Текст книги "Аз грешный…"

– Человек – он от природы блудлив, и во всём виновата плоть наша, – поучал мастер Григорий. – Но для того Создатель и вдохнул в нашу плоть душу, чтобы мы побеждали плотские искушения. Для того, кто оступился, соблазнился, Он оставил лазейку – покаяние.

– Ага, не покаявшись – не согрешишь! – саркастически заметил Гришка. – Выходит, греши, сколько тебе угодно, всё одно прощение обеспечено?

– Для того, кто так рассуждает, никакого прощения Всемогущий не придумал. Грех так думать.

Такие споры велись до бесконечности, пока Григорий не спохватывался и не уходил по своим делам. Гришка же шёл «считать» кабаки дальше. Однажды он бесцельно гулял по городу и, «считая» один кабак за другим, забрёл к южной таможне Старого Города. Наступала осень, листья на деревьях пожелтели, но ещё не падали, и весь Стокгольм пребывал в золотистом наряде. Гришка всего этого не видел и не замечал. Трещала-разламывалась, несмотря на опохмёлку, голова, и он, слегка пошатываясь, брёл наугад, пока не упёрся в плотную толпу. Людская масса беспокойно колыхалась, над головами летал неясный монотонный ропот, и в воздухе вокруг было что-то жутковатое и мрачное, словно перед грозой.

– Что тут делается? – заплетающимся языком спросил он одноногого солдата, стоявшего поодаль.

– Ждут казни, – равнодушно ответил тот, подскакивая с помощью костылей и поправляя целую ногу.

– Кого казнить-то собираются? – поинтересовался Гришка.

– Говорят, какого-то офицера, который будто бы изменил короне и доставлял русским военные сведения.

Котошихин вздрогнул, словно молнией поражённый.

– А ты, господин, я вижу, иностранец? – спросил солдат.

– Поляк, – ответил Гришка.

– Поляк? Видали мы вас и били! – гордо сказал инвалид и выпрямился, словно на параде.

– И где же ты ногу-то потерял? – спросил Гришка.

– Под Ригой. Делали вылазку против московитов, попал под ядро. Русские хорошо дерутся, но мы их побили. Да… Против шведского солдата в бою никто не устоит.

– Я слыхал, что шведскому войску под Ригой помогли немецкие ландскнехты, изменившие русскому царю, – сказал Котошихин, почему-то обиженный заявлением шведа.

– Так мы все равно бы победили и без немцев, – упорствовал солдат. – А изменников короля надо казнить, чтоб другим неповадно было.

– Без изменников никак не возможно, – возразил Котошихин. – Ни одно государство, в том числе и шведское, не может обойтись без своих людей в стане врага.

– Может быть, – спокойно ответил швед, – но я люблю честный бой и не люблю предателей. – Он презрительно сплюнул Гришке под ноги. – Всех их надо повесить. И своих и чужих.

Первым желанием Котошихина было осадить солдата и показать ему, что он не прав, что изменники – это такие же люди, как и все. Виноваты обстоятельства: одному они благоприятствуют, и человек идёт по жизни, словно на масленичном гулянье, а другому жизнь никак не даётся, только плюёт в морду и роет одну яму за другой. Но в это время толпа вздрогнула, заволновалась, и солдат, ловко орудуя костылями, врезался в неё, пытаясь пробить себе дорогу. Котошихин инстинктивно ринулся за ним. Толпа шикала на них, кричала, плевалась, толкалась и не пускала – каждый пропущенный вперёд зритель лишал остальных удобного ракурса для наблюдения.

Но солдат был непреклонен и, не обращая внимания, упорно продвигался вперёд. Котошихин подпихивал его сзади, и скоро они очутились в первом ряду, которые были заполнены в основном женщинами, детьми и инвалидами войны. Солдат потерял в схватке свою треугольную шляпу, но был доволен: прямо перед ним в каких-то десяти метрах находился деревянный помост, на котором стояла большая деревянная колода с воткнутым в неё огромным топором на длинной рукоятке. Жидкое оцепление из солдат во главе с капитаном-немцем разделяло толпу от места казни.

Котошихину было не в первой присутствовать при казни преступников – Москва предоставляла для этого достаточно много случаев. Чуть ли не каждый день на плаху Красной площади поднимались воры, разбойники, бунтовщики, убийцы, еретики, растлители. Казни собирали много любопытных, они всегда происходили при огромном стечении народа. Каждому, независимо от пола, возраста, социального положения и образования, хотелось посмотреть, как будет вести себя приговоренный за несколько минут до смерти, как справится со своей работой палач и что способно испытать человеческое тело при воздействии на него кнутом, топором, колесом или верёвкой. Не обходились эти жуткие зрелища и без детей – родители в целях назидания сами приводили их посмотреть на то, что может ожидать каждого из них, если сбиться с панталыка и не слушать Бога, государя, хозяина или родителей.

Россияне охотно ходили на казни. Стокгольмская публика в этом отношении, как, впрочем, и во многих других, не очень-то отличалась от московской. Та же нездоровая жажда зрелища, неестественное бодрячество, за которым прятался страх, грубые, циничные реплики в адрес жертвы и палача, обильное выделение адреналина в крови, характерное предчувствие подкатывающейся к горлу тошноты и – вот оно! Мощный, одурманивающий сознание взрыв крови в жилах! Душа жертвы одним ударом топора отделялась от бренного тела!

А бывают мужскому полу смертные и всякие казни: головы отсекаю топором за убийства смертные и иные злые дела; вешают за убийство ж и за иные злые дела; живого четвертают, а потом голову отсекут за измену, кто город сдаёт неприятелю, иль с неприятелем держит дружбу листами.

Котошихину часто приходила в голову мысль, что людская толпа напоминает стадо баранов, приведенных на бойню и завороженных самим процессом отправления их на мясо.

Женщина, довольно прилично одетая – скорее всего, жена какого-нибудь ремесленника или мелкого купца – закричала:

– Почему никого не видно? Сколько же можно ждать!

– Давайте сюда преступника! Безобразие держать столько времени людей в напряжении! – поддержал её какой-то господин в парике и камзоле.

Солдат-инвалид вставил в рот два пальца и свистнул. Вслед за этим поднялся такой гвалт и шум, что был вынужден вмешаться капитан выставленного оцепления. Он пытался утихомирить беснующуюся публику, но никто его не слушал.

– Палач! Где палач!

– Преступника! Пре-ступ-ни-ка!

Шум неожиданно, словно по команде, прекратился, сквозь толпу от крайних дальних рядов к центру прокатился шёпот:

– Везут! Везут преступника!

Все стали вертеть головами, пытаясь понять, откуда появятся главные действующие лица представления. И вот над частоколом голов Гришка увидел одну единственную человеческую голову. Она приближалась, росла над толпой, возвышалась и мелко тряслась от неровностей почвы. Показались сутулые плечи, обвисшие перебитые руки, торчащие из-под грязно-серого балахона. Приговорённый к смерти смотрел куда-то вдаль на Солёный залив, словно ожидая с той стороны какого-то знака или спасения. Он был заключён в деревянную клетку, которая стояла на повозке, влекомая двумя худыми клячами.

– Ух! Ах! Ох!

Толпа замерла.

Кучер, сидевший на возвышении спереди повозки, противно цыкнул на лошадей и натянул вожжи. Повозка остановилась, и то ли от слабости, то ли о неожиданности, человек в клетке потерял равновесие и упал бы, если бы не успел ухватиться за одно из рёбер клетки.

– Ай! Ой! Уй!

Откуда-то из-под земли возник палач в чёрной маске – дюжий упитанный мужчина с бычьей грудью и выпирающими во все стороны бицепсами мышц. Он был одет в обтягивающее железные ноги чёрное трико и серую кожаную куртку с короткими рукавами.

– Это Юхан из Даларна! – сказал кто-то рядом с Гришкой.

– Эй, Юхан! Как у тебя сегодня – не дрогнет рука? – крикнули из толпы и заулюлюкали.

Палач поднялся на помост и, не обращая внимания на выкрики, встал в углу и скрестил руки на груди. Вся его фигура выражала презрение к собравшейся толпе – он презирал их за кровожадность, трусость и жестокость, за то, что они его не любили. Глупцы! Разве он виноват в смерти того или иного осуждённого? Он является только орудием исполнения. Он выполняет свою работу. Ведь кто-то же должен её делать? А чем его работа хуже работы того же судьи, отправляющего на эшафот свои жертвы?

А публика продолжала отпускать в адрес палача Юхана оскорбительные и язвительные замечания. Но они не достигали своей цели и разбивались о его неприступную позу, как брызги волн о причал.

Два стражника залезли в клетку, связали руки жертве и повели её на помост. Ноги преступника дрожали, и стражникам пришлось буквально волочить его по крутым ступенькам. Они поставили его в центре помоста и отошли в сторону. На фоне палача жертва смотрелась жалкой букашкой. Символ правосудия ярко и выразительно торжествовал над преступлением.

Толпа замерла.

На помост влез человечек в парике – судебный исполнитель – и писклявым голосом стал зачитывать приговор. До уха Гришки долетали лишь некоторые обрывки фраз, да он и не старался вникнуть в их содержание:

– Именем его королевского величества… бывший капитан драгунского Сёдерманландского полка Йоханн фон Хорн совершил измену… в назидание другим, чтоб не повадно было… приговаривается к казни с отсечением головы, – чирикал чиновник.

И тут Котошихин оцепенел и разинул от неожиданности рот. Какой фон Хорн? Он знает только одного фон Хорна… Это…

Только теперь он хорошенько всмотрелся в фигуру жертвы: на помосте стоял его давний знакомец Йохан фон Хорн!

Не может быть! Неужли этот измождённый человек с потухшим взором и есть тот энергичный, бодрый и всегда весёлый собеседник, соглядатай Ордин-Нащокина, верой и правдой служивший русскому царю? Да, это был тот самый Хорн, которого он примерно год тому назад видел в Любеке, а полгода тому назад выдал Якобу Таубе! И вот теперь он стоит перед ним и ожидает, когда прервутся последние минуты живота его!

Гришка вытащил из кармана платок и вытер пот со лба.

– Что – испугался поляк? – засмеялся солдат.

Гришка ловил рот воздухом и схватился за его костыль.

– И зачем только место занял, слабак! – сказали за спиной.

– Ага! Сидел бы дома с мамочкой и держал её за руку! – противно захихикали сбоку.

И в это время Хорн повернул голову в сторону Гришки. Страдание и узнавание прочитал в его глазах Котошихин. Смертник попытался ему улыбнуться, но улыбка не получилась. Некоторым даже показалось, что он корчит толпе рожи.

– Ишь, подлец, кривляется! – сказала то ли купчиха, то ли ремесленница.

– Жалости ищет!

– Надо было раньше думать, прежде чем поступать на службу к московитам!

– Проклятый предатель!

– Смерть изменнику!

В это время Хорн сделал над своим лицом ещё одно усилие и попытался подмигнуть Котошихину. Но веки припухшего глаза не слушались, и моргнули сразу оба глаза. Гришка прочитал в них мольбу о сочувствии и сострадании. В этой толпе русскому шпиону никто не сочувствовал, и смертник искал их у Котошихина, такого же шпиона и предателя. Какое издевательство над здравым смыслом, что это сочувствие он искал в том, кто выдал его шведам! Или это наивысший знак христианского примирения?

И вдруг фон Хорн засмеялся жутким смехом, набрал в лёгкие побольше воздуха и плюнул в Гришку. Плевок, конечно, не долетел до цели, но тот инстинктивно заслонился рукой. Толпа возмущённо зашикала, завопила и заколебалась – она приняла этот выпад смертника на свой счёт и ещё более озлобилась. Почувствовать на себе презрение и со стороны палача и от его жертвы – это было слишком много для добропорядочных стокгольмских бюргеров!

На помост уже поднимался священник с крестом, но Гришка ничего не видел и не слышал. Трудно было сказать, что его больше напугало: притворная улыбка и подмигивание бывшего капитана или презрительный плевок. По телу его пробежала холодная дрожь, он вздрогнул, крикнул изо всех сил: «Прости меня, брат!» и бросился прочь, подальше от всего этого. Никто не понял, что прокричал этот слабонервный зритель, потому что никто вокруг не знал русского языка. Да в это время всем было не до Котошихина: преступник в это время получал последнее причастие, целовал крест, подсунутый священником, потом кланялся на все четыре стороны, потом опустился на колени и положил голову на плаху.

Сейчас… Сейчас всё произойдёт!

– А-а-а-а!

Глухой, но чёткий стук топора и дикое завывание толпы…

Вырвавшийся, наконец, из объятий толпы, Гришка, заткнув уши пальцами и зажмурив глаза, бросился на землю и затрясся в беззвучных рыданиях.

Когда толпа, живо обсуждая подробности казни, повалила назад, его уже там не было. Последним проковылял одноногий солдат, то и дело прикладываясь к бутылке. Сидевшая на старой крепостной стене ворона каркнула и полетела прочь искать себе новое развлеченье.

Конец

Господь избиенных утешает ризами белыми, а нам

даёт время ко исправлению.

Протопоп Аввакум, «Книга бесед»

– Ты когда заплатишь мне деньги, шведский Тацит?

На пороге дома, опершись руками о притолоку, стоял Данила. На нём была грязная, порванная в нескольких местах рубаха, босые ноги торчали из стоптанных деревянных башмаков, волосы были всклокочены, губы искривлены злой презрительной усмешкой, а из глаз сверкала ненависть. Таким королевского переводчика Котошихин видел впервые.

– Ты про что, Данилушка? – миролюбиво ответил Гришка. – Какие деньги?

– Плата за постой! Ты задолжал мне за два месяца!

– Ах, это… так у меня сейчас нету денег. Были, но… кончились. Да ты не беспокойся, я заплачу.

– Мне нужны деньги сейчас. Если не заплатишь, не пущу в дом.

За спиной хозяина мелькнуло злорадное лицо свояченицы.

– Ну ладно, на тебе задаток, а остальное я верну завтра. Мне должны вернуть долг.

Гришка полез в карман и вытащил оттуда несколько монет:

– На, держи.

Данелиус выхватил деньги и пропустил Гришку в дом.

– Эх, Данилушка, что – деньги? Всё это суета сует! Знаешь, где я сейчас был? Не знаешь! То-то! Угадай.

– И не подумаю. – Анастасиус оттолкнул от себя Гришку, который полез, было, к нему обниматься.

– А где же наша разлюбезная хозяюшка? Мария! Ты куда спряталась? Нехорошо, Данилушка, ой как нехорошо обижать жёнку.

– Не твоё дело, – оборвал его хозяин, надевая на себя нечто в виде плаща.

– Ясное дело, не моё, – охотно согласился Гришка. – Ты куда? Возьми и меня с собой.

Анастасиус хмуро взглянул на Котошихина:

– Ладно, пошли.

Котошихин догадывался, что хозяин взбеленился на него неспроста. Задержка квартплаты была только предлогом, чтобы придраться к постояльцу. Не иначе как свояченица донесла ему про них с Марией. Ну и пусть. Ему теперь все равно.

А Данелиус тоже пустился в загул. То ли измена жены задела его за живое, то ли была ещё какая на то причина, только последнее время он приходил домой пьяный, смурной, и все домочадцы старались не попадать ему на глаза. Почти каждый день он пропадал у русских купцов, и те его изрядно и исправно накачивали – да так, что Анастасиус вползал в дом на карачках. Мария пыталась на него воздействовать, журила, просила, умоляла прекратить пьянку, но всё было напрасно. Тогда она уходила к соседям, чтобы переждать там, пока муж не протрезвеет. Данелиус не только не внимал её просьбам, но и частенько её поколачивал.

Стоял жаркий августовский день. Они молча шли по улице, не обращая внимания на зазывные клики развратных финских девок, выглядывавших почти из-под каждой подворотни. Данелиус шёл в излюбленное своё место – пивную отставного капитана Свена Гёте. Там он довольно быстро спустил только что полученные от Гришки деньги – правда, не без помощи самого Гришки, и пока Котошихин мирно калякал о том-о сём с капитаном, переводчик куда-то исчез.

Домой Гришка вернулся к семи часам вечера. Каково же было его удивление, когда обнаружил, что Данелиус уже был дома. Он, очевидно, отходил ко сну, но был на взводе и разгуливал по комнате в ночной рубахе и туфлях на босу ногу. Котошихин пребывал в самом безмятежном настроении, которое ему захотелось передать хозяину.

– Данилушка, куда же ты пропал, дорогой?

– Ты мне надоел, вот я и ушёл, – зло огрызнулся тот и беспокойно забегал туда-сюда по комнате. Из кухни выглянула свояченица, – похоже, Марии в доме не было. – И вообще я решил, что тебе не место в моём доме. Собирай свои пожитки и проваливай прочь.

– Как же так, Данилушка? – удивился Гришка. – Мы же вроде бы давеча договорились…

– Ни о чём мы не договорились, русская свинья!

– Ты шутишь? – опешил Котошихин.

– Нисколько. – Данелиус подошёл к Котошихину, схватил за рукав и начал тащить его к двери. Котошихин сообразив, что хозяин не шутит, попытался вырваться и всё толком объяснить, но тот крепко вцепился в одежду и не выпускал. Гришка рванулся – рукав кафтана затрещал по швам.

– Ах, ты так? – обозлился Гришка. – На, получай!

Он размахнулся и что есть силы звезданул Данелиуса кулаком по уху.

Данелиус отпустил Гришку, отшатнулся и снова набросился на него. Он тоже не остался в долгу и больно ударил его под самый дых. Гришка задохнулся и согнулся пополам от боли, а Данелиус наскочил на него, вцепился обеими руками за горло и стал душить. Гришка стал отчаянно отбиваться, началась потасовка. Они повалились на сундук, и Гришка раскровенил об его угол всё лицо. Выбившись из сил, оба скатились с сундука на пол и продолжали бороться там, нанося друг другу беспорядочные удары. Данелиус продолжал держать Котошихина за горло, и Гришка стал слабеть. Он понял, что хозяин сильнее его и вот-вот задушит.

Собрав последние силы, Гришка попытался подняться на ноги, но это у него не получилось. Катаясь по полу, противники задели стол, стол закачался, и Гришке прямо под руку свалился кухонный нож. Не раздумывая, он схватился за рукоятку и инстинктивно наугад полоснул Данелиуса ножом. Данелиус вскрикнул, отпустил Гришку и закричал благим матом:

– На помощь! Убивают!

Он встал на ноги и, подняв левую руку к свету, с испугом наблюдал, как кровь из разрезанной ладони стекала на пол. Гришка тоже поднялся, и тяжело дыша, не выпуская ножа из руки, недоумённо смотрел на него. Откуда ни возьмись, появилась Ханна. Набравшая до сих пор, словно воды в рот, она вдруг завизжала, будто резали её саму:

– А-а-а-а-а! Убили! Люди, на помощь!

– Ты что? – тихо произнёс Данелиус. – Ты… меня… Вор! Убийца! Ты своровал у себя в Москве, а теперь прокрался в мой дом… чтобы украсть у меня жену! Ну, погоди, сейчас я с тобой разделаюсь.

Данелиус с решительным видом пошёл на Гришку.

– Стой! – предупредил Котошихин дрожащим голосом. – Я сейчас сам не свой! Не ходи!

Но Данелиус со сжатыми кулаками и горящими от бешенства глазами продолжал наступать.

– Я тебя уничтожу, паршивый московит! Ты узнаешь, как паскудничать в доме у честного шведа!

Гришка испуганно попятился, выставив руку с ножом впереди себя, но Данелиус, не обращая внимания, бесстрашно шёл прямо на него. Неожиданно Гришка упёрся спиной в стену – дальше отступать было некуда. Он заверещал и прямо перед носом у Данелиуса замахал ножом:

– Не подходи!

– Попался! – С победоносным криком Данелиус ринулся вперёд прямо на нож. Лезвие мягко наполовину вошло в живот и остановилось, потому что Данелиус обеими руками перехватил Гришкину руку с ножом. Какое-то время оба противника стояли неподвижно и в оцепенении смотрели друг другу в глаза. Первым пришёл в себя Котошихин и резким рывком выдернул руку с ножом. Данелиус захрипел, обмяк и стал валиться на Гришку, а тот от испуга, не помня себя, нанёс ему ещё два удара ножом: один в грудь, а потом, когда тот свалился под ноги, – в спину.

Хозяин, поджав колени к подбородку, свернулся на полу клубочком и затрясся всем телом. Вокруг него сразу образовалась лужа крови.

– Ты что наделал, подлец? Ты же убил его! – вне себя закричала свояченица и подскочила к Гришке, чтобы то ли ударить его, то ли отнять нож.

Котошихин лениво махнул рукой, и нож по касательной достал свояченицу по животу.

– А-а-а-а! – заверещала по-поросячьи Ханна и, прижав руку к ране, бросилась вон из дома.

Гришка, всё ещё не понимая, что произошло, стоял посреди комнаты и смотрел на нож. Потом он увидел, что вся его одежда была вымазана в крови. Он открыл было рот, чтобы произнести что-то, но не смог – слова застряли у него в горле, и его тут же вырвало.

Тогда он бросился на пол рядом с Данелиусом и то обнимая его, то толкая, словно пытаясь разбудить, запричитал:

– Данилушка, дорогой… Как же это? Я не хотел, прости меня заради Христа!

Но королевский переводчик только хрипел и плевался кровью.

Когда в дом вбежали люди – два стражника, Мария и её сестра, соседи, Гришка с ножом в руке ходил по комнате и исступлённо повторял странные слова:

– Не надо было плеваться… Не надо!

За неимением в Сёдермальме настоящей тюрьмы Котошихина отвели на гауптвахту и посадили в общую камеру, в которой в ожидании разбирательства уже сидели несколько человек: какие-то бродяги с испитыми лицами, одна финская гулящая девка и молодой парень в деревенской одежде. Все они лежали или сидели на полу, застеленном соломой и тихо переговаривались между собой, глядя на единственное окошко, через которое в камеру пробивался тусклый свет.

Стражник подтолкнул Гришку ногой в зад и загремел засовом.

– Добро пожаловать в нашу святую обитель, херр егермейстер! – с издёвкой произнёс один из бродяг и снял с головы грязную шляпу. – Постель застелена, горячая грелка подана. Не желаете ли послушать колыбельную?

Его спутник захохотал сиплым голосом и тоже поддержал игру:

– А может быть, господин шталльмейстер, пожелает развлечься на ночь? Так прекрасная дама в его распоряжении. – Широким приглашающим жестом бродяга указал в сторону проститутки.

– Но-но, это ты брось, – отозвалась женщина из угла. – Я женщина порядочная и не с каждым…

– Конечно-конечно, – поспешил заверить её первый бродяга, – сию минуту к вам для случки приведут самого графа Магнуса. Ха-ха-ха!

Гришка, не обращая внимания на грубые шутки, взял охапку чистой соломы, бросил её на свободное место и уселся на него, как ни в чём не бывало – словно он с него не слезал всё последнее время, а только временно отлучился и теперь вернулся снова.

– Что-то наш барон не разговорчив, – не унимался первый бродяга, придумывая для Гришки всё новые титулы и прозвища, – может вам стражник чем не угодил и слишком мягко погладил вас сапогом по заднице?

– Отстань! – ответил Гришка по-немецки и лёг на спину.

– Наш камергер говорит по-немецки! Какая честь для нас! – Бродяга снова снял шляпу и деланно поклонился.

Но скоро юмор записного тюремного остряка иссяк, и в камере снова воцарилась тишина. Где-то зазвонил церковный колокол – вероятно, с колокольни церкви Святой Марии. Потом совсем рядом заблеяла коза. В маленькое окошко попытался проникнуть голубь, но всё время ударялся грудью об стекло. Вот, дурашка: сам лезет в тюрьму! Через окошко доносились чьи-то голоса. Снаружи жизнь продолжалась, как ни в чём не бывало. Остановилась она только здесь, на гауптвахте.

Итак, Котошихин очутился под стражей и в тюрьме. Судьба миловала его от этого в России, зато уж дважды наградила на территории королевства Швеции. Ничего особенного от этого он не почувствовал. Тюрьма так тюрьма. Что с ним будет, его пока не интересовало. Как так получилось, что он ударил Данилу ножом, он тоже не знал – вероятно, на него нашёл какой-то дурман. Убивать переводчика, несмотря ни на что, у него не было никакого намерения. Бог даст, Данилушка оклемается, и его выпустят на свободу. Помнится, хозяин ещё дышал, когда в дом пришли два солдата и увели Гришку с собой на гауптвахту. Хуже всего, конечно, неизвестность. Уж хоть бы поскорее всё определялось и с Анастасиусом, и с наказанием, которое ему предстоит принять. Что ж, он заслужил его и примет безропотно.

На утро его привели к начальнику гауптвахты, и офицер допросил его об обстоятельствах драки и причинах, вызвавших её. Котошихин сообщил всё, как было, писарь составил с его слов протокол, офицер попросил Гришку подписать его и приказал снова поместить в камеру.

На третий или четвёртый день пришёл Баркуша и добился с Котошихиным свидания. Он рассказал, что Анастасиус ещё жив, но чувствует себя плохо. Он много потерял крови, ничего не ест и не пьёт и часто теряет сознание. К нему приходил лекарь, дал каких-то лекарств для заживления ран, но ничего обнадёживающего в отношении раненого не сообщил. Ханна, свояченица Анастасиуса, ранена легко, и ничто её жизни не угрожает.

Гришка с безучастным видом слушал Баркушу и оживился только при упоминании Ханны.

– Разве я и свояченицу… того… задел? – удивился он.

– А как же, дорогой мой Грегорий, и её тоже. Что же всё-таки между вами случилось? Как ты мог?

– Не знаю, Баркуша, не знаю.

– Ты что же – пьян был сильно?

– Навроде нет. Не помню.

– О-хо-хо-хо-хо! Что же теперь с тобой будет? Моли Бога, чтобы Данелиус не умер. В этом будет и твоё спасение.

– Какого Бога, Баркуша?

– Обратись к своему. Впрочем, Бог на небе один.

– Ты так думаешь?

Баркуша не ответил, посидел немного и ушёл. Потом прибежал запыхавшийся магистр Гербиниус. Он только вздыхал, поднимал глаза к небу и молчал.

Снова потянулись дни, часы и минуты.

Спустя какое-то время до арестованного дошло известие, что королевский переводчик Данелиус Анастасиус скончался. Об этом сообщила его жена, которая 8 сентября пришла в местный суд и подала на убийцу мужа Яна Александра Селицкого формальную жалобу. На следующий день Котошихина забрали с гауптвахты и привели в здание суда. Его ввели в большую просторную комнату, в которой за большой кафедрой восседал важный судья в мантии и парике, и усадили на скамейку справа, выставив по бокам двух стражников. Поскольку шведским языком Котошихин владел не в такой степени, чтобы говорить на нём в таком ответственном месте, суд нанял на слушание переводчика русского языка Ханса Эстерика.

В зал пригласили фру Анастасиус. Вошла женщина в чёрном, и Котошихин узнал в ней Марию. При виде её он привстал и хотел было к ней обратиться со словами покаяния, но стражники схватили его за плечи и силой усадили на место. Вдова сделала вид, что не замечает своего бывшего постояльца, и смотрела прямо перед собой на судью, который немедля начал допрос.

– Арестованный, скажите нам своё имя, чин и звание.

Котошихин назвал себя Селицким, архивариусом при канцелярии графа Делагарди. При упоминании имени канцлера брови у судьи полезли вверх. Потом он спросил Гришку, знает ли тот стоящую перед ним женщину, на что Гришка ответил утвердительно. Потом судья обратился к Марии и попросил её изложить суть её ходатайства в королевский суд. Вдова рассказала, что вышеозначенный господин Селицкий ранил ножом её мужа, от каковых ран тот, спустя две недели после драки, скончался. Она осталась без средств к существованию, потому что имеющиеся деньги в доме были потрачены на содержание постояльца, а постоялец последнее время денег за это не платил.

– Так ли это? – обратился к Гришке судья.

– Всё это так и не совсем так, ваша милость. Я ходатайствую о том, чтобы мне отпустили время, для того чтобы я смог написать подробное объяснение по поводу произошедшего.

Так его накануне научил один судейский чиновник, к которому за советом обратился всё тот же Баркуша.

– Арестованный, это всё отговорки! Вы должны заявить нам твёрдо здесь и сейчас: признаётесь ли в убийстве королевского переводчика херра Данелиуса Анастасиуса и готовы ли вы нести за это полную ответственность, в том числе и ответственность за восполнение потерь, которые понесла вдова убитого, будучи лишена теперь средств к существованию?

– Я уже сказал, ваша милость: мне нужно время, чтобы обдумать свой ответ и изложить всё на бумаге. – Он решил твёрдо придерживаться линии, присоветованной Баркушей.

– Суд настаивает…

– В таком разе я отказываюсь отвечать. – Котошихин сел на скамейку и бросил взгляд в зал. Сидевшие там Баркуша и Гербиниус в знак одобрения закивали головами.

– Это как вам заблагорассудится.

Брови судьи опять взметнулись вверх. Наглость этого русского не имеет пределов! Тем не менее, от необдуманных и резких шагов в отношении подсудимого, работавшего в архиве самого канцлера, он воздержался и постановил передать дело на рассмотрение суда города Стокгольма.

Вдова Анастасиус тут же переадресовала свою жалобу на Котошихина в городскую ратушу. После первого судебного слушания в сёдермальмскую гауптвахту Гришка уже не вернулся, а был переведен в городскую тюрьму, где его как важного преступника поместили в камеру-одиночку. Тюрьма располагалась в переулке Святого Лаврентия в башне, известной под названием Драконовой. Здесь содержались преступники, совершившие тяжёлые преступления. Для воров, бродяг и мошенников использовался так называемый Кузнечный двор.

Между тем московский посол Иван Леонтьев не успокаивался и осаждал Госсовет Швеции всё новыми просьбами и жалобами. В частности, он подал на имя канцлера жалобу на шведских комиссаров в Москве Лилиенталя и Эбершельда, якобы превысивших свои полномочия, а заодно и напомнил о деле Котошихина, которого надлежало в соответствии с пунктом шесть Кардисского договора выдать в Россию.

Госсовет ответил послу, что Котошихин не подпадает под упомянутый пункт мирного соглашения, потому что прибыл в королевство не из России, а из другой страны. Кроме того, он совершил в Швеции преступление, а потому должен будет предстать перед шведским судом и в соответствии со шведскими законами понести наказание.

Обо всём этом рассказал Гришке сердобольный Баркуша.

Гришка махнул на всё это рукой:

– Теперь мне всё едино: оставят ли меня в Швеции, отправят ли в отечество – конец один.

11 сентября в здании стокгольмской ратуши состоялось заседание городского суда, большая часть которого была посвящена формальностям, связанным с установлением личности Котошихина и обстоятельств убийства им Анастасиуса.

– Откуда прибыл подсудимый? – задал ему вопрос судья.

– Из российских пределов.

– Какого звания?

– Звание моё известно Его Королевского Величества канцлеру и графу Делагарди.

– По какой причине подсудимый лишил жизни королевского переводчика Даниэля Анастасиуса?

– Я не хотел убивать его. Как и обещал в первый раз, я на бумаге сообщил причины возникшей между нами распри. Добавить к сказанному ничего не могу.

Секретарь подошёл к Котошихину и взял протянутую им с балкона бумагу.

– Подсудимый владеет немецким языком?

– Да, ваша милость. Но я прошу отвод для вашего переводчика.

– У подсудимого есть основания для этого?

– Да, ваша милость. Я подозреваю, что назначенный судом переводчик может являться в моём случае заинтересованной стороной. Он не знает меня, а я – его.

– Подсудимый сомневается в честности шведского суда?

– Никак нет, но на всякий случай прошу разрешить пригласить в качестве переводчика Улофа Баркхусена.