Текст книги "Аз грешный…"

– Иванушка, ты живой? Новость-то какая! Пелагея сказывала, приехал из Стекольни какой-то большой начальник – сам наместник ихний генерал Тауб его встречал! Кто приехал и зачем, неведомо. Знать, опять против нас что-нибудь замыслили. У них одно на уме: соки из нас последние выжимать! Тьфу!

Авдотья ещё долго ворчала и ругала шведов, а Гришка проснулся и слушал. Он и вида не подал, что новость его сильно взбудоражила. Судя по всему, важным человеком был Эберс. Шведы вошли в новый 1666 год, на дворе было 9 января – уж пора, давно пора было ему показаться в Нарве.

Уйти надо было незаметно. Расспросы, слёзы, причитанья Авдотьи только навредят – даже если объяснить ей, что отлучается временно. Он ей был весьма благодарен за всё, но пусть не обессудит – иначе нельзя.

10 января Котошихин, воспользовавшись отсутствием Авдотьи, тайком выскользнул из избы и поспешил к переправе. Делая вид, что ему холодно, Гришка спрятал лицо под воротником и с бьющимся от страха сердцем стоял на плоту, ожидая того благословенного момента, когда плот стукнется о нарвский причал. К его счастью, народу на плот набилось много, и никому в сутолоке до него дела не было. Первым соскочив на берег, Котошихин, озираясь по сторонам, рысью пустился к спасительным стенам ратуши.

У входа в ратушу он увидел знакомого солдата и попросил немедленно доложить о себе генерал-губернатору. Через несколько минут он стоял перед рассерженным Таубе и давал путаные объяснения о причинах своего исчезновения. Скоро к ним присоединился Адольф Эберс. Комиссар изобразил на лице радость встречи и даже обнял своего бывшего помощника, потрепав его своей отеческой дланью по спине. Так хозяин обычно треплет своего пойманного и стреноженного коня.

Шведы, однако, решили не затягивать радость встречи и оглоушили Гришку сногсшибательным известием.

– Дорогой Котошихин, – обратился к нему генерал-губернатор. – К сожалению, обстоятельства в данный момент таковы, что мы не можем просто так забрать вас к себе. Пока вы где-то от нас скрывались, царские соглядатаи доложили о нашем якобы небрежении по части выполнения Кардисского мира, и мы были вынуждены сделать видимость, что готовы словить вас и выдать обратно Москве. В противном случае нас ожидали бы серьёзные дипломатические осложнения.

– Это так, – сухо подтвердил Эберс, отходя в сторону.

– Так вот, прежде чем мы вас отправим в Стокгольм, нам нужно, в соответствии с обещанием, данным князю Ромодановскому, арестовать вас и посадить в тюрьму.

Гришка при этих словах рухнул на колени и умоляюще протянул к шведу руки. Слова у него застряли где-то в горле.

– Нет, нет, вам нечего опасаться, – поспешил заверить Таубе. – Ваш арест – это только одна видимость. Вы посидите в тюрьме денёк-другой, а потом мы вас незаметно вывезем оттуда и посадим на корабль. Господин Эберс готов сопровождать вас до Стокгольма. Так нужно, господин Котошихин. Поймите нас, иначе… иначе у нас возникнут большие проблемы с вашими властями.

К Гришке подошёл Эберс и поднял его на ноги.

– Не бойтесь, господин Котошихин, вы под шведской защитой, и никто не может вас лишить её. Канцлер Швеции граф Магнус Габриэль Делагарди в знак своего расположения к вам и в награду за вашу службу повелел передать вам вот это.

Швед взял со стола Таубе увесистый мешочек и показал его Котошихину.

– Здесь двести риксдалеров. Это на первые расходы в Швеции и на обзаведение дома. Потом вы будете приняты на королевскую службу, и в Стокгольме вам будет положено приличное жалованье. А сейчас… Сейчас вы отдохните, и мы вас проводим до выхода. Вы пройдёте до торговой площади, побродите там с полчасика и наши солдаты обнаружат вас, арестуют и приведут обратно. То есть, сначала в тюрьму, но это не надолго, мы клятвенно обещаем вам… Деньги вы получите потом, когда вместе сядем на корабль. Так будет лучше и для нас и для вас.

Гришка переводил непонимающий взгляд с Эберса на Таубе, глупо улыбался, но не мог произнести ни слова – всё было как в тумане. Между тем Таубе уже вызвал солдата – им оказался тот самый стражник, который десять минут тому назад привёл Гришку к нему. Солдат взял беглеца за руку и поволок его на улицу. На улице Гришка сразу протрезвел и побежал прочь от этого злосчастного дома, в котором ему дают много обещаний, но всё никак не могут их выполнить.

В торговых рядах было тесно от народа, и Гришке совсем не трудно было слиться с толпой и затеряться в ней на какое-то время. Он угрюмо слонялся от одной лавки к другой, рассматривая для видимости выставленный товар, но как только за прилавком появлялась физиономия в шапке с длинной бородой, он бежал вон из лавки, чтобы не узнали свои. Сколько он так ходил по рынку, сказать трудно, но, во всяком случае, больше того отпущенного Эберсом полчасика. Он уже почти потерял терпение и надежду на то, что шведы его найдут, как вдруг за спиной раздался громкий голос:

– Стоять! Именем короля вы арестованы!

Он оглянулся и увидел перед собой знакомое лицо шведского офицера – цейхмейстера, отводившего его с месяц тому назад на постой к местному таможильцу. Гришка развернулся и побежал в обратную сторону.

– Стой, мошенник! Не уйдёшь! – закричал швед. – Стража, окружай!

Все остановились, пытаясь понять, что происходит. Гришка бежал, то и дело натыкаясь то на одного, то на другого обывателя, пока, наконец, не добежал до конца торговых рядов.

«Где же стража? Почему никого не видно? Так и упустить могут!», – мелькнуло у него в голове, и он в замешательстве остановился. Тут-то шведы и возникли вновь. Слава тебе, Господи! Они окружили его, взяли под руки и повели через всю площадь. Народ всполошился, проявил здоровое любопытство и окружил процессию.

– Разойдитесь! – кричал цейхмейстер. – Мы задержали московского человека, изменившего своему царю. Теперь он будет возвращён русским и примерно наказан!

Народ расступался, живо обсуждая известие о поимке русского беглеца. В толпе мелькнуло знакомое лицо – Гришка показалось, что оно принадлежало купцу Овчинникову. Но обыватели вскоре отстали, а стража приближалась к солдатской кордегардии. И тут Гришка закричал:

– Люди добрые, спасите меня! Помогите! Я ни в чём не виноват!

– Кричи, кричи, глядишь и помогут! – насмешливо произнёс цейхмейстер, подталкивая Гришку пинком в зад.

Заскрипели ворота, лязгнули замки, и Гришка, не успев как следует очухаться, оказался в тёмной и сырой комнате. Круг замкнулся.

В жизни драма легко уживается с фарсом.

11 января Якоб Таубе отправил в Новгород курьера с письмом к тамошнему воеводе, в котором швед по-дружески извещал воеводу, что беглец и изменник Котошихин был-таки схвачен его людьми, посажен в тюрьму, но тому снова удалось бежать. Куда – один только бог знает.

В это время в Новгороде появился направлявшийся в Стокгольм посол Волынский. Но в Швецию ехать Волынскому пока не пришлось: русские были недовольны выполнением шведской стороной условий Кардисского мира по обмену пленными, и всё посольство по совету Ордин-Нащокина задержали на неопределённое время в Новгороде. Волынскому вменялось в обязанность вести переговоры со шведами из Новгорода. Нужно было непременно настоять на возвращении всех русских пленных и православных жителей Ингерманландии, Ижоры, Карелии и Ливонии под скипетр царя, а также договориться о выгодных для русских купцов условий торговли. Шведы вынашивали планы задушить всю Архангельскую торговлю и направить её в Балтийское море, где они могли беспрепятственно «снимать» с этой торовли жирные таможенные пошлины.

В тот момент, когда воевода Ромодановский и окольничий Волынский читали послание Таубе, Гришка всё ещё находился за решёткой. Правда, его хорошо кормили и каждодневно утешали, что его мнимое заключение вот-вот должно закончиться. Но готовившиеся в Плюсемюнде переговоры шведов с русскими, на которых комиссар Симон Грундель Хельмфельдт должен был дать послу Волынскому разъяснения по поводу злосчастного Котошихина, затягивались, и прошли две недели, прежде чем Гришка вместе с комиссаром Адольфом Эберсом вступил на палубу шведского военного корабля «Сигтуна». Якоб Таубе решил больше не рисковать и держал московского изменника до последней минуты в стенах кордегардии. Так было надёжней.

…Февральским морозным и ветряным утром Котошихин вышел на палубу барка «Сигтуна» и долгим взглядом проводил уплывающие к горизонту плоские берега Эстляндии.

Стокгольмская перспектива

Разумныи! Мудрёны вы со дьяволом!

Протопоп Аввакум, «Книга бесед»

Зима в Стокгольме выдалась снежная и вьюжная.

Пресные воды Солёного залива стянуло толстым слоем льда, и ни одно судно не могло войти в порт – все вставали на якорь на рейде Юргордена.

Тьма и холод составляли единое целое, а бледный диск небесного светила, еле угадываемый за тяжёлыми серо-свинцовыми облаками, тщетно напоминал о наличии иных миров в этой ледяной пустыне. Пронизывающий кости ветер волок двухмачтовый барк по клокочущей воде, словно обыкновенную неуправляемую льдину. Море плевалось в него потоками воды и брызг, которые тут же превращались в бесформенные наросты льда. Команда «Сигтуны» устала скалывать лёд с бушприта, с фальшборта и с прочей оснастки корабля, но работа не прекращалась, потому что в противном случае судно могло перевернуться кверху килем.

Позади остались многочисленные острова и островки, заливы и проливы с их коварными мелями и подводными скалами. Незнакомому с фарватером мореплавателю вряд ли бы удалось пробраться незамеченным к шведской столице, а если бы он и попытался это сделать, то на пути его встретили бы пушки Ваксхольмской крепости. А море всегда достаточно глубоко, чтобы похоронить любой корабль.

Ошалевший от холода и болтанки, Гришка сидел в капитанской каюте и вместе с Эберсом грелся у небольшой чугунной печки. Капитан ушёл на мостик, чтобы распорядиться спуском якоря. На берег пассажиров должна была доставить шлюпка, и от одной мысли очутиться на неустойчивой скорлупке в пенящейся ледяной воде у Гришки начинал сосать под ложечкой.

Двое суток в море и общая участь сухопутной беспомощности после нарвского отчуждения на какое-то время снова сблизили бывших напарников по работе. Но общих воспоминаний хватило лишь на несколько минут разговора, да с час Гришка рассказывал Эберсу о своих приключениях в Польше. Примерно столько же понадобилось шведу, чтобы ввести Котошихина в курс предстоящих событий. Куда было девать остальное время, никто из них не знал. Последние часы перед высадкой на берег они тупо молчали, уставившись на огонь в печке, и со стороны можно было подумать, что в каюте находились два чужих друг другу человека.

Да так оно и было: кроме досады, никакого иного чувства у Эберса появление Котошихина в Швеции вызвать не могло. Завербованный перестаёт интересовать вербовщика, как только агент выбывает из игры, и Гришка это сразу почувствовал. Ещё в Нарве, когда Котошихин, наконец, встретился с Эберсом, то одним из первых из уст комиссара он услышал вопрос о возможности возвращения Котошихина в Москву и продолжения там сотрудничества со шведским резидентом.

За бортом загремела цепь, барк стал на якорь, и в каюту зашёл капитан.

– Господин комиссар, мои матросы спускают шлюпку. Соблаговолите пройти на выход.

– Благодарю, херр Граббе! Я уж и не чаял добраться до дома живым и невредимым.

– Ну что вы, комиссар! Ничего опасного наше путешествие не представляло. Вот, помню, при высадке наших войск в Данциге…

– Я доложу о тебе, Граббе, адмиралу Врангелю! Он будет рад услышать, что в его подчинении служат такие офицеры.

– Благодарю вас, господин Эберс! – Капитан отдал честь и услужливо распахнул дверь каюты.

– Эй, боцман, приготовиться к приёму пассажиров! – крикнул он, перегнувшись через фальшборт.

Слева от носа барки просматривался целый лес мачт – шведский флот зимовал в своей гавани у Шеппсхольма. Эберс пропустил Котошихина первым к болтающемуся на ветру верёвочному трапу, а сам наблюдал сверху, как его бывший агент, с опаской переступая ногами по зыбким ступенькам, с большим трудом спускался вниз. Когда волна кончиком гребня лизнула Гришку по ногам и, ударившись о борт, окатила брызгами, он закричал и судорожно вцепился в канат.

– Пошёл, пошёл, не задерживайся! – закричал капитан.

Но Котошихин повис и ни за что не хотел выпускать канат из окоченевших рук. От страха он не мог даже крикнуть «караул». Наконец матросы на шлюпке изловчились, схватили его за ноги и силой оторвали с трапа. Гришка ударился обо что-то лицом, но благополучно приземлился на зыбкое дно шлюпки. Сверху с криками то ли расставания с капитаном, то ли предупреждения освободить место в шлюпке спускался Эберс. За ним подавали – один за другим – их дорожные сундуки. Гришкин сундучок шмякнулся с особенно большим звоном – звенели серебряные риксдалеры, радуясь своему возвращению на родные берега. То-то погулять придётся!

Когда шлюпка мячиком запрыгала по волнам, из носового орудия «Сигтуны» раздался выстрел, возвещая Юргорденскому гарнизону о своём прибытии. Шлюпка ещё не подошла к берегу, а у кромки льда уже забегали фигурки в темно-зеленых мундирах, потом подъехал экипаж, запряжённый двумя лошадьми.

Эберса с беглым русским в Стокгольме ждали.

Цепляясь за протянутую с берега чью-то руку, Котошихин впервые подумал, что ему уже никогда не суждено вернуться в родное отечество, и что Стокгольм станет его последним пристанищем.

Лев Европы лежал в тени дерева и зализывал раны, набираясь сил для новых подвигов. Львом называли Швецию Густава II Адольфа – страну, выползшую на поля Тридцатилетней Войны, словно пёс из конуры, с задворков цивилизации и скоро заставившую говорить о себе всю Европу. Густав Адольф вдохнул новую жизнь в войну с контрреформацией, войну с австрийскими Габсбургами, а Швеция встала в авангард объединённого войска протестантов и вышла из этой войны мировой державой – ведь мир тогда ограничивался пределами Европы. За каждой войной – религиозные войны не являются исключением – стоят вульгарные политические и экономические соображения.

Густав Адольф мечтал о dominium maris Baltici – о Балтике, на всех берегах которой господствовали бы шведы. Это господство принесло бы стране неслыханные доходы – ведь тогда Три короны3131
  В государственном гербе страны и в наше время сохранились три королевские короны на голубом поле.


[Закрыть] контролировали бы всю торговлю в этом регионе: ганзейскую, датскую, голландскую, английскую, французскую, испанскую и русскую. Кто контролировал Балтику, становился властелином мира!

После смерти Густава Адольфа Швеция под «чутким руководством» канцлера Акселя Оксеншерны скрупулёзно следовала его завещанию и шаг за шагом расширяла своё влияние – главным образом путём завоевания новых территорий. Но страна с миллионным населением, с глубокими феодальными пережитками и слабо развитой экономикой была не в состоянии выдержать бремя военных походов, и тогда в Стокгольме возникла идея самофинансирования войны. Иными словами, шведы задумали переложить это бремя на население оккупируемых и завоёвываемых территорий. Война должна была воспроизводить новые войны – вполне диалектическое соображение в духе Гегеля, возникшее за целых двести лет до его революционного учения.

Но Европа после Тридцатиленей войны тоже лежала в руинах, и взять с неё шведам было нечего. А там, где взять было можно, оказывалось сопротивление. При осуществлении идеи самофинансирования трудности возникли в самом начале. Главным торговым противником на Балтике были голландцы – под их флагом плавали около 65% купеческих кораблей, в то время как под шведским – не более десяти. Здорово мешали датчане – хоть и братья по вере и крови, но уж очень зловредные. Они всегда оказывались на пути шведов.

Стали доставлять хлопоты и поляки – особенно, когда на краковский трон3232
  Как русские цари короновались в Москве, так польские короли – в Кракове.


[Закрыть] был избран отпрыск из шведского королевского рода Васа, сын Юхана III – Юхан (Ян) Казимир, известный потом как Сигизмунд III. В отличие от своего дяди Карла IX (в конце XVI в.) и, следовательно, от всех его прямых наследников (Густав II Адольф и Кристина), не говоря уж о Карле Х, в котором женская кровь рода Васа смешалась с мужской кровью пфальцских и цвейбрюкенских (немецких) графов, у Яна Казимира в жилах текла шведская кровь, и прав на шведский трон у него было куда больше. Тем более что его права были оформлены документально специальным договором, но Карл IX нарушил этот договор и от объединения под одним скипетром с католической Польшей отказался. Сигизмунд III до самой своей кончины в 1632 году не давал шведам покоя своими претензиями на трон, а его наследники короли Владислав IV и Ян Казимир II продолжали ту же линию вплоть до Оливского мира (1660), что, естественно, не прибавило никому из них популярности на берегах Мэларена. В аналогичную западню попала и Россия: со времён смуты и вплоть до Полянского мира права на русский престол предъявлял избранный во время Смуты русским царём королевич Владислав, а потом и король Владислав IV.

И, наконец, русские. После Большой Смуты, в которой на стороне центральной власти принимал участие Карл IX и его сын Густав II Адольф. Шведы послали на помощь царю Василию Шуйскому отряд под командованием Якоба Делагарди, который вместе с войском молодого Михаила Скопина-Шуйского на первых порах стал успешно вытеснять польских интервентов из России, но потом шведы фактически превратились в таких же оккупантов русской земли, какими были поляки.

Москва в 1617 году заключила со Стокгольмом унизительный Столбовский мир. Справедливости ради нужно отметить, что спустя сорок лет условия мира показались и шведам не достаточно выгодными. Карла Х беспокоили робкие пока попытки русских выйти со своей торговлей в Европу. Надо было поставить эту торговлю под полный контроль Швеции, снимать с неё сливки в виде грабительских пошлин на меха, пеньку и хлеб, а русских раз и навсегда загнать вглубь своих степей и лесов, чтобы они о выходе к морю больше никогда не помышляли. Но он не успел осуществить свои планы, увяз сначала в войне с Польшей и Данией, а потом скоропостижно скончался возрасте 38 лет.

Новая война с Россией стояла у шведов на повестке дня, и вся их дипломатическая деятельность подчинялась пока одному принципу: не пускать Москву к морю, а если склонить московитов к безусловному принятию шведских условий не удастся, то пригрозить им войной. Тем более что из стокгольмской перспективы Россия большой военной опасности для шведов не представляла. На первое место в своей внешней политике шведы ставили Данию и Голландию, на второе – Францию и Англию, и только на третьем месте находились Россия, Польша и другие государства Европы. В Первой Северной войне шведы так же, как и русские, не рассчитали свои силы и увязли в войне сразу на три фронта: с Польшей, Россией и Данией.

После своей смерти Карл Х оставил 10,5 миллионов серебряных риксдалеров государственного долга, и на стокгольмском горизонте наступило временное затишье. Лев Европы отдыхал от Первой Северной войны и копил силы на Вторую. От dominium maris Baltici шведы к этому времени давно уже отказались – идея оказалась пока неосуществимой. Нужно было хотя бы удержаться в рамках доктрины mare clausrtrum – т.н. закрытого для других держав Балтийского моря. Но и эта доктрина последнего короля трещала по швам – Балтику пришлось делить всё с теми же датчанами и голландцами.

Подвис вопрос со статусом прибалтийских провинций. Первоначально предполагалась включить их в состав королевства, а населению дать шведское подданство. Но потом от этого пришлось отказаться, потому что инкорпорация Ливонии, Ингерманландии, Ижоры и других земель требовала больших денег, а вот как раз денег в казне всегда катастрофически не хватало. С 1634 года все эти провинции получили статус самостоятельных генерал-губернаторств, управляемых шведскими чиновниками, и фактически превратились в объект выколачивания средств для метрополии. Население, включая и дворянство, по сравнению со шведскими подданными, было бесправным, но зато в полной мере несло бремя финансовых, политических и военных издержек Швеции. Эксплоатация местного населения остзейскими (лифляндскими) дворянами в этих землях носила настолько откровенный и жестокий по сравнению с соответствующей практикой внутри метрополии характер, что, по мнению историков, на долгие годы испортило нравы коренного шведского дворянства.

Итак, Льву Европы нужно было временно перевоплотиться в лису, которой, ввиду появления на европейской арене нового гегемона – Франции – и с учётом торговых противоречий между Голландией и Англией, приходилось лавировать между вновь формируемыми блоками, стараясь угадать – не всегда, правда, верно – сильнейшего. До тех пор, пока Карл ХI не обретёт самостоятельности и не освободится от пут опеки, что произойдёт лишь в 1672 году, Швеция под руководством опытного царедворца и дипломата графа Магнуса Габриэля Делагарди будет осуществлять «политику балансов»: то прислонится к Франции, то к Голландии, то начнёт заигрывать с Кромвелем, а то вдруг сделает из своей норы разбойную вылазку и быстро подберёт то, что плохо лежит в европейском курятнике.

…Остаток февраля Котошихин отходил от путешествия и пребывал в полной прострации. Его поселили на какой-то непонятный – то ли государственный, то ли частный – постоялый двор и сказали, что за жильё платить не надо. Чтобы не умереть с голода, он время от времени вылезал из своей конуры и приходил в таверну на Норрмальмской площади, где – в зависимости от настроения – заказывал картофельную или фасолевую похлёбку, кусок жареного мяса или жареную балтийскую салаку, запивая всё это крепким пивом. В таверне он ни с кем не заговаривал, заказ делал на немецком языке, а потому относились к нему с уважением. Немцев в стране было много и среди дворянства, и в армии, и в зарождающейся промышленности и торговле, их не любили, но уважали и не трогали.

Пару раз к нему наведывался Эберс, частенько заглядывал знакомец по первому визиту в Стокгольм переводчик коммерц-коллегии Улоф Баркхусен. С последним Гришка сразу почувствовал себя на равных и стал называть его на русский лад Баркушей. Он подолгу беседовал с ним на разные темы. Баркхусен был любознательным и добродушным парнем, в своё время он учил русский язык в Русской переводческой канцелярии, учреждённой в 1649 году на Русском подворье. Он специализировался на русских делах и неплохо говорил по-русски. Он находился при нескольких шведских посольствах в Москве, и из разговоров с ним Гришка понял, что тот был в курсе его тайного сотрудничества с комиссаром Эберсом.

Беседы с Баркхусеном помогали Гришке знакомиться с жизнью в Швеции, хотя чаще всего Гришке приходилось удовлетворять любознательность шведа, интересовавшегося российской жизнью. Баркхусен мог часами слушать рассказы Котошихина о Москве, о царе, о московских нравах, о работе приказов и других государственных учреждений. Гришка не исключал, что шведа к нему подослали с целью, чтобы понаблюдать за его поведением, следить за настроениями и выведывать, что у него на душе. Впрочем, Баркуша если и выполнял наказы Эберса или ещё кого из правительства, то делал это деликатно и незаметно.

Баркхусен находил, что Гришка – интересный и наблюдательный рассказчик и что ему следовало непременно изложить свои знания на бумаге. С помощью Баркхусена Котошихин делал первые шаги в шведском языке.

– То-то я и раньше примечал, что в свейской речи попадается много знакомых слов, – удивился Гришка. – Ну, я скор на языки, не пройдёт и года, как я стану лопотать по-вашему.

Склонность к изучению шведского языка пропала так же внезапно, как и возникла. Наступил март, а в жизни его никаких перемен не происходило. Котошихин заскучал и стал задумчив. Вспомнилась Литва. Он до сих пор сидел бы в полной неизвестности в Вильно, если бы не проявил свой характер. Неясное будущее продолжало его глодать и здесь, а невнимание шведов к его личности просто обескураживало и где-то обижало. Пора было о себе напомнить, и скоро Котошихин вручил Баркхусену свёрнутую в трубочку бумагу.

– Это что? – удивился швед.

– Челобитная на имя короля.

– Наш король – не в летах и…

– Это мне известно, любезный мой Баркуша. Передай это в собственные руки графа Магнуса, – попросил его Гришка.

– О чём челобитная?

– Там всё написано.

«Велеможнейший и высокорожденный князь и государь Карлус, Божиею милостью Свейский, Готцкий и Вендейский король и отчинный князь, великий князь Финския земли, арцух Шконский, Эстландский, Лифляндский, Карелский, Бременский, Ферденский, Стетинский, Померский, Касубский и Венденский, князь Рюгенский, государь над Ижорския земли и в Висмаре, так же пальцграф Ринский, Баернский, Гюллихский, Киевский и Бергенский арцух…»

Молодец Котошихин, не забывает упомянуть титулы своего нового государя!

Цари, короли и императоры ужасно любят титулы – даже если они существуют только в воображении льстивых придворных (как, к примеру, герцогство Киевское), или если даже и существуют на самом деле, то носить их не имеют права (как, например, титул герцога Бременского). Захотели шведы порадовать своего короля Карла Х и преподнести ему этот титул, но ничего у них из этого не получилось: только шведское войско окружило славный город Бремен и приступило было к его осаде, как решительно выступили Голландские штаты и вынудили Делагарди убраться оттуда восвояси. А титул герцога Бременского убрать было намного сложнее – он так и остался при Карле XI. Но откуда об этом знать беглому дьяку Посольского приказа Котошихину? Он в тонкостях большой европейской политики ещё не разобрался. Да и разве можно испортить кашу маслом?

«…Вашему королевскому величеству, моему всемилостивейшему государю супликацуюся сею моею супликацией, что я вашему королевскому величеству за верою служить до смерти своей, без измены, что меня привела к вашему королевскому величеству превысокая милость, также по наговору комиссара Адольфа Эберса, для чего и в Польше служить не захотел, и от вашего королевского величества превысокия милости обнадёжен великим жалованьем, что мне прислано двести талеров, что за такое милостивое жалованье вашего королевского величества здоровье до живота своего рад всемогущего Бога хвалить…»

И всё-таки скитания по Европе не прошли даром для изменника Котошихина. Вон какое мудрёное словцо где-то подобрал и ловко в свою челобитную ввернул – «супликацуюся супликацией»! Это вам не хрен с квасом, а настоящий европейский стиль! Впрочем, в остальном письмо выдержано в типичном приказно-московском стиле – так и прёт оттуда грубая лесть, так и шибает в нос притворной преданностью и неприкрытым враньём!

Но главная цель обращения к королю – это напомнить о себе и проложить дорогу другой челобитной, предназначенной для уха и глаз тех, кто на самом деле распоряжаются судьбами шведских подданных – членов Государственного Совета.

Хитри, хитри, Котошихин! Только смотри себя не перехитри.

«Вашему королевскому величеству бью челом покорно и милосердия прошу, чтоб ваше королевское величество пожаловал против моей челобитной велел указ учинить, которую челобитную подаю верным радетелям вашего королевского величества, государственным высоким господам думным правителям и владетелям.

Вашего королевского величества верной подданной

Григорий Карпов Котошихин

Иоган Александр Селицкий.»

«Григорий Котошихин» – это чтобы шведы знали, кем он является на самом деле. А неуклюжее прозвище «Иоган Александр Селицкий» – это напоминание о личине, принятой им ещё в Польше.

Убедившись, что Баркуша передал его письмо в нужные руки, и что ответа на него высшие шведские чиновники давать не собираются, Котошихин тут же накатал вторую челобитную, адресовав её начальным людям королевства – «добророжденным и высокопочтенным чесным господам и государям, думным правителям и владетелям», то есть членам Госсовета Швеции, а на самом деле – всё тому же графу Делагарди.

В ней Котошихин напомнил членам правительства о королевской милости, которой он удостоился, о том, что «прислан был из-под Ругодива от высокопочтенного генерал-губернатора» и что живёт в Швеции уже четвертую неделю, а «его королевского величества очей не видал, так же у ваших милостей не был и поклонения своего не отдал»3333
  Каков Котошихин! Он предвосхитил модель поведения для перебежчиков всех времён и народов. Стучись в дверь к первому лицу в государстве, напоминай о своём значении – глядишь, что-то и обломится от новых хозяев.


[Закрыть].

Но «без рассказания», то есть, указания, ихнего идти на приём вновь испеченный «херр Селицки» не смел, поэтому нижайше ходатайствовал «учинить ему указ против достоинства»: живёт-де он в Стекольне без дела, даром испроедается (риксдалеры-то быстро тают!), в то время как мог бы приносить шведам пользу. Котошихин просил определить его на государственную службу, дать местожительство и научить его шведскому языку, а уж он в долгу у государства не останется и, в свою очередь, брался научить русскому языку нескольких шведских студентов: «… а ежели какое у меня писмо по руски или каким иным языком на Русь или к Руским людям сыщетца советная грамотка, достоин смертные казни без всякой пощады.»

Понимает Гришка, чтó могут подумать про него шведские «чесные думские правители»: уж раз изменил своему первородному государю – изменишь и вновь приобретённому. Отсюда и заверение: никаких писем в Россию, Боже упаси, не писать и ни в какие сношения со своими земляками не вступать.

И опять двойная подпись: Котошихин и Селицкий.

Шведы оказались более чувствительными к просьбам перебежчика, чем в своё время поляки. Да и деньги считать они умели лучше их. 28 марта 1666 года состоялся приказ по коммерц-коллегии о назначении Котошихина на королевскую службу с жалованьем в размере 150 риксдалеров в год «на прокормление, содержание и обзаведение». И в самом деле: какой резон оскудевшей шведской казне задаром содержать какого-то перебежчика от русского царя?

Прошло менее недели после подачи второй челобитной, как в один прекрасный день в комнату к Котошихину вбежал Баркуша. Швед был радостно возбуждён и уже с порога прокричал смурному Котошихину:

– Государственный совет рассмотрел твоё прошение, и сам канцлер приглашает тебя завтра явиться на аудиенцию!

– Неужли это правда? Ты надо мной подшучиваешь!

– Какие шутки? Вельможный канцлер граф Магнус Делагарди хочет тебя видеть! Это большая честь для любого подданного короля.

Граф Делагарди рано вознёсся на высшую ступень власти – ему было всего двадцать три года, когда он стал главным советником покойного короля и главным вдохновителем его походов на Польшу и войны с Россией. Потомок французских дворян из Лангедока, сын известного генерала и политического деятеля Якоба Делагарди, бывший фаворит королевы Кристины, он удачно выбрал жену – женился на сестре будущего короля Карла Х Марии Эфросинье и сделал стремительную карьеру. Он ничем не проявил себя на поле битв, но обладал неплохими дипломатическими способностями и слыл ловким царедворцем. После смерти короля он стал у руля страны и вёл её уверенной рукой на протяжении многих лет, пока малолетний Карл XI не встал на ноги. Впрочем, и Карл XI высоко ценил способности графа Магнуса и держал его при себе вплоть до 1686 года, до года смерти графа.