Текст книги "Вассал и господин"

– Так некогда было, за кабаном ехали, – пояснил солдат.

– Вспомните то место? – не отставал монах.

– Вспомним, – отвечал ему Бертье, – только путь туда неблизкий: до темноты доедем, а вот обратно придется впотьмах возвращаться. Завтра можно будет.

– Потом съездите, похороните, – сказал Волков монаху. – Завтра в Мален отправимся.

Он пошел ужинать, не пригласив ни Бертье, ни Рене, ни Брюнхвальда. Не то было у него настроение. А Ёган сказал, что ужин еще и не готовил, так как занимался весь день хозяйственными делами.

И ругать его было не за что, хоть и хотелось. Потому что это была правда и все, что мог сказать Волков Ёгану, – напомнить, что просит его уже не первый раз найти ему слугу, а тому все недосуг. И Ёган опять ему обещал слугу найти. Завтра же.

* * *

…Сначала Агнес даже нравилось, что люди побаиваются ее кучера.

Сторонятся его и стараются даже не смотреть лишний раз. Уж больно зверообразен был лик да и весь вид Игнатия Вальковского.

Его истлевшая рубаха, его драные широкие панталоны, черные, сто лет не мытые ноги пугали людей. Но особенно пугала людей разодранная щека, кое-где поросшая жесткой щетиной.

Когда ему поздно вечером даже не открыли ворота постоялого двора, оставив путников опять ночевать на улице, Агнес решила, что все же надо ему вид иметь приятный. Не разбойница она, чтобы люди ее чурались, а госпожа. Пусть боятся да кланяются, а когда ее боятся да разбегаются, это уже совсем не то.

Позвала она его к себе, поглядела на него сначала долгим взглядом и даже рукой по щеке его провела, а потом и говорит, брезгливо пальчики платком вытирая:

– Грязен ты, как нищий на паперти, и смердишь так же. Как в первый город приедем, так в купальню ступай.

– В купальню? – удивленно переспросил кучер.

– А потом к цирюльнику, – продолжала молодая госпожа, кидая платок служанке. – Только вели ему бороду тебе не брить, пусть щетина на щеке отрастет, уж больно ты страшен дырой своей. А потом одежду я тебе справлю такую, чтобы знали все, что ты не разбойник и не зверь дикий, а кучер и конюх доброй госпожи.

– Как пожелаете, – отвечал Игнатий.

Вот только в одном был вопрос. Все мелкие деньги, кроме монеты в десять крейцеров, что были у нее, она потратила до гроша медного, и оставался у нее всего один золотой да эта мелкая монетка. А гульден, старый, потертый от времени и уже потерявший часть своей стоимости, дал ей ее господин.

И больше денег у нее не имелось. Но это почему-то Агнес не волновало. Ей и в голову не приходило, что она будет испытывать нужду. Она была уверена, что найдет денег столько, сколько ей надобно будет. Как? Того она еще не ведала. Но знала, что придумает способ. Деньги… деньги у людишек водятся, а людишки… а людишки ее боятся. А значит, не останется она без денег.

Карета остановилась на перекрестке дорог. Там, на перекрестке, сидел мужик, торговал корзинами и деревянными башмаками.

И пока Игнатий, спустившись с козел, ходил и смотрел сбрую на лошадях и поправлял ее, Агнес вышла из кареты размять ноги.

Вышла, потянулась, выгибая спину, а потом, поглядев на деревянные башмаки, спросила у мужика:

– Далеко ли до Хоккенхайма будет?

– Денек еще ехать вам, госпожа, – с поклоном отвечал тот. Он указал на запад. – Туда вам ехать.

– А там тоже город, кажется? – Агнес приглядывалась к дороге, что вела на север.

– Истинно, госпожа, – отозвался мужик, – Клевен вот-вот будет, три версты до него, но городок-то небольшой, а если вам большой нужен, так дальше, в двух днях пути, если по реке ехать, и Фернебург будет.

– А что это за Клевен? – спросила Агнес.

– Городишко мелкий, хоть и со стенами, но Хоккенхайму не чета.

– А купцы, портные там есть?

– Эх, молодая госпожа, да куда ж без них-то, – засмеялся мужик, – купчишки они как клопы, без них никуда. Они везде заводятся. И портные там тоже есть.

Агнес повернулась и пошла к карете, на ходу кинув кучеру:

– На север поедем, в Клевен. Мужик говорит, что тут недалеко.

– Да, госпожа, – ответил Игнатий и полез на козлы.

Городишко Клевен был и вправду Хоккенхайму не чета. Город оказался мал, стены старые, ров давно зарос и осыпался, ворота перекошены, да и стражники на въезде, кажется, пьяны были. Видно, что город небогатый. Церкви без блеска, на улицах в грязи свиньи спят. Иногда и карете не проехать. Нашли трактир, там и стали. Вонь, тараканы пешком по столам ходят, не боятся. Трактирщик дремал, сидел, на забулдыг покрикивал, когда просыпался, а как Агнес увидал, так засуетился. Побежал к ней сам, улыбался и кланялся. А та носик морщит, на тараканов глядит и фыркает. Еле он ее уговорил за стол сесть, собственным фартуком его протерев. И лавку заодно.

Она села, попросила окорок и пиво. Да спросила, оглядываясь с презрением:

– А с гульдена у тебя сдача будет?

– Не извольте беспокоиться, – заверил ее трактирщик. – Найдется.

– Так неси тогда, – велела Агнес, нерешительно присаживаясь на край лавки.

– Слышал, дурень, бегом беги, – сказал трактирщик мальчишке-разносчику и для острастки дал ему подзатыльник.

– Ночевать тут не будем, – объявила молодая госпожа служанке, – не хочу, чтобы по мне тараканы ползали ночью или клопы мной обедали. Вещи не разгружай, скажи кучеру, пусть идет в купальню, сыщет и цирюльника, да быстро все делает. Передай ему. – Она сунула служанке последнюю мелкую монету в десять крейцеров.

Остался у нее только старый гульден.

Ута ушла, а к столу девушки прыщавый мальчишка подал окорок, нарезанный тонкими ломтями, хлеб и пиво. Она оглядела все это придирчиво, со всех сторон заглянула, прежде руками не трогая, и показалось ей, что есть это можно: окорок мухами не засижен и по краям не пожелтел, хлеб не стар, огромная кружка с пивом не грязна. И уже после того, взяв тяжелую кружку обеими руками, Агнес с удовольствием отпила пива прохладного. Облизала губу от пены и принялась есть окорок, обязательно беря те куски, на которых было сальце. И очень ей было вкусно, и окорок и пиво были неплохи.

Тут она случайно подняла глаза и заметила, что трактирщик на нее смотрит и улыбается подобострастно, улыбкой своей беззубой говоря, что готов любому ее желанию служить. Не любила девушка, когда смотрят на нее во время еды, тем более мужики. Хотела нахмуриться, чтобы мерзавец прекратил пялиться, но не стала, потому что в голову ей пришла одна мысль.

Снова берет она кружку большую, снова пьет пиво, а поверх кружки на трактирщика смотрит неотрывно. А тот и дела свои бросил, тряпкой руки вытирает да улыбается и даже кланяется.

А Агнес не ставит кружку на стол, а пальчик указательный чуть отвела и стала трактирщика им к себе манить. Поди, мол, сюда, любезный, поди. И смотрит поверх кружки на него ласково. А тот и рад служить, подошел, согнулся в поклоне и стоит молча, повеления ждет. Девушка ставит кружку на стол, не торопится, смотрит прямо в глаза ему и спрашивает:

– Неплох твой окорок, и пиво неплохое, сколько с меня возьмешь?

А трактирщик и рад, за услужливость и поклоны он с этой госпожи больше, чем обычно, взять хотел, а раз ей все понравилось, так и вдвое брать собрался, чего уж мелочиться. И говорит он девушке:

– Пяти крейцеров, госпожа, довольно будет.

– Пять крейцеров? – спрашивает Агнес, а сама прямо в глаза трактирщику заглядывает. – Так получи.

И сует ему руку как будто с деньгами.

А тот ладонь протягивает, и она пальчиками своими, собрав их в щепоть, ладонь его и тронула. Как будто положила что-то. И улыбается ему, и продолжает в глаза смотреть. А он наконец глаза отвел, на ладонь свою пустую уставился и вроде как не понимает, что происходит. Кажется, госпожа ему денег дала, а кажется, их и нет. А Агнес ему и говорит негромко, но твердо:

– Сдачу себе оставь, – и добавляет с улыбкой: – За расторопность.

Сначала он смотрел на нее, словно удивлялся чему-то. И когда она уже подумала, что сейчас он станет говорить, что ошибка вышла и что денег он не видит, трактирщик вдруг сказал:

– Премного обязан.

И кланяться стал, пятясь задом, а сам на руку смотрит, и мало того, начал по ладони водить пальцем и притом губами шевелить, словно монеты считая, которые в руке у него как будто лежали. А потом пустую ладонь в кошель себе сунул, будто ссыпал туда деньги. И пошел на место свое, все еще улыбаясь юной и щедрой госпоже.

Девушка, у которой на все это время сердце от волнения почти остановилось, теперь вздохнула свободно и задышала полной грудью, и радостно стало ей, так, что хоть пой или танцуй. Получилось, получилось у нее! Все, как и задумывала она, и даже еще лучше. И пусть прибыль невелика, главное, получилось. Да еще и быстро, да еще и просто. Как таракана со стола смахнуть.

Она опять схватила большую кружку двумя руками и долго пила из нее вкусное пиво. Ушки и щеки девушки были красны, а глаза светились, и в себе столько сил она чувствовала, что хотелось снова попробовать свой фокус. Но Агнес была не только ловка, но и умна, и как ни хотелось ей повторить этот трюк, девушка понимала, что это будет глупость. Опасная глупость.

Потому она просто поставила на стол кружку, схватила кусок окорока и стала обгрызать с него вкусный жирок, урча, как довольная кошка. Совсем не так госпоже подобает кушать, но она о приличиях не думала, она вспоминала и наслаждалась теми чувствами, которые только что пережила. И от этого приятно в животе становилось. И хотелось… кажется, целоваться. Она перестала есть, огляделась вокруг и разочарованно хмыкнула. Пара забулдыг, пьянь, прыщавый и грязный мальчишка разносчик да трактирщик сам мерзкий. Нет, красавчиков, подобных Максимилиану, тут не было, а уж про таких мужчин, как господин ее, так и подавно мечты напрасны были бы. Таких мужчин, от взгляда которых слабеешь ногами да и всем телом, вообще мало. И она, вздохнув разочарованно, снова принялась за окорок.

Глава 26

Кучера все не было. Агнес наелась, напилась, отдала остатки окорока служанке, та с радостью доела его и хлеб, допила остатки пива. Трактир был мерзок, и на тараканов глядеть девушке невмоготу стало. Да и прогорклым воняло тут.

– Пошли, лавки посмотрим здешние, – сказала она, вставая.

Последний кусок на бегу Ута засунула в рот и поспешила за госпожой.

А на улице город жизнью своей живет, на Агнес глазеют, видят, что не местная. Город-то махонький, все друг друга знают, все местные богатые девы на виду. Она на зевак не смотрит, идет гордо. Рынок на площади увидали, пошли по рядам.

Ничего интересного, гниль да рвань, еда для бедняков. Так по всем прилавкам, кроме одного. Агнес остановилась у прилавка, из-за которого было чуть видно старуху – всю в черном была, кособокую, со скрюченной спиной. Лица ее и не видать, однако Агнес увидела то, что ее очень интересовало – над прилавком развешены были пучки трав сухих, корни замысловатые, ягоды сушеные. Девушка остановилась и стала разглядывать травы.

– Ищите что? – донеслось до нее из-за прилавка.

И тут Агнес увидела, что скособоченная старуха и не старуха вовсе, а бабенка лет тридцати, и скособочена она не от старости, а от горба. И лицо у нее приятное, только вот белое как полотно. И глаза умные, серые. Бабенке неприятно, кажется, было, что девушка ее так рассматривает. Но она стояла, терпела и ждала. Агнес от нее взгляд наконец оторвала и, ткнув пальцем в коричневую палочку, висящую на нитке, спросила:

– Сие что?

– То солодки корневище, от грудных хворей помощь, от кашлей с мокротами, от задыханий частых, – бойко ответила горбунья.

– А это? – Девушка указала на пучок сухой травы.

– Это шалфей, он от язв на деснах и от слабости, тем, кому нужно, бодрость дает, прыщи с лица девам убирает.

– Полезная трава, – сказал Агнес.

– Кому как. Кому в пользу, а кому так и во зло будет, – отвечала женщина. – Беременным да кормящим он ни к чему, и старикам, что головой маются, тоже.

– Вижу я, что в травах ты сведуща и в хворях, – задумчиво говорила девушка, рассматривая другие товары горбуньи.

– У аптекаря с девства работала кухаркой, вот и поднаторела.

– А отчего сейчас не работаешь? Погнал?

– Помер, а сын его жену привел, та бойкая, во мне нужды не имела.

Агнес замерла и теперь уже внимательно поглядела на женщину:

– А ели надобно будет, вороний глаз сыщешь?

– Сыщу, – отвечала ей горбунья.

– А корень ландыша?

– Его только весной ранней брать, иначе толку не будет.

Агнес смотрела на нее пристально, ловя каждое движение в бледном лице, словно разгадать пыталась, о чем баба думает, а сама вспомнила рецепт зелья интересного из своей книги и спросила:

– А тараканий ус сыщешь?

Кажется, горбунья стала понимать, что пред ней не простая покупательница трав.

– Черный надобен? – помедлив, спросила она, глаз своих от девушки не пряча.

– Черный.

– Что ж, найду, коли цена достойная будет.

Молодая женщина и женщина взрослая смотрели друга на друга неотрывно, многое уже друг о друге понимая. Агнес склонилась над прилавком и спросила едва слышно:

– А мандрагору? Корень ее сыщешь?

Тут лицо горбуньи и дрогнуло. Покосилась она по сторонам и ответила так же тихо:

– Это уж нет. Это уж вы сами.

– Скажи, как найти его.

– Под висельниками ищите. – Кажется, торговка хотела закончить разговор. – Висельников много у дорог, да за стенами городов висит.

– Говорят, что трудно сыскать, – не отступала Агнес. – Как найти его?

– Ищите висельника, что протек.

– Протек? – не поняла девушка.

– Да, как висельник разбухнет, как завоняет, как из мертвяка от гнили сок потечет, тогда и мандрагора вырасти может, а под свежим не ищите. И под высохшим не ищите, – быстро говорила горбунья, надеясь, что на этом все и закончится.

– Найдешь мне? – тихо спросила Агнес.

– Нет уж, это вы сами. – Женщина замотала головой.

– А за талер?

– Нет, госпожа.

– А за два?

– Нет.

– А за три?

– Нет, госпожа, – упрямо твердила горбунья.

– Чего ж ты боишься, дура кособокая? – начала злиться Агнес. – Кто ж тебе еще даст столько денег, да и за что?

– Даже и за три талера мне к попам в подвал нет охоты попадать. Если донесет кто, то уж точно в подвале мне быть.

– И кто же донести может? – шипела Агнес.

– Мало ли, меня и так ведьмой ругают.

Ведьма. Это слово начинало Агнес злить. Не понимала она, отчего все так боятся даже говорить его лишний раз. И сейчас девушка думала: чем же купить эту бабу, коли серебро ей не мило? Она помолчала, не то со злостью, не то с презрением глядя на горбунью, и сказала:

– Дня через четыре снова тут буду, если найдешь то, что мне надобно, так пять талеров дам тебе.

Нет, не польстилась кособокая на ее предложение, стояла криво и молчала. Тогда Агнес и говорит:

– Или мужа тебе найду.

И тут же она поняла, что угадала. Да, точно угадала. Лицо горбуньи переменилось вдруг и сразу, странная улыбка по лицу прошла, как тень. Глаза бегали, словно свидетелей их разговора искали или даже от смущения она их прятала.

– Да кто ж на меня такую позарится? – начала горбунья.

Тут уже Агнес, силу свою найдя, ответила ей уверенно:

– Будешь служить мне, так и муж тебе будет.

– Служить?

– Буду здесь, когда обратно поеду, может, через три дня, а может, через неделю, – теперь уже повелительно говорила Агнес, – коли хочешь мужа иметь, так найди мне мандрагору. Это тебе испытание будет.

Горбунья рот раскрыла, да девушка уже повернулась к ней спиной и пошла в трактир, нечего было ей тут смотреть, и Ута, служанка ее, шла за ней следом.

Что ж, Игнатий потратил честно все выданные ему деньги и после купальни и цирюльника стал выглядеть лучше. Хотя звериного в нем немного убавлюсь, просто чище стал и волосы стали пригляднее.

– Ладно, – сказала Агнес, оглядев его, – теперь одежу надобно тебе справить, негоже кучеру моему как вору трактирному ходить. Видел ли ты лавки с одеждой тут?

– Тут прямо, недалеко, госпожа, – отвечал кучер.

– Так поехали.

Нечасто к купцу Ленгфельду заходили такие юные дамы. В его городке таких немного было, а проезжих так и еще меньше. По карете, что перегородила улицу, видно было, что госпожа и богата, и знатна. А уж как по ее лицу это было видно! Зашла, огляделась, носик наморщила от запаха плесени. Не привыкла, видать, к такому. Сразу видно, в золотой люльке лежала, с серебра ела и пила сызмальства. Не иначе как в графской семье родилась.

Ленгфельд кланялся ей в пол, пытался угодить как мог, хотя и понимал, глядя на ее платье, шарф и кружева, что угодить ей будет непросто.

Она только тронула ноготком лучшую его ткань, как он кинулся и, поднеся лампу, размотал рулон, чтобы госпожа как следует рассмотрела. Но она отвернулась без слов, пошла по лавке дальше. Служанка за ней. Он последовал за ними с лампой в руке, не зная, что бы еще ей предложить, и как он рад был, когда она наконец произнесла:

– Надобно мне кучера одеть, одежду он свою потерял, есть ли у тебя платье для мужей статных и крепких?

Конечно, у него оно было. Если такую изысканную деву ему и нечем было удивить, так для кучера у него всегда нашлось бы платье. Хоть и не новое, хоть и молью где-то битое, но нашлось бы.

– Да, госпожа, разумеется, есть у меня платье. Не мужицкое, ландскнехтов достойное.

– И чулки нужны, и рубахи, и башмаки, – лениво говорила юная госпожа, – и шляпа.

– Все отыщу, – обещал купчина, кланяясь и прикидывая, что с этой девицы он-то уж денег возьмет.

– Зови Игнатия, – сказала Агнес служанке, и та мигом выполнила распоряжение.

Вид пришедшего возницы смутил купца, а кого бы не смутил? Но госпожа говорила с кучером так, что купец подумал сразу, что верен он ей, и побаиваться его перестал, а стал доставать и показывать товар. И показывал он не кучеру, а госпоже, и та только говорила, указывая перстом:

– Те чулки мне по нраву, впору ли будут ему?

– Впору, госпожа, впору, – убеждал ее купчишка, – то на великих людей шиты чулки. Коли желает примерить, так пусть берет.

– А колет этот впору ему будет? – спрашивала она.

– Примерим немедля, – заверял купец, помогая кучеру одеться.

Все брала ему она одежду и брала: и панталоны огромные, все в разрезах, и рубахи с кружевными манжетами, и берет с пером, так как доброй шляпы по размеру сыскать не удалось, и пояс шелковый. А купец был рад, вещи-то все недешевые. И главное, что юная госпожа ни разу даже цену не спросила. У купца уже руки от предвкушения тряслись, кучер уже одет был с головы до ног и башмаки отличные примерял, купец боялся, что сейчас назовет ей цену, а она в крик ударится, так что он паузу сделал, прежде чем сказать:

– Четыре талера, шестьдесят шесть крейцеров. – Он улыбался, склонился до роста ее, чтобы в глаза госпоже заглянуть.

Ждал ответа, торговаться был готов и до трех талеров отступить, если торг пойдет, а то и до двух восьмидесяти, но торговаться не пришлось, юная госпожа сказала ему, беря шаль с лотка:

– Хорошо, только еще шаль эту возьму для дуры своей. – Она небрежно кинула шаль своей служанке и достала из кошеля на поясе золотую монету. – Сдача у тебя найдется?

Купчишка на монету глянул, опытный он был в торговых делах и в денежных тоже, сразу заметил, что монета стара, и решил еще и на этом заработать.

– Госпожа, гульден ваш не нов, весу много потерял за годы хождения, цена его едва ли больше пятнадцати талеров будет, – изображая большое сожаление на лице, врал Ленгфельд.

Тут девушка заглянула ему в глаза с прищуром, да так, словно до дна души хотела добраться, и сурово спросила его:

– А не врешь ли ты мне, купец?

Будь у купчишки совесть, так он от нее бы покраснел, а так покраснел он от волнения, что вся его торговля может прахом пойти. И он, выдавив из себя улыбку кривую и жалкую, пролепетал:

– Да разве я бы осмелился?

Она смотрела на него подозрительно, ища подвоха, и лишь выждав паузу, сунула ему в руку потертый талер, на который он даже не взглянул от радости.

– Так сдачу считай.

– Немедля, – поклонился он, – немедля, госпожа, отсчитаю.

Быстро, пока удача идет, посчитал все, вложил серебро ей в ручку бережно и опять поклонился.

Юная госпожа деньги не пересчитала, ссыпала их себе в кошель и пошла к двери, конюх двигался впереди ее, а служанка в новой шали на плечах позади. А купец Ленгфельд шел за ними и говорил, что Бога благодарит, что такие покупатели его посетили, и кланялся. Так до самой кареты дошел, убедился, что госпожа в нее благополучного села, и еще и тогда кланялся и махал рукой вслед.

А Агнес крикнула кучеру сама, хоть обычно о том служанку просила:

– Гони, ночевать здесь не будем!

Карета полетела по узким улочкам городка. А девушка упала на мягкий диван и стала смеяться, и так ей весело стало, что башмачок она с ноги скинула и ногу служанке протянула, что сидела на диване напротив. Та схватила ножку госпожи в красном чулке, чуть целовать ее от счастья не начала. Хоть и не понимала, отчего так рада госпожа.

А госпожа радовалась оттого, что в кулаке у нее зажат был старый и потертый гульден, что дал ей господин. А в кошеле звенели талеры, что взяла она на сдачу, отчего же ей было не веселиться? Отчего не смеяться, когда она, девочка из глухомани, что мыла столы да полы в гадком трактире, едет теперь в карете при четверке коней, при наряженном кучере и покорной служанке, а в кошеле у нее серебро и золото имеется. А помимо всего этого радовалась она оттого, что в ней сила есть такая, которая мало у кого имеется. И обладание силой этой было для нее слаще золота и карет.

Служанка Ута, видя, как радуется госпожа, а еще оттого, что подарила она ей шаль, сама счастлива была настолько, что и вправду целовала ногу своей повелительницы. Не побрезговала. А та и не отнимала, смотрела на служанку с улыбкой.

И от этого Ута едва ли не счастливее госпожи своей была. И правду становилась она ее собакой верной. И ничуть от того не печалилась.

Глава 27

Он знал, что потратит больше двух сотен талеров на покупки, но и думать не мог, что траты перевалят за три. Как хорошо ему было, когда он покупал железо. Плуги, бороны, гвозди – инструменты в Малене оказались очень дешевы, и немудрено, когда тут были целые улиц кузниц и мастерских. Но как дело коснулось всего остального, так все переменилось. Цены на фураж и семена стали для них неприятным сюрпризом.

– Где же это видано, чтобы мешок гороха в три пуда стоил двадцать крейцеров! – возмущался Ёган, поднимая брови от удивления.

– Так то не горох, – меланхолично отвечал ему мужик, – то семена. Отборные!

– Отборные, – передразнил его Ёган, – красная цена гороха два крейцера пуд.

– Так и хорошо, добрый господин, давайте я у вас куплю по два крейцера, – говорил мужик невозмутимо, – где ваш горох семенной по два крейцера? Что ж, пудов пятьдесят возьму не думая.

– Дурак, – злился Ёган и говорил Волкову: – Пойдемте, господин, другой горох найдем.

– Так доброго пути вам, – пожелал мужик им вслед, зная, что другого семенного гороха им на этом базаре не найти.

И так было со всем остальным. Но если семян нужно было относительно немного, вернее, стоили они относительно немного, то со скотом все оказалось плохо. На рынке за городской стеной, на котором торговали скотом, их ждали совсем плохие цены. За корову просили семьдесят крейцеров, да и то не за лучшую. Что ни бык, так пять талеров, хорошо, что он один нужен был.

А за коней так тридцать талеров, за кобыл совсем немногим меньше. А поверх того еще доски, тес, брус, с мебелью долго торговались, посуда и многое другое, что нужно человеку в хозяйстве. А еще собаки.

Ехал в город Волков невесел, а как подсчитал, сколько денег выложил, так и вовсе темен лицом стал. Пришлось поменять девять злотых монет, чтобы все расходы покрыть. Дважды к менялам ходил. Вот тебе, рыцарь, земля в кормление. Непонятно, кто кого кормит. Уже далеко за полдень выехали из города.

Кавалер глядел на караван из десятка возов, на коров и лошадей, на кровать и перины, что высились над телегами. Он глядел на своих тощих мужиков, что взволнованы были хозяйскими прихотями, на Ёгана, которому власть кружила голову, отчего он суеты и крика много разводил. И кавалер опять думал о том, что лучше бы ему в Ланн уехать, к Брунхильде, пока она там замуж не вышла еще. Там и жить, чтобы не видеть всего этого, забыть про все.

Но то были мысли глупые. Сожаление – чувство бабье, не пристало Божьему рыцарю сожалеть. Грусть от себя он погнал.

Нет толку от грусти. Теперь разве повернешь время вспять. Все, деньги потрачены. И от мысли, что деньги потрачены и что кровать его большую с перинами теперь не вернуть, он вдруг злиться начал. Даже небо, кажется, посветлело. Так вдруг ему хорошо от злости стало, так уверенно себя он почувствовал, что попадись кто сейчас под руку, так живым бы не ушел. Решил он для себя, что вернет все деньги до последнего пфеннига. Выжмет до последней гнутой монеты из этих голодных мужиков, из дурака Ёгана, из солдат, что пришли к нему жить.

А тут как раз новая перина, что дурно привязана была к телеге, свалилась в пыль на очередном ухабе. Так Волков аж обрадовался, догнал мужичка, что телегой правил, и перетянул его плетью вдоль спины, спрашивая:

– Спишь, ленивый?

– Не заметил, господин, – почесывал спину мужик. Тут же перину поднял, стал ее на место вязать: – Простите, господин.

– Все слушайте! – заорал Волков так, что у проезжавшего рядом Бертье собаки перепугались и затявкали. – За добром следите, потратите – строго спрошу. Миловать не буду.

Ёган даже незаметно перекрестился – господина, видно, опять бесы одолевают.

– Сейчас к нему под руку не суйся, – сказал он одному из мужиков.

– Да уж видно, – испуганно согласился тот. – Лютый.

А кавалер, от приступа злости отойдя, почувствовал себя лучше и даже вспомнил, что завтракал только на заре. И поехал к первой из телег, посмотреть там съестное.

– Тут, – сказал Бертье, указывая на подножье большого холма.

Волков огляделся – жуть. Заросло все орешником и боярышником, лопухами и чертополохом, место дикое, безлюдное. Лошади, правда, ведут себя тихо, скорее всего, волков не чувствуют, да четыре собаки, что вчера купил Бертье недорого, тоже не взволнованы. Просто рыщут по кустам вокруг.

– Место здесь, кажется, безлюдное, заросшее, – продолжал Бертье, – как раз для кабанов.

Кавалер заехал на холм, на самую верхушку. Там остановился, стал оглядывать окрестности. Смотрел и не узнавал места. Кажется, не ездили они тут с землемером.

– Мертвяк тут, внизу! – кричал ему Бертье снизу холма.

– Это, кажется, уже не моя земля! – в ответ крикнул ему Волков.

– Не ваша? А чья?

Надо было, конечно, старосту взять с собой, но у него с Ёганаом и так дел было полно, они поехали пробовать новый плуг, потом собирались делить коров по дворам, в общем, заняты были.

– Да, кажется, это уже земля, – он вспоминал имя, – барона Деница… или как-то так.

Нужно было карту хотя бы взять. Но он ее позабыл.

Волков неспешно, чтобы не дай бог не повредить ног коня, съехал с холма вниз, а там уже брат Ипполит и два солдата нашли останки человека. А Сыч уже начал высказывать свои мысли.

– Экселенц, не иначе как волки его задрали, – говорил он, присев на корточки. – Ногу оторвали… О, и обе руки оторвали. Нету ни одной.

Кавалер не без труда слез с лошади, нога уже болела. Обычно ему Ёган помогал, а без него чуть не упал, ухватился за куст колючий, руку разодрал.

Бертье тоже с лошади слез, он оглядел кости и сказал:

– Да, месяца три им, не больше.

– Интересно, кто этот несчастный, – произнес монах.

– У вас есть молитва, которую читают над неизвестным? – спросил его Бертье.

– Есть, есть, – кивал тот.

– Надобно знать, кто его убил, – произнес кавалер, вытирая каплю крови с ладони.

– Так волки, экселенц, вон, на черепушке следы. Видно, что грызли, – объяснил Сыч. – Рук с ногами нет, растащили.

– Я как-то оленя ранил, – сказал Бертье, – он убежал, я за ним до вечера по следу шел, а пришел, так увидал, что ему весь бок обглодали. А кто, думаете? Волков и медведей у нас в поместье не было.

Все смотрели на него с интересом, ожидая продолжения.

– Так это свиньи его пожрали, – сообщил ротмистр, довольный тем, что его рассказ так всех заинтересовал.

Кавалер еще раз огляделся вокруг, и ему стало жаль этого беднягу – кто загнал его сюда в эту пустошь, как он здесь погибал? Видно, страшно ему тут было, на помощь он даже и надеяться не мог. Тут даже и кричи – никто не услышит, и не потому, что нет никого, а потому что холм да кусты крику и улететь не дадут. Будешь гудеть как в бочке.

– Ладно, – сказал он двум солдатам, что были с ними, – закапывайте.

Те быстро и по-солдатски умело стали копать землю в двух шагах от останков. Брат Ипполит сложил руки и стал читать молитву. И тут один из солдат наклонился и поднял что-то с земли. Поглядел, что это, и передал вещь монаху. Вещица была мелкая. Тот перестал молиться и взял ее, сказав:

– Серебро.

И, подойдя к Волкову, протянул ему находку. Это был крестик, небольшой, но хорошей работы. Бертье с первого взгляда определил:

– То крест не мужицкий, двадцать крейцеров стоит. Может, купчишка какой был. Ехал куда-нибудь.

Волков покосился на него, подумав: «Какого дьявола купцу в такой глуши делать, здесь и дороги-то нет, откуда и куда он мог тут ехать?»

Но вслух ничего не сказал, вернул крестик монаху и махнул рукой солдатам – хороните.

Мертвяка похоронили. Сели на лошадей, поехали в Эшбахт. Бертье ехал рядом с кавалером и всю дорогу докучал ему своими рассказами про охоту. Рассказывать он был мастер. Если он и вправду такой охотник был, то местным волкам кавалер не позавидовал бы. А монах тем временем делал многозначительное лицо, всем видом показывал, что ему есть что сказать, но при ротмистре ему это говорить неудобно.

Так доехали до дома. И уже там, когда Волков слез с лошади и уже сидел за столом, монах пришел и спросил, не занят ли он.

Волков был не занят, если не считать больной ноги, которую он пытался разминать. Он указал брату Ипполиту на лавку. Монах сел.

Кавалер думал, что монах будет говорить о покойнике, крестике и волках, но тот достал из-за пазухи хорошо исписанную бумагу.

– То от духовника моего, – сообщил юный монах.

Кто его духовник, Волков помнил. Это был аббат Деррингхофского монастыря – отец Матвей. А брат Ипполит развернул письмо и сказал:

– Вчера, когда в городе были, я на почту успел сходить, вот и письмо получил. Аббат вас вспоминает в каждом письме, всегда про вас спрашивает, а тут так и вовсе вам написал. – Он сразу начал читать: – «А господину коннетаблю передай, что госпожа Анна фон Деррингхоф месяц как разрешилась от бремени удачно и принесла дочь. Девочка здорова и хороша. Крещена именем Ангелика. Госпожа Анна шлет коннетаблю свой поклон и говорит, что помнит про него и молится за него».

Ничего он не понял, нахмурился и спросил с пренебрежением:

– Что? О чем это все?