Текст книги "Аз грешный…"

А потом их снова заменили на серебряные.

Первый «западный» финансовый эксперимент с треском провалился.

И видя царь, что в денгах почало быть воровство великое и много кровопролития учинилося, а те медные денги год от году подешевели…, велел те медные денги отставить и не торговать.

Бунт Григорий Котошихин вместе с другими подьячими и писцами переживал в стенах Посольского приказа, выглядывая из окошка на паперть Архангельского собора, чтобы убедиться, не прорвалась ли толпа в Кремль. Они не услышали, как сзади к ним подошёл повытчик Савелий Собакин и начал «охаживать» их указкой по спинам:

– Вам бы всё бездельничать, сучьи сыны! – засипел он, брызгая на них слюной. – Вам велено что делать? Ты, Гришка, закончил столбцы про свейские дела? А? Завтра спросит думный дьяк – что я ему отвечу? А ты, Никишка, опасную грамоту для голландцев переписал? А ну по своим местам!

Ох уж эти столбцы! Ох уж эти опасные грамоты! Надоели они всем хуже горькой редьки. То ли дело находиться при каком-нибудь посольстве – по крайней мере, что-то новое увидишь. Или попасть бы в Казённую палату, где вместо документов и книг хранились царские сокровища: посуда, драгоценности, меха, мебель и прочая и прочая. Из запасов Казённой палаты отбирались поминки для иностранных послов и королей, работали там, как правило, люди торговые, понимающие толк в вещах. Сам дьяк Алмаз Иванов, купец гостиной сотни, начинал свою карьеру в Казённой палате.

После возвращения из Стокгольма Котошихин был определён в повытье, занимающееся шведскими, датскими, голландскими и английскими делами, во главе которого стоял приписной дьяк Собакин, во всех отношениях оправдывающий своё прозвище. Он строго следил за тем, чтобы подчинённые ему младшие подьячие и писцы во время и аккуратно составляли записки, отписки, справки и прочие документы, подшивали бы их в столбцы, приобщали в тетрадки, а из тетрадок сшивали и посольские книги – основные источники сведений по той или иной проблеме или стране. Сам Собакин сочинял документы и подписывал некоторые из них – отсюда и звание такое – приписной подъячий. С него тоже спрашивали по всей строгости.

Все разбежались по местам и начали скрипеть перьями. Двери и ворота были заперты на запор, и все со страхом ждали своей участи, понимая, что если бунтовщики проникнут на территорию Кремля, то несдобровать никому. Разница между Посольским (внешним) и другими (внутренними) приказами простым людям была не ведома. Все служилые для них были людьми ненавистных бояр, а значит, считались ворами и изменниками.

После Кардисского мирного докончания Котошихина в Москве ждал сюрприз: его избёнка была взята на царя! Мало того, что

«…Когда я находился при заключении кардисского мира, у меня отняли в Москве дом со всеми моими пожитками, выгнали из него мою жену; всё сделано было за вину моего отца, который был казначей в одном московском монастыре и терпел гонения от думного дворянина Прокофья Елизарова, ложно обнесшего отца моего в том, что будто он расточил вверенную ему казну монастырскую, что впротчем не подтвердилось, ибо по учинении розыска оказалось в недочёте на отце моём только пять алтын, равняющихся 15 шведским рундштюкам; но несмотря на то мне, когда я вернулся из Кардиса, не возвратили моего имущества, сколько я ни просил и на заботился о том».

Во время Медного бунта Гришка никакого страха не испытывал и в глубине души в чём-то и сочувствовал бунтовщикам: а как же можно было выжить прочим незнатным людям при такой-то дороговизне? А то, что некоторые бояре наживались на скупке серебра, было всем известно. Он сам слышал, как Ордын-Нащокин пенял их и говорил, что «на этих бл… й креста нет». Он всё чаще задумывался над смыслом происходившего и всё чаще приходил к неутешительным выводам.

Беспричинное изъятие из жизни родителей и полное разорение семьи послужили для Гришки дополнительным толчком к осмыслению своего положения. Вернувшись из Кардиса и не обнаружив родителей, он кинулся их искать, но Карп Харитонович и Лукерья Егоровна словно под землю провалились. Сказывали, что после того как отца обвинили в казнокрадстве и лишили дома и имущества, родители временно снимали угол у своего старого знакомца. Он рассказал Гришке, что в одно прекрасное утро родители встали и ушли в неизвестном направлении. Куда Гришка ни обращался, везде натыкался на один и тот же ответ: не знаем, не известно, не ведомо.

– Как же так это всё получается? – жаловался Гришка товарищам. – Отец мой ни в чём не виноват оказался, а меня со света сживают. За что?

Приказные сочувственно качали головами, чесали в затылке, а Собакин посоветовал «поджать хвост» и не пикать:

– Откель тебе известно, что за родителем твоим або ещё какие провинности не числятся?

Гришка какое-то время ещё надеялся восстановить справедливость и попытался заручиться поддержкой у своего начальства. Но патриарх Никон уже давно лишился власти и влияния, а устранить вызванные им неправду и обиду всё ещё было невозможно. Кроме того, никому до Котошихиных не было дела – все так же бедствовали, голодали, перебивались с кваса на хлеб и дрожали, как осиновые листы перед всемогуществом царя и произволом его приспешников.

Алмаз Иванов помогать отказался:

– У Прокопия Елизарова, знать, рука сильная оказалась. Надо бы тебе судейским мзду какую положить – глядишь, дело бы и поправилось.

Но откуда у Гришки такие деньги? Он и так еле сводил концы с концами. Жёнка уже давно жила у своих родителей, мыкать горе по чужим углам не захотела, а он принципиально отказался идти в примаки, к тестю и тёще глаз не показывал, пристрастился к вину и жил бобылём: то там переночует, то там переспит, то в Приказе на ночь останется.

Он с каждым днём всё острее чувствовал, что вырваться из порочного круга бедности и унижения ему, вероятно, уже никогда не удастся. Последнее время ему подняли жалованье аж на целых семь рублёв, но дороговизна всё съедала. Царь наградил его за удачную поездку в Швецию, Алмаз Иванов ценил его способности, однако всё это было зыбко и неустойчиво. В любой момент царь мог сменить милость на гнев, а дьяк Иванов мог попасть под опалу. Утешало только то, что многие подданные царя находились в ещё худшем состоянии.

Да и в целом картина жизни складывалась для Котошихина в довольно мрачных и удручающих тонах. Он не мог не видеть, что Европа, несмотря ни на что, всё-таки продвигалась к свету и образованию, и сравнение родины с Европой постепенно склонялось не в пользу первой. Больше всего его возмущала склонность соплеменников к невежеству, обману и преследованию ближних. Царь жаловал бояр не по разуму, а по породе, и сидели они в Думе, брады свои уставя друг на друга и ничего не разумея. Основным их занятием были интриги, местничество да мзда. В быту господствовал мордобой, произвол и доносы. Самые знатные бояре не гнушались сводить счёты друг с другом на кулачках, смертным боем на палках или «конным сражением», при котором они хлестали друг друга кнутами и нагайками. Самым распространённым способом мести считался донос, втягивание противника в разорительную тяжбу, подкладывание недругу какой-нибудь вещи, якобы украденной у истца2121
  Очевидно поговорка «Доносчику первый кнут» имеет происхождение в эпоху царствования Тишайшего. Согласно закону того времени, донос считался справедливым, если доносчик выдерживал пытку: сечение кнутом, поднятие на дыбу, жжение огнём и т. п.


[Закрыть].

Из всех видов обманства самый отвратительный – брачный. Подсунуть жениху негодную лядащую девку, замордовать, низвести супругу до рабской покорности считалось в порядке вещей. Женская неверность осуждалась, но не принималась в расчёт, если она совершалась с иностранцем. Считалось, что соблудить с иноземцем простительно, потому что дитё от него родится крещёное по православному обычаю. А вот если русский мужчина соблудит с иноземкой, то грех будет непростительный, ибо дитё от этого блуда родится некрещёное, а от этого православию будет нанесён урон.

Благоразумный читателю! не удивляйся сему: истинная есть тому правда, что во всём свете нигде такого на девки обманства нет, яко в Московском государстве.

За измену со своим соплеменником замужнюю женщину полагалось закапывать живьём в землю, оставляя на поверхности одну голову. Для наблюдения за ними оставляли специальных сторожей, которые следили за тем, чтобы им не подавали ни есть, ни пить и чтобы умирали они голодной смертью.

Но как это ни удивительно, несмотря на все эти строгости, измена жён была довольно частым явлением. Неисчислимы были хитрости, на которые они пускались, чтобы облегчить свою участь. Например, жена одного ближнего боярина донесла царю, что её муж будто бы умел лечить подагру, но скрывал это от царя, страдавшего этой болезнью. Узнав об этом, Тишайший приказал дать боярину батогов. Когда же бедолага и после этого продолжал уверять, что ни о каких «средствиях против подагры» не слышал, царь пригрозил ему смертной казнью. Боярину ничего не оставалось, как пойти в лес, нарвать там каких-то трав и сделать для царя ванну (которая, кстати, очень облегчила его страдания).

Бедствием на Руси было сплошное сквернословие. Грубейшая брань с поминовением родителей была принята как на улице, так и в присутственных местах и в семьях. Её позволяли себе даже духовные лица и монахи в божьих храмах. Тишайший стремился уничтожить матерную брань на Руси и увещеваниями и батогами. По его указу в места скопления народа посылались переодетые стрельцы, призванные следить за «чистотой воздуха» и на месте наказывать виновных. Средство оказалось бездейственным: сами же стрельцы при исполнении служебных обязанностей выражались с такой витиеватостью и сложностью, которая вызывала у объектов их пристального внимания одну лишь зависть и большое желание научиться тому же.

Среди служивых людей, включая сотрудников Посольского приказа, бытовало мнение, что «кормление» за счёт государства или использования служебного положения является вполне естественным и даже законным делом.

– Ведь кормятся же воеводы в городах, так почему же нам это может быть запрещено? – говорили приказные и не упускали возможности поживиться. Взятка, подкуп и мздоимство были обычны на Руси, к ним относились как неизбежному явлению, например, как к дождю или снегу2222
  Двести лет спустя М.Е.Салтыков-Щедрин очень точно скажет, что «взятка уничтожает преграды и сокращает расстояния, она делает сердце чиновника доступным для обывательских невзгод».


[Закрыть].

Сперва всё это шокировало молодого приказного, но со временем сердце его привыкло и огрубело, и если он ещё не брал посулы, то скорее всего оттого, что служба в Посольском приказе, в отличие от других, не предоставляла ему такой прямой возможности. В других приказах, связанных с обслуживанием внутренних потребностей страны, без посулов и мзды прожить было просто невозможно: жалованье царь и бояре постоянно задерживали и не выплачивали годами.

Кто бывает счастлив службою своею и после сродичей своих, и за тем бывает много, а иному после сродичей своих не достанется ничего, и живёт с малого.

В Москве объявился посол Бенгт Хорн. Он прибыл по поручению Госсовета Швеции добиться от русских уступок в торговых делах. В 1660 году шведы запретили русским купцам свободный вывоз меди из Швеции, объявив на неё государственную монополию. В отместку за это царь Алексей Михайлович ввёл монополию на лён и коноплю. Бенгт Хорн хотел договориться о привилегиях для шведских купцов в России, не предлагая Москве ничего взамен. Естественно, он уехал с пустыми руками, оставив в Шведском тупике2323
  Улица в Москве, на которой располагалось Шведское подворье и миссия.


[Закрыть] вместо себя резидента Адольфа Эберса.

Адольф Эберс был тёртый калач: пока Гришка обретался на войне со шведами и поляками, Эберс исполнял должность комиссара шведского подворья и был правой рукой у посла Адриана Мюллера. Теперь, приехав в Москву во второй раз, он являлся шведским резидентом и землю рыл под собой, чтобы снабжать Стокгольм секретными сведениями о военном и политическом состоянии России. При этом он не гнушался никакими средствами, действовал главным образом с помошью подкупа и интриг и, не стесняясь, грубо вмешивался во внутренние дела русских. На него работали не только русские, но и проживавшие в Москве иностранцы. Ещё Афанасий Лаврентьевич говаривал в Дерпте, что комиссар Эберс на словах мягко стелет, да потом на деле больно жёстко спать.

Котошихина приставили к Эберсу в качестве соглядатая и ответного человека. Кардисский мир был заключён, но нужно было контролировать соблюдение его условий, уточнять отдельные моменты, связанные с проведением границы, обоюдным возвращением пленных и перебежчиков, а также налаживать торговлю между обеими странами. Поэтому переговоры со свеями продолжались, и в Стекольню тоже была послана русская миссия во главе с окольничим Барятинским, которого потом сменил окольничий Василий Семёнович Волынский.

В специальном наказе Посольского приказа приставу Григорию Котошихину говорилось: «…к резиденту свейскому Адольфусу Эберсу приезжати по все дни и быти ему к нему ласковым и приветливым и береженье к нему держать справное, чтоб ему, резиденту, и его посольским людем от русских людей и ни от кого иного бесчестья не было… и того беречи накрепко, чтоб к резиденту и к его людишкам иноземцы и русские люди не хаживали и ни о чём с ними не разговаривали, и вестей никаких им не рассказывали, и письма никакого к ним не подносили… И при случае у этого резидента исподволь спрашивати, какие наказы от короля своего Каролуса он получил в Стекольне и каким мнером он разумеет вести дела свои на Москве…»

Шведский комиссар и русский подьячий встретились как два старых друга. Алмаз Иванов, прикрепляя Котошихина к шведской делегации, имел в виду как раз это обстоятельство: ведь его подчинённый хорошо знал шведа, установил с ним довольно короткие отношения и, следовательно, при определённых обстоятельствах мог рассчитывать на конфиденциальность шведа.

Но Алмаз Иванов плохо знал Эберса и вряд ли предполагал, что тот имел на Котошихина точно такие же виды. Комиссар присматривался к подьячему более двух лет и имел возможность изучить некоторые нюансы его поведения. Например, от его проницательных серо-голубых глаз не укрылось недовольство Котошихина своим положением. Котошихин ещё в Стокгольме рассказал ему о судьбе своих родителей, о размерах своего верстанья и о дороговизне в стране, и швед тут же взял это на заметку. Уже на второй или третий день он пригласил Гришку на угощение.

Угощаться с прикреплёнными иностранцами не возбранялось, и подьячие охотно принимали от них приглашения, тем более что обильные возлияния, которыми сопровождались такие угощения, давали возможность выведывать полезную информацию. Но в то же время т.н. крестоцеловальные грамоты предписывали царским слугам «ни на какие прелести не прельщатися и ни в чём… государю своему не изменити», т.е. фактически служилым людям принимать от иностранцев подарки запрещалось.

Котошихин прибыл на шведское подворье в новом казённом платье, выданном из царских запасов. Нужно было показать свеям, что подданные русского царя живут в роскоши и довольстве, а Россия – страна сильная и богатая. Идти по городу в расшитом золотом кафтане Гришке запрещалось, поэтому он пришёл к шведам в обычном затрапезном виде, а платье за ним до самой Немецкой слободы нёс специальный челядник.

А где бывают послы, посланники и гонцы поставлена на посолских дворах… вахта: у послов сотник, а с ним стрельцов по 100 человек или 50, смотря по послом, сколько у него людей… чтобы им кто не учинил какого бесчестия и задору.

Когда Гришка, переодевшись в представительскую одежду, появился перед Эберсом, тот пришёл в изумление:

– Я бы вас, господин Котошихин, встретив на улице, не узнал!

Он повёл Гришку в трапезную, в которой стоял богато накрытый стол. Обращало на себя внимание обилие графинов и бутылок с разными водками и винами. Для каждого стояла особая тарелка, на которую можно было накладывать угощение.

Для Котошихина заморский этикет был уже не в диковинку, и он умел при случае пользоваться ножом и вилкой. Среди своих же, русских, нравы за столом были самые примитивные: тарелки подавались только в самых богатых домах и в самых торжественных случаях, но не менялись до конца пиршества, несмотря на многочисленные смены блюд. Вилки и ножи были большой роскошью. На пирах щи, супы или похлёбки наливали в одну большую миску на несколько человек. За столом сквернословили, икали, рыгали, фыркали, громко чавкали, сморкались и вытирали пальцы об скатерть, не стеснялись громко выпускать из брюха лишний воздух, а, наевшись до отвала, тут же засыпали.

– Какая самая лучшая водка в вашем государстве? – поинтересовался Эберс, подводя Котошихина к столу.

– Есть вино доброе, вино боярское, но самое лучшее и крепкое – двойное.

– Это что же: надо пить в два раза больше? – заржал швед, усаживаясь за стол и заправляя салфетку за ворот.

– Нет, господин Эберс, двойное вино – это водка с перегоном. Бывает и тройная, и четверная…

– А что же пьют ваши женщины? – поинтересовался Эберс.

– Женщины употребляют сладкое вино, разбавленное патокой. Но больше всего на Руси пьют мёд и квас.

– Ну, господин Котошихин, давайте выпьем за наше совместничество! Я очень рад, что именно вас приставили к шведской делегации, – сказал Эберс, как только Котошихин уселся за богато накрытый стол.

– Мы люди подневольные, – скромно ответил Котошихин.

Они чокнулись хрустальными кубками и выпили. Гришка уже не раз пробовал заморские вина, и они ему нравились, особенно фряжские. Они не сразу, как, к примеру, польская водка, ударяли в голову, а только подогревали и создавали приятную лёгкость в голове.

Эберс затронул тему винных откупов. Он находил решение царя отдать ввоз, производство и торговлю спиртными напитками в руки таможенных и кружечных голов и целовальникам правильным, однако полагал, что царю следовало бы построже следить за выполнением назначенными лицами своих обязанностей.

– Ваш царь слишком мягок! – говорил Эберс, внимательно наблюдая за выражением лица Котошихина. – Русским нужен такой царь, которого бы они боялись. Иван Грозный был самым лучшим для вас царём. Очень надеюсь, что Бог откроет царю Алексею Михайловичу глаза на все бесчинства бояр. Если этого не произойдёт, Россия погибнет, потому что бояре всё разворуют.

Котошихин согласно поддакивал комиссару, но высказываться по такой скользкой теме не решался. Да и рассказывать про «такое» Алмазу Иванову было опасно.

– Мы оченно довольны своим государем, – ответил он скромно.

Эберс сделал вид, что другого ответа он и неожидал.

Потом ответный тост пришлось сказать Котошихину. Он провозгласил здравицу за здоровье комиссара и за успехи шведского посольства.

– Но, дорогой Котошихин, – нагло заявил Эберс после того, как выпил, – ведь успехи шведского посольства – это неуспехи русских. Как же вы провозглашаете такой крамольный тост?

Гришка смутился и замешкался, не зная, что ответить. Он хотел, было, сказать, что успех шведов не обязательно означает неуспех русских, как Эберс снова заговорил:

– А может вы и вправду желаете мне успеха? Не только из-за дипломатической куртуазности?

– Да нет, я думал… – Котошихина странно смутил наглый пронзительный взгляд комиссара. Обычно такой скорый на слова, сегодня он почему-то оказался не в состоянии достойно ответить шведу. Голова странно набухла, гудела как колокол и плохо соображала. От фряжских вин ему никогда так не было плохо. Уж не подсыпал Эберс какого-либо зелья в бокал? Вроде ничего такого он не заметил. Но подсыпать можно было заранее в графин. Но тогда почему не пьянеет сам хозяин? Может, он принял противоядье?

Гришка по-дурацки улыбался, тряс головой и мычал, силясь сказать шведу что-то очень важное, но у него всё никак ничего не получалось. Потом перед глазами поплыли круги, Эберс как будто куда-то удалился, и теперь его голос звучал издалёка, глухо и тяжеловесно, словно в бочку:

– Послушай, любезный Котошихин! – перешёл Эберс на «ты». – А почему бы нам между собой не сотрудничать? Ты будешь передавать мне сведения о планах Посольского приказа, а я тебе буду сообщать о наших планах? И русская сторона, и шведская только продвинется в своих усилиях к взаимному согласию. Несогласие часто возникает из-за незнания друг друга, по причине недоверия. Кому от этого будет плохо?

– Ник… кому от этого плохо не… не будет, – выговорил, наконец, Котошихин.

– Вот и отлично. Пью твоё здоровье, Григорий Котошихин. А это тебе в знак благодарности от меня. – Эберс достал из кармана мешочек и сунул его в карман Гришкиного кафтана.

– Что это? – спросил Гришка и полез в карман, но Эберс остановил его:

– Не надо здесь. Дома достанешь и посмотришь. – Он прошептал: – Там сорок червонцев. Купишь подарки себе и жене.

– Какие червонцы? – глупо спросил Гришка, пытаясь безуспешно встать на ноги.

– Тссс! Нас услышат, – зашипел швед и приставил палец к губам. – Иди проспись, так-то лучше будет. Потом поговорим.

Он легко поднял Котошихина из-за стола, и тот без сопротивления дал отвести себя в соседнюю каморку. Там Эберс положил Гришку на кровать, потоптался около и ушёл.

Когда подьячий проснулся, было уже утро, и он вспомнил, что ему надо срочно возвращаться в приказ – Собакин требовал ежедневного отчёта от своих подчинённых. Что же он скажет ему? Что пропьянствовал со шведом и ничего не узнал?

Сейчас было бы не плохо принять внутрь похмелье – мелко нарезанную баранину в рассоле, заправленном уксусом, перцем и солёными огурцами, но где её раздобудешь? Шведы об этом кушанье и понятия не имеют!

Гришка полез пятернёй в голову, и в этот момент в дверь постучали. Вошёл свеженький, как огурчик, улыбающийся Эберс.

– Выспался? – спросил он, как ни в чём не бывало. – Вот и хорошо.

– Мне нужно идти, – прохрипел Котошихин, глядя в деревянную половицу.

– Понимаю, – ответил швед. – Тебе надо что-то сообщить своему начальству. Скажи им, друг мой, что я, мол, проговорился за обедом, и сказал, что шведская сторона не будет настаивать на том, чтобы русские выдали нам перебежчиков из Ингрии или Нарвы или заплатили за них выкуп. Для Стокгольма намного важнее закрепить своё владычество в Лифляндии и иметь с Москвой добрые отношения. Понял?

– Да.

– Ну, вот и хорошо.

– Но, господин хороший, мне-то вас пока отблагодарить нечем!

– Какие пустяки! Сочтёмся позднее. Не думай об этом, друг мой, ступай.

Собакин с пристрастием изучал Котошихина, когда тот взошёл к нему в палату, но после того как тот в деталях изложил выуженные у шведа важные сведения, остался довольным. Он похвалил Гришку за справную службу и попросил продолжать «гнуть эту линию со шведом и дальше».

Вообще приписной дьяк показался ему чем-то радостно возбуждённым. О причинах радости Собакина поведал подьячий Мишка Прокофьев. Он рассказал Гришке, что с бывшим «лифляндским воеводой» Ордин-Нащокиным приключилась беда: когда он с Артамоном Матвеевым находился в Украине, царь послал к нему с важными бумагами и деньгами его сына Воина. Но Воин к отцу не поехал, а направился прямиком к полякам и попросил там прибежища. Где он сейчас обретается, никто не ведает. Это был удар по положению Афанасия Лаврентьевича, и его враги уже с вожделением ждали того дня, когда его длиннобородую голову можно будет лицезреть на позорном шесте. Все знали, что окольничий имел большое пристрастие к полякам, любил всё польское и даже бравировал этим. Ведь это он предлагал царю заключить вечную дружбу с ляхами ценой уступки Украины под скипетр Речи Посполитой!

– Союз с Речью Посполитою может сделаться страшным для всех турских и нетурских басурман, – говорил Нащокин царю.

Его слепое преклонение перед Польшей привело к тому, что воспитание Воина он поручил двум польским пленным панам. Вот и результат этого воспитания! Собакин, зная, что Алмаз Иванов сильно ревновал Нащокина к царю, узнал первым эту новость и теперь хотел обрадовать своё начальство приятной новостью.

Вопреки всем ожиданиям, Тишайший не изменил своего отношения к Нащокину. Когда тот возвратился из Украины и припал к стопам царя, умоляя казнить его лютой смертью за измену сына, царь поднял его на ноги и с назиданием изрёк:

– Сын твой – человек молодой и хочет увидеть руку нашего Творца на сем свете. И как птица после чужеземных стран возвращается в своё гнездо, так и Воин вспомянет гнездо своё телесное, наипаче же душевное привязание ко святой купели, и к вам скоро воротится. Выпори его, как следует, вот и вся недолга!

…Дома Гришка полез в карман и достал кошелёк с деньгами: там на самом деле лежали, весело поблескивая, новенькие золотые червонцы. Гришка пересчитал их – червонцев было сорок, в два раза больше годового царского жалованья – и хотел, было, побежать к жене рассказать, какое счастье им привалило, но потом подумал, что неплохо было бы отложить червонцы на чёрный день, а то, может быть, купить на них избёнку. Он взял себе одну монету на опохмелье, а остальные спрятал за икону.

На следующий день Котошихин, собираясь на шведское подворье, мучился и всё гадал, как ему следует себя вести с Эберсом, потому что было стыдно. Он уже подумывал вернуть шведу деньги, но вспомнил, что часть их уже истрачена, а добыть недостачу было негде. К тому же его обуяла злость и жгучая обида: злость на горькую судьбу, в одночасье разбросавшую по миру всю семью, словно головешки по пожарищу; обида на продажных и алчных судейских приказчиков, позарившихся на жалкое имущество отца; обида на начальство, не пошевельнувшее и пальцем, чтобы помочь найти правду. Может быть, тайный сговор с Эберсом произошёл к лучшему? Так он хоть сможет им всем отомстить за нарушенную жизнь. И нечего жалеть: что случилось, того, значит, не миновать!

Эберс же вёл себя ровно и спокойно, словно никакой договорённости намедни между ними и не было. Котошихин начал уже думать, что швед всё забыл, и что всё это ему примстилось во сне. Но через неделю Эберс отвёл Гришку в укромный уголок и спросил:

– Ну что, друг мой Котошихин, знамо ли тебе, что отписал окольничий Барятинский о своей встрече с канцлером Магнусом Габриэлем Делагарди?

Котошихин удивился проницательности шведа, но потом вспомнил, что днём раньше к шведам из Стекольни прибыл гонец. Выходит, Эберса специально уведомили об этом. Такое объяснение как-то успокоило Гришку, и он с отрешённостью бычка, ведомого на бойню (чему быть, того не миновать!), рассказал комиссару всё, что ему удалось прочитать в стокгольмской отписке Барятинского царю.

Когда послы, окольничий Василий Семёнович Волынский и его товарищи вели переговоры, я принёс Эберсу на шведское подворье данный этим послам царский наказ и другие бумаги для снятия копий…

С тех пор он уже самолично, без понукания, сказывал шведскому комиссару тайны русского посольства в Стекольне, забыв о крестоцеловании и отбросив в сторону все угрызения совести. Между тем ему хорошо было известно содержание статьи 2 главы II «Уложения» от 1649 года: «…кто при державе царского величества хотя московским государством завладеть и государем быть, а для того своего злого умышления начнёт рать собирать, или кто царского величества с недруги начнёт дружитися и советными грамотами ссылатися, и помочь им всячески чинить, чтоб тем государственным недругам… Московским государством завладеть или какое дурно учинить… такова изменника… казнити смертью…»

Швед, видя такое дело, перестал сообщать Котошихину свои секреты, не видя в этом больше никакой необходимости. К тому же Ордын-Нащокин опять уехал на русско-польские переговоры, а замещавший его дьяк никакой отчётности о работе Котошихина с Эберсом не требовал.

Особенно интересовал Эберса добытый им откуда-то слух о том, что царь Алксей Михайлович, убедившись в том, что иностранцы злоупотребляют русским гостеприимством и откровенно занимаются «шпионством», собирался ликвидировать институт иностранных резидентов. Гришка подтвердил, что такие меры обсуждаются и для примера рассказал, как в Москву не допустили посла Польши, поскольку было заведомо известно, что он ехал туда заниматься тайным соглядатайством. Комиссар Эберс немедленно уведомил об этом Стокгольм.

– Кто же у вас на Москве ведает такими делами? – поинтересовался как-то Эберс.

– Наиглавнейшим в этом деле явялется ближний боярин Борис Иванович Морозов, – объяснил Котошихин. – Он держит в руках всех, кто выслеживает иностранных соглядатаев. Послами и их слугами занимается, понятное дело, Посольский приказ.

– А вот, к примеру, в чьё ведение попадёт шведский или английский путешественник в Новгороде и в Архангельске? – допытывался швед.

– А на местах этим ведают служилые люди Разрядного приказа.

Гришка был хорошо осведомлённым человеком и для шведской тайной службы был просто находкой.

Для успокоения совести Гришка разов по сто в день повторял молитву: «Господи Иисусе, владычица моя Богородица, помилуйте мя грешного!». Один грамотей сказал ему, что если эдак три года твердить молитву, то наступит прощение всех грехов. Он теперь не пропускал ни одной праздничной службы и регулярно ходил в церковь.

Комиссар Эберс доложил в Стокгольм, что ему удалось завербовать в Посольском приказе важного тайного агента. «Оный субъект», – писал комиссар, – «хотя и русский, но по симпатиям – добрый швед. Он обещался впредь извещать меня обо всём, что будет писать посол Волынский и какое решение примет Его Царское величество относительно Вашего Королевского величества».

В конце письма Эберс сделал приписку, что на подкуп агента он затратил сто червонцев, не считая угощения, подтвердив тем самым, что шпионаж – неиссякаемая золотая жила и для вербовщиков, и для их жертв.