Текст книги "Вассал и господин"

– Господин, дозволите ли вы вашему человеку ребра поломать малость?

– Дурак ты, что ли? – нахмурится Волков. – Чего это вы надумали? Кому что ломать собираетесь?

– Человеку вашему, – продолжал мужик, – которого Фрицем кличут.

Ну конечно, Сыч и тут уже отметился, кажется, Волков даже знал, за что мужики его бить надумали. Но нужно было спросить:

– Что он натворил?

– Ходит до баб наших домогается, – обиженно пояснил другой мужик. – Сначала к девкам незамужним лез, так они ему от ворот поворот дали. Он к замужним лезет, стервец. Нахальничает, как харек в курятнике.

– Как какой мужик из дома, так он ходит вдоль заборов кочетом, заглядывает, с бабами разговоры затевает, – подхватил первый. – Бабы в огороде работать не могут. Стесняются.

– А еще он гулять зовет, – грубо заговорил еще один, – подарки сулит. А наши бабы подарками не избалованы. Могут и не устоять.

– Мы ему говорили, чтобы не шастал, а он смеется только.

– Дозвольте мы ему ребра поломаем! – закончил тот мужик, что начинал разговор.

– Никому ничего не ломайте. Мне скажите, я поговорю с ним, – пообещал Волков. – Ступайте, если еще раз к вашим бабам придет, так опять мне сообщите.

Мужики, кажется, ушли довольные, а Волков отыскал Сыча и спросил у него:

– Опять до баб домогаешься?

– Чего? Кого? – начал отнекиваться Фриц Ламме.

– Чего? Кого? – передразнивал его Волков. – Доиграешься, поломают тебя мужики, уже приходили разрешения спрашивать тебя бить.

– Меня бить? – удивлялся Сыч, и, кажется, искренне. – Так за что же? Пальцем никого еще не тронул.

– Не ходи к замужним бабам! – велел кавалер, а потом и спросил с интересом: – А молодые девки есть тут красивые? Я что-то не припомню.

– Да откуда, – махал рукой Сыч. – Тощие, одни мослы торчат, без слез и не полезешь на такую.

– Что, совсем плохи?

– Экселенц, да я уже всех посмотрел, – пожал плечами Фриц Ламме. – Из взрослых только две тут незамужних есть. И обе, как дохлые лошади в канаве, и та менее костлява. Ну… – он вспоминал.

– Что?

– Мария, дочь старосты, та хоть лицом мила, но тоже кожа да кости. Зада нет, сисек тоже. Ключицы только торчат, и все. А больше в вашей земле и поглядеть не на кого.

– Ты, Сыч, не лезь больше к мужицким бабам, уж лучше возьми коня да в город езжай, к блудным, если невмоготу, а может, там себе жену найдешь.

– Жену? – оскалился Сыч. Смеется. – Так я и не против, да куда мне ее привести, я ж гол как сокол, какая на меня позарится?

– Ладно, ступай, только помни, что тебе сказал, баб местных не трогай.

Сыч ушел, а Волков позвал Якова.

– Чего вам? – спросил тот меланхолично. Видно, Волков его от важных дел отнял. Наверняка опять на завалинке себе дудку мастерил.

Очень захотелось дать Якову оплеуху, но кавалер не стал, сказал:

– Дочь старосты Марию приведи ко мне.

– А не пойдет если? – все так же спрашивал Яков.

– Ты что, дурак, не слышал? – начинал свирепеть Волков. – Бегом отправляйся, чтобы сейчас же была.

И таки дождался мальчишка оплеухи, а рука у кавалера тяжелая, дурень после этого перепугался и бегом исполнять поручение кинулся. И уже вскоре перепуганная девка стояла пред столом, за которым сидел Волков.

Эх, а Сыч-то был прав. Мелкая, худая, но глазастая. Глаза большие серые. Юбка застирана и коротка, нитки понизу мотаются, нижней юбки вовсе нет, рубаха тоже не новая, а ноги сбиты все, видно, давно обуви не видела. Стоит, молчит, на кавалера глазищи свои огромные пялит. Да, прав был Сыч, интереса в ней нет. И ничего другого Волков сказать не нашелся:

– При доме будешь, дворовой.

Она всхлипнула вдруг. Заскулила.

– Чего еще? – спросил он. – Чего скулишь?

– Брать меня будете?

Он поморщился даже:

– Дура, на кой ты мне, костями твоими греметь? Иди, Ёгана найди, он знает, что я люблю, объяснит тебе. Но главное запомни: я чистоту люблю. Поняла?

– Да, господин, – промямлила девка.

– Ступай.

На том все и закончилось. Он взял письмо, что прислала ему прекрасная госпожа Анна, и опять стал его читать. В двадцатый раз, наверное.

Глава 33

– Не пойму я, чего ему надо. Земля сыра была, когда сеяли, чего он не поднимается? – говорил Ёган, сидя на корточках рядом с гороховым полем. – Рожь вон как дружно пошла, и овес хорош, и ячмень, а это, ты глянь какая беда… Чахлое все.

Волков ездил с ним с утра по полям и был доволен тем, что увидел. Всем, кроме этого. Горох и вправду не дал ростков, хоть посеяли его две недели как.

Ёган встал, отряхнул руки и пошел к коню:

– Надо было у стариков спросить про горох, не сеял я его никогда, бобы да фасоль сеял.

Они поехали домой. День был теплый, к обеду шел, на подъезде к Эшбахту местный мужик коров гнал на новый выпас. Бабы кусты резали на хворост, дети малые с ними. Два солдата понесли больше пучки длинного орешника, строятся. Все хорошо, спокойно, все при деле. Уже когда подъехали, Ёган и сказал кавалеру, указывая рукой:

– А это кто там?

Волков поглядел и удивился. У ворот его дома, рядом с Арсибальдусом Рене, стояла высокая женщина в темном строгом платье. Женщина была явно из благородных. Воротник из кружев, на голове светлый шарф, но волосы роскошные видны, понятно, что незамужняя. К груди она прижимала книгу, вероятно, Писание, а еще четки были на ее руке. Она разговаривала с Рене, и Волков подумал, что, может, она к нему приехала.

А тут ротмистр его увидал и об этом женщине сказал, та повернулась, присев низко, голову склонила в поклоне, а Волков обомлел. Он никогда бы ее не узнал издали. И никогда бы не догадался, что перед ним Брунхильда. Она так и ждала его, низко присев и склонив голову.

Он спрыгнул с лошади, подошел к ней, обнял, а она, улыбаясь, взяла его руку и поцеловала ее, а он стал целовать ее в щеки. Ах, как она пахла! Этот женский дурман закружил ему голову. Не было на этой земле никого сейчас, кому бы он так радовался, как этой прекрасной женщине. Обнял он ее так сильно, что всхлипнула она. А Рене и другие люди, что были тут, косились на них и усмехались стыдливо. А Волков ощущал ее грудь через одежды, видел ее прекрасное лицо. Больше терпеть он не мог. Он взял ее за руку и повел к себе в дом. Выгнал девку Марию, что мыла посуду у камина, подвел Брунхильду к кровати. Усадил.

Она не сопротивлялась, только покраснела. Когда это она краснеть научилась, до сих пор бесстыжей была. Он хотел ее повалить уже на кровать, а она уже чуть заупрямилась, сама юбки подобрала, открыв прекрасные ноги выше колен, и сказала:

– Дозвольте, господин мой, хоть платье снять и башмачки.

– Сам, – ответил он и, опустившись перед ней на колено, стал разувать ее.

* * *

Позже, встав с ложа, помывшись и одевшись, она села к столу. Волков звал Якова и Марию, чтобы несли все, что есть из еды. Кавалер устроился рядом, налюбоваться ею не мог, брал ее за руку и говорил с ней. И девушка вдруг совсем иной ему показалась. Спокойной и набожной.

– Спасибо брату Ипполиту, что читать меня научил, – говорила Брунхильда. – Теперь я Писание читаю, вижу, что дурной раньше была. Это все от желаний моих дерзких и глупых.

– А теперь как жить думаешь? – Волков не узнавал ее. Точно ли это она, та взбалмошная и распутная девица, что с мужами любыми готова была идти за деньги небольшие? – Что теперь хочешь?

– Замуж хочу. Если вы, мой господин, замуж меня не возьмете, так найдите мне мужа честного. На кого укажите, за того я и пойду, – говорила девушка абсолютно серьезно. – Нет-нет-нет, теперь уж он точно не собирался искать ей мужа, уж очень красивой она стала, как такое сокровище отдавать кому-то. Волков погладил ее по щеке, а она мельком коснулась его ладони губами и продолжила: – А пока не найдете, так я при вас буду. Раньше я к вам в жены набивалась, теперь просто жить при вас буду в смирении. Служить вам буду.

– Для этого приехала, значит? – спросил кавалер.

– Да, а еще оттого, что Агнес в Ланн вернулась.

– Вот как, и что она? – сразу стал серьезным Волков.

– Раньше зла была… – говорила ему Брунхильда. – Криклива.

– А сейчас?

– А сейчас… – Девушка на мгновение задумалась. – Темна стала.

– Это как?

– Не знаю, как сказать. При деньгах живет, кухарку нашу погнала, свою горбатую привезла. Долги за дом выплатила, господина Роху от дома отвадила, на порог его не пустила. Больше не ругается, а глядит так, что лучше бы облаяла. Жить с ней в доме одном сил не стало.

– Ну и хорошо, что так. Рад я тому, что она тебя выжила из дома. Рад я, что ты приехала.

– И я рада, нужно было мне с вами отправляться, а не дома сидеть, так вы не велели.

Как она приехала, так все сразу переменилось. Даже дом другим стал. Посуда не так мыта, и не та вообще. Стол не тут стоит, кресла далеки от каминов. Еду не так готовят. Дом нужно стенами разгородить. Кавалеру пришлось дать ей денег. Она взяла монаха, Сыча и Марию, поехала в город, привезла новую посуду. Купила гобелены, ковер, лампы, подсвечники, постельное белье «как у людей, а не как у солдат в палатке». И вино. На двадцать шесть талеров всего вышло. А еще одела служанку Марию, чтобы не выглядела как нищенка. Все-таки при доме состоит. Та потом по деревне ходила в новом платье да к тому же и в обуви, нахвалиться не могла.

В общем, приезд Брунхильды добавил Волкову, да и всем остальным, суеты и денежных трат. Ну и пусть, зато кавалер теперь рад был от дел непрекращающихся домой возвращаться. Дом стал на дом походить, а не на берлогу. Тут и гобелены на станах, и ковер. И лампы по вечерам горели, а господа офицеры Бертье и Рене ждали приглашения к столу его. Они оба очарованы Брунхильдой были. Бертье даже пару шкур волчьих ей в подарок принес. Она их у кровати положила. Да и у жены Карла Брюнхвальда, Гертруды, завелась хоть какая-то подруга, отчего она веселой была и часто приходила в их дом даже без мужа. Поболтать. И Брунхильда тоже, кажется, счастливой стала. Хотя в улучшении дома угомониться не могла. Распоряжалась всем и Волкова даже не спрашивала. Просила у Ёгана мужиков для работ, а у Волкова денег. То стену задумает поставить, то второй этаж решит улучшить. А чего его улучшать, там никто не живет, чего там жить, под крышей, когда дом и так велик. Но ни Ёган, ни Волков ей не отказывали. Она и старалась. Утром, едва рассветало, выходила встречать баб, что несли им молоко, сама собирала яйца из-под кур, смотрела, как Мария хлеб замешивает, советовала ей, сама садилась масло бить. И при том читала Писание вслух.

Волков теперь рано не вставал. Валялся в перинах и ждал, когда Брунхильда придет звать его к столу. А Яков, слуга, уже приготовив к тому времени воду и чистую одежду, тоже ждал. И жизнь такая стала нравиться Волкову все больше. А чего еще желать человеку? Земля у него есть, женщина красивая есть, крыша над головой имеется, мужички вокруг суется. Даже хлеб растет, какой-никакой, коровы доятся. Так и старость можно встречать.

Наверное, уже месяц прошел, как Брунхильда приехала, и тут днем, чуть после обеда, пришел слуга Яков и сказал:

– Господин, там с юга какой-то господин не наш едет, и военный при нем.

Кто это мог быть? Волков вышел из-за стола и отправился на улицу смотреть, кто это там пожаловал. Жарко было, пошел он по-простому, в рубахе, даже меча не взял.

Господин был так тучен, что на коня, наверное, влезть не мог, ехал он на несчастном осле. А за ним солдат со знаменем, которого Волков не знал. На штандарте том на белом поле был красный муж с алебардой. Кавалер сложил руки на груди и ждал, пока эти люди подъедут к нему.

Толстяк приблизился, камзол его был заляпан, волосы жирны, а на берете красовалось обглоданное кем-то перо. Был гость неприятен, жирные щеки его зарастали клочковатой щетиной. И как только кавалер рассмотрел его, так сразу понял по спесивой нижней губе, что прибыл тот не с добром.

Пока толстяк слезал с несчастного осла, знаменосец выехал вперед и громко объявил:

– Советник славного города Рюмикон, помощник судьи города Рюмикон и глава Линхаймской коммуны лесорубов и сплавщиков леса, секретарь купеческой гильдии леса и угля кантона Бреген, господин Вальдсдорф.

Господин Вальдсдорф слез, наконец, с осла, отдал повод своему спутнику и, вытирая потные руки о свой замызганный колет, пошел к Волкову. Тот так и стоял со скрещенными на груди руками, гадая, зачем этот чиновник пожаловал.

– Вы ли хозяин Эшбахта? – обратился толстяк к нему без поклона. И даже берета не сняв.

– Да, – отвечал кавалер. – Что вам угодно?

– Мне и кантону Бреген, а также Линхаймской коммуне лесорубов угодно, чтобы восстановилась справедливость.

– Что за справедливость, о чем вы? – сухо спросил Волков.

– Наши люди сообщили, что вы на той неделе начали рубить лес, что есть на вашем берегу, но который принадлежит Линнхамской коммуне лесорубов. И рубили вы этот лес почти две недели бесправно.

Да, Рене и Бертье со своими людьми рубили лес и волоком таскали бревна от самой южной части его земли сюда, в Эшбахт. Часть они забрали себе, честь отдали Брюнхвальду на дом и сыроварню, а двенадцать бревен завезли Волкову. Он настрого наказал офицерам рубить только сто самых северных деревьев. И был уверен, что они не ошиблись и не обсчитались, поэтому произнес:

– Имперский землемер Куртц сказал мне, что сто деревьев растут на моей земле. А остальные я велел не трогать.

– Мне не ведомо, что вам говорил этот имперский землемер, – высокомерно начал Вильдсдорф, – только говорю я вам, что пятьдесят две сосны люди ваши срубили бесправно. То засвидетельствовал наш лесник Петерс. Коли вам будет угодно, можете проследовать к лесу и посчитать пни тех деревьев. Те, что помечены краской, порублены бесправно. – Волков не знал что и сказать, он только хмурился да злился. Хотя и злился не зная на кого: то ли на землемера, то ли на офицеров, то ли на этих чинуш из кантона, то ли на себя, дурака. А чиновник продолжал: – Пятьдесят два хлыста строевого леса будут стоить вам двадцать талеров девяносто шесть крейцеров.

– Уж не рехнулись ли вы? – только и смог выговорить Волков.

А чиновник даже и не заметил грубости такой, спокойно продолжал:

– По закону кантона Бреген всякого, кто вздумает лес рубить беззаконно, надлежит штрафовать втрое от ущерба, что нанес он. И того с вас будет семьдесят четыре талера и восемьдесят восемь крейцеров.

– Семьдесят пять талеров? – переспросил кавалер и даже поморщился от несусветности требований.

– Именно, но без двенадцати крейцеров.

– Да ты пьян, видно? – сурово спросил Волков.

– Отчего же, – усмехался толстяк, – со вчерашнего пива не пил.

– Ладно, дам вам пятнадцать талеров за ваш лес, да и то нужно проверить еще, не врете ли вы, ваш ли я лес порубил или свой, – нехотя говорил кавалер.

– Так для этого вам следует лесника нашего позвать, он вам все покажет. Но пятнадцатью талерами вы не откупитесь, не и думайте даже, – с ухмылкой отвечал Вильдсдорф.

– Нет? – переспросил кавалер.

– Нет, – ухмылялся толстяк.

И Волков понял по тону его, что артачится он неспроста.

– А отчего же так немилосердны вы? – спросил он толстяка.

– А от грубости вашей, – отвечал тот без тени улыбки и даже как бы с угрозой в голосе.

– Что? От какой еще грубости?

– А той грубости, с какой вы рыбаков наших гнали с земли вашей.

Вот теперь все становилось на свои места.

– Ах, вот вы о чем! – понял Волков. – Про воров своих вспомнили.

– Не про воров, а про грубость вашу, что к людям уважаемым была допущена. – Теперь чиновник опять улыбался, высокомерно и торжествующе.

– Сначала я их миром просил уйти, так бахвалились, задирались, не пошли. Лишь потом я их проводил как гостей непрошеных.

– Ваше право, – улыбался толстяк, – ваше право, только вот теперь заплатите все сполна за грубость свою.

И улыбочка так кавалера разозлила, что сказал он:

– А может, врешь ты и не рубил я твоих деревьев? Выдумал все от мести за браконьеров своих.

– А вот и нет, – вдруг обрадовался Вильдсдорф, – все по-честному было, я велел леснику дважды проверить, не пошел бы я к вам, не будь уверен в воровстве вашем. Хотите, так зовите землемера, пусть удостоверится, что порубили вы лес на нашей земле. А мы ему нашего лесника и нашего землемера пришлем.

– Вот и ладно, – зло сказал кавалер.

– Но не думайте, что дело вы затянете да спустите его не спеша, не думайте, что не заплатите: все до крейцера с вас возьмем.

– Убирайся с земли моей, – холодно велел Волков.

– И за злобу вашу вам еще припомнится.

– Убирайся, говорю, не то палки прикажу людям моим взять да проводить тебя, как и браконьеров твоих.

– Господин, – вдруг подал голос спутник чиновника, – мы здесь под знаменем и по официальной причине, прошу вас не запугивать нас.

– Так забирайте этого толстяка и уезжайте с моей земли! – заорал в ответ ему Волков. – Говорить больше с вами не желаю!

Люди вокруг собрались, местные бабы и солдаты, и Брунхильда вышла из ворот посмотреть, с каким трудом советник славного города Рюмикон, помощник судьи города Рюмикон и глава Линхаймской коммуны лесорубов и сплавщиков леса, секретарь купеческой гильдии леса и угля кантона Бреген господин Вальдсдорф лезет на своего осла. Смеялись все над ним, а он только улыбался в ответ многозначительно и многообещающе. И поехали эти двое с флагом своим, да только почему-то не на юг, откуда прибыли, а на север. И сначала Волков этому значения и не придал.

Глава 34

Утром он валялся в постели, и Брунхильда еще к завтраку не звала, когда пришел Яков и сказал, что верховой приехал. Волков сразу встал и пошел на двор. Там был человек в одежде, в которой кавалер сразу признал цвета графа фон Малена. Так оно и оказалось. Человек передал ему письмо от графа, и в письме было всего несколько слов: «Друг мой, господин фон Эшбахт, незамедлительно прошу быть вас у меня в моем поместье Белендорф. Дело безотлагательно. Граф фон Мален».

– Что передать моему господину? – спросил посыльный.

– Скажи, буду немедля, – обещал Волков.

Он расспросил посыльного, где находится поместье графа, и отпустил того. Приказал Максимилиану седлать коней, а Сычу собираться в путь. Сам стал мыться. Потом и завтрак поспел, Волков сел есть и все думал, отчего граф так поспешно его зовет. И ничего другого, как вчерашняя свара с жирным чиновником из кантона, на ум ему не приходило.

Позавтракав, они с Сычом и Максимилианом поехали в поместье графа. А поместье находилось от них поближе, чем город, и было устроено на удивление хорошо. Поля все вспаханы, всходы дружно пошли, дороги хороши, три мельницы крыльями машут. И все ладненько, на каждом клочке травы то корова, то коза, мужики все при деле. Дома у них хорошие, а заборы и плетни… ни один не покосился.

И замок графа оказался хорош – стоял на холме и велик был неимоверно, едва ли намного меньше, чем замок самого герцога.

Их сразу пустили во двор, к Волкову немедля вышел мажордом и проводил в покои.

И что же, конечно, был он прав, когда думал, что эта поспешность – происки советника Вальдсдрфа. Он был там, стоял у окна и торжествующе улыбался. Весь его вид так и говорил: «Что ж, и как вам это?»

Волков и так был невесел, а тут и совсем стал угрюм. Хоть сам граф, улыбаясь, обнимал его за плечи как старого друга и спрашивал:

– Сразу ли нашли мое поместье?

– Да, и сие нетрудно было, уж такой красоты больше по всей округе, кажется, нет.

Граф был почти на полголовы ниже кавалера и говорил с ним, запрокидывая лицо:

– Ну, у вашего соседа, барона фон Фезенклевер, поместье не хуже, хотя и поменьше моего будет, но он рачительный хозяин, порядок у него во всем.

Волков молчал, он приехал сюда не про порядок в поместьях разговаривать. Не будь здесь этого мерзавца из кантона, он бы, может, и поговорил бы, но в присутствии этой наглой ухмыляющейся морды вести вежливые разговоры о красоте поместий никак не хотелось.

Граф повертел своею седой головой, поглядывая то на кавалера, то на советника, и понял, что нужно перейти к делу.

– Впрочем, думаю, что вы понимаете, друг мой фон Эшбахт, зачем я просил вас быть.

– Да уж, понимаю, – мрачно произнес Волков и добавил с видимым презрением: – Из-за кляуз вот этого господинчика.

– Не из-за кляуз, а из-за праведной претензии, – поправил граф, поднимая палец.

– Обещаю вам, господин граф, что разберусь с этим делом, сегодня же пошлю за землемером Куртцем, и он уж скажет наверняка, правильно ли люди мои рубили лес или неправильно. И если в том будет моя вина, то обещаю заплатить за все бревна, что срублены неправомерно. Отдам по пятьдесят крейцеров за каждое.

– Друг мой, – заговорил тихо граф, беря Волкова под руку и отводя его в глубь покоев, вдаль от советника, – неприятно мне это так же, как и вам, но мы с вами должны выполнять наказ Его Высочества неукоснительно. И не провоцировать распри с кантонами. Если вдруг случится война из-за нас с вами, герцог не преминет найти виноватых. И ими будем я и вы. А герцог бывает крут, уверяю вас.

– Понимаете, – заговорил Волков так же тихо, как и граф, – то месть. Они мстят мне за то, что я браконьеров с того берега кулаками прогнал, мне так и сказал этот… – он кивнул в сторону окна.

А граф ему и отвечает, словно не слыхал его даже:

– Герцог бывает крут, уж поверьте, вы-то птица легкая, подниметесь и в Ланн к себе подадитесь, а мне куда прикажете? В тюрьму? Нет, любезный мой фон Эшбахт, мы наказ герцога исполним и поступим мы так. – Он подошел к столу, взял с него кошелек и жестом позвал к себе толстяка советника: – Советник, тут в кошельке семьдесят пять талеров земли Ребенрее, вот вам за порубленный лес и штраф вместе с тем. А ежели имперский землемер посчитает, что ваши претензии не правомерны, господин Эшбахт через суд востребует деньги обратно.

– Сие мудро, это то решение, на которое я мог только уповать, – быстро подойдя к графу и забрав деньги, сказал советник. – А господин фон Эшбахт может все, конечно, опротестовать через суд города Рюмикон…

– Где ты, мерзавец, служишь помощником судьи! – прорычал Волков.

– Тише, тише, друг мой, – успокаивал его граф.

А советник продолжал как ни в чем ни бывало, видно, привычен он был к подобным оскорблениям:

– Так как случай этот будет как раз в юрисдикции суда этого славного города.

Притом он улыбался кавалеру так высокомерно, что тот стал думать о размере свой руки, которая хоть и велика, но не могла охватить жирное горло Вальдсдорфа.

– Так и порешим, так и порешим, – примирительно говорил граф, заканчивая дело и выпроваживая советника из покоев. – Ступайте, советник, ступайте. Главное, мы решили все миром, что и впредь будем делать.

А тот улыбался и кивал графу. Прощался с ним, на Волкова даже не взглянул.

Закрыв за ним дверь, граф подошел к кавалеру и сказал:

– Видно, не знакомы вы с подлостью горцев, раз смеете так говорить с ними. Они вам это припомнят.

– Как же не знаком? Знаком. И видел я их не раз сквозь пики.

– Ах, вот как, – произнес граф, – значит, повоевали вы с ними.

– В южных воинах они главные участники, подручные королей, вечные наши враги.

– Верно, верно, но то там, здесь нам с вами нужен мир.

– Это я понимаю, мне самому не хотелось бы воевать с соседями, – произнес кавалер. – Но как же нам быть с деньгами, господин граф?

– Вернете мне семьдесят пять монет по мере возможности, – отвечал граф, – если у вас нет, то порекомендую вам банкира.

Волков уже понял, что этим все и закончится, что плакали его денежки. Ни через какой суд их не вернуть. И мелькнула у него мысль одна. Вспомнил он, что, если из поместья графа выехать, дорога на юг пойдет через места глухие, места безлюдные. Там овраги начинаются да кусты. И вдруг понял он, что ничего ему не стоит догнать подлеца… И мысль ему эта понравилась, захотел он узнать, так ли станет толстяк ухмыляться, когда в месте тихом его увидит. Уже загорелся он этой мыслью, когда граф, словно прочитав на лице его недоброе, произнес:

– А вас, друг мой, я без обеда не отпущу.

– Без обеда? – рассеянно спросил кавалер.

Не до обеда ему сейчас было, другие желания в нем жили, но граф взял его под локоть крепко и сказал, потянув за собой:

– Ждут нас уже, пойдемте, пойдемте.

Вырываться и отказываться было совсем невежливо, нехотя кавалер согласился. Пошел с ним.

В другой раз кавалер и радовался бы, что его пригласил сам граф, но теперь он не мог ни о чем думать, кроме как о подлеце советнике и о семидесяти пяти талерах, что ему придется вернуть графу и которые он уже никогда не отсудит обратно. Поэтому, когда граф его представлял тем дамам и господам, что уже сидели за столом, Волков имен их запомнить не мог, только кивал рассеянно да говорил всем: «Эшбахт, кавалер Фолькоф из Эшбахта».

Насколько он мог вспомнить потом, все они были родственниками графа: дети его жены, мужья детей его и еще кто-то. Единственной, кого он запомнил, была дочь графа, и лишь потому, что посадили его рядом с ней. Звали ту девушку Элеонора Августа фон Мален. Была она не юна, лет двадцати шести или двадцати семи, но голову почти не покрывала как незамужняя. И правильно, потому что волосы ее были чудесны. Густые, длинные, причудливо скрученные под заколкой. Они были редкого тона – цвета средины соломы: золотой с жемчугом белым. Больше в ней ничего не виделось привлекательного, и сначала говорила она с Волковым холодно, из вежливости только, и косилась на него и рассматривала исподтишка, а потом вдруг стала ласкова. Увидев, что он не взял себе одного блюда, что лакей разносил, она произнесла:

– Напрасно вы бараньими котлетами пренебрегаете, господин Эшбахт. То бараны наши, и у нас они хороши, папенька сам старых баранов не любит, оттого котлеты берут от самых молодых.

– Не премину попробовать в следующий раз, – заверил ее кавалер, хотя было ему совсем не до котлет сейчас. Он все еще не мог оправиться от потери денег и того стыда, какой испытывал, когда с ними расставался. Память о пережитом унижении его особенно терзала, хоть два стакана вина ее чуть и притупили.

– Зачем же ждать до следующего раза, – громко произнесла Элеонора Августа. – Лакей, подай котлеты господину Эшбахту.

Все посмотрели в их сторону, а граф спросил с улыбкой:

– Вам понравились котлеты, кавалер?

– Он забыл их взять, папенька, – объяснила Элеонора Августа.

– Так следите за гостем, Элеонора, – велел граф. – Надо, чтобы он все попробовал. Повара у нас лучшие в округе, только у епископа Маленского не хуже, да и то вряд ли.

– Да, папенька.

– Да-да, дорогая моя, приглядывайте за ним, кавалер пережил тяжкий разговор, – усмехнулся граф. – Лицо его было таковым, что я боялся, не возьмется ли он за железо. Жирному бюргеру было бы несдобровать, не отведи я от него нашего гостя.

– Да, папенька, пригляжу, – обещала девушка.

– Неужто по моему лицу было видно, что желаю я разрубить голову этого мерзавца? – спросил Волков.

– Да от ваших глаз можно было свечи разжигать, – ответил граф, и все за столом рассмеялись.

После, когда обед был законен, граф и его старший сын встали проводить Волкова, и Элеонора Августа была при них. А у дверей уже граф, как радушный хозяин, спросил:

– Понравился ли вам обед, кавалер?

– То был лучший обед, что был у меня в этом году, – ответил Волков.

– Вот и прекрасно, – обрадовался младший граф фон Мален. Волков вспоминал, что, кажется, звали его Теодор Иоганн. – Раз так, то приглашаем вас к нам в Мален на День святых Петра и Павла двадцать девятого числа. То дни, в которые наш епископ читает проповедь сам, а также в городе будут празднования. Коммуны и гильдии станут ходить по городу, а вечером устраиваются танцы на Главной площади. Приезжайте к нам в Мален.

Хоть и звучало это приглашение крайне лестно, но Волкову было не до празднеств. Он все еще трясся от мысли, что какой-то подлец из кантона отобрал у него кучу денег, и произошло это не без участия старшего графа.

– Если изыщу возможность, то обязательно буду, – уклончиво ответил он.

– Нет-нет, так не пойдет, – сказал граф-отец. – Вы уж обещайте, вот и Элеонора Августа вас о том просит.

– Обещайте, кавалер, – повторила его дочь.

– Обещаю быть в Малене к празднику святых Петра и Павла, – согласился Волков. Ну а как он мог отказаться?

– Отлично, мы отведем вам хорошие покои, – обрадовался молодой граф.

На том они и распрощались.

Максимилиана и Сыча тоже отменно накормили и напоили. Они возвращались в Эшбахт немного навеселе, чем Волкова только раздражали.

Глава 35

Вернулись они ближе к вечеру. И все: и Брунхильда, и Бертье, и слуги сразу заметили, что кавалер в дурном расположении духа. Бертье пришел похвастаться волком, что добыл, уж очень тот был велик. Но Волков только глянул на охотника хмуро, а зверя смотреть не пошел. Бертье удалился к себе, хотя думал поужинать у кавалера. А тот, сидя за столом со стаканом вина в руке, думал только об одном, только о потере денег и унижении, что причинил ему советник Вальдсдорф. И вино не помогало: как подумает он о том, что деньги надо графу вернуть, как вспомнит, как улыбался победно советник, так захлестывала его злоба, волнами шла, голод и сон отгоняя.

Даже Брунхильда и та его успокоить не могла. Так Волков и просидел чуть не до ночи, пока голова не начала болеть. Раньше, до стычки в Хоккенхайме, почти никогда не болела. А тут уже не в первый раз. То ли старость так приходила, то ли от ран, то ли вино дурное виновато. В общем, встал он и пошел спать под теплый бок красавицы.

Утром встал. На дворе солнце, петухи орут, а Волков так же сумрачен, как и вчера. Брунхильда молчит, по дому суетится, к нему не лезет. Обняла один раз, и все. Поумнела, кажется.

А он все про деньги думает. Что тут думать, делать нечего, нужно графу деньги отдавать, семьдесят пять монет. Глянул в кошель, а серебра и полстолька нет у него. Полез в сундук, стал золото считать.

Посчитал и охнул. Из Хоккенхайма выезжал после инквизиции, так больше четырехсот золотых вез. То не деньги, то деньжищи были, а сейчас пересчитал – так едва триста шестьдесят осталось. Таяли деньги на глазах. Графу семьдесят пять талеров вернуть – вот и еще четыре золотых. А для расходов еще хоть немного серебра и себе нужно. Так что четырьмя не обойтись.

Позвал монаха к себе. Положил пред ним на стол пять золотых, три гульдена, два флорина и сказал:

– Езжай в Мален, найди менял или банкиров, поменяй золото на серебро. Оттуда отправишься в усадьбу графа, отдашь ему семьдесят пять талеров. То долг мой. Остальное мне привезешь, кстати, ты походи по менялам, сразу не меняй, поищи лучшую цену.

– Да, господин. А как мне найти имение графа?

– Максимилиана с собой возьми. Он там был вчера, – отвечал Волков. – Да, и скажи ему, чтобы при оружии ехал, деньги все-таки будете возить.

– Так он всегда при оружии, – отвечал монах.

– Пусть доброе оружие берет.

– Хорошо, – согласился брат Ипполит и ушел.