Текст книги "Аз грешный…"

Граф занимался не только большой политикой, но и был самым крупным меценатом в Швеции. Он поддерживал контакты с учёным миром и всей душой желал вывести страну на путь просвещения и прогресса. Благодаря его усилиям и деньгам была организована знаменитая Коллегия Древностей. Будучи про-французски настроенным, он всегда искал союза Швеции с Францией, но это не всегда ему удавалось, потому что в правительстве всегда оказывалось много сторонников Англии или Голландии. Когда Котошихин очутился в Швеции, королевскому опекуну исполнилось сорок четыре года, и он находился в расцвете своих творческих сил и на пике власти.

– А в чём же мне идти? Износился я весь, без дела сидючи!

Гришка распахнул свой уже далеко не новый кафтан, купленный ещё в Нарве.

– А ты что – неужели растратил всю сумму, которую тебе пожаловал госсовет? – удивился Баркуша.

– Да нет, кое-какие талеры завалялись, – скромно признался Гришка. Из двухсот риксдалеров, вручённых Эберсом на «Сигтуне», «завалялось» сто восемьдесят пять. Но признаваться в этом Баркуше не хотелось – выгоднее было прикидываться бедным.

– Ну, так пошли быстро к портному и попробуем заказать у него платье.

На счастье Котошихина у портного оказался комплект почти готовой одежды, не выкупленной каким-то дворянином. Портному нужно было только сделать кое-какие мелкие операции, и она пришлась новому заказчику в пору.

– Во сколько это мне станет? – поинтересовался Гришка, примеряя на себя малиновый камзол и короткие до колен штаны.

– Двадцать пять талеров, ваша милость, – ответил портной.

– Как можно! – вскричал, будто ужаленный, Котошихин. – За тряпки – такие деньги! На них можно цельный год жить!

– Ваша милость, посмотрите на шитьё, на французские нитки и галуны, на английское сукно…

– Ни за что!

Улофу Баркхусену стоило многих усилий уговорить русского выкупить костюм, потому что, во-первых, до приёма оставалось мало времени, и найти что-либо подходящее вряд ли удастся, а, во-вторых, стоил он не так уж и дорого.

– Не хочешь же ты выглядеть перед канцлером паршивым купчиком с новгородского гостиного двора? – спросил швед.

Последний аргумент убедил Гришку окончательно. Он был дворянином – пусть и русским, а даже самый захудалый дворянин – не чета купцу, как бы богат тот ни был!

– У нас, в отличие от Москвы, платье для человека имеет очень и очень большую роль, – подтвердил королевский переводчик.

– А у нас по платью встречают, а по уму провожают.

– Ой-ли? – засомневался швед. – Я ваших бояр московских знаю! Ум у них не в большом почёте.

– Но и к нарядам они вовсе равнодушны, – возразил Котошихин.

Баркуша и тут не поверил Котошихину.

Рано утром переводчик зашёл за Гришкой и повёл его в Старый город. Перепрыгивая через весёлые весенние ручейки, они прошли по Правительственной улице, застроенной купеческими особняками и магазинами, дошли до Сенной площади, а оттуда извилистыми переулками и улочками спустились к заливу. Прямо перед ними лежал большой каменный город, над которым возвышался шпиль церкви св. Якова. Слева торчал не менее высокий шпиль только что отстроенной Немецкой церкви, справа находился какой-то великолепный дворец. У Гришки разбежались глаза: город за какие-то четыре-пять лет сильно изменился, расстроился вширь и ввысь, похорошел.

Они миновали Шеппсбрунский мост и свернули на Рыцарский холм, где располагались правительственные учреждения. Впереди показался какой-то господин в плаще и треугольной шляпе. Завидев его, Котошихин остановился и схватил Баркушу за рукав.

– Ты что? – всполошился швед.

– Вон тот господин… Я его, кажется, где-то видел.

Когда незнакомец в плаще поравнялся с ними, он тоже в недоумении остановился, рука его поехала к шляпе, а лицо расплылось в добрейшей улыбке:

– Пан Селицкий? Какими ветрами вы оказались здесь?

– Херр Гербиниус? Вы ли это? – удивился Котошихин.

Баркуша стоял и с любопытством наблюдал за встречей.

– Что вы тут делаете? Надолго ли вы прибыли в Стокгольм? – сразу поинтересовался пруссак.

– Если Бог поможет, то останусь навсегда, – ответил Гришка. – А вы, херр магистр?

– А я, как и говорил вам тогда, заведую школой. Приходите ко мне вон туда. – Гербиниус махнул тростью в сторону шпиля Немецкой церкви. – Послушаем куранты, выпьем доброго немецкого пива.

– Благодарствую. Обязательно зайду. А сейчас… сейчас мне надо торопиться. Меня ждёт граф Магнус Габриэль Делагарди!

– О-о-о! Не буду задерживать. До свидания. Жду.

По дороге к дворцу Котошихин удовлетворил разыгравшееся любопытство Баркуши в отношении Гербиниуса. Магистра они скоро навестили вдвоём. Пить пиво под звон курантов, издаваемых двадцатью восемью часовыми механизмами, привезенными из Амстердама и водруженными на башню Немецкой церкви, было очень приятно. Немец, швед и русский стали большими друзьям.

…Дежурный офицер-немец в парадной форме при шпаге поинтересовался, кто они и к кому следуют и предложил Гришке следовать за ним. Баркхусен остался в приёмной, а офицер повёл Котошихина по длинным коридорам, переходам и лестницам королевского замка к канцелярии Государственного совета, которая располагалась в восточном крыле дворца на втором этаже. Наконец, немец подвёл его к большой украшенной золотой резьбой двери и передал дворецкому. Дворецкий постучал в дверь, открыл её и прокричал фальцетом:

– Григорий Котошихин!

Дверь закрылась, и Гришка очутился в просторном зале. То ли из экономии, то ли в соответствии с модой, в помещении царил полумрак, и Гришке пришлось прищуривать глаза, чтобы осмотреться. В дальнем углу, на который падал свет из окна, он увидел огромный стол, заваленный бумагами и документами, перед столом – огромный шар с изображением Вселенной, а рядом со столом – какого-то высокого и важного господина. Величественная поза, пышное убранство его притягивало взгляд, и Гришка уже чуть позже обнаружил другого шведа, стоявшего чуть сзади важного господина. В последнем Гришка признал своего знакомца Адольфа Эберса.

– Подойди поближе, Котошихин! – услышал Гришка густой бас, раздавшийся эхом по залу. Канцлер говорил на хорошем немецком языке. – Ну что же ты? Не бойся, иди сюда.

Гришка сделал несколько робких шагов, потом упал на колени и пополз к столу.

– Встань, Котошихин, ты не в Москве, а в просвещённом Стокгольме! У нас это не принято!

Гришка неуверенно поднялся на ноги и сделал глубокий поклон. Перед ним стоял красивый осанистый человек и улыбался.

– Государственный совет Швеции рассмотрел твоё прошение и принял решение удовлетворить его. Доволен ли ты этим?

– Ваше превосходительство… достопочтенный и высокоуважаемый канцлер… уж я так вам благодарен, будучи обласкан вашими милостями… До конца живота моего буду помнить, – лепетал Котошихин.

– Мы помним твои услуги, оказанные шведской короне, – при этих словах канцлер повернулся в сторону Эберса, замершего в почтительной позе, – и верим, что ты окажешься хорошим подданным нашего короля. А потому объявляем тебе, что ты принят на королевскую службу на должность переводчика с годовым окладом в размере 150 риксдалеров на прокормление, содержание и обзаведение.

– Благодарствуйте, высокородный граф… Я буду честно служить вам… его королевскому величеству… Если что – казните меня, раба недостойного вашего…

– Если будет за что, казним. – Делагарди усмехнулся, повернулся к Эберсу. Тот в знак согласия почтительно кивнул головой. – Теперь о том, какую услугу ты мог бы оказать нам здесь, в Стокгольме. Повелеваем тебе приступить к написанию трактата о государстве Российском. Ты долго служил в Посольском приказе, тебе досконально известно, как управляется Русь Московская, каковы там нравы и обычаи, каков царь Алексей Михайлович и его приближённые. Одним словом, это должен быть труд, который поможет нашим дипломатам и государственным людям лучше понять Московию и соответственно строить политику по отношению к царю. Сможешь?

– Смогу, ваша милость. Как же не смочь?

– Вот и отлично. Наши чиновники и учёные мужи будут тебе помогать, а ты не стесняйся, спрашивай их, если что понадобится. Что ещё?

Граф посмотрел на Эберса. Комиссар наклонился к канцлеру и что-то прошептал на ухо.

– Ах, да, – вспомнил канцлер. – На жительство ты поселишься к королевскому переводчику Анастасиусу Данелиусу. Человек ты холостой, и тебе лучше находиться под заботливой рукой семейного человека. Надеюсь, ты останешься доволен.

– Премного благодарен, ваша светлость. Не извольте беспокоиться… Я…

– Тогда всё. Вы свободны.

То и дело кланяясь в пол и пятясь задом, как рак, взопревший под застёгнутым на все пуговицы тесным камзолом, Гришка пошёл к двери, стараясь не попасть мимо неё. Делагарди провожал его надменным насмешливым взглядом. Глаз да глаз нужен за этим лукавым московитом! Он много говорит и пишет о своей преданности, но в глазах его играет бес. Вот и пускай Анастасиус Данелиус хорошенько присмотрит за ним.

Стокгольмское Замоскворечье

Ещё же и незлобие во время гонения подобает иметь голубино.

Протопоп Аввакум, «Послание братии на всем лице земном»

На следующий день Гришка съехал из казённой квартиры и переселился к Данелиусу, или, как он его стал звать, к Данилушке. Королевский переводчик жил в Сёдермальме, знакомом для Гришки районе, по которому он прогулялся ещё в первый свой приезд в Швецию. В Сёдермальме с тех пор почти ничего не изменилось: те же домишки, окружённые садами и огородами, затрапезного вида обыватели, ленивые собаки и драные кошки на улицах, дикие нравы с драками, попойками и проституцией, – бедность, разврат и ежедневная борьба за выживание. Было впечатление, что Котошихин вернулся в своё родное Замоскворечье.

Анастасиус неплохо говорил по-русски, и Гришке не пришлось прибегать к немецкому, чтобы объясняться с ним. Что касается его красивой и молодой жёнки Марии и её бойкой сестры Ханны, свояченицы Данелиуса, то с ними он объяснялся на первых порах через хозяина или языком жестов.

Котошихину на втором этаже отвели отдельную комнату – небольшую, но чистую и светлую. Под окном рос куст сирени, чуть подальше от куста были видны грядки картошки, капусты, лука и ещё какой-то зелени. За кров и услуги хозяин запросил восемь риксдалеров в месяц. Гришка начал было торговаться, но, в конце концов, согласился. Он находился у них на полном обеспечении: и кормили его, и поили, и обстирывали, и убирали комнату. Хозяин с первого же дня начал обучать его шведскому языку.

На работу они стали ходить вместе с Данилой. Поднявшись рано поутру, они пили приготовленный Марией или её сестрой кофе и шли пешком через весь Сёдермальм, поворачивали к заливу, переходили понтонный мост и вступали в Старый город. Королевский переводчик был неразговорчив и за всю дорогу удосуживался перемолвиться с постояльцем двумя-тремя незначащими фразами. Гришке это было не понятно – со шведским менталитетом он начинал только знакомиться. Впрочем, Баркуша тоже был швед, но его было не сравнить с Анастасиусом – живой, общительный, разговорчивый. Выходит, и шведы были разные.

Гришка шёл в государственный архив, находившийся в ведомстве канцлера Делагарди, а Анастасиус направлялся в коллегию переводчиков, располагавшуюся рядом. Переводческая служба у шведов была поставлена хорошо, большое внимание уделялось переводчикам русского языка, в штате коллегии всегда состояло три-четыре квалифицированных специалиста. Они требовались всюду: и на дипломатической службе, и в торговле, и при опросе пленных. Кроме того, переводчики день и ночь трудились над переводом шведских законов и религиозной литературы, распространяемых на территориях с русским населением.

На работе секретарь архива Эрик Рунель отвёл ему комнату со столом, дали стопку бумаги с письменными принадлежностями и приставили помощника – антиквариуса Гадорфа, в обязанности которого входило обеспечение подсобными и справочными материалами. Сначала надлежало ознакомиться с тем, что уже было написано на предложенную тему. После работы Анастасиус, как правило, заходил за Гришкой – иногда в обществе Баркуши, и тогда они шли втроём в кружечный двор и пили там пиво. Гришке такая жизнь была по нраву.

Гришка с большим интересом прочитал записки Герберштейна, потом ему принесли труды Одсборна, Бусова и Пера Перссона. Последнего посылал в Россию ещё Карл IХ, и его «Достоверное и правдивое известие о некоторых событиях, произошедших в великом княжестве Московском» было посвящено Великой Смуте. Автор в духе официальной доктрины Швеции времён Тридцатилетней войны обвинял в нём во всех мыслимых и немыслимых грехах поляков и католиков, но Гришке все равно было небезынтересно узнать кое-какие важные события из истории своего отечества. Второй труд Перссона назывался «История великого княжества Московского» и состоял в основном из заимствований, взятых у того же Герберштейна и других иностранцев, посетивших Московию.

К маю Котошихин прочитал всё о России, чем располагали архивы канцелярии Делагарди, и стал думать над планом своего будущего произведения. После ознакомления с записками иностранных путешественников и дипломатов Котошихину стало ясно, что ему было что рассказать шведам, и что его познания о собственной стране были куда глубже и достоверней, нежели у какого-то Перссона. У него появилась уверенность в том, что его записки получатся намного интереснее и точнее отразят состояние России на сегодняшний день. Созрело в голове и их название: «О России в царствование Алексея Михайловича».

Господи, вразуми меня на путь истинный и помоги свершить задуманное!

С середины мая Котошихин приступил, наконец, к написанию записок. Работа сразу споро пошла вперёд. Он заранее составил примерный план труда, наметил темы-главы, а потом уже обдумывал содержание предстоящей главы, и слова сами ложились на бумагу, ни на минуту не задерживаясь в памяти. Сама память его обострилась до предела, все картины прошлого бытия живо и наглядно вставали перед глазами, и он торопился быстрее положить всё на бумагу, чтобы ничего не упустить и не забыть. Когда к нему заходили Анастасиус с Баркушей, он только махал на них руками и прогонял прочь. У него просто зудели руки от нетерпения. Домой он возвращался поздно, проглатывал приготовленный хозяйкой ломоть хлеба, запивал его молоком и ложился спать, чтобы утром вскочить, бежать в присутствие и побыстрее очутиться наедине с чистым листом бумаги. Неожиданно он обнаружил в себе способности и вкус к литературной работе. Раньше он писал да переписывал в основном официальные документы, а теперь приходилось излагать собственные мысли, и это занятие показалось ему куда более увлекательным и захватывающим.

Время от времени Гадорф спрашивал, как продвигается работа, и Гришка рассказывал ему, какие главы им написаны, а которые ещё остались в голове. Помощник утверждал, что сам канцлер проявляет интерес к Гришкиным трудам, и Гришка старался изо всех сил, чтобы не ударить в грязь лицом. Он и сам чувствовал, что получается нечто вроде большого зеркала, в котором находила отражение вся известная ему с малых лет Русь. Правда, чтобы угодить шведам, он писал в основном о неприглядных сторонах русской жизни, скрывавшихся за фасадом пышных дипломатических приёмов и за видимыми и невидимыми заборами, которыми русские государственные люди искусно отгораживались от иностранцев. Так что зеркало получалось слегка кривоватое, но тут Котошихини не мог перепрыгнуть выше себя самого: всем перебежчикам на роду было написано кривить душой и угождать новым хозяевам.

Российского государства люди породою своею спесивы и необычайные ко всякому делу, понеже в государстве своём научения никакого доброго не имеют и не приемлют… Благоразумный читателю! читучи сего писания не удивляйся. Правда есть тому всему; понеже для науки и обычая в иные государства детей своих не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веру и обычаи, начали б свою веру отменять и приставать к иным.

В августе Гришка закончил свой труд и пригласил Баркхусена к себе домой, чтобы прочитать ему написанное. Присутствовал при сём и хозяин дома. По этому поводу Гришка сходил в мыльню, надел всё чистое и за свой счёт попросил Марию накрыть им праздничный ужин. Мария не пришла, и прислуживала им вертлявая свояченица – по Гришкиному, Ганнушка.

Был тихий мягкий вечер, заходившее солнце золотило верхушки деревьев, в воздухе царили благодать и умиротворение. Друзья сидели за столом, пили пиво, ели жареных кур и слушали. Впрочем, Гришка ел и пил мало – он читал. Все трое были настолько увлечены, что не заметили, как за окном закричали первые петухи. Прочитана была лишь половина книги, поэтому договорились встретиться за столом вечером уже наступившего дня.

Баркхусен был в восторге от услышанного и высказал мнение, что записки намного превосходят всё написанное ранее на эту тему.

– Я с удовольствием возьмусь за перевод твоего труда на шведский язык, – с энтузиазмом произнёс он. – Ты – наш шведский Тацит!

– Благодарствуй, Баркуша, на добром слове. – Гришка был растроган до слёз. – Дай я тебя расцелую. А кто такой Тацит?

– О, Тацит был великим римским историком. А ты, Анастасиус, что же ты молчишь? – обратился к хозяину Баркуша. – Как ты оцениваешь произведение господина Селицкого?

– Недурно, – отозвался хозяин и нахмурился.

– Недурно! – возмутился тот. – Великолепно! Для тебя должна быть большая честь иметь постояльцем такого человека!

Данелиус презрительно хмыкнул, повернулся и пошёл спать.

– Ты что-нибудь понимаешь? – спросил Баркуша Гришку.

Гришка догадывался, почему хмурился Анастасиус, но рассказывать об этом Баркуше не был расположен. Выносить сор из избы было бы последним делом.

– Завидует, наверное.

– А что ему завидовать? – удивился Баркуша. – Ты же не перебежал ему дорогу и не отнял у него кусок хлеба!

Гришка пожал плечами и ничего не ответил.

Записки Котошихина были срочно переведены Баркхусеном, показаны историографам Хемнитцу и Локсениусу, а после их одобрения – представлены графу Магнусу. Через некоторое время труд Котошихина был напечатан в типографии Уппсальского университета. Канцлер распорядился удвоить жалованье Котошихину – теперь Гришка получал целых триста риксдалеров в год!

Успех был очевидный, но Гришку он почему-то не радовал.

После нескольких месяцев напряжённой работы в груди образовалась какая-то пустота. Книга написана, а что дальше?

Он перестал ходить в присутствие и целыми днями бесцельно бродил по городу. Домой возвращался поздно и часто пьяным. Он старался незаметно проскользнуть в свою комнатку, но это не всегда ему удавалось. Часто его встречала Ганнушка и просила с ней поговорить. Гришка отнекивался, отговаривался, ссылался на усталость и поздний час, но та не принимала никакие объяснения и ещё больше распалялась.

Ох, как Гришка теперь жалел, что позволил себе с ней связаться!

А случилось то, что должно было случиться. Он сразу, как только поселился, почувствовал на себе тяжёлый взгляд свояченицы Данилы. Сопротивляться было бесполезно: и сама Ганнушка рвала-метала, и супруги Анастасиусы толкали его в объятия прямо-таки сошедшей с ума девицы, жаждущей испытать счастье семейной жизни. Появление Гришки было для них подарком судьбы, свалившимся с неба, инструментом устройства личной жизни надоевшей сестры и свояченицы.

Ганнушка, дождавшись, когда сестра с мужем удалялись на ночлег, поднималась к нему в комнату, молча раздевалась и ложилась к нему в постель. Гришка, соскучившись по женской ласке, на первых порах не сопротивлялся её желанию, но когда понял, что Ганнушка питает в отношении него далеко идущие надежды, начал запирать за собой дверь. Результаты оказались прямо противоположными его намерениям: это ещё больше распалило девицу, и дошло до того, что она стала к нему громко стучаться, жаловаться и даже угрожать выгнать из дома. Тогда под дверь приходил сам хозяин и принимался уговаривать Гришку принять свояченицу:

– Что от тебя – убудет что ли, если ты с ней побалуешься маленько? – говорил Данелиус. – Сделай это ради меня, а то мне с двоими стало трудно управляться.

Всё это само по себе было не удивительно – таковы были нравы в Сёдермальме, в Стокгольме, во всём мире. В Москве Гришке приходилось наблюдать сценки почище!

Котошихин вступал в спор с хозяином, укорял его через дверь, что «так он с ним не договаривался». Данелиус настаивал и бубнил своё. Поднимался шум-гам на весь дом, и препирательства через дверь продолжались до самого рассвета. Утром все вставали не выспавшиеся, разбитые и злые. Никто никому не смотрел в глаза, а виноватей всех чувствовал себя постоялец, замучивший всех своей русской неуступчивостью. Тогда на следующий день он сдавался и в целях мира и спокойствия покорно отдавал себя на растерзание Ганнушке. На какое-то время в доме восстанавливался порядок, но стоило Гришке вновь проявить характер, как вся хренотень начиналась сызнова.

Одно время Котошихин стал, было, подумывать о том, чтобы съехать на другую квартиру, но вспомнил, что Анастасиуса ему определил сам канцлер, и было не известно, какова ещё будет его реакция, если Гришка ослушается его приказа. Однако была и другая, главная, причина, заставлявшая его терпеть все неудобства и притеснения – Мария. Она приглянулась ему с первого раза, в ней нравилось всё: карие глаза, красивый прямой нос, алые губы, длинные каштановые волосы, и с тех пор он думал только о ней. Данила говорил, что его жена являлась дочерью то ли испанского, то ли португальского солдата, занесённой ветрами Тридцатилетней войны в Швецию.

Мария и Ганнушка были похожи друг на друга, только для Гришки существовала одна Мария. Чем дольше он жил в доме, тем больше и чаще она занимала его мысли. Он представлял, как она хлопочет по дому, видел её грациозные движения и походку, как мило и невинно она смотрит исподлобья, когда по тому или иному случаю вступала с ним в разговор. Работа в архиве на какое-то время отвлекла его от этих мыслей, но они не проходили ни на день, неотступно преследовали его всё это время и не давали покоя по ночам. Сколько раз, целуясь-милуясь с настырной Ганнушкой, он ловил себя на мысли, что представляет на её месте замужнюю сестру.

Наблюдая за тем, что происходит в доме, Гришка пришёл к выводу, что Данила не очень-то добро относится к своей красавице-жене, он часто был с ней груб, не баловал её ни лаской, ни добрым словом, ни одеждой или побрякушками, до которых бабы так охочи. Было похоже, что и супружеские свои обязанности Данила исполнял тоже небрежно. И это ещё больше распаляло Гришку, возмущало, что такая красивая бабочка досталась такому неблагодарному баклану. Уж он-то бы распорядился ею иначе. Он бы задарил её дорогими подарками, носил бы на руках, жалел…

Мария, вероятно, тоже почувствовала к себе неравнодушное отношение постояльца и стала его избегать. Нужно было подловить момент, когда в доме не оказалось бы ни мужа, ни сестры. Мешала всё время Ханна – она словно читала мысли Котошихина, и если он по какой-то причине задерживался дома, она тоже старалась никуда не выходить. Случай, однако, скоро представился – Мария попросила сестру сходить зачем-то в город, и Гришка, навострив уши, с бьющимся сердцем ждал в своей комнате долгожданного момента, когда он останется с Марией наедине.

Дверь хлопнула, и, выглянув в окно, Гришка увидел, как Ханна вышла во двор, отворила калитку и скрылась за углом. Не мешкая, он спустился вниз и обнаружил Марию на кухне.

– Что-нибудь нужно господину? – спросила она, удивлённо поднимая на него свои глаза.

– Мне это… я хотел сказать… Люба ты мне, Мария, я уж который день места себе не нахожу – всё о тебе думаю!

– Грех это, господин Селицкий. Я ведь замужем.

– Что ж мне делать? Я уж старался позабыть тебя, да не получается… Пожалей меня, милая! – Гришка сделал шаг вперёд.

– Не подходите ко мне, я закричу!

– Да зачем кричать-то, ласковая моя. Я ж тебе ничего плохого не сделаю.

Гришка, не помня себя, бросился к ней, прижал к себе, Мария только ахнула и повисла у него на руках.

– Не надо… Прошу тебя, оставь меня…

Но Гришка уже ничего не слышал. Он приподнял её на руки и понёс в свою комнату. Она слабо сопротивлялась, и это только усиливало его желание. Он бросил её на кровать и трясущимися руками стал лихорадочно срывать с неё одежду. В самый критический момент Гришка услышал хлопанье двери и голос Ханны:

– Мария, ты где?

Мария выскользнула из-под него и, поправляя на себе одежду, выскочила из комнаты. Когда она, переводя дыхание, спустилась вниз, Ханна стояла и подозрительно, снизу вверх, смотрела на неё.

– Я забыла тебя спросить, нужно ли мне приглашать и фру Маркуссен на именины? – спросила она, как ни в чём не бывало.

– Да, да, конечно, – подтвердила Мария, избегая прямого взгляда сестры. – И фру Петерсен тоже.

– Ну, я тогда пойду. – Поджав губы, Ханна ушла.

Мария вернулась потом к Гришке в комнату, и они уединялись потом не один раз, но у обоих у них осталось подозрение, что Ханна не зря тогда вернулась с дороги. Наверняка она что-то заподозрила и рано или поздно своими подозрениями она поделится с Данелиусом. Гришка, как мог, утешал Марию, но у него и самого на душе остался неприятный осадок.

Вот почему, когда трактат о государстве российском был закончен, Гришка заскучал и помрачнел. Он находился в состоянии полного раздрая. Одолевала тоска, и мысли его гонялись одна за другой, роились, как мухи над вареньем, и сладить с ними ему никак не удавалось. Вставали картины прошлой жизни в Москве. Неожиданно ярко вспомнилось детство, куры во дворе, грязный поросёнок.

Оставалось одно утешенье – вино и гулящие бабы.

И Гришка пустился в разгул.

В эти смутные для Котошихина дни магистр Гербиниус завёл со своим русским другом душеспасительную беседы, посвящая его в суть лютеранского учения. Гришке понравилось, что лютеранский Бог был более доступен для верующего, и что местная церковь не накладывала на него столько запретов и ограничений, которые были так типичны для православия. И он почти согласился с магистром – для этого не потребовалось много времени и усилий, но просил немного подождать. Православным Котошихин, как и многие его соотечественники в ту пору, считал себя больше по традиции, чем по убеждению. Возможно, что, круто сменив образ жизни и став лютеранином, он смог бы найти в Швеции хоть какую-то опору.

В Стокгольм прибыл московский посол Леонтьев и сразу потребовал выдачи Котошихина. Гришка узнал об этом от Баркуши. Тот под обещание молчать, как рыба, поведал ему, что Москва в этом вопросе настроена весьма решительно и намерена настаивать на своём требовании до конца.

– Что ж отвечают государственные шведские люди?

– Этого я пока не знаю. Но думаю, что тебе надо быть осторожным и не появляться одному в городе. Ваши люди весьма дерзки – могут словить тебя и силой отправить домой. Я помню, как они добивались Тимофея Анкудинова. Ему-таки пришлось бежать из Швеции.

– Не сидеть же мне сиднем на печи!

– Но и к русским купцам пореже заглядывай, – посоветовал Баркуша.

– Это правда, – согласился Котошихин. – Но ведь не с кем, кроме тебя, любезный мой Баркуша, душу отвесть! Душа-то у меня, однако, русская! Плохо мне, Баркуша – ой как плохо!

– Сочувствую тебе, Грегорий. Потерпи – глядишь и привыкнешь. Надо бы делом опять каким-нибудь заняться.

– Делом, говоришь? Писать про государство российское?

– Ну, хотя бы…

– Не лежит у меня больше душа к этому, и не знаю почему. Тошно всё. Да я и не знаю, о чём писать. Всё, что знал, описал во всех подробностях, а больше не хочу. Может, ты подскажешь?

– Я подумаю, друг мой, я подумаю.

Баркуша был искренно расстроен и хотел ему помочь.

После разговора с Баркушей Гришка снова отправился к русским купцам. Он повадился туда ходить и заводить длинные беседы с торговыми людьми из разных русских городов – Новгорода, Пскова, Ярославля, Тихвина, узнавать от них новости из отечества, распить с ними пивка, а то и крепкого белого винца. После посещения торговых рядов на душе становилось немного легче – словно посещения бабки-знахарки, заговорившей боль.

Несмотря на высокие пошлины и другие ограничения, в Стокгольме образовалась целая слобода из русских торговых гостей. Оптовик Худяков из Ярославля, пскович Емельянов, новгородцы Стоянов и Кошкин имели здесь свои постоянные представительства. Они бойко и выгодно торговали пенькой, салом, свечами, холстом, полотном, кожами, юфтью, а домой везли изделия из металлов. В Стекольне сидели целых одиннадцать тихвинских торговых семей, которые стали постепенно прибирать к своим рукам всю русскую торговлю на Швецию. От них Котошихин прознал, что большую оптовую торговлю на Швецию, кроме царя, держали князь Я.К.Черкасский и его бывший начальник Афанасий Ордин-Нащокин. Торговля была настолько интенсивной и стабильной, что купцы Кошкины даже составили для русских гостей русско-шведский разговорник.

Гостинная, суконная сотни устроены для того: на Москве и в городах бывают у сборов царския казны, с гостми в товарищах, в целовалниках, и торги своими торгуют и всякими промыслы промышляют, и питие всякое в домах своих велено им держать, без заказу; а крестьян купити и держати им заказано. А будет их с 200 человек.

Особую дружбу Гришка завёл с русским мастером по выделке кожи, которого тоже звали Григорием. Его вывез в Швецию лет двадцать тому назад дипломат П. Крусебъёрн. Шведы тогда не знали секрета изготовления юфти и тайно выманили Григория в Стокгольм, пообещав ему за науку большие деньги. Григорий научил шведов делать юфть, которую до сих пор в Швеции называют русской кожей, но домой не вернулся – так и застрял в Стокгольме. Потом обзавёлся семьёй, детишками, открыл своё дело и ни о чём ином уже не помышлял, как закончить свою жизнь на новой родине. Московские послы знали про Григория, но смотрели на него как на отрезанный ломоть и оставили его в покое, тем более что формального повода придраться к шведам за давностью лет у них не было.

С ним у Котошихина случались особенно откровенные беседы. Характерно, что кожевенник хоть и сочувствовал Гришке, но в душе его поступки отнюдь не одобрял.

– Покаяться тебе надобно – вот и полегчает на душе-то! Русскому без покаяния никак не можно, – степенно советовал кожевенник, насквозь пронизывая Котошихина своими серо-голубыми глазами.

– Кому же тут каяться? – хитрил Котошихин. – Православных священников здеся нетути. Не идти же мне к еретикам?

Натурализованный швед хмурился, но молчал. Не мог же он прямо посоветовать своему тёзке пойти с повинной к послу Леонтьеву. А именно это имел он в виду, говоря о покаянии.