Текст книги "Вассал и господин"

Юноша глянул на нее и натянул вожжи. Нелегко ему было первый раз управлять четверкой коней, он заметно устал, был хмур. Не в радость ему пришлось задание это. Карета остановилась.

– Дверь отвори! – рыкнула Агнес, глаз не отрывая от юноши.

– К чему вам? – нехотя спросил он. – Зачем встали тут, вон дичь вокруг какая. Ехать нужно. Не случилось бы чего.

– Отвари, говорю! – повысила голос Агнес, все следя за ним.

Если не слезет сразу, а начнет тянуть время, значит, непросто с ним будет.

– Да к чему вам? – И не думает он слезать с козел.

Косится на нее с неприязнью. Сидит, арапником играет, хотя длинный хлыст намного удобнее. Думает, что с арапником он смелым выглядит.

Агнес злится про себя: артачится, подлец, за госпожу ее не считает. Но она уже знает, как давить! Теперь ей нужно ему в глаза заглянуть. Смутить его нужно. А лучше и испугать. Она знает, как это сделать.

Никто ее этому не учил. И не в книгах она это прочла. И ничего не придумывает, она просто знает. Не нужно ей придумывать. Все эти знания вытекают из ее женской натуры. Прямо из сердца.

– По нужде надобно мне! – кричит Агнес со злостью. – Это ты, дурак, услышать хотел?

Он соскакивает уже расторопно, отворяет дверцу и откидывает лесенку, чтобы сошла она.

– Руку подай, – требует Агнес.

Он подает ей руку, нехотя. Она пытается ему в глаза заглянуть, а он голову опустил, отворачивается. Подлец.

Агнес пошла к обочине, к кустам, взбесилась и крикнула:

– За мной ступай, боюсь одна идти.

– Не пойду я, – говорит Максимилиан с вызовом, – пусть служанка ваша идет.

Дерзость эта еще больше ее злит.

А Максимилиан еще служанкой ее распоряжаться вздумал, говорит Уте:

– Иди с госпожою, чего расселась?

Но та без слова госпожи дышать не станет, сидит сиднем. Глаза от страха круглые, не знает, что делать.

– Иди же со мной! – кричит Агнес и не служанке, а ему. – Вдруг в кустах звери дикие.

– Да не тебе их бояться, а им тебя, – негромко говорит Максимилиан, вздыхает, но идет следом за девицей.

А та первый раз улыбнулась незаметно. Все же пошел он, хоть и не хотел. Заставила.

Юбки подобрала, села прямо у дороги, за кустом. Вовсе не стесняясь молодого человека. И смотрит на него исподтишка, в надежде взгляд его поймать. Ох, как ей хотелось, чтобы он взглянул. Уж она бы нашла, что ему сказать тогда. А он нет, отвернулся, таращится вдоль дороги.

Как все сделала, встала, платье оправила и идет к карете, юноша рядом пошел, совсем близко, так Агнес быстро его левой рукой за шею обвивает, так, что не вырваться ему, притягивает его что есть силы к себе и губами своими в его губы впивается. Да только в первый миг целует и тут же кусать ему губы начинает. Да не стесняется: больно кусает, грызет. Сначала опешил он, растерялся и не противился ей. Но потом, как больно ему стало, стал ее отпихивать. А ей все так это нравится, что она словно звереет. Еще сильнее кусать хочет. Он голову свою от нее оторвал, отворачивается. Больше губ своих не дает, а она одной рукой шею все его еще держит, а второй от злости, что не уступает он, что не дает своих губ больше, за чресла его схватила. Так быстро нашла, как будто сто раз до этого хватала мужчин. И сжала пальцы сильно, со злостью, с улыбкой дикой. Тут он вскрикнул и если сдерживался раньше, тот тут уже не сдержался, пихнул ее в грудь сильно, едва наземь не свалил. И как заорет на нее:

– Ополоумела?

А сам уже стоит настороже, опасается ее, она по глазам его видит, что боится.

И от этого ей так хорошо вдруг стало, так весело на душе, что засмеялась она и говорит:

– Чего же ты как девица, это не я тебя, а ты меня лапать должен.

– Не должен я ничего, – говорит он с опаской, которая так веселит сердце ее. – Садитесь в карету.

– Так руку мне дай, – требует она, – помоги подняться.

А он стоит, смотрит на нее и приблизиться к ней не решается.

– Да не бойся ты, – смеется Агнес. – Иди сюда, не трону я тебя, девицу нежную.

– Не боюсь я, – отвечает Максимилиан. – И не девица я.

А сам подходит с опаской, руку подает издалека.

Девушка на руку почти не опирается, пальцы пальцев едва касаются, и когда она уже поднялась в карету, а он готов был уже ступени поднять и забылся, Агнес вдруг наклоняется и что есть силы ногтями впивается ему в щеки, раздирая их до крови. И шипит по-кошачьи, слова тянет сквозь зубы:

– Вот тебе, паскудник, будешь знать, как противиться мне. – Он стоит, щеки разодраны, губы изгрызены, руки липки от крови. И в глазах его страх. А Агнес усаживается поудобней на подушки, видит все это, и сердце ее поет от радости. Она улыбается и говорит ему как ни в чем не бывало: – Так, поехали уже, до города еще не близко, а дело к вечеру пошло.

Он вытер кровь с лица. Огляделся – сбежать бы, да нельзя, господин задание дал. Никак нельзя. Максимилиан подошел, закрыл дверцу кареты, стараясь не смотреть на девицу. Потом забрался на козлы, куда ж деваться, присвистнул и встряхнул вожжи:

– Но, ленивые.

Агнес улыбалась. Она вдруг подумала, что раньше она мало улыбалась.

Да, до того, как она встретила господина улыбаться ей было не от чего. А теперь она улыбалась и даже смеялась часто. Раньше она и подумать не могла, что будет в карете ездить и носить бархатные платья. Размышляя об этом, девушка погладила подол своего платья: как приятно руке от бархата. Потрогала батистовую рубашку, кружева на манжетах и гребень в волосах черепаший, высокий, и шарф шелковый, что гребень накрывает. Все у нее ладно, все красиво. Так чего же ей было не улыбаться. А то, что Максимилиан артачится, так это дело времени. Он никуда от нее не денется. Будет, будет ей ноги целовать. А вот господин… Господин – другое дело, с ним непросто придется… Задумалась она, замечталась.

Ута сидела напротив, не шевелясь и не смотря на хозяйку. Она боялась смотреть на нее лишний раз. Невозможно было знать, что замышляет ее хозяйка, когда так страшно улыбается.

Ветер встречный высушил царапины на лице Максимилиана. На молодых раны заживают быстро. Так же быстро, как он гнал карету на север. Хотел юноша поскорее сделать дело, довести эту полоумную девку до Малена. Там и расстаться с нею.

Поэтому гнал лошадей, хотя и не умел как следует управлять ими.

На то специальная сноровка нужна. Но Бог к нему был милостив, вскоре показались стены и башни города.

Немного ошибся он, взял на развилке левее, оттого не к южным воротам выехал, а сделал небольшой крюк и поехал к западным.

А вдоль западной дороги стояли виселицы. Там разбойников, беглых мужиков и конокрадов вешали. Ну не в город же их тащить, в самом деле.

Там у одной из незанятых виселиц сидел на колоде – из тех, что ставят под ноги висельникам, – немолодой стражник с кривой и ржавой алебардой и большим ножом на поясе. А перед ним на земле сидел мужик. Черная, понурая голова, и кисти рук его торчали из колодок, что были заперты на висячий замок.

Карета ехала не очень быстро, и Агнес, устав от кустов да оврагов, заинтересовалась мужиком и стражником. Решила выйти, до города уже почти доехали, спешить некуда, и посмотреть: может, его вешать будут.

– Вели остановиться, – сказала она негромко, не отрывая взгляда от мужика-колодника.

Ута тут же кинулась кричать Максимилиану:

– Остановите, остановите, госпожа велит встать!

Нехотя юноша натянул вожжи. Карета остановилась.

Максимилиан спустился с козел и, открыв дверь, откинул ступеньки, после чего осторожно, чтобы не дать оцарапать себя еще раз, подал руку как бы издали.

Агнес с презрением глянула на него и, опершись на его руку, спустилась из кареты. Пошла, выгибаясь и разминая затекшее тело. Приблизилась к колоднику.

Даже издали он был ужасен. Черные сальные волосы, жесткие, как щетина, заросшее лицо в глубоких оспинах. Но заросло оно не все. Левая щека его была давно разодрана, да так, что дыра свежая в щеке имелась такая, что палец просунуть можно, и в нее видны были желтые зубы.

– Госпожа, – окликнул ее стражник озабоченно, – стойте от него подальше, он душегуб. Он девку убил.

– Врешь, – отвечал мужик гортанно и хрипло, хотя негромко.

– И говорят, не одну, работал конюхом кладбищенским, мертвяков возил, бродяг да нищих мертвых собирал, говорят, шлюх за кабаками мучил, говорят и убивал, но то разговоры все были, а тут на последней его и поймали, – продолжал стражник. – Осудили.

– Брешешь, пес, – зло сказал мужик.

На сей раз стражник его услышал, не поленился, поднялся, пошел и как следует двинул мужика в ребра древком алебарды, затем сел на место и сказал:

– Погавкай мне еще, палачей не дождусь, сам тебя прибью.

Мужик скривился и оскалился от боли, но ничего больше стражнику не сказал.

– Значит, вешать его собираетесь? – спросила Агнес.

– Именно, – кивнул стражник, – только вот палачи сволочи, обещали после обеда быть, я их уже тут полдня дожидаюсь, не дай бог забыли про меня, я потом им покажу подлецам…

Глава 15

Что-то привлекло Агнес в этом страшном мужике, она подошла ближе и заглянула ему в глаза. Они были карие, с красными жилами, с желтизной в белках. Взгляд его был взглядом животного, что попало в капкан.

– Убивал баб? – тихо спросила она, наклоняясь к нему.

Мужик поежился, и не будь на нем колодок в палец толщиной, так он почесался бы, наверное, – так неуютно ему стало под взглядом девушки.

– Отвечай без вранья, – продолжала она, не отрывая от него своих глаз.

А он отвернулся, не выдержав ее взгляда. И промолчал.

– Вы подальше от него встаньте, – подал голос стражник. – Мало ли…

Но Агнес даже не посмотрела на него и продолжала:

– Глаза ко мне повороти, на меня смотри. – Мужик поупрямился и опять на нее поглядел. А она и спрашивает: – Каково ремесло твое?

– Конюх я, сызмальства при конях.

– А с моими конями управишься?

Мужик с удивлением посмотрел на нее, потом на ее карету и лошадей, затем снова на нее и ответил:

– Управлюсь, не велика наука.

Агнес глядела, как у него в дыре, что на щеке, зубы двигаются, очень ей это любопытно, но сама дела своего не забывала и дальше спрашивала:

– Так пойдешь ко мне конюхом?

А он молча глядел на нее. Смотрит и молчит. Не смеется, верит ей, что она от петли его избавить может. Сразу как глянул ей в глаза, так и поверил.

– Чего ж ты молчишь, дурак, под виселицей сидишь, или забыл? – проговорила дева, торопя его.

– Уж не знаю, госпожа, что лучше, – вдруг хрипло отвечал он, – к вам пойти или тут остаться.

– Дурак! – зло сказала Агнес. – Повиснешь сегодня – и поделом тебе. То я тебе наперед предрекаю. Сегодня уже вороны клевать тебя возьмутся. Оставайся.

– Нет-нет, госпожа, – вдруг встрепенулся мужик, – к вам хочу. К вам в услужение.

– Хочешь? – спросила она, распрямляясь. – Поклянись, что до гроба служить мне будешь.

А он опять молчит. Словно уже и не рад, что освободят его от виселицы. Глаза бегают у подлеца.

– Клянись, говорю, – шипит ему девушка. – И даже не думай, что поклянешься и от клятвы уйдешь. Клянись! Ну! Или палачи скоро придут, тогда уже мне не спасти тебя будет.

– Клянусь, – выдавил из себя мужик.

– То-то, дурак, – зло сказал она и пошла к стражнику, подбирая юбки.

А стражнику очень интересно было, о чем это она с висельником шепталась, и он ждал, пока девушка подойдет. А она подошла и спросила так ласково, как только могла:

– Как звать тебя, добрый человек?

– Иоганном крещен, добрая госпожа, – отвечал стражник с удивлением. Не ожидал он ласки от такой высокой госпожи. Не каждый день дама, что ездит в карете с четверкой дорогих коней, с ним говорит. А может и вообще никогда такая с ним не разговаривала за всю жизнь его. От такого он растерялся так, что даже встать с колоды своей забыл. Говорил с ней сидя.

А она, видя это, произнесла с улыбкой, поднося ручку свою к лицу его:

– На ладонь мою смотри, Иоганн. Сюда, следи за ней.

А тот дурень даже и не спросил, зачем ему за ее ладонью следить.

Агнес перед лицом его провела ладонью пару раз туда и сюда.

– Следи, Иоганн, следи, – говорит она, а в голосе железо приказа, твердость неженская. – За пальцами следи.

Стражник за ее пальцами глазами водит, старается, ничего не понимает.

Агнес как момента какого ждала, а когда поняла, что готово, тут же двумя перстами его в лоб и толкнула:

– Спи, Иоганн, оставь заботы, забудь обо всем.

Так толкнула, что голова его откинулась, и замер он на секунду с откинутой головой, словно в небе разглядывал что-то.

А потом голову опустил, поглядел на девицу удивленно и уронил плохую свою алебарду на траву, сполз с колоды, уселся у места своего наземь и замер. Но глаза не закрыл, а стал в траве что-то рассматривать. Голову низко наклонил.

Спроси кто у Агнес в этот момент, как она так смогла стражника утихомирить, откуда дар у нее такой, девушка бы и не ответила. Не знала она, откуда эта сила в ней взялась, просто когда карета встала у виселиц, как висельника она увидела, так знала уже, что делать будет.

И висельник, и Максимилиан глядели на нее. Мужик с восхищением, а юноша замер от удивления и страха, рот открыв. Это ей нравилось – особенно что Максимилиан так смотрит.

– Что рот-то раззявил, – бросила она, – найди у стражника ключ, отопри колодки, выпусти человека.

– Не слышали вы, что ли? – отвечает он ей. – Душегуб это. Вешать его нужно.

А она смотрит на него с усмешкой и спрашивает:

– А ты сам не душегуб?

Обомлел Максимилиан, побледнел, вспомнил он ночь в тюрьме Хоккенхайма, стоит и понять не может, откуда она про то знает, ее же не было там.

А она и не знала ничего, просто угадала, угадывать тайны людские направилось ей.

– Так душегуб ты или нет? – спрашивает девушка, улыбаясь. А сама уже все знает по лицу его. – Не дождешься тебя, – говорит ему девица с досадой, садясь возле стражника, – ни в чем от тебя прока нет. Никудышный. – Находит ключи от колодок в его кошельке, быстро идет и отпирает колодки, приговаривая: – Торопиться нам надо, скоро люд здесь будет.

Мужик еле встал, распрямился, руки растирает, головой вертит. А сам идет к стражнику, склоняется над ним и с пояса его нож вытаскивает.

Агнес только на Максимилиана поглядела, как взгляд юноши увидела и руку его на рукояти кинжала, так крикнула мужику:

– Не смей!

Мальчишка-то пылок был, он мог на висельника и кинуться, хоть висельник в два раза его шире, но Максимилиан целыми днями с оружием упражнялся. Еще неизвестно, чья бы взяла. И поэтому Агнес повторила твердо, пока мужик еще не сделал дела:

– Не смей! Ко мне ступай!

Мужик тут же пошел к ней.

– На колени встань!

Тот сразу повиновался, не раздумывая.

– Имя свое назови! – сказала она и протянула ему руку.

– Игнатий Вальковский меня зовут, госпожа.

– Целуй руку, Игнатий, ибо до конца дней своих поклялся мне быть слугой.

Игнатий сунул нож под мышку, огромными своими черными руками взял белую руку своей госпожи и поднес к губам.

– Раб я ваш навек, – сказал он и едва прикоснулся к белой коже, чтоб щетиной не царапать ее.

– Не забывай клятву свою. Забудешь – проклят будешь, – пообещала она. – Все, ехать нужно. Садись на козлы.

И пошла к карете.

– Госпожа, только в Мален мне ехать не резон, – шел за ней следом Игнатий.

– Так поедем в Хоккенхайм, если ночи не боишься, – бросила она, садясь в карету без помощи Максимилиана.

– Так ночь – мое время, – оскалился Игнатий, выхватил из руки юноши хлыст и полез на козлы.

Агнес глянула на Максимилиана из окна кареты и произнесла, губу нижнюю выпятив:

– К господину ступай, увалень никчемный.

Щелкнул хлыст, и уставшие кони почувствовали опытную руку. Карета тронулась и вскоре исчезла вдали. А Максимилиан стоял на обочине – остался один, вечером, без коня, почти без денег, с разодранными щеками и погрызенными губами, вдали от своих людей и господина. Но он был несказанно рад и благодарил небо, что наконец, распрощался с госпожой Агнес. Век бы ее больше не видать.

А потом он поглядел на приближающуюся телегу с мужиками, на стражника, что сидел у колоды на траве, и пошел прочь побыстрее. И то ли от спешки, то ли от глупости не пошел он в город, где мог бы переночевать, а двинулся на юг, обратно в Эшбахт.

* * *

…Сыч собрал хворост. Велено протопить камин, ну, значит, будет топить. Волков сидел мрачный у обоза и глядел, как солдаты Рене ставят ему палатку. Дома в Ланне у него шатер прекрасный был, но не в Ланн же за ним ехать. Ничего, поживет в палатке, пока сырость и вонь из дома не выветрятся. Пока Ёган крышу не покроет, пока мебель не привезут, пока стекла не вставят, пока… Пока… Пока…

«Вот тебе и лен в прокорм, – в который раз думал он, раздражаясь, – вот тебе и награда от добрых сеньоров. Лживые люди, служить им – глупость, верить – еще большая глупость, особенно барону».

Он глядел на солдат, которые вовсе не были так грустны, как он, наоборот, отчего-то веселы и дело делали так споро, что и сержантам за ними приглядывать было не нужно. Одни ставили палатки, другие рубили кустарник, что рос вокруг, складывали его в большие кучи. Это про запас, через пару дней высохнет на солнце и пойдет в костер. Другие искали деревья, которых было совсем немного вокруг, да и те были совсем молодые, и рубили их на нужды. И все они находились в добром расположении духа. Словно пришли домой из долгого похода.

«Радуются, дураки, – думал Волков, – чему радуются, чем кормиться будут в пустыне этой?»

И тут приехал Бертье. Еще один счастливый дурак. Радуется, улыбается. Лошадь еле жива от усталости, не иначе как гнал ее понапрасну. А лошадь-то Волкова. К луке седла привязаны три мешка: шевелятся, потявкивают.

Бертье эти мешки к нему несет, хвалится:

– Кавалер, честное слово, удача нам была. Не зря я вас уговорил, не зря поехал.

Злит он своей веселой физиономией кавалера и тем, что лошадь гнал, и даже акцентом своим злит, но кавалер виду не подает, спрашивает:

– В чем же удача наша, ротмистр?

– Поглядите, что досталось нам за семь монет! – радостно говорит Бертье. Всыпает из мешков одну за другой четырех собак и приговаривает: – Это месье Цезарь, прыток, прыток как! А это, поглядите, морда какая благородная, это Филипп Второй, не иначе. Видите, как серьезен. А это мадмуазель Пенелопа, умна очень. Хоть в шахматы с ней играй. А это Милашка Бель. Разве не красавица?!

С этими словами он поцеловал собаку.

Волкову от души хотелось дать Бертье оплеуху да собак этих пинками разогнать, но он вздохнул и спросил:

– А не молоды ли?

– Конечно, молоды, конечно, – залопотал ротмистр, тиская последнюю собаку, как ребенка любимого, – молоды мы, молоды, но зато сами поставим им ход и нюх, я сам все им поставлю. Поглядите, какой экстерьер, лапы главное, на лапы поглядите, это же не собаки – львы. Видите, как широки, а ведь они еще щенки. Из двух пометов таких хороших собак взял и так дешево, у меня на родине такие щенки по три талера пойдут, а Бель так за пять пошла бы одна. Думаю, что пока без псарни побудут, а потом мы им соорудим отличный домик, ведь они заслуживают хороший домик, да, мои милые? Заслуживаете.

Он стал их гладить и сюсюкаться с ними, собаки, кажется, тоже были ему рады.

А для Волкова все это было невыносимо. Он встал и сделал вид, что уходит по делам, а сам шел прочь, лишь бы не видеть этого дурака с его чертовыми собаками.

Глава 16

Солнце начало садиться, он пошел на юг, ноги размять, и увидал Ёгана, который ехал на лошади во главе нескольких крестьян, что вели в поводу двух лошадей с телегой.

Ёган обрадовался, увидев Волкова, подъехал к нему, слез с лошади. Как и все вокруг, был он доволен и первым делом сообщил господину радостно:

– А земля-то у вас и вправду дрянь, сударь.

Бертье кавалер ударить не мог, а вот этому дурню очень даже хотел дать оплеуху. Еле сдержался.

А тот и не видит беды, дальше говорит все так же радостно:

– Вся земля красная, суглинок, пшеницу тут сеять без толку. Нипочем не взойдет, семена все равно что выбросишь.

Волков стоял и ждал, что еще веселого скажет это недоумок деревенский. А тот и не унимается:

– А вы поглядите, чем они пашут!

Он указал на телегу, проезжавшую мимо, но кавалер даже не повернул голову в ту строну.

– Сохой пашут! Без отвала, даже нож железом не обит. Палка одна. Себя мучают и лошадей мордуют, – рассказывал слуга, весело возмущаясь дуростью местных мужиков. – Дурачье! – Волков продолжал молчать и смотреть на него. Тут Ёган начал, кажется, что-то смекать. Он изменил тон, заговорил серьезно: – Плуг нужен, господин, хороший, с лемехом, с отвалом. И борона нужна, у них и бороны нет. И пара лошадей крепких, иначе хорошего урожая не дождешься. На такой-то земле постараться придется, чтобы хоть что-то из нее вышло. – Волков молча повернулся и пошел к деревне, а Ёган пошел за ним, все еще говоря ему: – А земли много, они и четверть того поля не распахивают, спрашивают, дураки, зачем им. А вот овес там взойдет, даже если сейчас сеять начнем. Думаю и гороха бросить – посмотреть, что выйдет. Горох – он трава неприхотливая. Вдруг пойдет.

Волков почти не слышит, что он говорит. А слуга не унимается:

– Если плуг и семена купим, ничего, что поздно, земля мокрая еще, можно больше ржи распахать, а дальше овес и чукта, десятин пять, на горох пустить. На проверку. Можем даже и тысячу десятин засеять. Земля-то ваша, чего бояться. Никому за нее платить не надобно! Только на семена потратиться. Как вы считаете?

Кавалер остановился, посмотрел на него и сказал строго:

– Ничего не нужно. Земля это бросовая, в оскорбление мне дана, в пренебрежение. Мне такая не надобна. Завтра поедем отсюда!

– Господин, – Ёган изумился, аж в лице переменился, – да вы что? Чего вы? Как так? Как бросовая, как поедем? Кто ж со своей земли уезжает? Какая-никакая, а своя, прокормимся с нее, да еще как. И козы будут, и коровы, и сыр варить Брюнхвальд начнет. Все будет, тут нужно руки малость приложить, и все будет.

Волков стоял-стоял, думал-думал и сказал ему:

– Руки, говоришь, приложить? Ну так приложи, будешь управляющим, раз так нравится тут тебе, и не дай тебе бог, – он потряс пальцем пред носом слуги, – не добыть тут достатку.

– Господи! – Глаза слуги округлились. Только что удивлялся, а тут перепугался. – Я управляющий?

– Ты. Раз так усердствуешь!

– Я? – все еще не верил Ёган.

– Да ты глухой, что ли, дурень? Кто ж еще, тут более нет никого, тебе говорю, – злился Волков.

– Так неграмотный я. – Ёган схватился руками за голову от ужаса.

– К монаху ступай, он научит, он учитель хороший, – сказал Волков. – Всех учит и тебя выучит.

– Господи, господи, что же мне теперь делать? Что делать?

– Первым делом найди мне человека проворного вместо себя, а потом список составь, что тебе нужно будет. Семена эти твои, плуги, лошади, – стараясь сохранять спокойствие, говорил кавалер.

– Список? – Ёган все еще сжимал голову руками и говорил сипло от волнения: – Это бумагу, что ли, написать? Так как же я ее напишу, если я писать не умею?

– К монаху иди, дурак, к монаху! – заорал Волков и быстро пошел от него, как только мог быстро, не хотел он больше никого ни видеть, ни слышать.

И так в этот вечер он был суров и мрачен, что больше никто с ним заговорить не решился. Сторонились его и слуги, и офицеры. Как стемнело, так он, отужинав, быстро ушел в сою палатку и лег спать.

* * *

Зря он в город не пошел ночевать, там трактир бы нашел. Денег бы на хлеб и на палатки в людской с лакеями хватило бы. А тут вон как…

Ночь уже близится, солнце за холм садится. Дороги скоро видно не будет. Ее и днем-то не очень разберешь. Травой зарастает местами. Никого кругом, смотри, ни смотри – ни мужика, ни купчишки на этой дороге. Ни коров, ни домишек вокруг. Дичь да пустыня. И тишина, птицы уже умолкли. Только комары звенят.

Максимилиан ускорил шаг. Есть ему хотелось, – последний раз ел он еще днем, как приехали в Эшбахт, и всего-то кусок хлеба солдатского да немного сыра. Но это ничего, пуще голода его жажда мучила. Он взглядом искал воды, очень пить хотелось. На ручей он и не рассчитывал, уже и луже был бы рад. Лужи в низинах на дороге были, в колеях вода стояла. Вернее, не вода, грязь, сами лужи почти высохли. Так что дотемна он очень хотел найти лужу с чистой водой. Торопился.

Уже света было мало, когда он нашел глубокую лужу у дороги. Кое-как напился, вода была мутноватой с заметным привкусом. Глина.

Он уже хотел встать от лужи, как услышал шелест кустов. Хоть и не рядом они были, но тишина вокруг стояла такая, что слышалось ему все отчетливо. Юноша встал, принялся вглядываться в кустарник, на всякий случай руку на рукоять кинжала положил. Но ничего не увидел и решил поторопиться. Идти ему нужно было полночи, не меньше, так что пошел он быстрым шагом. А солнце уже спряталось почти, но на краю неба, на востоке, засветилась луна.

Слава богу, небо чистое, хоть что-то будет видно, иначе свалишься в чертополох в темноте-то. А еще и в овраг какой, их тут тьма тьмущая. Максимилиан шел, думая, что придет в полночь в деревню и поест что-нибудь у солдат. Хорошо бы бобов с салом и чесноком.

Застрекотали сверчки. Ну, хоть какие-то звуки, а то только шаги его слышно было да комаров звон. И как сверчки застрекотали, так стало совсем по-ночному темно. Лишь луна светила. Да толку от этого немного было – там, где свет ее падал на землю, еще что-то различить можно было, а где тень, темень, хоть глаз коли. Чернота.

И тут снова шелест. В тех кустах, что справа за спиной. Откуда? Ветра-то нет. Кусты неблизко, но юношу страхом пронзило от пяток до макушки, а на затылке волосы зашевелились, словно ветер был. Максимилиан обернулся резко, руку снова на кинжал, рука вспотела сразу, но не дрожит. Сам он глядит в ту сторону, откуда звук шел, а там ничего. Тишина и темнота. На всякий случай молодой человек стал читать «Патер ностер», то, что на ум пришло, хотя знал он и другие молитвы. В том числе и солдатские, что просят дух укрепить. Прочитав быстро молитву, сделал несколько шагов спиной назад, повернулся и пошел быстро, благо луна разгорелась и, кажется, светлее стало.

Наверное, показалось ему, не было ничего, но рука вспотевшая рукоять кинжала сжимала крепко, так идти ему было спокойнее. И он снова пошел, да так быстро, что только мог.

Но прошел юноша немного, сто шагов, не больше, и снова услыхал шелест и шум за спиной, снова пронзил его страх от пяток до макушки. Резко обернулся – снова ничего. Только луна да сверчки заливаются. Снова он стоял, снова читал молитву, всю ту же «Патер ностер».

И на ветер бы ему подумать хотелось, да нет никакого ветра.

Стоял он в нерешительности, не знал, что ему и думать, понять не мог: играет ли кто с ним, крадется ли за ним или кажется ему все это.

Максимилиан всю свою сознательную жизнь готовил себя к ратному ремеслу. А в нем не преуспеть, труса празднуя. И, собравшись с духом, он крикнул в темноту:

– Эй, не прячься, выходи, коли не трус!

А сам кинжал ухватил покрепче.

И еще страшнее ему стало, так одиноко и жалко звучал голос его в этой темной пустыне.

Никто не ответил ему. Ни звука в ответ не донеслось.

Сверчки замолкли на мгновение, перепуганные его криком, и тут же опять зазвенели. И ничего больше.

Но теперь он не верил, что ему чудятся эти звуки. Он повернулся и пошел опять шагом быстрым. Шел, считая шаги, не слыша ничего опасного, но кожей на спине чувствуя, что кто-то идет за ним. А перед ним низина, свет луны туда не достает, там темень непроглядная. Максимилиан стал быстрее идти, не разбирая дороги, лишь бы темноту скорее пройти. Побежал, даже не боясь споткнуться, и когда уже пробежал низину, что-то побудило его обернуться.

Тот страх, что он чувствовал до сих пор, и не страхом был, а так, робость легкая. А теперь его страх охватил, как холод, что сковывает до полной недвижимости. Едва дышал, как будто камнем тяжким ему грудь придавило. И глаз оторвать не мог от того, что видел. А видел он, казалось бы, немало.

Из сумрака, куда луна не проникает, да нет, не из сумрака, из мглы черной, изливаясь желтым светом, смотрели на него два глаза нечеловеческих. Смотрели пристально, неотрывно, бесстрастно. И ничего в этих бездонных глазах не было, кроме холода.

И он не вынес взгляда этого страшного, словно с ума сошел, забыв разум человеческий, кинулся Максимилиан бежать. Спотыкаясь в темноте, с дороги сбежал, влетел в кусты и едва не упал, об корни ногой зацепившись. А за кустами овраг, а там земля с камнями, и он по этой земле вниз скатился и стал дальше бежать, затем вверх из оврага полез, кинжалом себе помогая. И только как вылез, решился назад обернуться.

И лучше ему не стало: ждал он, что глаза те исчезнут, как наваждение, а они вдруг рядом оказались. Десять шагов, на той стороне оврага они, опять на него смотрят.

Тут он закричал:

– Что тебе, что? – И кинжалом замахнулся. – Не походи, коли жить хочешь!

И тут к нему стал разум возвращаться. Подумал юноша: «Разве бы кавалер так бежал бы? Разве отец его так от зверя бежал бы?»

И вспомнил, как однажды сказал ему кавалер: «Бежать – не позор, позор – от страха голову терять».

И хоть колотилось его сердце, и хоть приближались к нему страшные глаза, стал он торопливо размышлять:

«Что ж это за зверь, видно, что велик, видно, что страшен, но каков он? Бежать от него глупо, догонит, на спину прыгнет, и тогда смерть. Сражаться? Эх, была бы хоть кольчуга, тогда можно было бы, а так, с кинжалом одним… А вдруг он велик? Да велик он, велик! По глазам видать! Разорвет, кинжалом от такого не отмашешься. Эх! Не повезло. Может, укрытие искать? Да где тут?»

А тут он еще и дыхание зверя услыхал. Дышал он низко да с рыком. Большой это зверь. Как только юноша его сразу не расслышал?

Нет, не отмахаться от такого кинжалом. Максимилиан сжимал оружие крепко и, старясь не отрывать надолго взгляда от желтых, страшных пятен во тьме, стал поглядывать по сторонам. И тут удача его ждала. Луна так стала ярко светить, что на холме, в десяти шагах от себя, он увидел белое дерево. Дерево было старое, сухое, без коры уже, оттого и белело. И ветки на нем были низкие и удобные, чтобы схватиться. Тут же и кинулся юноша к нему, и услышал за спиной рык глубокий и недовольный. И хруст по кустам за собой.

Да такой хруст был, так трещали ветки, как будто животное не меньше коровы по кустам бежало.

Не оглядываясь назад, молясь о том, лишь бы не споткнуться в темноте, добежал и с разбегу прыгнул он на нижнюю ветку. Ветка без коры, сырая от вечерней росы, скользкая, едва не упал, едва из руки кинжала не уронил. Чудом схватился. Подтянулся. И тут же вверх, на другую, а с нее на следующую, выше. И выше. Одежда трещит на нем. И так лез он, скользя по дереву башмаками, пока мог. Пока ветки его держали и не трещали под ним. И на высоте в четыре человеческих роста уселся на ветку и обнял ствол дерева. Только теперь осмелился вниз взглянуть.