Текст книги "Вассал и господин"

Ута, служанка госпожи Агнес, стояла от нее в двух шагах, пряча под плащом лампу. Она знала свою госпожу, она тут же слышала ее голос. Но если бы кто-то спросил Уту, кто это стоит у двери, кто это просит помощи, то сказала бы Ута, что это девочка десяти годов, никак не больше. И на том она могла бы, не думая, на Писании поклясться. А как такое быть могло, она и не размышляла.

Агнес говорила:

– Я Марта Функель, младшая дочь колбасника Петера Функеля, что живет напротив гостиницы «Георг Четвертый». Настоятель мне велел воск с пола убрать, вот я в храме и задержалась, а как вышла, так уже темно стало. Пошла домой, да видно свернула не туда.

– Петера Функеля дочь? – донеслось из-за двери. – Ах, это ты, так тебе нужно идти отсюда, от двери налево. До площади, а там повернешь на Главную улицу к ратуше направо, так и дойдешь.

– Добрая госпожа, а не дадите вы мне самой маленькой свечи или лампы, – продолжала Агнес так жалобно, что Ута едва сдержалась, чтобы свою лампу ей не протянуть. – А то, кажется, крысы шуршат в темноте. Боюсь я их. Я лампу вам завтра обязательно верну.

– Эх ты, – ворчала женщина из-за двери, но ворчала она так, как ворчат люди, когда нехотя соглашаются, – что ж ты такая раззява, стой там, сейчас тебе свечу вынесу.

Агнес стала у самой двери, теперь нужно было просто дождаться, пока она откроется. Девушка была спокойна. Стояла, опустив голову, и ждала, пока дверь откроется. А за дверью шаркали ноги, из-под нее пробилась тонкая полоска света, стукнул засов. И без скрипа дверь отварилась, и свет от свечи осветил порог.

– Ну, где ты тут? – спросила крупная баба, пытаясь разглядеть в темноте девочку.

– Тут я, – сказала Агнес, крепко хватая левой свое рукой ее за руку, в которой та держала огарок свечи.

– Чего ты? – изумилась баба, но руку вырвать даже не пыталась, удивлялась. – Зачем?

Агнес двумя перстами, сложив их, толкнула бабу в лоб, словно клюнула, и резко при том велела:

– Спи!

У бабы от того голова запрокинулась вверх. И она замерла, свечу выронив за порог дома.

Агнес прошла в дом и, обернувшись, спросила у служанки:

– Ждешь кого, нелепая?

Та встрепенулась и тоже прошла в дом, закрыла за собой дверь, сама додумалась на засов ее запереть. А баба тем временем ногами ослабла, сначала села на пол, а потом и вовсе легла, разбросав руки и ноги. И заснула.

Агнес огляделась: столы, книги. Увидала лестницу, пошла к ней, Ута двинулась следом, поднялись наверх и там нашли того, кто нужен им был.

В небольшой комнате было две кровати, одна большая, в которой под периной спали четверо детей, и другая маленькая, в которой ютился книготорговец Стефан Роэм со своей женой.

– Свети мне, – сказала Агнес, подходя к нему.

Ей самой свет не требовался, но она хотела, чтобы торговец, когда откроет глаза, ее увидел.

Она приложила руку к его лицу, рот ему зажала и велела:

– Молчи.

И убрала руку от его лица.

Книготорговец глаза открыл, выкатил их от ужаса или от удивления, смотрел на девушку, а та даже капюшон скинула, наклонилась над ним, чтобы он лучше ее рассмотрел. Чтобы понял, кто к нему пришел. Стефан Роэм рот раскрыл, крикнуть хотел, жену позвать или служанку, да только просипел жалко. Так и остался с открытым ртом и вытаращенными глазами лежать. Агнес ему и говорит:

– Кричать не вздумай, разбудишь ежели кого, так мне его угомонить придется. – И показала ему кинжал, прямо к глазам поднесла. – Понял меня?

Книготорговец сделал над собой усилие: кивнул.

– Дозволяю тебе говорить, отвечая на мои вопросы. Слышишь меня?

– Слышу, – сказал книготорговец сипло.

– Днем давился от спеси ты, глупый пес, не хотел говорить со мной, так поговорю я с тобой ночью, – неожиданно ласково говорила девушка. – А я к тебе издали ехала, думала, ты мне поможешь. А ты и через губу не переплевывал, словно с дурой говорил.

– То… Помутнение было со мной, – прошептал книготорговец.

– Помутнение? – Агнес оскалилась страшно. – Что ж, зато теперь у тебя разум чист, видно. Говори, есть ли у тебя книги, про знания редкие?

– Нет, госпожа, нету, – сипел Стефан Роэм, косясь на кинжал, что был у глаза его. – Были до недавнего времени, а тут приехал один инквизитор, стал в городе розыски ведьм вести да жечь их, так я все подобные книги отправил в другие города, от греха подальше.

– Куда отправил?

– В Мален и в Ференбург… – Он замолчал. – Тамошним книготорговцам, с которыми состою в переписке.

– А в Ланн, Удо Люббелю отправлял?

– Отправлял.

– Говорят – ты друг его.

– Нет, – сразу ответил Роэм, – не друг я ему. Я его не знаю даже.

И тут Агнес почувствовала, что врет он. Кинжал к глазу приложила и говорит:

– Врать мне не думай. Вижу я, когда врут мне. Говори про него.

– Что же говорить мне? – вдруг замямлил книготорговец. – Что знать про него желаете?

– Говорят, что он любые книги и любые вещи может сыскать.

– Да-да, связи у него обширны. Что у него спросите, всё найдет.

Нет, он точно что-то не договаривал, и девушка это видела, словно в книге читала.

– Не хочешь ты мне все говорить, что о нем знаешь, да? – спросила она, начиная медленно на скуле его острым лезвием кожу разрезать. – Может, хочешь, чтобы дети твои проснулись? Может, с ними ты быстрее вспоминать будешь?

– Нет, госпожа, нет, – заскулил книготорговец, когда по его небритой щеке покатилась капля гутой темной крови. – Я все про него знаю, скажу немедля.

– Ну? – Агнес остановилась, но кинжал от лица его не отвела.

– Никакой он не Удо Люббель, он Игнаас ван Боттерен. Из Бреды. Он еретик. Вот кто он.

Нет, это была не вся правда. Агнес это видела, она снова стала резать ему кожу. Он схватил ее за руку, чтобы остановить, но девушка налегла на него, навалилась, кинжал не отвела от лица и зашипела, как змея:

– А ну, руку не тронь, иначе глаз тебе вырежу, говори, вошь, правду мне говори.

– Господи! Зачем вы меня мучите?

– Это все оттого, что не стал ты со мной разговаривать, когда по-хорошему я говорить с тобой хотела. Не хотел по-хорошему – будешь вот так, с кинжалом у глаза.

– Я скажу, – выдохнул книготорговец, убирая свою руку от нее. – Он…

– Впредь прикоснешься ко мне, так жену твою проткну, а потом детей одного за другим, – не дала договорить ему девушка. – Ну, говори.

– Зовут его Игнаас ван Боттерен, он из Бреды. Но потом бежал из города.

– От чего же бежал он? Из-за тайных книг?

– Нет-нет, не из-за книг. Он детей брал.

– Что? Как это?

– Ну, брал, как женщин берут. Пользовал. Имел их. Заманивал их к себе, опаивал и брал. Но то все слухи были. Сами дети того не помнили. За этим его никто поймать и не мог. Хотя все на него думали. А однажды родители одной девочки сказали, что видели, как он их дочь семилетнюю в дом свой ввел. Людей собрали, ломали ему двери, требовали дом показать. Он пустил, показал. И никого в его доме поначалу не нашли. Люди разошлись, но родители не успокаивались. И он собрал вещи, книги и бежал из Бреды. А на следующий день родители обнаружили свою дочь в бочке голой. Он ее в бочке с водой во дворе своем утопил, и одежда ее там же была. Он сверху на девочку камень положил, чтобы не всплыла, вот поэтому ее сразу и не отыскали. Он потом в Гюлинге обитал, но и там не прижился. Мал городок для него оказался. Он в Ланн и подался. Живет там, на улице Ткачей. Дом с иконой святого Марка.

Вот теперь он не врал. Агнес несколько мгновений обдумывала все, что сказал ей Роэм, и потом спросила:

– А вправду у него книги тайные есть?

– Если и нет, то он найдет, он все о таких книгах знает, и многих тех, кто их писали, – говорил книготорговец. – Мне другой такой знаток тайных книг неведом, он лучший.

Это было все, что она хотела вызнать от него. Девушка задумалась и после произнесла:

– Если бы ты мне это сразу сказал, дурак, то и не пришла бы я к тебе, а раз ты заставил меня к тебе прийти второй раз, то уж оставлю я тебе след навсегда, чтобы помнил меня. А если хоть пискнешь при этом, то вовсе убью тебя.

Он косился на нее с ужасом и молчал.

Взяла она кинжал крепко и повела лезвием по лбу от виска до виска, разрезая ему кожу на лбу до самой кости, а книготорговец замер, оскалился от боли, кряхтел, зубы стиснув, но другого звука не издал, хоть кровь заливала ему все лицо и стекала на подушку. Так он свою гостью сейчас боялся, что даже пальцем не пошевелил, пока не закончила она.

– Молодец, стерпел! – сказала Агнес, смеясь. И после ткнула пальцами его в лоб, добавила: – А теперь спи.

Глаза книготорговца сразу закатились, а рот открылся. И девушка, вытерев пальцы о перину, пошла к выходу. Дело было сделано. Они со служанкой спустились в лавку, и прежде чем уйти, Агнес остановилась и стала брать книги со столов. Смотрела на них и те, что ей нравились, предавала Уте. Та принимала книги и лампой освещала другие, которые Агнес еще не смотрела. Так они выбрали четыре большие и тяжелые книги. Нужных среди них не оказалось, то были романы куртуазные, но от скуки и их почитать можно.

А уж после этого они и вышли из лавки, на пороге переступив через спящую бабу. Прикрыли дверь и ушли в ночь обе довольные. Одна оттого, что много узнала нужного, а другая оттого, что первая довольна.

Агнес шла, глядела на суетящихся у помоек крыс и повторяла имя, которое только что узнала: «Игнаас ван Боттерен из Брэды. Игнаас ван Боттерен».

Так и добрались они до кареты, Игнатий помог госпоже сесть, и поехали кое-как по темноте в гостиницу спать.

Глава 31

Завтрак у Агнес был, когда у других уже обед. А потом позвала она управляющего Вацлава считаться. Тот шельмец кланялся и лебезил, а насчитал два талера с лишним, вор. Это за две ночи-то! За дуру ее держал, не иначе. При этом и Ута, и Игнатий были. Но девушка спорить с ним не стала, улыбалась только. Деньги достала, перед носом его повертела, по щеке бритой похлопала и заболтала его умеючи, денег ему так не отдав. А Вацлав кланялся, улыбался, думая, что провел простушку и хорошую лишку взял с нее. Внизу, уже у кареты, Игнатий, несший ее вещи, сказал ей восхищенно:

– Как с малыми детьми вы с дураками этими.

Польстило ей это. Вроде холоп ее похвалил, а все одно – польстило. Ута теперь и звука лишнего не издавала, пока не прикажут, поэтому слова Игнатия в сердце ей запали. Ехала Агнес по городу и цвела. Даже книги не трогала, что рядом лежали, просто в окно кареты смотрела.

А на главной площади, у ратуши, вроде торговля тут воспрещена, но людно было, да все люди богатые. Дела обсуждали прямо на улице. У стены ратуши, под навесами от солнца, полдюжины менял свои банки расставили. Деньги столбиками мелкие на банках сложены. Сидят менялы, клиентов ждут, от жары изнемогают, платками обмахиваются. Они все одеты богато, в шелках да мехах, хоть день и теплый. Кое-кому из них лакеи обед из трактиров прямо сюда принесли, время-то обеденное. Агнес поглядела на них и крикнула кучеру:

– К менялам вези меня!

Надумала она перед отъездом из города взять денег у менялы какого-нибудь. Такую она в себе силу чувствовала после ночи прошедшей, что без лишних денег из этого богатого города ехать не хотела. Решила поживиться напоследок. Чего ж деньги упускать.

Игнатий карету остановил в двадцати шагах от входа в ратушу. Ближе не подъехать. Все менялы, даже те, что обедали, повыскакивали, к карете подходили, наперебой услуги свои предлагали. Но Агнес поняла, что так ей неудобно дело делать, и, отогнав их от кареты, сама к ним вышла. Выбрала того, что шумел больше всех. Меняла был крупен, толст и голосист. В шубе новой и большом берете. Остальные разочарованно вернулись к своим обедам и разговорам.

– Госпожа, дам вам цену лучшую, – обещал большой меняла, вытирая лицо платком и жестом приглашая к своей банке.

– И сколько дашь? – спросила Агнес, говоря ему «ты» умышленно, чтобы знал, что не ровня он ей. И при этом достала из кошеля все тот же гульден и покрутила у него его перед носом.

А меняла свое дело знал, прищурился, глядя на золото, и сказал:

– Дозвольте в руку взять, вес понять, тогда скажу.

Нет, не так она все себе думала, но делать нечего, дала ему монету в руку. А сама пальцами у него пред глазами провела, плавно слева направо, словно муху отогнала.

Они шли к его банке, а меняла монету на ладони взвешивал и говорил:

– Шестнадцать талеров земли Ребенрее и еще двадцать крейцеров серебром дам за ваш гульден.

Она тут же гульден из руки у него выхватила проворно и обиженно сказала:

– Обмануть желаешь? Тридцать крейцеров давай.

И снова ручкой машет, словно муху отгоняет. Прямо перед носом у него.

– Будь по-вашему, – сразу согласился меняла, моргая и щурясь, словно в глаза песок ему попал.

– Отсчитывай, – повелевает Агнес, а монету все перед ним вертит, чтобы он ее видел.

Меняла быстро деньги достал, в одно мгновение, даже не глядя на них, отсчитал сколько нужно, пальцами их зная, и протянул серебро Агнес. Дева деньги сгребла, не считая, бросила их в кошель, а гульден протянула к ладони менялы. Да только не положила в руку, лишь коснулась золотом ладони и тут же отняла монету. И сразу принялась выговаривать ему высокомерно:

– Думаю, обманул ты меня, но то пусть на совести твоей будет.

– Госпожа, – возмутился тот, – как же обманул, цену дал я вам отличную!

Она повернулась и пошла, его не слушая больше, а он следом пошел и все говорил и говорил:

– Отличную цену дал, никто другой вам такой цены не даст. Гульден ваш не нов, от прежнего веса не все осталось. А я не поскупился. Не считайте меня мошенником. Поглядите, золото ваше стерлось от старости…

И тут он ладонь свою поднял, чтобы убедиться в словах своих, чтобы еще раз посмотреть монету… А монеты в руке и нет! Глаза его непонимающие круглы стали от удивления. Ничего он не понимает. Идет, губами шевелит, словно считает он что-то. Шепчет о чем-то.

Агнес идет к карете, его не слушает. Шаг ускорила. А он следом удивленный спешит:

– Позвольте, молодая госпожа, а где же деньги ваши?

А она молчит, лица к нему не поворачивает, к карете спешит, уже немного осталось. Игнатий с козел спрыгнул, дверь ей распахивает и ждет, а меняла тут и заорал, указывая на Агнес перстом:

– Так то наваждение! То обман! Ведьмин промысел! Так вы ведьма!

Уж в этом городе люди про ведьм наслышаны были, уж в Хоккенхайме про ведьм знали. И меняла тоже знал. Поэтому орал он так, что все, кто на площади были, разговоры прекратили, к ним повернулись. И некоторые поближе подойти решились.

– Ведьма! – продолжал орать меняла, все еще тыча в ее сторону пальцем.

Агнес дышала тяжело, видела, как все смотрят на нее. По ногам девушки страх оковами пополз. Но она с духом собралась, лицо к нему повернула: а оно черно, как туча, и глаза на нем горят алым. И зашипела ему по-кошачьи в его круглю морду:

– Пшел, пес, не тронь меня. Прокляну – так язвами изойдешь.

И отшатнулся меняла огромный от девочки маленькой и хрупкой, отшатнулся, словно дьявола увидал. Но орать не перестал, еще громче закричал:

– Хватайте ее, ведьма это! Ведьма!

А до кареты ей пять шагов осталось. Уже видит она испуганные глаза служанки своей.

И тут один муж, что при оружии был, из-за кареты выходит и Агнес под локоть берет:

– А ну-ка, постойте, госпожа.

И тут Агнес растерялась. Подняла глаза на этого человека и замерла. То, видно, стражник был, и не из простых, а из офицеров. Голос у него строгий, глаз недобрый, и страха в нем нет. Держит ее локоть крепко. Так крепко, что у девушки ноги ослабли, так крепко, что перепугалась она. И вся та сила ее, которой Агнес кичилась, враз пропала.

– Кто вы такая? – спрашивает строгий муж. – Отвечайте немедля.

А сам оглядывает ее с головы до ног, думает, откуда она такая взялась. Да еще на карете, которую в городе все знали.

Не нашлась Агнес что сказать, стояла перепуганная так, что и не поняла, что дальше произошло. Шло все странно, словно замедленный сон она смотрела.

Не видела Агнес, как тесак кучера ее, Игнатия, распорол руку того господина, что держал ее. Как заорал стражник, заливая кровью городскую мостовую, и выпустил девушку. Не видела она, как Ута, служанка ее, схватила госпожу за руки, чуть не волоком втащила в карету и захлопнула дверцу. Не слышала она, как хлопнул бич, как засвистел Игнатий и как закричал он лошадям:

– А ну выручайте, квелые!

Как орали мужи важные на площади, требовали догнать карету, как бежали к ним люди злые, как летела карета по улицам, распугивая горожан. Всего этого не видела Агнес и не слышала. А слышала она только крик менялы страшный: «Хватайте ее, ведьма это! Ведьма!»

«Хватайте ее, ведьма это! Ведьма!»

«Хватайте ее, ведьма это! Ведьма!»

Сидела она на полу в карете почти в беспамятстве у ног служанки своей и леденела душой от этих слов. И не чувствовала она, что ее юбки нижние мокры стали.

В перелеске, что был уже далеко от города Хоккенхайма, пришлось остановиться, хоть и хороши кони у нее, но и им отдых желателен. Тихо было, с дороги белгецов не видно, птицы пели. Тут Агнес велела Уте одежду подать новую. Пока Игнатий лошадей ласкал да сбрую поправлял, так она переоделась и пришла в себя. Девушка изменилась, от заносчивости и следа не осталось. То, что испытала она в Хоккенхайме, вспоминала и говорила:

– Молодец ты, Игнатий, не зря я тебя из-под виселицы вывела. – И дала ему талер.

– Слуга я ваш, – ответил он и добавил, с поклоном беря деньги: – Благодарствую, госпожа. Но не я вас вынес из города, лошади у вас хороши, они нас унесли. Но сидеть тут нельзя, не дай бог погоню пустят. Хоть и хороши кони у нас, но от верховых не уйти нам будет.

– Так поехали! – произнесла она взволнованно. От одной мысли, что за ними погоню пустить могут, опять страх проникал ей в душу.

– Куда едем, госпожа? – спросил кучер.

– В Клевен, в тот город, что мы на пути в Хоккенхайм посещали.

– Помню, госпожа, – сказал кучер и помог ей подняться.

И карета покатилась на восток.

Все переменилось за один только этот день. Теперь это была уже другая Агнес. От спеси и заносчивости, от высокомерия и надменности и следа в ней не осталось. Она с ужасом думала о том, что бы с ней случилось, схвати ее стража. Что бы спрашивали они, о чем с ней говорили? А если бы они ей подол задрали да отсмотрели ее со всех сторон. Увидели бы то, чего она стеснялась, и то, что прятала. Тогда что? Тогда инквизиция и в лучшем случае монастырь строгий. А там стены толстые, кельи холодные, посты да молитвы до конца дней. Нет-нет-нет. Так не годится. Теперь она по-другому будет жить. Тихо и праведно. Уж научил ее случай сегодняшний. И теперь еще больше ей нужны были знания тайные и снадобья секретные. А для снадобий требовались травы и горбунья. Потому и ехала она в Клевен.

Добрались до Клевена лишь на следующий день.

Помнила Агнес, что в городе этом обманула она купца на большие деньги, когда костюм для кучера своего брала, и велела ему в плащ облачиться, не дай бог узнает купец вещи свои. И сама, когда на базар пошла, тоже плащ накинула.

На прежнем месте встретила Агнес горбунью. И та ее сразу признала, хоть девушка теперь в другом платье и в плаще с капюшоном была.

– Не нашла я вам мандрагору, – сразу сказала горбунья. – Все виселицы в округе обошла, ни одного нужного висельника нет.

– И пусть, – ответила ей девушка. – Собирайся, найдем еще.

– Так вы обещали мне мужа отыскать, – напоминала торговка.

– Обещала – так поищу. Собирайся, едем сейчас же.

– Уж и не знаю, – сомневалась женщина.

– Ты же еще и кухарка? Хороша ли?

– Да уж на мою стряпню, как и на мои зелья, никто не жаловался.

– Жалованье тебе назначу талер в месяц и полное содержание.

– У меня трав и кореньев много, мне быстро не собраться, – все еще сомневалась горбунья. – Бросить их?

– Нет, все заберем, все мне надобно будет. Сундуки купим, все сложим, все заберем.

– Ну, что ж, будь по-вашему, – согласилась горбунья. – Только помните, что вы мне мужа сыскать обещали.

– Сказала же – поищу.

Они пошли к сундучному мастеру и купили два больших сундука, и за все Агнес заплатила серебром. На этот раз без обмана.

Когда все травы и коренья горбуньи были сложены, а сундуки поставлены на карету, горбунья спросила новую свою госпожу:

– А куда же мы едем?

– В Ланн, – ответила Агнес. – А как звать тебя, женщина?

– Зовите меня Зельда. Зельда, по батюшке Кухман.

– Что ж, поехали в дом мой, Зельда Кухман, – проговорила Агнес и велела кучеру ехать в Ланн.

Глава 32

Не сразу и не с радостью втягивался Волков в новую свою жизнь. Жизнь помещика и господина.

Может, где-то в другом месте, где поля и луга есть добрые, где дороги вместо оврагов, где леса есть вместо колючих кустов, он бы быстро себя нашел. А тут стала нравиться ему его новая жизнь не сразу. С руганью, с печалями, с хлопотами, но она начала затягивать его в себя, увлекая ежедневными делами и новыми планами, конца которым не было. Но больше всего бодрости и радости ему приносили первые результаты трудов.

И коровы, что он роздал своим мужикам, и большие поля, что они вспахали новыми плугами. Посеянный овес и горох тоже радовали. А как порадовала его отремонтированная крыша! После ремонта крыши Сыч, без конца рубивший окрестные кусты, наконец протопил дом так, что тот высох изнутри. В помещениях появился приятный запах дыма и тепла. Кавалер послал в город монаха за стекольщиком. Тот прорезал в доме новые окна и вставил большие стекла, за что взял пять талеров. Но дом от этого выиграл, светлый стал. Ёган пригнал местных баб, и они полы помыли, паутину и копать убрали. Дом сделался еще светлее – огромный, светлый, чистый. Под крышей, рядом с трубой камина, получился еще и второй этаж. Расставили мебель, развесили кастрюли и чаны, на крюках расставили посуду на полках и… Дом Волкову понравился! Тут топали сапожищами его офицеры, сюда приходили мужики и солдаты с просьбами. Всех можно было принять и со всеми говорить, и не стыдно уже, если бы вдруг приехал кто из соседей. Это, конечно, не дворец, но уже и не мужицкая хибара. Совсем не хибара. Новый слуга Волкова, мальчишка Яков, оказался ни рыба ни мясо. Скажешь – все сделает, не скажешь – так будет сидеть за домом на завалинке. Сам работу себе не искал, коли бросить грязные сапоги, так он станет через них перешагивать, пока ему не скажешь. Зато был смышлен, кавалер думал, что, повзрослев немного, Яков примется делать свою работу без напоминаний. А пока мирился и не бранил его строго.

Наконец господа офицеры определились с местом, где поставят дома свои. Волков удивился, но селиться они решили не в Эшбахте, а чуть восточнее, поближе к реке на холмах. Там рядом с нешироким, но бойким ручьем Брюнхвальд надумал ставить сыроварню. И Рене, и Бертье решили строить дома поблизости. Ну, решили так решили, он их отговаривать не стал. Брюнхвальд ждал свою жену с сыновьями, Рене занимался солдатами и их делами, даже пытался руководить вспашкой Северного поля. А Бертье, собрав банду таких же, как и он, любителей охоты, с утра до вечера катался по оврагам, и не безрезультатно. Сначала возил все кабанов, а как собачки заматерели да попривыкли к кустам местным, стал привозить и волков. Волки были велики. Бертье растягивал шкуры на сушку, так в шкуру такую ребенка десяти лет завернуть можно.

А еще кавалеру пришло письмо, и было оно таким, что и непонятно, радоваться или печалиться. Ждал кавалер его с волнением и, дождавшись, стал волноваться еще больше. Был то ответ на его послание благородной даме Анне фон Деррингхоф. Когда монах привез из города письмо, Волков и руку за ним протянуть стеснялся. Крепкая рука воина и рыцаря, что не дрожала ни в каких схватках, тут тряслась, словно у труса. Так то заметно было, что он сам письмо у монаха не взял, а велел на стол положить. Монаха проводил и уж после этого, когда один остался, осмелился взять письмо и открыть его.

Госпожа Анна писала ему, что вышла замуж за хорошего, но небогатого человека благородной крови, и что новорожденная дочь Ангелика ему люба, словно он ее отец. «А кто ее настоящий отец, вы и сами знаете», – было написано в письме.

Волков сидел на стуле возле окна, ногу больную удобно вытянув, и перечитывал письмо раз за разом. Потом встал и заходил по дому, листок из руки не выпуская. Вот так, значит. Сколько было у него в жизни женщин? Сотни. И разбитные маркитантки, что жили с ним, пока у него деньги не кончались. И девки блудные, и те бабенки, которых брал он по праву войны. Этих особенно много. Он бы всех и припомнить не смог. А встречались такие, что сами искали его общества. Богатые горожанки и вдовые селянки не раз звали высокого и ловкого юношу в гости. Долгие, долгие годы его военной молодости не проходили без женщин, может, и дети от него рождались. Да, скорее всего, так и было. Но вот не знал он о них ничего. А тут узнал, и аж руки затряслись. Конечно, дочь госпожи Деррингхоф – не чета дочери изнасилованной под телегой крестьянки.

– Яков! – заорал он. – Яков!

Орал долго, прежде чем слуга пришел.

– Рядом будь, – велел ему кавалер, – чтобы я горло не драл, тебя разыскивая.

– Ага, – кивнул мальчишка.

– «Ага», дурак, – передразнил его кавалер, – говори: «Будет исполнено» или «Как пожелаете».

– Как пожелаете, – тут же повторил сообразительный слуга.

– Монаха мне найди, да быстро.

– Как пожелаете, – повторил Яков и ушел.

Когда монах пришел, Волков спросил у него:

– В Мален завтра поедешь?

– Так не к чему мне, господин, – отвечал брат Ипполит. – Письма я уже получил и отправил.

Кавалер молча выложил на стол десять золотых монет и сказал:

– Найдешь банк, поспрашивай у местных, может, в Малене он не один есть, так выбери лучший и сделай перевод. Отправишь девице Ангелине фон Деррингхоф эти деньги от кавалера Фолькофа на приданое. От банка попроси уведомление.

– Большие деньги, – заметил брат Ипполит, не решаясь трогать золото.

– Большие. – Волков помолчал, но сейчас был как раз тот случай, когда даже такой замкнутый человек, как он, нуждался в разговоре. – Из писем следует, что госпожа Анна родила ребенка… И ее муж, кажется, не его отец.

Он заметно мучился, подбирая слова, но монах вдруг сказал ему просто:

– Мой духовник и наставник, настоятель Деррингховского монастыря, считает, что девочка эта чистоты ангельской, рождена не без вашего участия, господин. Он друг госпожи Анны. Уж он-то знает.

Волков помолчал, большего ему знать и не нужно было, и он произнес, с облегчением вздохнув:

– Ну так чего же ты стоишь, бери деньги, завтра же езжай в Мален.

– Хорошо. – Монах сгреб со стола золото, поклонился и ушел.

Но Волков не удержался и написал еще и письмо госпоже Анне.

Писал он в волнении, и послание вышло излишне вежливым и глупым.

Через три дня Карл Брюнхвальд уехал в город. А еще через два дня Волков, Ёган и Максимилиан поехали на Северное поле, которое он дал в аренду солдатам, посмотреть, как там идут дела.

– Дураки, – покачал головой Ёган, – земля вспахана дурно, глубоко, зря лошадей мучили, так глубоко пахать не нужно. А еще борозды редки. Лучше бы наоборот. И зерно брошено в сухую землю. Надо было им Южное поле пахать, там до сих пор земля сырая.

– Что, совсем все плохо? – огорчился Волков.

Ёган махнул рукой:

– Не будет им урожая. Готовьтесь им на зиму еду покупать, а то с голоду солдаты ваши передохнут.

– На кабанятине выживут, – сказал Максимилиан. – Бертье им через день по свинье бьет.

– Так вы им хоть бобов тогда прикупите.

Прикупите! Волков зло глянул на него. Он уже и так накупил всего больше чем на триста талеров. Прикупите!

Да, все было не совсем так, как он думал раньше. Раньше Волков полагал, что солдат за что ни возьмется, все у него получится. А оказалось, что это не так. Смотрел он на те домишки, что строили себе солдаты, и морщился. Издали поглядишь – так ничего, вроде, и неплохи, беленькие да чистенькие, а как ближе подъедешь, так хоть плачь. Стены из орешника тонки, кулаком проломишь, обмазаны глиной неровно, бугристы, углы кривы, окошки малы.

Крыши тяжелы для таких стен и стропил, похоже, их из фашин[1]1
  Фашина – перевязанный пучок хвороста. Тяжелые фашины начиняются щебнем и применяются в фортификации.


[Закрыть] делали. Вот точно из фашин. Что умели солдаты всю свою жизнь делать, то и делали. В общем, даже у мужиков лачуги лучше.

И Ёган, кажется, был прав: придется на зиму купить хотя бы пять возов бобов и гороха, а то и вправду голодать станут, дураки.

Приехали в Эшбахт и увидели обоз, что идет в него с севера, из Малена. Десяток телег, не меньше, – это Карл Брюнхвальд жену вез и сыновей ее. А еще вез все, что нужно для сырного дела. Одних котлов медных четыре штуки. Огромны так, что в любом из них купаться можно, да еще чаны деревянные и ушаты огромные, да трубы и ведра железные – много всего, много.

Жена Брюнхвальда, Гертруда, Волкова увидала, слезла с телеги и сыновей своих позвала. К Волкову подошла и приседала низко. Сыновья ее тоже ему кланялись. Волков, вспоминая их знакомство, чувствовал себя немного неловко, и она, кажется, тоже. А вот Карл Брюнхвальд ничего такого не ощущал, он так просто цвел. Человек суровый и поседевший в войнах, улыбался и сиял от счастья, то и дело обнимая жену. Поглядишь со стороны – дурак дураком. Но женщина Гертруда была приятная, и кавалер даже немного завидовал Карлу.

* * *

Как-то само собой то случилось, но однажды, встав на заре, Волков вышел на двор и понял, что эта жизнь простая ему по нраву. Куры на дворе, быка еще не выгнал Ёган к пастуху в стадо, баба молоко в ведре несет. Кони ржут, ждут, когда их пастись отпустят. И все это кавалеру нравилось. И ничего, что хлопот много, что не успевают они с Ёганом за день все дела окончить. Все ничего, все ему по нраву. И уже надел не так плох кажется. Хотя забот полно. Коней, лошадок и меринов у него двадцать три, быки, коровы у мужиков. За всем этим глаз нужен. Недели не проходило, чтобы у раззявы пастуха корова или лошадь в какой-нибудь овраг не падала и сама выбраться из него не могла. А еще строились все, господа офицеры пришли к Волкову денег просить на стройку. Халупы, какие солдаты себе построили, господа офицеры не захотели лепить. Желали дома хорошие. Просили денег на лес себе. Волкову давать деньги было жалко, хоть офицеры божились, что отдадут. И он предложил им срубить сто деревьев из того леса, что рос у него на юге.

– Только рубите сто штук, не более, – говорил он, показывая им карту, – вот здесь. Землемер Куртц сказывал, что сто деревьев на моей земле растут, а остальные на земле кантона.

Господа офицеры изучали карту, кивали головами.

– Себе возьмете, сколько вам потребно, остальное мне сюда доставите. А потом мы с вами посчитаемся.

И на это Брюнхвальд, Рене и Бертье были согласны.

Как-то вечером пришли мужики, четверо. Стали во дворе, через мальчишку Якова попросили Волкова выйти. Он не пошел, велел им в дом зайти, они заартачились и вновь просили его выйти поговорить. Не понимая этого мужицкого упрямства, кавалер вышел во двор, а один из мужиков и говорит: