Текст книги "Аз грешный…"

Ченстохов

Хотя он и цел, неразорён, и не убит, да без веры мёртв.

Протопоп Аввакум, «Послание братии на все лице земном»

В Ченстохове жить было дешевле, чем в столице, да и силезская осень оказалась помягче, но все равно Гришка ужасно зяб в своём зипуне, а главное – страшно голодал. Может быть, он и не добрался бы до своей цели, если бы не везение. Отмерив за неделю пешего путешествия вёрст двести, он доплёлся, наконец, до местечка Жарнув и присел на сломанное колесо, оставленное кем-то на обочине дороги. Поля кругом были совершенно голые – только в рощицы да овражки ветер согнал кучки пожухшей листвы. По московским понятиям, зимы в здешних краях вовсе не было, но дули такие пронзительные ветры, от которого некуда было спрятаться. Леса тут давно были вырублены и выжжены. Дрожа от холода и голода и чуть не отдавая Богу душу, Гришка сидел на колесе и тоскливо смотрел на небо. Позвать что ли на помощь Всевышнего? Только он, Вседержитель милостивый, мог бы даровать замерзающему путнику тёплый ночлег и сытную еду.

И он начал вспоминать слова молитвы, которую иногда приходилось читать в бытность свою в Москве, но слова в голову не приходили – видно все их выдуло этим треклятым ветром. Вместо этого почему-то вспомнились слова заговора, которые он услышал под Смоленском от одной бабы, у которой он ночевал в пути из Москвы к князьям Черкасскому и Прозоровскому:

– Батюшки ветры, батюшки вихари! В тёмном лесе, в топком болоте стоит изба, в той избе живёт стар-матер человек. У того стар-матера человека есть три девицы, три огненные огневицы; у них есть три печки: печка медна, печка железна и печка оловянна. Они жгли дрова – жгли жарко, ярко, пылко, ёмко. А вы с теми девицами совокупитеся, соложитеся и пустите мою тоску и пустите мою сухоту вон с дымом, с паром, с жаром…

О совокуплении сразу с тремя девицами в положении Гришки думать не приходилось, а вот картинка с избой и тремя жаркими печками в ней так и стояла перед глазами!

– Эй, добрый человек!

Сначала Гришка не понял, что обращались к нему. Потом сообразил, оглянулся и увидел крытую повозку, из окна которой торчала голова в чёрной сутане. Ксендз! Ну и ну: молитву правил к Покровителю всех православных, а ответ пришёл от Бога католиков. Выходит, Бог обладает способностью к перевоплощению в зависимости от местонахождения верующего? В России он православный, а в католических странах – католик? Чур-чур-чур! Что за мысли еретические овладевают им! Это всё от голода.

– Ты меня, батюшка? – переспросил Котошихин, тыкая себя пальцем в грудь.

– Вас, вас, сын мой – кого же ещё! – подтвердила сутана и поманила его к себе пальцем – Подойдите поближе. Мне нужна ваша помощь.

Дрожа всем телом, Котошихин на полусогнутых ногах подошёл к повозке и остановился от неё в двух шагах в ожидании.

– Мне нужно снять с повозки сундук. Он довольно тяжёлый, и мой кучер в одиночку с ним не справится. Помогите ему, пожалуйста.

– С моим удовольствием, батюшка.

Кучер слез с облучка и полез наверх отвязывать сундук. Развязав крепление, он стал подавать сундук на Гришку вниз. Котошихин упёрся в него слабыми руками, ухватился за перевязь и постепенно стал опускать его на землю. Тяжесть оказалась не по силам, и Гришка чуть не выронил поклажу из рук. Ух! Сундук шлёпнулся на ногу, Гришка вскрикнул от боли, но зато удар был смягчён, и сундук в целости и сохранности оказался на земле.

– Благодарю вас, добрый путник. – Ксендз вылез из повозки, повозился, открыл крышку сундука, достал из неё какой-то предмет, закрыл крышку и попросил поднять сундук обратно наверх. Когда всё было закончено, и кучер занял своё место, ксендз начал рыться в кармане, но ничего не нашёл, но, увидев на лице Котошихина разочарование, произнёс:

– Я не взял с собой мелочи, сын мой. Но я с удовольствием подвезу вас до того места, которое окажется и на моём пути. Вам куда нужно?

– До Ченстохова, батюшка.

– До Ченстохова? Вы следуете в Ченстохов? Надо же какое совпадение! Мне тоже туда. Поднимайтесь ко мне в повозку, я вас довезу. Мне скучно одному, и мы прекрасно проведём время вместе.

Ксендз приказал кучеру трогаться и начал расспрашивать, кто он и откуда, а Гришка отвечал согласно принятому на себя новому обличью. Ксендз слушал, кивал головой, но в глазах его стояло явное недоверие. Больше всего смущали его неприглядный внешний вид пана Селицкого и сильный акцент.

– Вы, я вижу, из восточных областей, пан Селицкий? – поинтересовался ксендз.

– Да, батюшка, я прибыл из княжества Литовского.

– И вы – православный?

– Истинно так, батюшка.

– В Польше священников принято называть святым отцом, – поправил ксендз. – Зовите и вы меня так.

Сомнения церковника окончательно исчезли, когда Гришка в подтверждение своего статуса извлёк из котомки литовский универсал и показал его ксендзу. Это окончательно расположило его в пользу попутчика, и Гришка благополучно добрался с ним до места назначения. В пути ксендз его, слава Богу, покормил, а когда въехали в город, он даже пригласил Котошихина к себе в гости.

– Вон видите шпиль на церкви, сын мой? Это мой приход. Буду рад встретиться вновь. Желаю удачи.

– Спасибо, святой отец.

Повозка затряслась по мощёной мостовой в сторону церкви, а Гришка зашагал в другую сторону.

– Как же, жди меня к себе в гости, дьявол чернокрылый! Ишь раскатал нос! Нужна мне ваша вера поганая!

Основания для таких слов у Гришки были. В конце пути ксендз злоупотребил гостеприимством и стал беззастенчиво уговаривать Котошихина перейти в католическую веру. Ловец человеческих душ аргументировал вербовку тем, что католику в Польше и вообще в Европе намного проще устроить свою жизнь. Оно, может быть, и так, только переходить в католичество русскому православному было немыслимо.

– Мы от своей веры не отступимся, – упрямо твердил Котошихин. – Вера наша нам отцами и дедами завещана. Как же я пойду на такое?

– Но позвольте, пан Селицкий, почему же бы вам тогда не поселиться в Московии? Там вам откроются больше возможностей сделать карьеру, – возражал ксендз.

– А потому, что я уже там был и делать мне там нечего.

– Вон как! – изумился поляк и замолк. Неизвестно, что он мог подумать, но остаток дороги он молчал и ни о чём Гришку больше не расспрашивал.

В герцогство Силезское Котошихин не попал. Уже на второй день проживания в Ченстохове хозяин постоялого двора сообщил ему, что накануне солдаты силезского герцога сделали набег на пригороды Ченстохова и увели с собой десятка два молодых парней, в том числе его племянника.

– Это по какому же такому случаю людей воруют? – удивился Гришка. – Нечто герцог – хан крымский, чтобы такое беззаконие на чужой земле совершать?

– И не говорите, пан Селицкий, – вздохнул хозяин. – Наш король нас не защищает… С тех пор, как паны начали бунтовать против него, ему стало совсем не до нас. Вот и обнаглели наши соседушки… Им надобно армию пополнять, а своих рекрутов не хватает, вот они и уводят наших ребят. Так что не торопитесь с отъездом. Вам ведь в Вену надо?

Гришка задумался. Из рекрутского возраста он, понятное дело, уже вышел, но был не настолько стар, чтобы вербовщики герцогства его сходу забраковали. Нет, рисковать не стоило. Попадать в солдаты армии какого-то герцога ему совсем не светило. Что же делать? Оставаться в Ченстохове? Как же ему пробраться в Италию?

Хозяин, моравский чех, оказался человеком добрым. Он сжалился над Гришкой и предложил ему жить у него, сколько захочется.

– Места у меня много, а вот работников нет. Помогайте мне по хозяйству, а кровом и пищей я вас обеспечу.

Конечно, Гришка был хоть и бедным, но московским дворянином, а теперь – и польским паном, и идти в услужение к корчмарю было делом вроде бы несовместным. Однако, нужно ли быть таким разборчивым и щепетильным, когда в брюхе и кармане одна пустота? И Гришка согласился. Он, как заправский мещанин или крестьянин, колол дрова, топил печи, таскал воду, подметал комнаты, неотлучно находился в доме, а вечерами сидел с хозяином за столом, тянул пиво и молчал. Они уже так привыкли: хозяин жаловался на свою жизнь, рассказывал о несправедливостях и обидах, нанесенных ему чванливыми панами и магнатами, а Гришка молчал или бросал короткие ничего не значащие фразы и думал о своём.

С первого же дня хозяйская дочка Мария положила на него глаз. Он постоянно чувствовал на себе её озорной взгляд и только смущённо улыбался и чесал затылок, когда их взгляды встречались. Московские девки были не такие – они никогда не смели прямо и непринуждённо взглянуть на парня, а только хихикали и бежали прочь, потупив очи долу. А Мария явно давал ему понять, что он ей нравится, и только дураку был не понятен её язык. Она старалась подложить ему самый вкусный кусок за столом, отбирала у него грязную рубаху и порты и стирала чуть не до дырок, всегда оказывалась рядом с ним, где бы он ни находился.

Вечерами, когда они с хозяином ужинали, а Мария подавала на стол, хозяин заводил разговор о том, что война выбила всё мужское население в городе, что дочери пошёл уже двадцать второй год, а видов на замужество не было ни каких. Он даже прямо, без всяких околичностей, предложил Гришке войти в его дом зятем и в будущем стать его наследником в деле. Гришка смущался, отнекивался, ссылался на свои дела в Италии, куда ему «непременно нужно было попасть», но в душе был весьма польщён этим предложением. Конечно, жениться он не мог – по православному обычаю, при живой жене искать другую был грех великий. Пусть он никогда не вернётся к своей московской супружнице, пусть он взял обличье другого человека, но перед Богом-то он давал обет и не может его обманывать. Так уж устроен, видно, человек, что даже если он один раз оступится и примет тяжёлый грех на душу, то всё равно он изо всех сил борется, чтобы сохранить хоть часть своего достоинства, чтобы не оскотиниться вовсе.

Несколько дней он играл с Марией в прятки, но плоть, наконец, взяла своё – с самой Москвы Гришка не имел ни с одной женщиной дела. Однажды хозяин поехал по делам в другой город, и тут-то всё и случилось. Гришка лежал в своей каморке и как обычно мечтал о том, что с ним будет. Скрипнула дверь, и в комнату вошла Мария. Он приподнялся с постели, вопросительно взглянув на неё, а Мария, не спуская с него глаз, медленно подошла к кровати, молча скинула юбку и кофту, взяла его за руку и положила её себе на грудь…

Потом она приходила к нему каждую ночь и оставалась до утра. Сожительство с дочкой хозяина в некотором роде разочаровало Гришку: оказалось, что у чешки всё было устроено в точности как у русских баб, только она была понахальней. Он почему-то воображал себе, что чужеземные жёнки по своему устройству отличаются от русских. Ан нет, всё у них то же самое. Но разочарование быстро позабылось, Мария женщиной была жаркой и страстной и ни в какое сравнение со скромной гришкиной женой не шла.

Гришке показалось, что отец Марии прознал о ночных похождениях своей дочери и, вероятно, даже желал их сближения. Возможно, он рассчитывал, что постоялец сдастся перед темпераментным напором Марии и женится на ней. Возможно, ему просто был нужен внук, а дочери – ребёнок. Во всяком случае, как только у них с Марией всё произошло, он больше никаких разговоров на эту тему с Гришкой не вёл. Гришку это тоже устраивало.

Так прошла неделя, другая, и незаметно подступила середина октября, в ворота вот-вот должен был постучаться ноябрь. Гришка разъелся на хозяйских харчах, округлился, приоделся и со стороны выглядел молодцом. Но как только в воздухе закружились первые белые мухи, он стал беспокойным, в глазах у него появилась тоска, и он понял, что его снова тянет в дорогу. В южные края ему уже расхотелось, а куда дальше плыть, он ещё не знал.

Однажды ему так стало муторно на душе, что он не выдержал и пошёл гулять по городу. За три месяца пребывания в Ченстохове это была его первая прогулка по улицам. Городок был чистеньким, тихим и малолюдным. Он осмотрел местный монастырь и полюбовался на его высокие кирпичные стены, оказавшиеся неприступными для шведов; вернулся в центр города и вышел на главную площадь – единственное место, где была хоть какая-то жизнь; миновал здание магистрата, прошёл на рыночную площадь, равнодушно посмотрел на торговые ряды и хотел, было, возвращаться обратно домой, как вдруг его внимание остановилось на одном человеке.

Ничего особенного в незнакомце не было. Широкополая шляпа, плащ, высокие с раструбами сапоги ничем не выделяли его среди других чешских, силезских, немецких или австрийских путешественников, которых Гришке приходилось видеть раньше. Роста он был среднего, телосложения нормального, только вот жидкая русая бородка, взгляд острых прищуренных глаз и походка до боли напоминали кого-то знакомого. Кого?

Незнакомец походил между рядами, остановился рядом с кузнецом, с рассеянным видом повертел в руках какую-то вещь и медленно пошёл к кружечному двору, то бишь, к таверне. Гришка потоптался на месте и тоже двинулся туда же. В кармане у него завалялось несколько грошей, которых с лихвой хватило бы на пару кружек пива.

В полутёмном помещении, посыпанном грязными опилками, стояло несколько грубо сколоченных столов, за которыми сидели и местные жители и проезжающие. Двое ремесленников курили трубки – в Восточную Европу уже проникал табак, и курение быстро распространялось среди мужского населения. Одна компания шумно играла в кости. За стойкой стоял дородный виночерпий и лениво возился с медными бокалами и кружками. Под столами бродил пудовалый поросёнок и прилаживался своими мелкими зубками то к одному сапогу, то к другому.

Незнакомец сидел один за угловым столиком и ждал, когда ему принесут пиво. Гришка подошёл к нему и нахально спросил по-польски:

– Пан не возражает?

– Стол не куплен, – ответил незнакомец, не удостаивая Гришку взглядом.

Подошёл слуга и принёс незнакомцу литровую кружку пива.

– Мне тоже такую же, – попросил Котошихин и стал наблюдать за своим соседом. Через некоторое время он обнаружил, что и тот стал украдкой бросать на него изучающие взгляды.

Так они молча сидели, пили пиво и искоса наблюдали друг за другом.

Мерный гул голосов таверны был нарушен визгливым женским голосом:

– Вот они где миленькие, спрятались!

Головы всех мужчин повернулись на голос. В дверях стояли две женщины и пальцами указывали в центр зала. Там за столом сидели, а вернее лежали, два мужика и мирно храпели, не обращая внимания на стоявший вокруг них гвалт. Они крепко спали, не выпуская из рук опорожненных бокалов. По губам их бродила счастливая улыбка.

– А ну-ка вставайте, негодяи!

В зале возникло оживление. Всегда смешно смотреть на то, как чужие жёны вытаскивают из таверны своих мужей.

Женщины подошли к столу и самым бесцеремонным образом стали будить мужчин. Одна из них трясла мужа за плечи. Её подруга прибегла к более радикальному способу и схватила своего благоверного за волосы. Мужчины мычали спросонья, ничего не понимая, и никак не хотели подниматься и уходить домой. Окружение подзадоривало женщин и давало советы, как лучше справиться с загулявшими мужьями. Наконец жёнам надоело сражаться с мужьями, они уселись за свободные стулья рядом и заказали себе по кружке пива.

– Вот они обычаи ихние пагубные! – презрительно произнёс незнакомец, громко поставив полупустую кружку на стол.

– Вы о ком? – не понял Гришка.

– Не о ком, а о чём, – поправил незнакомец. – Я о том, что нравы тут стали совсем непотребные. Люди потеряли стыд.

– Неужели это вас так задевает, сударь? – удивился Котошихин. – Везде такое же непотребство и пагуба.

– Неправда ваша. Есть ещё страны, в которых блюдут веру, почитают родителей и исполняют обычаи своеобразные.

– И где же такие страны обретаются? – усмехнулся Гришка.

– Уж не в полуночном мире, сударь, их искать надобно.

– А где же?

– Ну, хотя бы… А впрочем, какое мне дело до всего этого? – Незнакомец приник к кружке и залпом опорожнил её. – Эй, слуга, налей ещё!

Разговор прервался так же внезапно, как и возник. Вспыхнула искра, ветер её раздул, огонь схватился за мокрые дрова, но тут же снова погас. Котошихин внимательно посмотрел на незнакомца, и его неожиданно осенило. Как же он сразу-то не домыслил! Всё: и обличье, и ухватки, и речь указывали на то, что перед ним сидел сын Ордин-Нащокина – Воин! Да и в языке тот же характерный русский акцент, что у самого Гришки. Вот так встреча!

– А вы, сударь, я вижу, не здешний будете?

Незнакомец вздрогнул, перестал пить и насторожился.

– Нетрудно было догадаться, – ответил он с вызовом.

– Оченно вы мне одного человека напоминаете, который… с которым мне приходилось встречаться.

– И кто же этот человек будет?

– Прозванье его зело простое, но известное: Афанасий сын Лаврентьев…

Собеседник встал, подошёл поближе к Гришке и приник к нему лицом:

– А я смотрю на тебя и всё думаю: уж не оттуда ли ты ко мне подослан?

Человек, похожий на сына Ордин-Нащокина крепко схватил Котошихина за плечи и острым взором пытался пронизать его насквозь:

– А ну сказывай, кто ты и что тут делаешь?

– Ну, ты Воин Афанасьевич, полегче. Мы ведь не на Ивановской площади и не на Посольском подворье с тобой!

– Ты… ты знаешь, как меня зовут?

– Домыслил я. Вылитый ты мой прежний начальник.

– Так ты тоже, значит, при Посольском приказе…

– Было такое дело.

– Значит, я не ошибся. Ты оттуда. Тебя ко мне прислали?

– Не бойсь, Воин Афанасьевич, у меня тут свои дела, и мне ты особливо не нужен. А вот родитель твой тебя ждёт не дождётся!

Воин тяжело опустился на стул и, обхватив голову обеими руками, простонал. Гришке стало не по себе. Он встал, положил ему руку на плечо и мягко сказал по-русски:

– Верно говорю, что Афанасий Лаврентьев переживает за тебя и готов принять тебя обратно и простить. Токмо вернуться тебе надобно в отчий дом.

– Поздно! Как я теперь посмотрю ему в очи? Куда мне деваться бесстыжему?

– Ништо! Всё обойдётся. Главное, царь-государь зла на тебя тоже не держит. Выпори его, говорит он твоему батюшке, то бишь, тебя, как следует, да и дело с концом. Покайся во всём, и будет тебе всепрощение.

– Неужли это возможно – возвернуться на Москву? – воскликнул Воин.

– Тебе можно.

– Ах, как это хорошо! Ты вернул мне жизнь, добрый человек. А то я уж подумывал, как мне её побыстрей закончить. Тебя-то как звать?

– Зови меня Иваном Александром Селицким.

– Так это по-польски, а как тебя по-нашему-то звать?

– По-нашему? А никак! Нет меня прежнего. Был, да весь вышел! – зло ответил Котошихин. Было очень досадно, что у богатого человека и измена не измена, а так – одно удовольствие. Погулял, поблудил, нагляделся на мир полуночный, а когда он дюже надоел – пожалуйте обратно домой! Он даже жалел теперь, что раскрылся перед Воином, размягчился-расслюнявился.

– Ну, смотри, как тебе удобнее! Они мне тут тоже другое прозвание приклепали. Хочешь вина там али пива? – засуетился Воин. – Угощаю! Эй, слуга, тащи сюда ещё пива! Уж я так рад, так рад, что встретил тебя, Ванюша! Ты не против, что я тебя Иваном звать буду?

– Да зови хоть горшком, только в печку не ставь!

– А я намыкался здесь предостаточно, – продолжал Воин. – Чего я только не видел и в каких землях не странствовал. Послушался я тогда своих учителей-поляков, они мне много чудного и заманчивого порассказывали, вот и соблазнился я. Думал: что мне сиднем сидеть при родителе? Свет белый такой большой и чудесный. Оченно мне захотелось на всё посмотреть, на диковинки ихние. Ну, вот и насмотрелся. – Он горько усмехнулся. – Я ведь, если бы тебя не встретил нынче, лишить себя жизни решился. Истинно говорю, не вру. К чему она мне жизнь-то здесь без отца, без матери, без дома отчего и края любимого заповедного? Здесь одно токмо бесстыдство!

– Это так, – согласился Котошихин. – Тут ты правду-матку режешь.

– А у тебя там кто-нибудь остался? – спросил Воин.

– Не знаю. Была жена, да не любил я её. Любил я батюшку с матушкой, да не знаю, где они теперь. – Неожиданно набежали слёзы, и Гришка неловко стал вытирать их рукавом.

– Тебе, Ванюша, тоже надо вертаться домой! – горячо сказал Воин. – Я же вижу, каково тебе тут.

– Некуда мне вертаться. Тебя в белокаменной-то ждёт батюшка в силе и власти, а меня ждут лихие князья, чтоб вздёрнуть поскорее на дыбу. Нет мне возврата, да и не хочу я обратно в Москву.

– Расскажи мне, что с тобой приключилось. Может, мне удастся тебе что присоветовать?

– Говори-не говори, а моему делу никто помочь не сможет. Впрочем, слушай.

И Гришка поведал ему свою историю, но не всю – про то, как соблазнил его шведский эмиссар, не упомянул ни слова. Воин внимал ему с видимым сочувствием.

– Как только приеду домой, всё батюшке расскажу. Он всенепременно поможет тебе! – горячо пообещал он.

– Знаем мы, как верхние люди помогают людям середним! – иронически отозвался Гришка. – Нет уж, нам от вас ничего не надобно.

– Я понимаю, ты обиделся и не можешь простить. Но надо победить в себе злого человека и…

– Не хочу об этом слушать. Всё! – Гришка стукнул кулаком по столу. Все обернулись и посмотрели на них. Воин смущённо улыбался и сочувственно смотрел на Котошихина. Гришка встал и тихо произнёс: – Пойду я что ли…

– Я тоже выйду, провожу тебя, – сказал Воин.

Они вышли на площадь. Ярко светило весеннее солнышко, прогревая замерзшую землю. Фыркали на привязи кони, в куче конского навоза шуровала стайка воробьёв, вдоль рядов прогуливались голуби – совсем как на Красной площади или в каком-нибудь Замоскворечье. Только дома кругом были каменные, островерхие, с черепичными крышами, только речь слышалась иностранная, и небо над головой чужое.

– Ты, чай, не сгубил души своей окончательно? – спросил Гришка, зябко кутаясь в тонкий на рыбьем меху кафтан.

– Я догадываюсь, о чём ты спрашиваешь, Ванюша. Грешен я, ох как грешен! Пришлось и мне тайны государственные выдавать. Без этого кому ж я был тут нужен? Слаб я был и глуп. Потом-то сообразил, что к чему, ан поздно уже было! Вот это и гложет моё сердце. Ну, да теперь пусть будет, как будет! – Воин решительно тряхнул головой. – Приеду, повинюсь и с радостью соглашусь с любым приговором. Хоть дома смерть приму. Знаешь, Ванюша, как я тебе благодарен? Мне только и не хватало маленького толчка в спину. Ты появился, толкнул меня – я и пошёл, куда надо.

– Ну что ж, давай прощаться?

– Давай. – На глазах у Воина появились слёзы. – Благодарствуй за всё, друг мой сердешный. Может, встренемся когда? А?

– Нет, сударь, – сухо сказал Котошихин. – У меня другая планида. У тебя, может, только коготок увяз в дерьме, а у меня уже вся рука по локоть. Не вытащить теперь, а если и вытащу – так не отмоюсь. Прощай.

Они прильнули другу к другу, похлопали по спине руками и разошлись в разные стороны. В эту ночь Гришка не спал, а к утру решил, что ему надо непременно пробираться к шведам. Они-то уж от него не откажутся.