. Он застал Котошихина в главной избе. После отъезда Черкасского и Прозоровского Гришка не знал, куда себя деть от безделья, по привычке шёл с утра в опустевший купеческий дом, часами сидел, скрючившись на скамейке, смотрел в окно, считал там галок и ждал, когда его позовут в Смоленск.

– Ба, кого я вижу! – закричал Мишка, вваливаясь в помещение. – Будь здрав, Григорий Карпович! Наше вам!

Прокофьев изогнулся в дурашливом поклоне.

– Будь! – буркнул Котошихин, поднимаясь с лавки.

– Али не рад гостям? – продолжал изображать весёлую и неожиданную встречу со старым товарищем Прокофьев. – Не журись, я к тебе с хорошей вестью. Князь Юрий Алексеевич жалует тебя своим высоким вниманием.

– Да пора бы уж вспомнить, – ответил Котошихин. – Чай уже месяц прошёл, как я сижу без дела.

– Была бы шея, а хомут найдётся! – Мишка блеснул своими воровскими глазами. – Ну, да ладно, сперва перекусим с дороги да потолкуем за чаркой. Я тут не с пустыми руками явился.

Он полез в сумку и начал выкладывать на стол разную еду: мясо варёное, пироги с капустой, яйца, а в конце выставил бутылку польской водки.

– Ну, как – ндравится? То-то, знай наших.

Гришка позвал челядника, и тот принёс пару забытых совоеводами оловянных кубков, миску квашеной капусты и жбан с квасом. Прокофьев разлил водку и произнёс:

– Будь здрав, Григорий Карпович.

Водка вступила в ноги, огненным ручейком разлилась по желудкам и согрела скукожившиеся от холода подьячие души. Котошихин сидел, молча ел-пил и слушал, как приезжий заливался соловьём и рассказывал о своей службе при князе Долгоруком.

– …и вдругорядь рублевик подарил и сапоги со своей княжеской ноги обещал. Князь без меня шагу ступить не может, советуется во всём и вниманьем своим ни на час не оставляет, – хвастался Мишка. – Чай тебя тут князья-воеводы совсем затюкали? Но ништо, мы на них управу мигом сыщем! Князь Юрий человек прямой и решительный, он никакой неправды ни от кого не потерпит! Ты что молчишь-то, словно рыба воды в рот набрамши?

– Я слушаю, – нехотя ответил Котошихин.

– Слушай тогда, что я скажу. – Мишка оглянулся по сторонам, и хотя в избе, кроме них, никого не было, зашептал: – Я ведь неспроста к тебе пожаловал – меня князь Юрий к тебе послал.

– Вот и слава Богу, что востребовал, наконец, – вставил Гришка. – Когда ехать-то?

– Да ты постой, не мельтеши, – перебил его Прокофьев, дыша застарелым перегаром прямо в лицо собеседнику, – поедем, хоть сей секунд. Тут дело совсем другое, тонкое. Князю нужна твоя своеобычная помога.

– Я – что? Я завсегда готов.

– Ну, вот и ладно!

– А что нужно-то? – поинтересовался Гришка.

– Дело-то, ежли вникнуть, для тебя пустяшное, но выгодное. Надо памятцу для нового воеводы составить о князьях Якове да Иване и изложить в ней, всё как было: как они своим долгом ратным пренебрегали и войску польскому вкупе с королём во всём уступали и позволили им под Глуховым без боя уйти в Польшу, как казну войсковую под себя гребли, как купцам литовским и новгородским попустительствовали…

– Постой, постой, – протрезвел Котошихин, – так это всё пахнет доводом! Того, о чём ты сказываешь, не было! Нет, не скажу, что князья-воеводы за дело горой стояли. Князь Ромодановский просил их о подмоге, но Черкасский ссылался на то, что его войско и так изнемогло… Ежли разобраться, оно так и было. Но прямой измены государю с их стороны я не видел.

– Ну и что, что не видел? А ты раскрой зенки-то да посмотри хорошенько – вот и враз узреешь!

Котошихин взглянул в глаза Прокофьеву – тот не мигая смотрел на него и глупо улыбался. Первым не выдержал Гришка и опустил голову.

– Ты не сумлевайся, – заторопился Прокофьев, – князь Юрий тебя не забудет. Он обещает правду сыскать по делу твоего батюшки. Князь сейчас в большом почёте у царя Алексея Михайловича, он всё может: и виноватых сыскать и наказать, и домишко изъятый тебе вернуть и кое-что другое сделать. Ну, что молчишь-то?

– Что-что! Тут поразмыслить надобно.

– Ты что – ума лишился? Что же я скажу князю, когда приеду? Что ты в раздумье? Да он меня… Да он тебя…

– Ну ладно, скажи… скажи, что согласен.

– Вот это другое дело, – обрадовался Мишка. – Вот это по-нашему! Теперь слушай дальше: я должен воротиться сей же день к вечеру в Смоленск. Ты же бери чернила да бумагу и строчи памятцу. Утром выезжай в Смоленск. Я тебя там встрену. Добре?

– Добре.

Мишка тут же начал собираться в обратный путь, но прежде чем исчезнуть, прошептал Гришке на ухо страшную весть:

– Псковский воевода Бутурлин отписку на Москву прислал – у них в городе взрыв зелейной палаты случился. Уйма пороха взлетела на воздух, а весь стрелецкий наряд из семи человек цел остался. Смекаешь?

– А что?

– Как что? Все стены пороховой казны на куски разнесло, а они – живы! Выходит, заранее в сторону отошли. Измена!

– И кто же всё это учинил?

– Пока розыск не закончится, ничего неведомо. Пушкарский начальник Мишка Еремеев, вишь, за день до несчастия самолично наряд тот проверял, и ничего подозрительного не заметил. Казна была заперта. Видать, лазутчики польские расстарались и подкупили стрельцов. Разрядный приказ всех на ноги поднял. У вас тут тихо?

– Навроде, спокойно.

– Да уж у вас тут тишь и гладь и Божья благодать!

Когда он уехал, от неожиданно воцарившейся в избе тишины зазвенело в ушах, и Котошихина охватили тяжёлые мысли.

Это что же получается? Долгорукий на его горбу собирается в рай въехать?

Положим, возведёт он на Черкасского и Прозоровского хулу, царь их накажет, а он будет вечно носить в себе грех забойца и грабельщика? Ну а ежли, к примеру, опальные князья оправдаются, то кто тогда пострадает в первую очередь? Долгорукий? Ой, ли! Князь уж найдёт способы отбояриться, а вот Гришку за напраслину и клевету возьмут и спросят, как следует! Да его просто могут притянуть к делу как свидетеля, а доносчику – первый кнут! Хорошо, если бы кнут – дыба!

Дальше: ну откажется он помочь князю Долгорукому извести своих предшественников – что тогда? Очень даже просто: Долгорукий сживёт его со свету, живьём скушает, и даже никто этого не заметит. Недаром отец князя имел прозвище Чёрт, а он сам – Чертёнок!

Куда ни кинь – везде клин.

Ну и влип ты, Григорий Карпович, в дерьмо по самые уши!

Поразмыслив, Котошихин решил, что не бывать этому. Не станет он делать из себя подстилку княжескую! Он не Мишка какой-нибудь Прокофьев, а Котошихин! Котошихины – род бедный, но честный. (Ага, честный, а кто же со свейским комиссаром в сговор вошёл? Мишка что ли Прокофьев? Вот то-то и оно-то! Не совался бы ты, Григорий, со свиным рылом да в калашный ряд!)

Так что же делать? Ехать в Смоленск – труба, оставаться здесь – Долгорукий все равно рано или поздно его достанет. Ехать искать правду в Москве – так кто ему там поверит? Поверят князю Долгорукому, который скажет, что Котошихин всё выдумал или действует по наущению бывших воевод, чтобы возвести на него, верного царского слугу, напраслину.

Остаётся… остаётся один ход: предаться к полякам! А что: не он первый, не он и последний. Не совать же своей волей голову в петлю!

К вечеру, когда все в приказной избе разбрелись кто куда, Гришка собрал в котомку всё своё нехитрое добро, вывел из-под навеса Буланого, вскочил в седло и без оглядки поскакал в ту сторону, куда только что за вершинами деревьев спряталось солнце. Чтобы не попасться на глаза сидящим в засадах и дозорах стрельцам, нужно было бы углубиться в лес, но тогда он потерял бы много времени, а хотелось как можно быстрее уйти от длинных княжеских рук. Котошихин предпочёл рискнуть наткнуться на свои передовые дозоры и отговориться делами государственными, нежели плутать в чащобе в своих же пределах. На днях с поляками вновь начинались переговоры, и посольские люди перемещались туда-сюда каждодневно, – вот он, может быть, и проскочит через рогатки дозорных.

Он несколько раз крепко ударил Буланого плетью по крупу и поскакал на закат по наезженной дороге.

Остановил его знакомый сотник, который намедни поймал в лесу и привёл на допрос Квасневского. Он, словно леший, вынырнул из лесных сумерек прямо перед носом у Котошихина и заорал так, что с ближних берёз слетели несколько заполошных ворон:

– Стой, конник, слезай! Куды едешь?

За сотником появился ещё один пеший стрелец, за ними, держа коней в узде, на дорогу вывалились ещё двое. На какое-то мгновение появился, было, соблазн уйти от них, пока они были спешены, но внутреннее чутьё подсказало, что этого делать было нельзя. Начнётся погоня, а она могла кончиться не в его пользу. Лучше решить дело миром.

Стрельцы окружили Котошихина со всех сторон и напряжённо всматривались в него, еле сдерживая в уздах разгоряченных коней.

«Господи, не отдай меня на произвол врагам моим, но ради имени Твоего святого Сам води и управляй мною!», – вспомнил он вдруг впервые за долгое время про Бога. – «Господи, дай мне силу перенести утомления уходящего дня и все события, которые воспоследуют до конца его!»

– Ты что же, сотник – али своих не признаёшь? – нашёлся, наконец, Гришка.

– Как не признать? Признаём, – ответил старший. – Только нам не велено никого пропускать дальше. Дальше – польские разъезды.

– Вот их-то мне как раз и нужно. Видишь бумагу? – Гришка достал из котомки свёрнутый в трубку рулон и помахал ею перед носом у старшого. – Князь Юрий Долгорукий послал меня на встречу с польскими послами.

Старшой переглянулся со своими подручными и покачал головой.

– А почто же князь не упредил нас об этом?

– Как не упредил? – удивился Котошихин. – А бывший челядник Прозоровского рази не появлялся тут?

– Никак нет, ваша милость, мы тут без всякой ведомости пребываем.

– Ну, как тут дело справлять? – воскликнул Котошихин, досадливо ударяя себя кнутовищем по сапогу. – Никому ничего поручить нельзя! Ну, погоди, морда свиная, покажись мне на глаза, я из него татарский кишмиш сделаю!

Стрельцы внимательно слушали важного человека.

– Вот что ребятушки! Мне тут недосуг с вами… Держите на пропитьё алтын, выпейте при случае за моё здоровье, пока да что… А появится гонец с оповещением, попридержите его чуток. Я с ним очень хочу разобраться на обратном пути.

Гришка достал монету из котомки, сунул её в руки оторопевшему сотнику и с места пришпорил коня.

– Постой, постой! – закричал, было, тот, но голос его звучал неуверенно – во всяком случае, Гришка больше никаких слов за спиной не услышал.

«Благодарю тебя, Господи, не дал пропасть в самом начале моего дела!»

Он оглянулся – на дороге никого не было. Проскакав версту-другую и никого не встретив, он свернул с дороги и въехал в лес, наугад выбирая нехоженные места. Объезжая болота и ручьи, избегая покинутые деревеньки и пробираясь через истоптанные поля и не скошенные луга, он утром выехал на какую-то дорогу. Не проехав по ней и версты, он был остановлен польско-литовским конным разъездом. Литовцы тоже не отличались мягким нравом: они быстро ссадили Котошихина с коня, заломили руки за спину, бросили его животом на спину Буланого и поскакали к своим. Мучась от боли, Гришка вспомнил об участи бедного Квасневского – его тоже привезли связанным на конском горбу.

Вильно

…Издалека вопию, яко мытарь: милостив буди, господи!

Протопоп Аввакум. «Челобитная царю Фёдору»

«Наияснейшего Великого Государя, Его Королевского величества Пана всемилостивейшего, милосердного монарха, приказавшего меня пожаловать своим Королевского Величества верстаньем на год по сту рублёв и быть при его милости Канцлере Литовском всеподданейше благодарю…»

Не коротко ли вышло титло? Тишайший в своё время приказал его бить батогами за упущенье одного единственного слова при написании его титла. Может, круль Ян Казимир так же обидчив, как и его русский брат? Да нет, кажись, он ничего не упустил, ему и раньше приходилось сочинять грамоты польскому королю. А сто рублёв, ежели разобраться, не такие уж и большие деньги, особенно применительно к здешним ценам. Могли бы быть и пощедрее к нему. Он ведь не какой-нибудь там поручик Борятин – тому и десятой части за глаза хватит! Ну да ладно, на первых порах хватит, а там ещё попросит и намекнёт о своих услугах.

«И аз просил наихрабрейшего Пана Канцлера о том, чтобы ехать мне к Вашему Королевскому величеству в скорых днях для разговоров тех, которые ниже сего опишу, и через Ваше Королевское величество, наияснейшего Великого государя милости добиваться на устройство в службу Вашу, чтобы всегда состоять мне при Вашей особе…»

Канцлер Христофор Пац, конечно, храбрый правитель, но в тонких дипломатических делах разбирается плохо. Излагать ему соображения, касаемые судеб всего государства польского, бесполезно – это всё равно, что метать бисер перед свиньями. Литвяне всегда стремились к самостоятельности и в первую очередь блюдут свою пользу. Нет, Гришке надо беспременно пробраться в Варшаву к самому Яну Казимиру. Там, только там сможет он во всей полноте развернуть свои способности и заслужить у короля почёт и уважение.

Гришка вспомнил, сколько он мытарств претерпел, прежде чем вошёл в доверие у литовцев. Сначала его по этапам и без всяких церемоний, как обычного пленника, привезли в литовскую столицу и бросили в каталажку. В ней он просидел на хлебе и воде не меньше недели, пока кто-то про него не вспомнил и вызвал на первую беседу, скорее походившую на допрос с пристрастием. Ещё через неделю его представили секретарю Христофора Паца, и только после этого – самому наиясновельможному пану канцлеру. Приходилось столько раз пересказывать одно и то же, что под конец Гришка стал путаться, что только усугубляло подозрение к нему.

В дверь кто-то постучал. Котошихин вздрогнул и выронил из рук перо прямо на бумагу. Ну вот! Чернильная клякса угодила как раз на титло! Не везёт ему с этими титлами! Придётся опять заниматься переписываньем и клянчить у канцлеровых слуг бумагу.

Последнее время он что-то стал особенно пуглив, опаслив и недоверчив. Каждую минуту ему мстились длинные руки Ордин-Нащокина, пославшего своих людишек выкрасть вора и изменника Котошихина из польских пределов. Гришка знал, как упорно и настойчиво пытались русские послы в Стекольне достать самозванца и вора Тимошку Анкудинова и его товарища Алёху Конюховского! Не ровен час и поляки могут выдать его обратно в Москву – переговоры-то с русскими послами всё ещё продолжаются. Надобно бы принять другое обличье и прозвание. Не век же ему сидеть под охраной канцлера, когда-то и в мир выйти придётся.

– Кто там? – хриплым голосом спросил он. Опять кто-то проник к нему мимо Прошки! Уж сколько раз он его предупреждал – всё бесполезно. Заснул, видно, опять али отлучился куда. Вломятся вот так людишки Башмакина али Нащокина – к смерти изготовиться не успеешь, не то чтобы сгинуть куда. До чего же глупого челядника подсунули ему литвины! Как же, говорили, земляк твой, будешь доволен.

– Это я, Григорий Карпович, поручик Борятин!

Дверь открылась, и в комнату просунулась кудлатая русая голова с испитым опухшим лицом и застрявшими в густых русых волосах стеблями сена. Опять этот шаленый поручик!

– Входи, почто пришёл?

– Григорий Карпович, я к твоей милости… Помоги, не дай умереть. Голова – словно чугун звенит с утра. Одолжи хоть малую толику на похмелье!

– Проси у гетмана Яны Сапеги! Он твой начальник теперь. Ведь ты к нему предался, стало быть, проходишь по его ведомству. Я же хожу под канцлером Пацом… Но это временно, собираюсь припасть к стопам самого короля польского.

– Григорий Карпыч, хватит измываться надо мной!

– Я же тебе уже сколько давал? Забыл?

– Никак нет, ваша милость, только я пока… Вот получу за службу у литвян… Беспременно верну долг.

– Не дам! Опять пропьёшь. Ступай, у меня дело срочное.

– Не по-христиански ты поступаешь, Григорий Карпыч! Душу свою не губи, помоги ближнему своему, попавшему в лихую беду!

– Я тебя, Авдюха, сюда на аркане не тащил – сам пришёл. Ну и что? Не ндравится? То-то! Думать надобно было, прежде чем в омут сигать!

– Так ты и сам, Григорий Карпович, такой же! – обиделся Борятин.

– Я такой же? – взвился Котошихин. – Ошибаешься, милок! Я не чета тебе! Я у самого Афанасия Лаврентьевича в подручных ходил! Я со свейскими послами разговоры вёл! В ихнюю Стекольню ездил с поручением царским! А ты что такое? Хвосты кобылам заносил? Какая я тебе ровня?

– Вона! Нашёл чем хвастать! Так если ты так высоко вознёсся, что ж ты к полякам тогда переметнулся?

– Дурак, ты Авдей! Мне смерть грозила! Никакого иного решенья для меня не было! А ты на что польстился? На злотые польские? На службу королевскую? Чем тебе-то плохо было, и чего ты тут добился?

– А ничего. – Борятин понурил голову. – Спьяну и решился. На воеводу полкового разозлился вот и… Теперь, конечно, горько жалею, да поздно. А может не поздно? Как ты думаешь, Григорий Карпович? Может быть, мне обратно податься?

– А как же! Поезжай, непременно поезжай к князю Долгорукому! Поклонись ему до земли, он тебя давно дожидается и встретит со всеми почестями: и плети ремённые маслом смажет, и колышек берёзовый вытешет и почётным местом посадит тебя на него, и угощенья свинцового в горло выльет! Ворочайся!

– Не трави ты мне душу, дьяк! – вскричал Борятин, хватаясь за голову. – А то я не отвечаю за себя! – Поручик взглянул исподлобья на Котошихина, и тот отпрянул от него, словно от прокажённого. – Дашь на водку али нет?

– На, чёрт кудлатый, – только отвяжись от меня! Вот навязался по мою душу, окаянный.

Котошихин порылся в кармане кафтана, нащупывая монету наименьшего достоинства, и протянул её Борятину:

– Теперь твой долг возрос до пятидесяти копеек или…

– Сочтёмся на том свете! – перебил его Борятин, оскалившись, словно волк, выхватил монету и выбежал из комнаты.

Гришка перекрестился, вздохнул с облегчением, походил по комнате, успокоился и выглянул в окно. По двору всё так же бегали глупые куры и важно переваливались с боку на бок утки, а в грязной луже лежал тощий с чёрными пятнами боров; под навесом стоял чей-то конь и ел из торбы овёс. Знакомый челядник канцлера стоял с какой-то девкой и пытался обнять её за талию, девка лениво отбивалась и громко смеялась.

– Тьфу! – не выдержал Гришка и пошёл к столу, чтобы продолжить своё обращение к королю. Ладно, переписку набело он оставит на потом, когда составит весь текст обращения.

«Хочу службу показать добрую и веру крепкую в Вашу королевскую милость до конца живота моего хранить. Упрошаю Ваше Королевское Величество позволить мне припасть к стопам Вашим и поведать, что нынче на границах делается меж Москвою и Свеями, також на Украйне и меж Татарами, и для того могу аз Королевскому Величеству способы к войне давать на то пристойные и годные, потому как к тем вестовым делам, будучи на Москве в Посольском приказе, крепко дознался…»

Вот пусть теперь Долгорукий локти покусает от злости. Всыпят ему поляки по первое число по подсказке Котошихина, глядишь, царь-батюшка прозреет, кому он поручил своим войском руководить. Вот и посмотрим, кто тогда верх возьмёт: князь Юрий Алексеевич али Григорий Котошихин. Гришка хоть и небольшой человек, а владеет способами влиять на дела междугосударственные! Вместо того чтобы обижать Котошихиных, надо было привечать их да жаловать по уму-разуму. Король польский вроде не такой глупый, чтобы отталкивать от себя такого человека, и Гришка покажет себя ему с самой выгодной стороны.

«…Также мне наведано было, где нынче Чернецкий с войском и Татарове, чтоб к походу их на Москву о дорогах написать податные. Ведаю також о Офанасии Нащокине, где он был и как посольство своё на Украйне правил. К тому же ещё упрошаю, что я поведал о способе войны, чтоб дан был мне землемерный чертёж о рубежах Польских и Литовских с Московским: Ливония с Москвою, Украина и Татария с Москвою».

Тут никакой измены нетути – поляки и без меня всё давно проведали. Зато вес Котошихина в глазах поляков сразу вырастет. Вот! Теперь как бы не забыть написать о рогатках шпанских!

«Если Королевскому Величеству угоден будет умысел мой о том, как крепко учинить рогатки, что по-немецки есть шпанштейтеры, что они будут к пехоте годны лучше и легче Московских, и умысел о том, чем разрывать Московские рогатки, прошу, чтоб был мне отведен двор особый и даны б были шестеро человек плотников, два человека кузнецов, железа, сколько надобно, да пять долот, три сверла разные, два топора лёгкие…»

Не запутаться бы мне в этих рогатках окаянных! Не такой я уж и дока по этой части. Однако ж и тут надо мне о себе заявить. Валяй, Гришка, не бойся, набивай себе цену, проси больше!

«…Також были бы даны кузницы, сколько человек пригоже для делания заступов, топоров, бердышей, кирок, чтоб всё то по Королевского Величества воле справлено было годно и пристойно, и чтоб был лес годный на те рогатки, и чем разрывать рогатки Московские».

Нет, видно, не справиться мне с этими рогатками одному. Авдей-то Борятин мне дюже пригодится в этом деле. Это он подвёл к мысли о том, чтобы продать себя подороже полякам. Без него мне не справиться. Э-хе-хе-хе-хе! Надо бы и о нём позаботиться – глядишь, другом моим станет на чужбине-то. Всё-таки мы одного поля ягоды с ним, и нам надо держаться вместе.

«Прошу Ваше Королевское Величество умилосердиться над тем Москалём, который предался на имя Короля к Гетману Литовскому. Приходит ко мне и плачет слёзно, не может ни чрез кого достать, чтоб Король пожаловал его своим жалованьем, как ему Бог на сердце положит. А на Москве он был добрым поручиком, и от его милости Гетмана Великого Литовского есть у него универсал, и Королевскому Величеству будет добрый слуга, у пехоты в ученье и в рогатках помощник. Григорий Котошихин.»