Текст книги "Аз грешный…"

Гришка подождал дня два-три и решился напомнить о себе шведам более подробным письмом, в котором он просил Таубе о неотложном приёме. Оставаться в русском Ивангороде он опасался.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Подданный короля Карла ХI
Нарова

Разделить же лицемерие от лукавства не мощно.

Дьякон Фёдор, «О познании антихристовой прелести»

– … А ещё хочу напомнить Вашему Превосходительству о тех услугах тайных, которые я, будучи в Москве, оказывал комиссариусу Адольфу Эберсу, благодаря которым правительство свейское узнавало о тайнах Московского двора. Когда окольничий Волынский со товарищи вёл переговоры с вашими послами, я принёс на шведское подворье данную ему от Посольского приказа инструкцию и другие бумаги для снятия с них копий, за что господин комиссар подарил мне сорок рублев… В бытность мою в Стекольне я хотел остаться там и попроситься на службу к Его Величеству Карлу ХI, да сей комиссар Эберс отсоветовал мне это делать по причине крайней нужды, которую он имел во мне в Москве…

Гришка смирно стоял посреди большой залы и внимательно слушал, как молодой переводчик-чухонец переводил с русского на шведский его прошение. Якоб Таубе, длинный, как коломенская верста, с усами и клиновидной бородкой а-ля Густав Адольф, в дорогом, но засаленном камзоле, стоял за столом и смотрел в окно на реку, по которой плыли баржи, лодки и прочие мелкие судёнышки.

– … Прошу Ваше превосходительство, а также Его Королевское Величество дать мне какую-нибудь должность по моим силам и услать меня подалее от отечества моего. Бог даст, я в год выучусь читать и писать по-шведски. С тех пор как я оставил Москву и прибыл сюда, никто ещё не знает о моём местопребывании. Впредь во всю жизнь обязуюсь служить Его Королевскому Величеству, всемимилостивейшему государю моему честно и пристойно. Если же Вашему Превосходительству не угодно принять меня, прошу и умоляю содержать письмо моё в тайне, дабы мне не попасть в беду, а я, несмотря на это письмо, мог бы безопасно ехать в Москву, а вы к моей погибели не открыли бы всего и не послали бы письма моего вслед за мной в Москву. Если бы я сколько-нибудь уверился в помощи короля, я бы сообщил ещё более добрых вестей, которых теперь время не позволяет написать. Верный холоп и слуга Гришка Котошихин.

Толмач кончил переводить, а генерал-губернатор всё стоял и смотрел в окно.

Наконец, он медленно повернулся, подошёл к Котошихину и спросил по-немецки:

– Боишься?

– Боюсь, ваша милость, ох как боюсь! – Гришка истово перекрестился. – Нечто они меня в покое оставят?

Таубе, не скрывая брезгливости, спросил:

– Мне не нравится, что ты хитришь, Котошихин! Хочешь ли ты на самом деле служить нашему королю?

– Всенепременно, ваше превосходительство! Иначе зачем бы я к вам прибыл?

– Я этого пока не знаю. Ведь ты побывал у врагов наших, в королевстве польском и литовском. И зачем ты просишься в Швецию, если оставляешь за собой возможность вернуться к своему прежнему государю?

– Так в княжестве Литовском я очутился не по своей воле, а потому, что мне было сподручней туда сбежать – ведь Литва была рядом, рукой подать. А потом я, правда, мыслил послужить Яну Казимиру, но не против короля вашего свейского. А когда выяснилось, что в королевстве польском началась смута, я решил податься сюды. Ваша милость, я не вру: ваша страна остаётся для меня единственным прибежищем. Если ваша милость мне откажет, мне останется только сунуть голову под топор – истинный Бог так! Так что я оченно обнадёжен, что какая-то лазейка для меня останется.

– Вот-вот, Котошихин. Ты не службы у нашего короля ищешь, а лазейку для себя.

Гришка упал на колени и запричитал:

– Это не так, ваша генеральская милость! Спросите у комиссариуса Эберса! Я со всем моим хотением и чистой совестью иду под вашего короля. Мне пути назад нетути!

– Встань, Котошихин! Я не люблю этого! – Таубе вернулся за свой стол и сел. – Каковы были причины твоего бегства из Польши? Что ж польский король не обласкал тебя? Смута, как ты говоришь, вряд ли тут была помехой. – По тонким губам генерал-губернатора пробежала усмешка. Швед вёл себя так, словно видел Котошихина в первый раз в своей жизни. Что ж он – запамятовал что ли?

– Поляки ведут дело с Москвой к замирению, ваша милость. Они хотели выдать меня обратно в Москву, и посадили меня в тюрьму, да мне удалось оттуда сбежать, – приврал он на всякий случай.

– Но ведь и у нас с Москвой договор о том, чтобы возвращать пленных и беглецов на их родину.

– Ваша милость, да откеля они прознают, что я у вас буду обретаться? Ведь никто и не дознается, что я к вам прибился. А раз так, то и выдавать меня…

– Это я понимаю, – перебил Таубе. – А зачем ты врёшь, что пять лет тому назад хотел остаться в Стокгольме? Ведь это не так.

Ага, помнит-таки Котошихина!

– Истинная правда, ваше превосходительство! Не вру! Спросите комиссариуса Эберса – он вам всё расскажет! – Гришка и тут сознательно лгал, полагаясь на неведение Таубе. Да если и узнают потом, когда он уже будет в безопасности, в Стекольне, они не посмеют его обидеть.

– Ну, хорошо, я устал уже… О каких таких важных вещах ты хотел нам сообщить дополнительно к тому, что упомянул уже в письме?

– Это касательно мирного докончания царя с польским королём, ваше превосходительство. Мне стало доподлинно известно, что Афанасий Лаврентьев Ордин-Нащокин хлопочет о мире с Польшей и возбуждении войны со Швецией из сугубого мщения. Он зело обижен на то, что тайными стараниями вашими был отставлен от посольства и от управления всеми делами в Ливонии, а посему тщится найти в Яне Казимире союзника противу свейского короля.

Таубе усмехнулся: кому-кому, а уж ему хорошо было известно, что идея мира с поляками вытекала из общей концепции Ордин-Нащокина о необходимости союза с ними. Личные обиды были тут не причём. Беглец либо врёт, либо не понимает этого и просто хочет показать свою ценность. А устранение Нащокина от переговоров, естественно, было в интересах шведов. Зачем им был нужен умный, ловкий и хитрый переговорщик? Он, Таубе, комиссар Эберс и другие славно потрудились для того, чтобы царь сослал своего друга из Москвы.

– Это нам известно. Что ещё имеешь сообщить нам? Чем докажешь свою преданность королю?

Гришка заколебался: говорить или не говорить про Йохана фон Хорна? Да что уж тут в бирюльки-то играть! Раз решился – так исполняй дело, не тяни! А то ещё, глядишь, прикажут связать по рукам-ногам, да отвезут сей час в Новгород!

– Ваша милость, я хотел бы передать вам с глазу на глаз!

Таубе сделал знак переводчику выйти.

– Говори.

– Стало быть, дело касается измены. Некто Йохан фон Хорн, отставной шведский капитан, состоит на тайной службе у Ордин-Нащокина. Он осведомлял его во время войны с вами, сказывал о вашем войске, снаряжении воинском и планах. – Гришка видел, как брови Таубе при этих словах подскочили вверх. Ага, наконец-то задело за живое! – Он и по сей день продолжает своё воровское дело. Встретился я с ним в Любоке и притворился, что нахожусь там в посылке по приказу царя – он мне и выдал одну великую тайну и просил передать её в Москве.

– Какую тайну? – Таубе приподнялся с кресла.

– О том, что ваш флот имеет намерение напасть на город Архангельск и взять тамошнюю торговлю под свой контроль.

У Архангельского города торговля – хлебом, пенкою, поташью, смолчюгою, шёлком сырцом, ревенем… и с приезжими иноземцы меняют на всякие товары, и продают за денги.

– Вот как?

– Из Любока сей изменник подался в Копенхаген, потом обещал вернуться в Стекольню, чтобы выведать там подробности морского похода и передать их московскому послу, который должен объявиться там к этому времени. А поскольку посол может и не признать Хорна или вместо себя послать другого человека, то в сговор они должны вступить по паролю. Фон Хорн скажет слова: «Без права на славу», а посол должен ответить: «Во славу государства российского».

– Вот это хорошее доказательство твоей преданности короне! – воскликнул Таубе. – Секретарь!

Вошёл чиновник канцелярии генерал-губернатора, поклонился и замер в ожидании приказа.

– Секретарь, выдайте сему человеку, – генерал-губернатор кивнул головой в Гришкину сторону, – приличное платье и 5 риксдалеров на расходы и распорядитесь поселить его за наш счёт в нашей гостинице.

– Не могу, ваше превосходительство.

– Что такое? Почему не можете?

– Казна пуста, ваше превосходительство. Стокгольм задерживает выплату денег.

– Чёрт возьми этого Густава Бонде2828
  Швеция в 17 веке была сильно истощена войнами, и государственный казначей Густав Бонде объявил жестокую экономию государственных средств.


[Закрыть]! – взвился Таубе. – Совсем из ума выжил старый дурак! Его идея фикс экономить на армии приведёт королевство к катастрофе.

Генерал-губернатор вспомнил, что в присутствии постороннего лица, да ещё иностранца, неосмотрительно позволил себе критику королевского правительства, и укротил свою вспышку гнева. Впрочем, он не очень-то жалел об этом, потому что нисколько не боялся этих стокгольмских крыс на Риддархольме2929
  Место расположения правительственных учреждений в Стокгольме.


[Закрыть], грызущихся за власть вокруг короля, и того меньше – «шеппсбрунских дворян», возникших из грязи3030
  Новый класс буржуазии, названный так по имени моста Шеппсбрун, соединяющего Старый город, где концентрировались крупные торговые дома, с остальной частью Стокгольма.


[Закрыть].

– Хорошо. Распорядитесь выполнить сказанное за счёт моих личных средств.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

Чиновник вышел, а Таубе подошёл к Котошихину и сказал:

– Это пока на первое время. Потом получите больше.

Высшие военные чины Швеции получали государственное жалованье, которого хватало иногда на содержание целого пехотного полка или эскадрона кавалерии. Сюда ещё не входили «доходы», извлекаемые генералитетом из военных трофеев, поборов, контрибуций и обычного грабежа в завоёванных странах. Генерал Таубе был не из последних богачей среди шведских военных. При желании он мог бы лично содержать вверенное ему в Ингерманландии войско. Подачка Гришке Котошихину вообще ничего не стоила Таубе. Но он мыслил по государственному, и умел совмещать личные интересы с интересами Швеции.

– Премного благодарен, ваше превосходительство. – От внимания Гришки не ускользнуло, что Таубе следовало называть теперь по-шведски, что он перестал его «тыкать» и перешёл на вежливую форму обращения.

– Я сейчас же снесусь со Стокгольмом и доложу о вас королю. Вы же пока поживите здесь, в Нарве, в Ивангород не ходите и ни с кем из своих соотечественников в сношения не вступайте. Это в ваших же собственных интересах.

– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство.

– Пока всё. Есть какие-нибудь вопросы ко мне?

– Никак нет, ваше превосходительство.

– Превосходно. Сидите, ждите и не высовывайте носа. При необходимости приходите прямо ко мне. Ясно?

– Ясно.

– Да, живите пока как польский подданный Ян Селицкий.

От генерал-губернатора Котошихин выходил с бьющимся от радости сердцем. Его мытарства заканчивались, впереди появилась долгожданная определённость. Скребло лишь на душе, что за всё пришлось заплатить ещё одной подлостью, выдав шведам верного слугу московского царя.

Определённость была, но она омрачалась долгим ожиданием официального ответа из Стокгольма. Долгим с точки зрения Котошихина, а на самом деле быстрее решить его вопрос было никак не возможно: пока корабль из Нарвы дойдёт до Стокгольма, пока дождётся ответа на запрос Таубе да проделает обратный путь до Нарвы. Сухопутный путь через Финляндию тоже не был короче, и он использовался лишь в экстренных случаях, когда под рукой не было судна.

Гришка скучал, томился, спускал потихоньку выданные Таубе деньги и ждал. Так прошла одна неделя, другая, пока, наконец, из Стокгольма не прибыл гонец с письмом от шведского канцлера и опекуна короля.

«Поелику до сведения нашего дошло, что Григорий Котошихин, хорошо знающий русское государство и служивший Великому князю и изъявляющий готовность сделать нам разные полезные сообщения, то мы, всемилостивейше жалуем этому русскому двести риксдалеров серебром и повелеваем послать их с Адольфом Эберсом, знакомым с ним», – шифром уведомлял канцлер и главный опекун малолетнего короля граф Магнус Габриэль Делагарди ингерманландского генерал-губернатора. Канцлер рекомендовал Таубе письмо его Котошихину не зачитывать, а огласить только некоторые выдержки из него.

По этому случаю Гришку вызвали в генерал-губернаторскую канцелярию и торжественно «зачитали» письмо канцлера графа Магнуса, составленное от имени короля:

– Повелеваем вам удостоверить Григория Котошихина в нашей монаршей милости. Признаём за благо принять его в нашу службу, на каковый конец и послали ему с Адольфом Эберсом 200 риксдалеров, на каковые пусть и приедет он сюда к нам.

Таубе поздравил Гришку с окончанием дела и добавил:

– Теперь вам надо только дождаться херра комиссариуса Эберса. Он вас будет сопровождать до Стокгольма.

Гришка летел в гостиницу на крыльях верноподданности и любви к Швеции. По этому случаю он заказал себе в таверне хороший ужин с пивом и впервые за всё это время быстро и крепко заснул.

На следующее утро, опохмелившись, Гришка без всякой цели разгуливал по городу и лицом к лицу столкнулся с Овчинниковым.

– Ты куда задевался, пропащая душа? – закричал купец, бросаясь ему навстречу.

– Тут я покамест – куда же я денусь, – степенно отвечал Котошихин.

– Ну, как твои дела? – поинтересовался Овчинников. – Я гляжу, ты приоделся…

– Жду, – соврал Котошихин, – Таубе послал запрос в Стекольню.

– А на что же ты живёшь?

– Они взяли меня пока на казённый кошт, – скромно ответил Гришка. Он не хотел говорить Кузьме Афанасьевичу о своих успехах – глядишь, тот потребует благодарности за своё посредничество, а Гришка был пока не при деньгах. Вот приедет Эберс, привезёт монеты, тогда можно и погулять.

– Ну и это не плохо, – прокомментировал Овчинников. – С паршивой овцы хоть шерсти клок. – Он помолчал, а потом сказал, как бы невзначай: – Дошёл до меня слух, что в Стекольню едет царский гонец Михайло Прокофьев. Он непременно у нас должон остановку сделать.

Котошихин аж посерел от этой новости. Овчинников, заметив, как изменился в лице Котошихин, добавил:

– Москва навроде не довольна тем, как проходит возврат беглецов с захваченных свеями земель, вот и везёт гонец царскую грамоту ихнему королю. Чтобы король, значит, своей властью поспособствовал возврату наших людишек в родные пенаты.

Поскольку Гришка всё молчал, купец поинтересовался:

– Ты случайно не знаком с гонцом-то? Он ведь из ваших, посольских, тоже будет.

– Знаком. Был.

– Так ты приходи на гостиный двор, поговори с ним. Может, он по старой дружбе и скажет что полезное. Обещали, он завтра или послезавтра объявится.

– Приду.

Любопытно было разузнать, что там в Москве про него думают. Мишка Прокофьев, конечно, не самый лучший его приятель для такого дела, но всё-таки.

И нарушив указание генерал-губернатора, Котошихин отправился на следующий день в Ивангород. По тому оживлению, которое царило на гостином дворе, Котошихин понял, что царский гонец уже прибыл. По двору бегали слуги, открывали погреба и носили съестные припасы в харчевню.

Гришка сунулся, было, на крыльцо, но дорогу ему преградил челядник гонца:

– Никого не велено пускать.

– Скажи, по важному делу пришёл знакомец купца Овчинникова.

Челядник смерил Котошихина недоверчивым взглядом и ушёл. Вернулся он вместе с Кузьмой Афанасьевичем.

– Не желает принимать тебя царский гонец, – строго сказал купец. Он отвёл Гришку в сторону и зашептал на ухо: – Приказное начальство разгневано твоим побегом и тебя разыскивают в Польше. Прокофьев-то намекнул мне в разговоре, что сын Ордин-Нащокина нашёлся-де в Польше и собирается, мол, вернуться домой. Царь его собирается помиловать и сослать в наказание в отцовскую деревеньку с глаз долой. Вот такие новости.

– Ну, спасибо и на этом. – Гришка собрался уходить, но Овчинников схватил его за рукав и, оглядываясь на крыльцо, торопливо сообщил: – Гонец хочет донести о тебе в Новгород воеводе Ромодановскому, так что тебе лучше нигде не показываться. Понял?

– Как же не понять, – усмехнулся Гришка и пошёл со двора. Лучше бы он не приходил сюда вовсе.

– Не поминай лихом, – крикнул ему вслед Овчинников.

Оба они не заметили, как на крыльцо вышел Михаил Прокофьев и с ухмылкой наблюдал за уходящим со двора беглецом.

На следующий день гонец дал знать о Котошихине в Новгород, воевода В.С.Ромодановский накатал запрос в Москву и вскорости получил наказ требовать у шведов выдачи Котошихина как государственного преступника. Через некоторое время в Ивангороде объявился стрелецкий капитан Иван Репин, который зачастил в канцелярию генерал-губернатора Таубе.

Якоб Таубе принял Ивана Репина стоя – как-никак капитан был посланцем новгородского наместника, поставленного на должность самим царём Алексеем Михайловичем, и нужно было соблюсти церемониал, до которого московиты были очень щепетильны.

Капитан в ярком малиновом кафтане, вышитом золотом и мягких сафьяновых сапогах, коснувшись шапкой до паркетного пола, отвесил поклон и представился:

– Стрелецкий капитан Иван Репин с поручением от князя Ромодановского, воеводы Новгорода.

Генерал-губернатор сделал лёгкий ответный поклон и осведомился о здоровье государя российского, а потом и воеводы. Иван Репин отвечал, что, слава Богу, царь Алексей Михайлович пребывает в здравии и того же желает своему свейскому брату Карлусу. Князь Ромодановский тоже на здоровье вроде не жаловался.

– С чем прибыл к нам, капитан? – осведомился Таубе, заранее подозревая какой-нибудь подвох.

– Прибыл я, ваше первосходительство, по важному делу. Дошли до пресветлого царя Всея Руси Алексея Михайловича сведения о нарушениях со стороны свейской стороны Кардисского замирения.

– Нарушениях? – удивился генерал-губернатор, не моргнув и глазом. – Мне об этом неизвестно, капитан. Шведская сторона исправно выполняет все принятые на себя обязательства. Впрочем, сказывайте, в чём они состоят, и я приму строгие меры по наказанию тех нерадивых чиновников, которые осмелились причинить досаду русскому царю.

Якоб Таубе лукавил. Шведы не были в восторге от пунктов двадцатого и двадцать первого Кардисского мира, согласно которым всех православных жителей с занятых шведами территорий надлежало отпустить в Россию. По одному только Валлисаарскому соглашению к царю вернулось более пяти тысяч семей! Это была большая потеря для шведов как с точки зрения пополнения своей армии, так и с точки зрения пополнения казны налогами.

– Суть дела, господин генерал-губернатор, состоит в том, что ваша сторона утаивает от нас русских людишек, скрывающихся от справедливого гнева и наказания государя.

– Это серьёзное обвинение. – Таубе замялся на мгновение, но тут же оправился и продолжил: – Возможно, речь идёт о тех бывших русских подданных, которые добровольно перешли в подданство Швеции? Таковые, на самом деле имеются, но мы не можем насильно заставить их вернуться в Россию и обмануть в великой монаршей милости нашего короля, принявшего их. Царский посол Волынский извещён о подобных случаях.

– Это нам известно, господин генерал-губернатор. Дело, с которым я приехал, касаемо тех русских людишек, которые учинили воровство и измену и подданства свейского не принимали.

– Назовите таких, и мы их быстро разыщем и вернём русской стороне.

– К примеру, Григорий сын Карпов Котошихин, ваша милость. – Репин пристально посмотрел на шведа. – Более года тому назад он своровал, изменил государю нашему и сбежал к ляхам. Ныне, как мы дознались, он обретается в ваших пределах, и его даже видели здесь, в Нарове и Ивангороде. Сего вора и изменника надлежит согласно пункту 21 Кардисского мира выдать обратно в Москву.

– Котохи…?

– Котошихин, ваша генеральская милость. Гришка Котошихин. Извольте получить отписку от князя Ромодановского по этому делу.

Репин протянул Таубе бумажный свиток с печатью.

– Благодарю вас, капитан, за сообщение. Будьте уверены, я дам приказание найти сего человека, и – буде он отыскан на вверенной мне территории – немедленно передать его вам. У вас есть другие дела ко мне?

– Никак нет, ваше превосходительство. Благодарствуйте за приём. Позвольте откланяться.

– Как только мне что-нибудь станет известно об этом вашем Кошо… Коно… одним словом, человеке, я вас непременно извещу. Вы ведь остановились в Ивангороде?

– Точно так, ваша генерал-губернаторская милость.

Якоб Таубе благосклонно кивнул, отпуская капитана, и тут же вызвал к себе секретаря и приказал немедленно привести к себе Котошихина. Долго искать беглеца не пришлось.

– Вы нарушили мои инструкции и показались в Ивангороде, – начал Таубе без всяких предисловий. – Ваши соотечественники узнали вас и требуют теперь вашей выдачи.

– Виноват, ваша милость. Дьявол попутал!

– Вы навредили себе и поставили в щекотливое положение нас. До прибытия комиссара Эберса вам надобно где-то надёжно укрыться. Со своей стороны, мы по возможности будем затягивать переговоры с русскими.

Таубе вызвал к себе какого-то офицера и долго о чём-то с ним шептался.

– Идите с моим офицером, он отведёт вас на постой к местному жителю, – обратился генерал-губернатор к перепуганному Котошихину. – Но предупреждаю, если ещё раз высунетесь на улицу, мы за последствия не отвечаем, – сердито произнёс он. – Не столкнитесь, ради всевышнего, с капитаном Репиным!

Теперь Гришка, получив головомойку от Таубе, скрывался на окраине города в доме местного чухонца-солдата и в буквальном смысле носа на улицу не показывал. Солдат получил, вероятно, строгие указания не выпускать постояльца наружу и неусыпно следил за тем, чтобы тот не покидал тесного и душного чуланчика, ставшего для него убежищем. Жена солдата готовила Гришке еду и убирала в чуланчике. Вечером ему разрешали выходить в общую комнату и развлекаться пустопорожними разговорами. О себе Гришка рассказывать теперь зарёкся, а слушать жалобы солдата на тяготы службы у шведов и нехватку в доме денег было тошно и скучно. Кому жилось легко – ему что ли?

Он уже несколько раз видел из окна, как вокруг дома кругами ходили какие-то подозрительные мужики, похожие на слуг Овчинникова. Однажды мимо дома, оглядываясь по сторонам, пробежал сам купец в сопровождении стрелецкого капитана, и Гришка насторожился и приготовился к самому худшему. А вдруг Таубе поддастся нажиму Москвы и сдаст его своим? Почему не едет Эберс?

На следующий день, когда солдат куда-то отлучился, Гришка вышел из чуланчика и сказал хозяйке, что пойдёт прогуляться. Хозяйка стала что-то возбуждённо объяснять ему, но Гришка отодвинул её рукой в сторону и вышел вон. Он пришёл к выводу, что оставаться в руках у шведов было опасно. Кто их знает, что теперь у них на уме. Почему Таубе тянет с отправкой в Стокгольм? Ведь пришло же оттуда указание оказать ему полное покровительство короля – так в чём же дело? Нет, уж лучше он спрячется в таком месте, где ни Таубе, ни воевода Ромодановский его сыскать не смогут.

Беглецам часто везёт. Гришка беспрепятственно перебрался в Ивангород и под именем поляка Селицкого стал там на постой у солдатской вдовы Авдотьи Ушаковой. Вдова была безмерно рада тем грошам, которые Гришка пообещался заплатить за стол и постель. Не отказалась она и долгими декабрьскими ночами греть вместе с ним холодную постель постояльца. Потом постоялец перебрался в горницу и исправно грел перины вдовы. Авдотья овдовела молодой, и в свои сорок лет была ещё бабочкой хоть куда. Дом её находился неподалёку от гостиного двора, и она частенько заходила туда погутарить со своей знакомой по имени Пелагея, которая служила челядницей у купца Овчинникова. Благодаря Авдотье Гришка находился в курсе всех событий, происходивших в Ивангороде. Ему достаточно было задать несколько наводящих вопросов, и нужные сведения получались им из уст вдовы в самом свежем виде.

Капитан Репин рыскал по Нарве и её окрестностям, расспрашивал русских о Котошихине, привлёк в помощь Овчинникова и его челядников, но все розыски были пока безрезультатны. Котошихин словно сквозь землю провалился! Им было невдомёк искать его в Ивангороде, у себя под боком.

Вдова же Ушакова не была заинтересована лишаться выгодного во всех видах постояльца и, несмотря на свою бабью болтливость, крепко держала рот на замке. Уж больно люб был ей этот польский шляхтич Селицкий! А шляхтич объяснил ей, что сам он из Вильно и временно скрывается у шведов от мести одного знатного литовского магната, у которого он был в услужении, и жена которого положила на него глаз.

Авдотья очень надеялась, что временное пребывание любвеобильного пана в Ивангороде перейдёт в постоянное.

Между тем, Иван Репин, не дождавшись уведомления от Таубе, вновь запросился на приём. Губернатор заявил ему, что «принятыми мерами подданный царя Алексея Грегори Котошихин в Нарве и Ивангороде не был найден».

– Это никак не возможно, господин генерал-губернатор! Котошихин тут! Наши люди его видели.

– Кто же эти ваши люди?

– К примеру, купец рыбной сотни Кузьма Овчинников.

– Гммм… Но… возможно он сбежал из города? – высказал предположение Таубе. – Мои люди его не нашли.

– Он тут, ваша милость.

– А я утверждаю, что его в городе нет. Если не верите мне, попытайтесь найти его сами.

– Не к лицу нам спороваться, ваша милость, и не с руки вмешиваться в ваши дела. Я возвращаюсь в Новгород. Будет ли какой письменный ответ воеводе Ромодановскому?

– Да что ж писать-то? Я всё сказал.

– Как будет угодно. Позвольте откланяться.

Репин снял шапку, сделал поклон и вышел. Он не знал, что Таубе ему не лгал. Ну, возможно, он говорил не всю правду, но то, что Котошихин исчез, соответствовало истине! Его люди буквально накануне прихода Репина доложили, что русский Котошихин утром самовольно ушёл из дома в неизвестном направлении и пропал, словно в воду канул. Таубе пришёл в неописуемое бешенство: он изо всех сил старался помочь этому мошеннику, а тот вместо благодарности выкидывает новый фортель! Что теперь он скажет Стокгольму? Что упустил из-под носа русского беглеца, который оказал Швеции неоценимые услуги и которым заинтересовался сам канцлер?

Поразмышляв на досуге, Таубе решил обо всём поставить в известность графа Магнуса. Скрывать от него происшедшее не имело смысла: позже всё может выплыть и предстать в ещё более невыгодном для него свете. Уж лучше сразу доложить так, как оно есть на самом деле – сбежал. Напишем, что приняли меры к розыску.

Надо было дать ответ и в Новгород, чтобы смягчить то неблагоприятное впечатление, которое капитан Репин получил от последней аудиенции. Ромодановский – упрямый и въедливый тип, который, по слухам, никому не прощал обиды. Не в интересах генерал-губернатора пограничного с русскими края портить с ними отношения. К тому же теперь Таубе без всяких угрызений совести может подтвердить свои слова Репину: Котошихин был, но потом исчез. Отлично.

Он вызвал секретаря и продиктовал следующее:

«Достопочтенному воеводе Великого Новгорода князю Ромодановскому.

Князь, я отпустил намедни твоего верного слугу капитана Ивана Репина со словами, что нужный вам человек Григорий Котошихин в пределах вверенного мне края не значится. Спешу уведомить тебя, князь, что сразу после убытия твоего гонца сей человек у нас объявился. Действительно, он уже несколько дней находился в городе и жил у какой-то местной вдовы. Бывший пленник польский, он прибыл на корабле из Любека и находился в самом бедственном положении. Он твёрдо заявил нам, что по-прежнему верен своему государю и ни в какой распре с ним не состоит. Он намерен вернуться в своё отечество, однако, к несчастью, не имеет средств, чтобы исполнить своё сие желание.

Полагая, что сей русский находится в милости у русского царя, я по дружбе и по соседству решил помочь ему и снабдить в дорогу в Москву всем необходимым. Однако когда мои люди пришли к нему, то хозяин дома, в котором он жил, сказал, что указанный ими русский убыл в неизвестном направлении – предположительно в Псков к воеводе Ордин-Нащокину, с сыном которого Котошихин встречался в Польше.

Обещаю тебе, князь, что как только он вновь появится в Ингерманландии, он немедленно будет схвачен моими людьми. Одновременно обращаю внимание русской стороны на то обстоятельство, что упомянутый в вашем письме Котошихин не подходит под пункт 21 Кардисского договора, поскольку он не беглец, не пленник, а прибыл из чужих краёв.

Писано декабря девятнадцатого числа 1665 года.

Генерал-губернатор Ингерманландии, генерал от инфантерии Якоб Юхан фон Таубе».

Он попросил секретаря прочесть вслух написанное, поморщился в некоторых местах, но поправлять ничего не стал и приказал отправить курьера в Новгород.

Главное – надо было выиграть время в тяжбе с русскими. Пока он будет объясняться с Ромодановским, из Швеции прибудет Эберс и сразу заберёт с собой этого проклятого русского, которого, надеюсь, мы к этому времени разыщем.

И очень удачно получается, что прибытие комиссара Эберса задерживается!

…Гришка сидел на скамейке, чесал голову и слушал, как хлопотала по дому Авдотья, затапливая печь. Это опять напомнило ему детство – отнюдь не взрослую, семейную жизнь с супружницей. Жена его не очень-то приучена была к домашнему хозяйству. Да если и признаться, у них хозяйства-то никакого не было. Снимали комнатку у стрелецкого капитана Силантьева, перебивались с кваса на хлеб, а пожитки их составляло всё, что было на себе. Вспомнить было нечего, кроме жалости к себе.

– Ты уху-то тройную любишь? – спросила Авдотья, присаживаясь к Гришке и любовно поглаживая его по плечу.

– Мне всё едино – уха, требуха али медовуха!

– А мой-то венчанный – уж каков привередлив был! И это ему не по ндраву, и то ему не по вкусу!

– Бил, небось? – лениво спросил Гришка.

– А как же! – с гордостью ответила Авдотья. – Как напьётся – так лютый зверь! И то сказать: не бьёт – значит, не любит. Сгинул где-то под Смоленском. Сказывали, сражение там было большое, много православных полегло, вот и мой там живот положил. Царство ему небесное, рай ему пресветлый! Только, видать понапрасну – завоевали нас опять свеи-еретики…

Авдотья перекрестилась и заплакала. Впрочем, слёзы тут же прошли.

– А ты, Иванушка, хоть и не нашей земли-роду, а пищи нашей не гнушаешься. Почто так?

– Кухарка у хозяина была из-под Пскова, она варила нам всё русское, значит. Вот я и привык.

– Вон оно как! А много ли наших людей по чужбине шатается?

– Много. Особенно много в княжестве Литовском. Впротчем, и на Неметчине видел русских людишек. К примеру, в ганзейских городах – в Амбурге, в Любоке – и московские, и новогородские, и псковские торговые люди живут.

– Вишь ты! И возвращаться, стало быть, не желают?

– Ну, почему: поторгуют, продадут товар и – домой!

– А сам-то ты как решил: когда обратно-то поедешь?

– Вот поживу немного и поеду.

Авдотья вздохнула глубоко и пошла возиться у печи.

Похлебав наваристой ухи, Гришка залез на печку и задремал. Авдотья, как обычно, пошла на базар. Вернулась она с мороза румяная, помолодевшая и уже с порога крикнула: