Текст книги "Аз грешный…"

К шведам

Не по што в Персы итти пещи огненныя искать: но Бог дал дома Вавилон.

Протопоп Аввакум, «Книга бесед»

«Есть море железное, на том море камень Алатырь, на этом камне сидит муж, железный царь, высота его от земли до небеси, заповедает своим железным посохом на все четыре стороны от востока до запада, от юга до севера, стоит подпершись, заказывает своим детям, укладу ли красному и железному, каменному и простому, и проволоке, и железу литому, стали и меди красной и зелёной, чугуну, серебру и ядрам.

Подите вы, ядра, к пушечным ядрам, мимо меня, раба Божия Григория, и моих товарищей в заговорном оружии, всегда и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».

Эту молитву-заговор Котошихин слышал не раз, находясь при войске под Смоленском. Ею перед сражением пользовались русские воины. Боязно человеку идти под ядра калёные и пули свинцовые, но когда вместе – то не так и страшно. Непутёвый же Гришка один, как былинка в поле, мотается по дорогам Польши, Пруссии, Померании, и не с кем ему словом перемолвиться, не к кому голову горемычную приклонить. Словно волк рыскает он по разорённым землям Европы, пробираясь на север к Балтийскому морю, перебивается с хлеба на воду и пытается добыть себе временный кров и пропитание, а когда становится совсем невмоготу – читает молитву заповедную.

Не стреляют по нему ядрами калёными, не летят в него пули свинцовые, но на каждом шагу одинокого путника подстерегают опасности и лишения. Европа устала и обессилела в бесконечных религиозных и разбойных войнах, обезлюдели её города и сёла, обесценилась жизнь человеческая. Не спокойны дороги, истоптанные сапогами солдатскими – шведами, баварцами, французами, испанцами, финнами, поляками, бранденбуржцами, мекленбуржцами, саксонцами, датчанами и пруссаками; того и гляди выскочут из кустов пустившиеся в разбой и озверевшие дезертиры и ни за что ни про что лишат человека жизни. Дрожат как осиновые листья и шарахаются от путника замордованные ландскнехтами обыватели городские и деревенские; перед самым его носом хлопают дверями и гремят засовами хозяева гостиниц и постоялых дворов; с недоверием косятся на него власти ратушные и магистратные; гонят его со своих владений чванливые паны и бароны, гетманы и магнаты, графья и пфальцграфы, эрцгерцоги и герцоги, князья и курфюрсты, епископы и архиепископы – только перья летят во все стороны.

Но Гришка упорен – русский человек сызмальства привычен к лишениям, и он медленно, но верно приближается к городу Кёнигсбергу, от которого рукой подать до шведского генерал-губернаторства в Лифляндии. В Кёнигсберге он с Божьей помощью сядет на корабль и морем доплывёт до Риги. Молитва ли ченстоховской Марии хранит Котошихина – она на прощание обещала молиться за него, – или ему сопутствовало простое везение, но он без приключений пересёк с юга на север всю Польшу, перешёл прусскую границу и благополучно достиг города Ступска. Позади остались сотни вёрст пути, впереди – не меньше, но беглецом двигает надежда – единственное утешение в этом мире.

К моменту, когда «вор и изменник Гришка Котошихин» вступил на территорию Пруссии, служившей мелкой разменной монетой в сложной игре между Швецией, Польшей и Бранденбургом, герцогство вновь обрело свою внешнеполитическую ориентацию. До 1655 года прусский герцог был вассалом короля Польши, но когда Карл Х Густав появился со своими войсками в Померании и Литве, чтобы сокрушить Речь Посполитую, он добился подчинения Пруссии интересам шведской короны. Курфюрст Бранденбургский Фридрих Вильгельм давно зарился на лакомый прусский кусок, но был вынужден уступить его своему союзнику из Стокгольма. Потом, когда шведы отвлеклись на войну с датчанами, а поляки оправились от нанесённого шведами поражениями и перешли против них в наступление, Ян Казимир подтвердил независимость Пруссии, и Фридрих Вильгельм бросил своих шведских союзников и перешёл на сторону Польши. В награду курфюрст получил желанный суверенитет над Пруссией. С этого момента в истории Бранденбурга и Пруссии начинается общий этап, в котором суверен потеряет своё влияние и имя, а сюзерен, наоборот, возвысится и возглавит движение всех немецких земель и княжеств за объединение в одно государство. Но это произойдёт через два с лишним столетия.

А пока мнимый пан Ян Александр Селицкий беспрепятственно добирается до главного города герцогства и начинает искать способы переплыть Балтийское море с юга на север и попасть из «греков в варяги». Пруссия, на его взгляд, менее пострадала от войны, нежели виденные им Литва, Польша, Силезия и Померания. Обращали на себя внимание зажиточность крестьян, небольшая, но хорошо вышколенная армия и эффективно действующая полиция. Впрочем, пруссаки снисходительно относились к полякам и никаких препятствий при передвижении по стране ему не чинили.

Чистое небо, свежий ветер в грудь, узкие полосы песчаных отмелей…

Гришка стоял на полусогнутых ногах и всей грудью вдыхал воздух, круто замешанный на морской соли и окаменевшей смоле. Вот она страна сказочного янтаря!

Но янтарь под ногами не валялся – видно, весь уже подобрали. Да и не стоило ему с ним связываться. Герцог объявил янтарь своей собственностью, и каждый нашедший это драгоценное ископаемое обязан был сдать его в казну. Утаившего находку ждало немилосердное наказание.

На Кёнигсбергском рейде стояли несколько кораблей: одна голландская шхуна, два торговых судна из Любека и одно из Бремена. Все они либо пользовались покровительством Швеции, либо принадлежали к нейтральным государствам и платили теперь шведам пошлину. Корабли пришли в Кёнигсберг за хлебом, причём три судна возвращались с пшеницей домой, а четвёртое – любекское – подрядилось везти зерно в Эстляндию для шведского гарнизона.

Котошихин в первый же день встретил одного из любекских капитанов в портовом кабачке и договорился с ним о том, чтобы его взяли на борт и доставили в Ригу или Нарву. Капитан, тучный детина с типичной шкиперской бородкой и небрежно завязанным на шее красным платком, потребовал в задаток денег, и Гришке пришлось расстаться с последними талерами, зашитыми в подкладку кафтана. Отход судна намечался на следующий день, и капитан назначил ему время и место, в котором его должны были бы подобрать матросы, но Гришка так измотался в пути, что упросил шкипера взять его на борт судна безотлагательно.

Вместе с ним в таверне находился ещё один пассажир, ожидавший попутного корабля в Лифляндию. Он представился Гришке как магистр Йоханн Гербиниус и сообщил, что ему нужно попасть в Стокгольм, где он должен стать ректором школы при немецком приходе. Гербиниус неплохо говорил по-польски и проявлял интерес к странному поляку, говорившему с сильным русским или украинским акцентом. Гришка еле отделался от навязчивого пруссака и с нетерпением дожидался, когда же, наконец, моряки нагуляются до отвала и увезут его на корабль.

Наконец команда устала пить и горланить свои песни. Капитан с трудом поднял из-за стола пьяных в стельку матросов и повёл их к морю. Они залезли на четвереньках в шлюпку, чуть не перевернув её у самого берега, но, в конце концов, благополучно догребли до цели. Капитан распорядился отвести Гришку в какую-то тесную каморку, и тот с большим удовольствием устроился на верёвочный гамак и тут же провалился в глубокий сон.

Так долго он не спал никогда в жизни и проснулся оттого, что во сне крепко стукнулся лбом о переборку. Корабль качало, над головой слышались глухие крики матросов, тяжёлый топот их ног и жалобные стоны чаек. Рядом – плеск воды, внизу скрежет крысиных зубов о трюмную переборку. Значит, они были уже в море!

Он вышел на палубу и чуть не задохнулся от сильной струи воздуха. Светило солнце, ветер изо всех сил надувал паруса, подгоняя корабль вперёд, с левого борта в туманной дымке виднелась полоска земли. На мостике расхаживал капитан и время от времени смотрел в подзорную трубу. Слава Создателю! Скоро мытарства Гришки кончатся. Но что такое? Почему солнце и земля по левому борту? Светило должно было находиться сзади, а земля – по правому борту! Ведь они плыли в северном направлении. Может быть, судно совершает какой-нибудь маневр? Но нельзя же так долго плыть в обратную сторону, да и какие маневры могли быть в открытом море?

– Эй, капитан! А тебе не кажется, что мы не туда плывём?

– Куда нужно, туда и идём!

Капитан смотрел снизу вверх на своего пассажира и улыбался.

– Но, как же так… Солнце должно было…

– Поднимитесь ко мне, сударь. – Капитан пальцем поманил его к себе на мостик.

– Видите ли, господин…

– Селицкий.

– …господин Селицки, мы на самом деле идём на запад. В Ригу пошёл мой земляк. – Капитан глядел своими голубыми глазами на Гришку и улыбался. – Вам ничего не понятно? Мы идём не в Ригу, а в Любек.

– Но почему?

– Так распорядился наш торговый агент. Когда вы уснули, с берега приплыл наш представитель и распорядился, чтобы «Провидение» шло домой, а к шведам – «Морской лев».

– Но мне же надо в Ригу! – закричал Котошихин.

– Извините, господин Селицки, мы так быстро снимались с якоря, что забыли вас пересадить на «Льва».

– Да на что же это похоже? – заголосил Гришка по-бабьи. – Обманство сплошное везде! Что мне делать в Любеке? У меня там никого нет, а деньги кончаются. Мне нужно в Нарву! Меня там ждут.

Гришка упал на колени и заплакал. Отчаяние пассажира тронуло капитана.

– Послушайте, господин Сели… Селицки. Не отчаивайтесь. Я виноват перед вами и постараюсь исправить ошибку. Мы часто ходим в Ригу с товаром, так что предлагаю пожить некоторое время на моём корабле. За мой счёт, разумеется. Мы в Любеке разгрузимся и скоро пойдём обратно. Обещаю вас доставить туда, куда вам нужно. Согласны?

Конечно, Гришка был на всё согласен. К концу путешествия он уже успокаивал себя тем, что в каждом деле есть худые и хорошие стороны. Хорошая сторона его неудачного путешествия к шведам – это возможность увидеть новые страны и новых людей.

В Любеке Гришка отказался сходить на берег – он боялся, что его забудут на берегу, и уйдут в рейс без него.

– Сходим, господин Селицки, на берег, повеселимся, выпьем грога. Я угощаю, – пытался уговорить его шкипер.

– Нет уж, сударь, я лучше подожду своего часа здесь.

И он торчал на «Провидении» один-одинёшенек, если не считать двух матросов с боцманом, оставшихся караулить судно.

Любекский порт был набит судами, как бочка селёдкой. На мачтах развевались голландские, испанские, португальские, английские, датские и шведские флаги, то и дело какое-нибудь судно поднимало якорь и уходило в море, а его место тут же занимало другое. Ганзейская торговля не прекращалась несмотря ни на какие войны и катаклизмы. Для купцов война предоставляла более широкие возможности заработать денег.

Гришка разгуливал по палубе и изредка бросал тоскливые взгляды на город, на его черепичные островерхие крыши, на аккуратные добротные дома, склады, пакгаузы, на развевающиеся там и сям чёрно-красно-серебряные флаги, на бурлящую в порту жизнь, которая затихала лишь к вечеру, чтобы с восходом солнца возобновиться с новой силой. С берега ночной ветер доносил запах довольства, зажиточности, самодовольства. Вот оно преимущество, предоставляемое морем! Не даром цари Иван Васильевич с Алексеем Михайловичем затеяли войну за выход к морю. Да только конца не видно этой войне. Разве можно справиться лапотной Москве с просвещённой Европой? Да ни в жизнь!

В трёх метрах от Гришки появилась какая-то фигура и оперлась на фальшборт. «Провидение» стояло борт о борт с датским судном, так что при желании можно было плюнуть в его сторону, и плевок мог приземлиться на палубе датчанина. Фигура зевнула, не стесняясь, широко раскрыла рот и мерным шагом направилась к корме. Гришка наблюдал за ней боковым зрением, застряв на мысли о том, как встретят его шведы, вспомнят ли его былые заслуги, не выдадут ли обратно своим? Условия Кардисского мира он запомнил хорошо: пленные и перебежчики должны быть возвращены на родину.

– Господин Котошихин! Господин Котошихин!

За год ношения другой фамилии Гришка уже слегка отвык от своего прежнего имени, а потому обернулся на голос не сразу. Мужчина, прогуливавшийся по палубе соседнего судна, перевесился через фальшборт и живо жестикулировал руками:

– Господин Котошихин, вы узнаёте меня? Это я, Хорн! Помните Валлисаари? Тормсдорф?

Да, это на самом деле был Йоханн фон Хорн! Вот так встреча! За прошедшие пять лет иностранец сильно изменился, и Гришка еле узнал в нём тайного соглядатая и информатора Ордин-Нащокина.

– Как не помнить, только… – Котошихин подошёл поближе к борту, оглянулся по сторонам и прошептал: – Только вы меня, сударь, не зовите так. Зовите паном Селицким. Яном Селицким.

Фон Горн соображал не долго – через мгновение лицо его озарилось вспышкой догадки, и он радостно воскликнул:

– Понимаю, понимаю отлично, вас …пан Селицкий! Мы с вами здесь в одной шкуре.

– Тссс! – Гришка прижал палец к губам. – Потише, сударь, нас могу услышать!

Фон Хорн перегнулся через борт и протянул навстречу Котошихину руку. Гришка сделал то же самое усилие, и их пальцы коснулись друг друга.

– Рад вас видеть в полном здравии, – сказал Горн.

– И я тоже, сударь. – Котошихин пока не знал, как себя вести с Хорном, поэтому решил занять выжидательную позицию. Сзади раздались шаги – это заспанный боцман Шлегельманн вылез на палубу подышать свежим воздухом. Он покачался на коротких толстых ногах, скользнул взглядом по шведу, хмыкнул и пошёл на корму. Вскоре Гришка услышал, как он набросился там на матроса за то, что тот позволил уснуть во время дежурства. Но голос боцмана звучал всё тише и тише, а вскоре совсем умолк. Усердие, которое никогда не покидало этого человека в море, во время стоянки в порту дремало вместе с ним.

– Как давно вы видели господина Афанасия? – поинтересовался Горн.

– Да уж давненько, – неопределённо ответил Гришка. – Он теперь в большом почёте у государя.

– Очень умный и тонкий человек, – подтвердил Горн. – Счастлив тот государь, который имеет таких слуг. Вам, пан Селицкий, случайно не требуется какая-нибудь помощь?

– Нет, нет, Бог даст, сам справлюсь.

– Ну что ж, желаю успеха. – Фон Хорн ничуть не обиделся тем, что Котошихин отказался от его услуг. Мало ли какие соображения могли быть у дьяка Посольского приказа, посланного с тайным наказом в Европу в другом обличье и под чужим прозвищем! Уж Хорн-то знал в этом толк и понимал Котошихина, как никто другой.

Они замолчали. Гришка тянул время, а Хорн – деликатный человек – не мог найти тему, которую можно было бы затронуть в беседе со «своим» человеком.

– Да, пан Селицкий, вы скоро ли возвращаетесь обратно в Москву?

«Никогда», – чуть не вырвалось у Гришки, но вместо этого сказал:

– Скоро, вот только исполню здесь, что приказано, и без задержки вертаюсь назад.

– Можете передать Афанасию Лаврентьевичу на словах, что я вам скажу?

– Уж и не знаю, как мне удастся, – начал было Котошихин опять, но вовремя спохватился: – А впрочем, почему бы и нет? Знамо дело, передам. Как же не передать? Мы с вами навроде одному господину служим!

– Рад слышать это от вас, сударь, – сказал Хорн. – Так вот: скажите Ордин-Нащокину, что я сейчас отплываю в Копенгаген, пробуду там некоторое время, а потом возвращаюсь в Стокгольм. Там я буду ждать посла из Москвы. Как только он объявится в Стокгольме, я встречусь с ним и передам важную информацию о военных приготовлениях Делагарди против России в Ингерманландии и в Белом море. Он планирует послать в Архангельск военную эскадру, захватить город и взять всю иностранную торговлю под свой контроль. Действовать шведы будут под датским флагом, чтобы заодно поссорить короля Фредрика с царём Алексеем. Я хочу выведать точные сроки этой операции и подробный план, согласно которому она будет осуществляться. Пока же передайте, чтобы царь готовился к обороне Архангельска. Поскольку может оказаться, что московский посол в Стокгольме не будет знать меня, скажите Ордин-Нащокину, что я объявлюсь перед ним под именем барона Сторка. Мой пароль: «Без права на славу», отзыв посла: «Во славу государства Российского». Запомните? Архангельск и пароль!

– Запомню, сударь, не изволите беспокоиться!

– Вот и спасибо. Мне пора уходить. Кланяйтесь в Москве!

– Всенепременно!

Фон Хорн помахал Котошихину рукой и ушёл. Спустя некоторое время с датского корвета начали спускать шлюпку, а вскоре на палубе опять появился сам агент Нащокина. Он был в парике, в одежде для торжественных приёмов и с тростью. Гришка молча наблюдал за всей процедурой, но швед и глазом не повёл в его сторону. Он с важным видом уселся в шлюпку, сложил руки на коленях и приказал матросам отвезти себя на берег. Шлюпку болтало, как яичную скорлупу, и казалось, что волна вот-вот её перевернёт, но она упорно шла к берегу навстречу ветру. Неведомо было Котошихину, что Хорн совсем недавно отыскал следы самозванца Тимошки Анкудинова в голштинском герцогстве и сообщил об этом в Москву.

Гришка походил некоторое время по палубе, продрог от ледяного ветра и пошёл спать. Уснуть он не мог, проворочавшись на жёсткой постели до первых лучей солнца. Не давала покоя встреча с фон Хорном, верно служившим Москве и доверившимся ему без всякой опаски. Выходит, какому-то иностранцу было больше дела до благополучия русского государства, чем ему, исконному русскому дворянину? Коварный план шведов не понравился Гришке, и он к утру начал даже подумывать о том, чтобы сбежать с корабля и тронуться в обратный путь на восток. Может быть, важные секретные сведения, с которыми он вернётся в Москву, смягчат наказание? А может, его даже ждёт награда царя? Повинную голову меч не сечёт? Оказывается, не порвалась ещё ниточка, связывающая его с далёкой родиной. А он-то думал, что все концы обрублены и возврат домой даже в мыслях не возможен.

А Эберс? Проклятый швед – ловко он подсидел Котошихина! Нет, видать путь ему лежит один – к деловитым, расчётливым и холодным свеям.

После этой ночи мысль о том, чтобы вернуться домой, некоторое время не возникала – ниточка порвалась. Но в голове, однако, непрестанно вертелась мыслишка о том, как бы предупредить Москву о нападении свейских кораблей на Архангельск и тем самым загладить свою вину перед царём-батюшкой. Шведы – шведами, но нужно и свою выгоду блюсти.

Шкипер не обманул Котошихина – «Провидение» вышло из Любека через три дня, а ещё через два дня корабль стал на якорь в порту Кёнигсберга.

Знакомые песчаные отмели, острые шпили на замке герцога, погрузка прусского зерна, последние часы ожидания… Гришка, заросший, немытый и оборванный, как нищий, постоял-постоял на палубе и ушёл к себе в каюту. Неинтересно было возвращаться на то место, которое уже однажды лицезрел.

Наконец шкипер получил команду от своего агента и снялся с якоря, беря курс на северо-восток. Только корабль взял теперь курс не на Ригу, а Нарву. Котошихину надо было бы попасть в Ригу, где находился шведский генерал-губернатор Хорн, но тут уж ничего поделать было нельзя. Нарва так Нарва, все равно шведские владения! Здесь, в Ингерманландии, тоже есть генерал-губернатор.

В последний день октября «Провидение» вошло в устье реки Наровы и причалило к левому её берегу, на котором располагалась шведская крепость Нарва. На правом берегу возвышались величественные стены Ивангорода, заложенного в 1492 году ещё при царе Иване Третьем. Исконно русская крепость, Ивангород несколько раз переходил в руки шведов, возвращался обратно, а вот теперь, в соответствии со Столбовским миром 1617 года, Ивангород стал северным пригородом – форштадтом – Нарвы. Двадцатидвухметровые стены, выдержавшие многочисленные осады, даже издалека представляли собой грозный и неприступный вид. С высоты круглых башен – Пороховой, Колодезной, Девичьей и других – можно было просматривать местность на многие вёрсты вокруг. Из Колодезной башни вёл потайной ход к выстроенному с внешней стороны – у самой реки – в три яруса капониру, позволявшему держать под обстрелом всю реку и противоположный южный берег. Зодчие Владимир Торкан и Маркус Грек славно потрудились здесь сто пятьдесят лет тому назад.

Здесь в Ивангороде отсиживался беглый дьякон Сидорка, выдававший себя уже после Гришки Отрепьева и Мишки Молчанова за царевича Дмитрия Ивановича. Здесь оставалось ещё кое-какое русское население, которое не теряло надежды и ждало возвращения русских воинов.

На переходе между Пруссией и Лифляндией Котошихин занемог и слёг в постель. Ослабленный в путешествиях организм начал давать сбои. К тому же его, по всей видимости, в дороге где-то просквозило, и под приход к месту назначения он с постели уже не поднимался. Ломило кости, вступило в поясницу, болели грудь, голова, а всё тело пылало от жара. Шкипер сжалился над своим несчастным пассажиром, поил его каким-то снадобьем и крепким грогом, но хворь не проходила.

В порту стояли несколько причаленных шведских «купцов». Как только «Провидение» встало у причала, на борт тотчас же поднялся шведский офицер и приказал разгружаться. Котошихин вылез на палубу и обессиленный уселся на кнехт. Его прошиб пот, сердце вот-вот должно было выпрыгнуть из груди. Шкипер пошептался о чём-то со шведом, кивнул в его сторону головой и подал знак, что тот может сходить а берег. Гришка слабо улыбнулся в ответ, встал и на дрожащих полусогнутых ногах, держась за поручень, по деревянным сходням стал спускаться вниз. Немец обошёлся с ним всё-таки по-хорошему. И в еретической Европе, видать, водились добрые люди. У самой земли его нагнал шведский офицер.

– Кто вы, откуда и зачем прибыли в шведские владения? – строго спросил он Котошихина, как только ступил на землю.

– Подданный польского короля Ян Александр Селицкий, ваша милость. – Гришке почему то пришла мысль до поры до времени не раскрываться перед шведами, а пожить в городе, узнать обстановку, а потом уж действовать, смотря по обстоятельствам. – А прибыл я из Любека, чтобы…

Договорить он не успел. Глупо улыбнувшись, он закачался и со всего маху хлопнулся лицом оземь. Что было дальше, он не помнил, потому что потерял сознание.

Очнулся он в полумрачной тёплой комнате и в чистой постели. На тело его была натянута свежая длинная полотняная рубаха, какие носят только на Руси. На столе стоял жбанчик с мёдом и пучок духовитых сухих трав, пахнущих детством. Вспомнилось, как матушка его собирала всякие лечебные травки и лечила ими от простуды отца и Гришку. Где он и кто это позаботился о нём?

Словно специально поджидая этот вопрос, дверь отворилась, и в комнату вошёл дородный, но подвижный мужчина лет сорока пяти с длинной бородой. Он подошёл поближе, нагнулся над Гришкой и, подмигнув правым глазом, спросил:

– Ну, как, человек Божий, обшитый кожей, – оклемался?

– Где я? – с трудом двигая пересохшим языком, спросил Котошихин.

– Ты – у добрых людей, у своих, значит.

– Кто ты, мил человек, будешь?

– Я то? – Мужик снял шапку, положил её на стол и присел на кровать. – Я – человек Божий и тоже, как ты, обшит кожей. А вообче-то я – гость ивангородский Кузьма Афанасьевич Овчинников. Мы, понятное дело, не из гостиной сотни – хвастать не стану, но и не из последних.2727
  Гостиная сотня – объединение привилегированного купечества в 16—18 веках, второе по знатности после гостей (гостями назывались иноземные купцы или русские, обладавшие крупным капиталом, заслугами перед правительством и царём и торговавшие за границей).


[Закрыть] Торговлю рыбную держим крепкую и надёжную. В земли свейские и на Неметчину возим свой товар. Да… А ты кто будешь?

Гришка закашлялся и отвернулся в сторону.

– Не хочешь говорить, значит? – добродушно сказал Овчинников. – Ну, как хошь! Дело твоё, хозяйское. Мне до тебя антиреса большого нет. Сжалился я над тобой, вот и пригрел. Да как не пожалеть душу православную? Ты же православный христианин, ась?

– Откуда это тебе известно? – прохрипел Котошихин.

– А вот известно! – засмеялся купец. – Чего только ты в беспамятстве тут не буровил!

– А что я говорил? – испугался Гришка.

– Да ничего особенного, – успокоил его Овчинников. – Мамку звал, батюшку… Потом энта… князя какого-то ругал. Да мне-то что? Просто скумекал я, что ты наш, православный.

– Это истинная правда, – подтвердил Котошихин. – Спасибо тебе, купец, за помощь. Не дал погибнуть на чужбине от немощи и болезни лютой.

– Да не за что, сударь, меня благодарить-то! Приташшили тебя на гостиный двор солдаты свейские да и бросили. Говорят: «Вот, купцы, вам, мол, делать нечего, так займитесь больным человеком.» Я и подобрал – жалко стало. Тебя моя баба Пелагея и выходила. Она страсть какая ловкая по этой части! И меня, и мою супружницу, и детей моих пользует.

– Значит, я на Гостином дворе?

– А как же! В Ивангороде. В клети для больных.

– А ты давно тут? – поинтересовался Гришка.

– А сызмальства! Родитель мой тут зачинал рыбное дело, а я, стало быть, продолжаю его ремесло.

– Так ты… ты, значит, и при шведах тут живёшь?

– А куды ж мне деваться? Всё бросить и бежать? Куды? В Великий Новгород, в Псков али там в Тверь? Меня там никто не ждёт, и дармовую ложку в руки не всунут. Жить-то надо, мил человек, кормиться. А туточки у меня всё хозяйство. Вот и остался. – Он нагнулся поближе и зашептал: – Пришлось для вида взять свейское подданство, иначе они ходу бы мне не дали. Ну и что? Придёт время – к примеру, наши опять возвернутся, так скину энто подданство, как взял. Как с гуся вода! Мы люди православные, верные, не то чтобы еретики какие. Слава Богу, пока хоть в лютеранство силой не склоняют.

– А если склонять будут?

– Ну, когда будут склонять, тогда и решение принимать будем, – уклонился Овчинников от ответа. Он вроде бы даже пожалел, что слишком разоткровенничался перед незнакомым человеком, а тот, между прочим, о себе много не рассказывает. – Разболтался я тут, а дел полно. Ты тут лежи да пей, что Пелагея прикажет. А выздоровеешь – поговорим.

Овчинников надел шапку, поклонился и вышел. Котошихину купец понравился – весёлый, добрый и открытый. И вроде не притворяется, как это у многих принято, особенно в Литве, Польше и вообще на Неметчине.

Котошихин повалялся в клети для больных с недельку, попил разных настоев травяных, медку да молока топлёного и молодой организм взял своё – встал-таки на ноги. Поблагодарив бабку Пелагею, он оделся во всё новое и в первый раз вышел на крыльцо. Моросил частый спорый дождичек, по небу неслись плотные дождевые тучи, и ни одной живой души на дворе видно не было. Двор был как двор – такие он видел и в Новгороде, и в Смоленске, и в прочих больших городах: ряд лавок, за ними – ряд амбаров, погреба, с другой стороны церковь, жилой дом с харчевней, мыльня, конюшня. Посредине – большая площадь с привязью для лошадей, вокруг двора – деревянный высокий забор. Вдали – крепостные стены и башни самой крепости.

Интересно, почему это свеи привезли его на русский Гостиный двор, переправили через реку, а не оставили подыхать в шведской Нарове? Небось, и там есть свой двор. Догадались, что он русский? Как? По обличью, по речи, по одежде? Или кто подсказал?

При мысли о том, что его здесь кто-то мог узнать, по спине пробежал холодок.

Вечером он нашёл Кузьму Афанасьевича и проговорил с ним чуть не до утра. Овчинников был человеком сообщительным и многознающим. Он рассказывал о тех странах, в которых случалось бывать с товаром. Беседа сопровождалась подачей заморского пива, поэтому разговор не утихал ни на минуту. Гришке было хорошо сидеть в тёпле и сытости, в пол-уха слушать занимательные россказни словоохотливого купца и запивать всё это пивом. Скоро он разомлел, а хмель развязал язык. Русский человек, находясь вдали от родины, в минуты умилительной благодарности готов наизнанку вывернуться перед своим соплеменником. Котошихин не являл собой какое-то исключение из общего правила, и через час открылся Овчинникову во всём: как и почему сбежал из-под Смоленска, как попал в Литву, а потом в Польшу, как оказался в Любеке и добирался оттуда до Нарвы. Естественно, умолчал только про Эберса, про письма польскому королю и про свои встречи с Воином Нащокиным да с московским соглядатаем Хорном.

Овчинников внимательно слушал, ахал, охал, цокал языком, ругался, возмущался, сочувствовал и подливал пива.

– Ну, и что дальше-то делать будешь, Григорий Карпович? Домой поедешь али как?

– Не знаю, – уклончиво ответил Гришка. Ему захотелось услышать мнение купца. Не то, чтобы он послушался его совета, а просто было интересно, что думает он по этому поводу. – Ты что посоветуешь?

– Я советую тебе, Григорий Карпович, возвертаться домой. Дома оно всегда… энта… теплей и способней.

– Ага, особенно в гостях у заплечного мастера. Прямо жарко станет – аж невмочь! – сострил Котошихин.

– Почему ты поминаешь дыбу? Покайся! Что ты такого сделал, чтоб навредить царю? Ничегошеньки! Ну, дадут десяток-другой розог – не умрёшь ведь! Зад-то у тебя казённый!

Разбойный Приказ; а в нём сидит боярин, или околничий, да столник, или дворянин, да два дьяка. И в том Приказе ведомы всего Московского государства разбойные, и тайные, и придворные дела, и мастера заплечные…

Если бы знал Овчинников про то, какие важные сведения он передавал шведам да полякам, то не говорил бы «Поезжай домой!».

– Надо подумать, Кузьма Афанасьевич. Ох, как крепко надо подумать!

– Думай, думай, добрый молодец. Ну а ежели домой не хочешь, оставайся здесь. Я за тебя и словечко замолвлю у генерал-губернатора. Он очень любит, вишь, копчёного сига, так я ему легулярно преподношу, а потому ко мне с уважением… Человек, который с понятием, он завсегда свою пользу блюсти должон. Своя-то рубаха ближе к телу!

Видно, толстосуму везде было хорошо, где деньги мимо кармана не сыпятся.

– Ты вот что, разлюбезный Кузьма Афанасьевич: сведи-ка меня с генерал-губернатором Хорном. Знаешь такого?

– Как не знать – и ему осетринку со стерлядкой к столу поставляю. Только я тебе, Григорий-свет Карпович, вот что скажу: ты находишься в округе, где начальствует не Хорн, а Яков Таубе. Стало быть, тебе сподручней к нему обратиться. Прознает здешний генерал, что мимо него действуешь, разозлится зело! Уж больно горяч!

– Ладно. Согласен на Таубе. – Если это был тот самый Таубе, который принимал его пять лет тому назад в Стекольне, так это даже лучше.

– Ну, так я прямо завтра ему о тебе и доложу!

– Я напишу к нему письмо, а ты снесёшь его и вручишь прямо в руки. Сделаешь?

– Отчего же не сделать? Конечно, сделаю! – заверил Гришку купец.

Письмо Котошихин составил на немецком языке, дабы Овчинников не смог понять его содержания. Гришка кратко извещал ингерманландского губернатора о себе, о своей поездке в Стокгольм в качестве царского гонца, сообщал полунамёком об услугах, сделанных им шведскому посольству в Москве и просил у шведского короля убежища.

Овчинников заверил его, что письмо было вручено, и что ему было сказано, чтобы писавший его ждал ответа, который вскорости должен прийти из Стекольни.