Текст книги "С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции"

Заветный дом художников на рю Кампань-Премьер. Здесь были ателье Мансурова, Анненкова, Ман-Рэя. Серебряковы перебрались сюда в годы войны (в оккупированном Париже художникам жилось вполне безбедно). Фото Б. Гесселя

В 1941 году Зинаида Серебрякова написала портрет своего энергичного и талантливого собрата по искусству и своего друга Сергея Иванова. Он был родом из Москвы, учился в Академии у Кардовского, потом у Браза, зимой 1922 года сумел бежать в Финляндию, потом добрался в Париж, работал для театра, писал портреты, довольно крутые «ню» и уже с 1928 года выставлялся в парижских Салонах. В 1942 году он даже был членом Салона. Кстати, именно в 1942 году Зинаида Серебрякова впервые решила выставиться в Салоне, может, не без его влияния.

Сергей Иванов рисовал для парижских модных журналов, создавал модели для прославленных Домов моды, путешествовал по Бразилии, оформлял книги. В 1940 он создал серию «Соборы Франции», а еще и до войны писал портреты католических иерархов и даже самого папы римского. Вот такой был неутомимый и вездесущий русский художник Сергей Иванов. Вскоре после войны он выставлялся в Бразилии и Аргентине, а потом десять лет прожил в США и даже получил там американское гражданство. Но уже в начале 1960 года он вернулся в Париж, провел там новые выставки, получил золотую медаль из рук министра Мальро и умер, чуть не дожив до девяноста лет, в близком ему Париже. Конечно, он был в куда большей степени французом и парижанином, этот Сергей Петрович Иванов, чем дочь Евгения Лансере и Екатерины Бенуа-Лансере Зинаида Серебрякова. Она очень старалась на его портрете передать эту его мужскую активность, и считают, что она почти преуспела…

Сама она все годы войны тихо писала заказные портреты (И. Заколодкиной, С. Говорухо-Отрок), а когда заказов не было, ходила в сад Тюильри рисовать статуи. Тихо было в те душераздирающие годы в мирном немецком тылу, в тыловом Париже…

В 1942 году Серебрякова написала портрет молодой графини Сент-Ипполит, урожденной Трубецкой, жены Зинаидиного племянника и нынешней наследницы всех серебряковских сокровищ. Именно в годы оккупации нашел свою самую интересную работу и Александр Серебряков, сын Зинаиды. Вот как он рассказал об этом четверть века спустя корреспондентке парижской газеты «Русская мысль» (кстати, газеты, для которой он отобрал шрифты заглавия):

«Это началось в дни оккупации, в 40-е годы. После долгих поисков меня рекомендовал директор Музея декоративных искусств одному известному любителю искусств – испанцу Карлосу де Беистеги. Он был богатым коллекционером и хорошо знал искусство многих стран. Это он предложил мне впервые зарисовать созданные им интерьеры в старинной манере (как это делалось в начале ХIХ века). В те времена я исполнил для него более 40 акварелей (так что ни Броувер, ни Беистеги не будут забыты историками искусства. – Б.Н.). После войны Беистеги купил в Венеции один из самых прекрасных дворцов, палаццо Лабиа с знаменитыми фресками Тьеполо. В нем никто не жил на протяжении века. Реставрация дворца длилась несколько лет. В 1951 году в честь открытия дворца был дан большой костюмированный бал в стиле ХVIII века. Я был в числе приглашенных и сделал альбом акварелей, – всех интерьеров с костюмированной толпой. Мимо меня проходило множество людей с мировой известностью. Все были, конечно, в масках. Позже я получил приглашение нарисовать интерьеры знаменитых своей архитектурой дворцов в Англии. (Добавлю, что позднее подобный же бал в старинном интерьере зарисовывал А.Б. Серебряков в прославленном дворце Ламбер на парижском острове Сен-Луи. – Б.Н.) Художники интерьеров существовали во все века, но их стало гораздо меньше: цветные фотографии делаются на высоком уровне…»

Остается добавить, что любимый сын Зинаиды Серебряковой Александр Борисович Серебряков стал едва ли не лучшим в ХХ веке художником интерьеров Европы. Да и Америка чтит его заслуги. А уж сколько раз помянут его потомки! Его «портреты интерьеров» – это высочайшего уровня живопись и высочайшей ценности документ.

Смиренно признав в беседе с парижской корреспонденткой великие достижения цветной фотографии, застенчивый и непримиримый сын застенчивой и непримиримой Зинаиды Серебряковой все же напомнил о высокой миссии художника, о великих возможностях глаз, дарованных человеку Господом, о том, что художник воспринимает мир «иначе, чем фотографический аппарат», что художник «может нарисовать три стены, выйдя из комнаты, т. е. создать больший план, чем это может сделать фотографический аппарат. Он видит всеми объективами одновременно. Мне нужно только повернуть голову, чтобы увидеть и затем передать нужный объем на одном листе, без механического деформирования. Так писали художники в Зимнем дворце, во дворце Лувра. К тому же художник может дать свет так, как того не может сделать фотоаппарат».

В подробном этом интервью (напечатанном в русской газете летом 1985 года) Александр Серебряков с увлечением рассказывает о своей работе над картиной:

«Я начинаю с того, что строю архитектурные линии и определяю перспективу. Перспективист – это очень важная специальность. Прошлое дает нам имена знаменитых перспективистов, чьи работы заканчивались другими художниками много лет спустя. Сначала картина пишется очень тонким карандашом, а потом покрывается акварелью: “удары света”, блики я пишу гуашью».

И дальше в этом интервью А.Б. Серебряков отдает должное милой помощнице во всех его домашних и творческих трудах, маминой неизменной и неизбывной модели – сестре Кате:

«У сестры – дар миниатюриста и портретиста одновременно. Она пишет копии картин больших мастеров в миниатюре (и от этого большие мастера не становятся малыми. – Б.Н.), то есть картины в интерьере. Мы пишем акварелью, так как она создает прозрачность, которая хороша для интерьеров».

Из этого интервью читающая эмигрантская публика узнала, что в семье Серебряковых есть еще и третий художник, наделенный собственным, особым редкостным даром. Но для своих, для близких это давно уже не было секретом. Близким это было известно – еще из многих Зинаидиных писем 1935–36 гг:

«Недавно приходил к нам дядя Шура… Смотрел Катюшины крохотные вещи (она лепит теперь и раскрашивает маленькие фигурки) величиною с полпальца (твоего или моего) и маленькие акварели Эстена – прелесть какие чудные. К сожалению, некому их ценить и покупать в наше время!»

«…Катюша много бегает, хлопоча для разных работ, хочет достать хотя бы маленький заказ на букетики, которые она делает из воска, раскрашивая и ставя под стеклянный колпачок, – получается в старинном роде, очень мило. Но из-за знаменитого кризиса все эти безделушки уже окончательно не нужны».

«…Катюша недавно сделала 8 кукол для синема – заказал это Шильдкнехт, стявящий какой-то фильм. Куклы были одеты в костюмы 16-го века (по картинам Гольбейна). Катюша чудно сделала головы и руки из воска и раскрасила, все это сделала в 4 дня и была рада заработать немножко денег».

«…а Катюша все сидит над своей работой-коробочкой для Лопеза (его спальня в стиле Людовика ХIV). И конца края этой работе не видно…» «Эта спальня в коробочке с ее старинной мебелью и картинами на стенах стоила Кате двух лет работы». Но и заказчик был неплох – парижский меценат и коллекционер Артуро Лопез… Добавлю, что всего-то любоваться бедняге Катиным шедевром оставалось лишь два года – умер. А туда, куда он ушел, с собой ничего не возьмешь из богатейшей коллекции, даже и самое миниатюрное…

Приходя в гости к милой Екатерине Борисовне Серебряковой (всего через 50–70 лет после написания ее матерью всех этих жалобных писем), я часто любуюсь старинными салонами в стеклянных коробочках, сценами охоты и прочими чудесами – на счастье, никем не купленными и оттого уцелевшими Катиными работами. У художницы Екатерины Серебряковой есть и пейзажи, и замечательные натюрморты с цветами. Кстати, матушка ее Зинаида Евгеньевна редко рисовала цветы и сама часто об этом сожалела, потому что на цветы находилось больше любителей, чем даже на ее полные соблазна «ню»…

Вторая моровая война закончилась полной победой почти не воевавшей Франции, и мирная жизнь потекла по-старому. Произошли, конечно, кое-какие (чисто внешние) послевоенные перемены. Если в 1944 французы толпились на городских площадях, чтобы приветственными криками выразить свою любовь к маршалу Петэну, то через год-два французы славили криками уже не маршала, а генералиссимуса. Его фамилию здесь мало кто знал, известен он был под кличкою Великий Сталин. Этой любви французы никак не препятствовали, а напротив споспешествовали очень активные в Париже русская разведка и французская компартия (былая секция разведкоминтерна). Париж стал после войны самой советизанской столицей Западного мира, Зинаида Серебрякова сообщала об этом в первом же послевоенном письме дочери в Москву: «газеты, книги, фильмы СССР здесь в большой моде и ставятся в образец».

Зинаида получала теперь от детей из Москвы разнообразные советские «художественные» издания», (в ту пору сравнительно недорогие, хотя и не слишком высокого качества), однообразно благодарила за подарки и даже похваливала что-нибудь – то портреты Корина, то рисунки Шмаринова, то детские иллюстрации Лебедева. Сообщала, что сын Шура хочет почитать «оригинал фильма “Каменный цветок”»…

В первые послевоенные годы московские организации в Париже с удвоенной силой, разворачивали новую программу «возвращения на родину». Впрочем, и старые списки потенциальных возвращенцев не пропали. В них по-прежнему была, вероятно, и Зинаида Серебрякова, так что ей и на исходе седьмого десятка лет приходилось играть при переписке с детьми, оставшимися в России, все в ту же игру, которой обучил ее дядя Шура: ругай здешнюю жизнь, но объясняй, что пока что не можешь вернуться. Так и объясняла стареющая, но еще вполне активная художница в письмах детям:

«Ведь это главная причина (т. е. мое «пошатнувшееся» здоровье) моего сомнения – могу ли перенести теперь поехать к вам, моим дорогим, и быть там деятельным человеком».

О чем еще пишет из Парижа художница? Об ужасах парижской жизни, о росте цен, о невыносимом многолюдстве на парижской выставке Гольбейна, иногда также об оформительских успехах старенького дяди Шуры, который им на сей раз, увы, «не дал места в ложе» на премьеру оформленной им «Жизели». Если бы русская жизнь по-настоящему интересовала дядю Шуру, семью Серебряковых или кого-нибудь еще из замороченных русских эмигрантов, они и без места в ложе смогли бы поприсутствовать на проходившем в те месяцы нашумевшем «процессе Кравченко» в парижском Дворце правосудия на острове Сите. Там они смогли бы многое услышать из уст русских и украинских (в том числе, харьковских, а может, и нескучанских) свидетелей обвинения. Зинаида могла бы услышать от бедняг из лагерей «перемещенных лиц» о том, как опухшие от голода крестьяне, сумевшие доползти до Харькова, умирали на улицах этого хорошо знакомого ей города. Как съев всех кошек, собак и крыс, умирали от голоду воспетые ею крестьяне-труженики на Украине, которую она называла в письмах «своей родиной»…

Но, увы, талантливая Зинаида была всего-навсего художница, а художники, как известно, «не интересуются политикой». Среди зрителей на парижском процессе Кравченко присутствовала, впрочем, одна русская эмигрантка – Нина Берберова, но она посещала заседания суда по заданию газеты…

К шестидесяти годам Серебрякова стала острее ощущать грустную тяжесть годов и так написала сыну:

«…Мне противно на себя смотреть, и хотя я еще и рисую “автопортреты”, но тогда я не вижу себя как “человека”, а как одну покорную модель для моей палитры. Вот дядя Шура совершенно исключительно бодр, прекрасно выглядит и работоспособность, кажется, только увеличивается с каждым годом. Ему скоро 80 лет!»

Впрочем, когда после 36-летней разлуки московской дочке Серебряковой Татьяне разрешили приехать в Париж и повидаться с матерью, это было уже в 1960 году, в год смерти дяди Шуры, ей показалось, что мама не сильно переменилась. Конечно, описывая потом эту встречу в подцензурной печати, дочь должна была подтвердить, что мама уже неспособна к путешествиям: дочь ведь и после войны продолжала звать ее назад, может, она обещала «поговорить», когда ее «выпускали за границу» (это еще было великой милостью в 1960):

«Я снова вернулась к ним (к уговорам о возвращении. – Б.Н.) в 1960 году, – пишет Татьяна, – когда мы встретились в Париже, но – увы! – теперь ей, уже больной и старой женщине, переезд был бы не под силу».

Только еще четверть века спустя, в «перестроечные» годы дочь вдруг добавила кое-какие подробности о тогдашней жизни своей больной и непригодной ни к каким переездам матери:

«Каждый день Зинаида Евгеньевна вставала в семь часов утра, быстро съедала скромный завтрак, убирала мастерскую и начинала работу: писала натюрморт или портрет, разбирала старые работы, отвечала на письма. Всегда день ее был заполнен деятельностью… Это было ее жизнью…»

Понятливый читатель отметит, как смягчались былые жесткие порядки: в 1937 после двух кровоизлияний в мозг перевезли через границу для прославления родины уже мало что соображавшего антисоветчика Куприна. А еще через полвека по-царски принимали 90-летнюю осознавшую Одоевцеву…

Серебрякову уговаривали репатриироваться еще и в конце 50-х годов. Она не без гордости сообщает, что деятель Союза художников СССР искусствовед Кеменов уговаривал ее в 1957 году четырежды: два раза в гостях у 87-летнего дяди Шуры, и дважды в ее собственном ателье. Отчего ж так старался активный Кеменов? Наверно, «отрабатывал» поездку: в 1957 году редко выпускали в Париж задаром…

Зинаида Серебрякова по-прежнему жила после войны в знаменитом доме на улице Кампань-Премьер. Правда, ей пришлось освободить прежнюю мастерскую, но любезный сосед Юрий Павлович Анненков подсказал, что освобождается другая в том же доме, двумя этажами выше. В этой новой студии она продолжала писать портреты, впрочем, не так много, как раньше. В 1947–48 ею были написаны портреты С.М. Лукомской-Драгомировой и С.А. Лукомской. Софью Михайловну Лукомскую, давно уже поддерживавшую дружеские отношения с Серебряковыми, писали некогда и Серов, и Репин. Серебряковский портрет благородной постаревшей дамы исполнен духовной красоты и строгости, уводит во времена обожаемых Зинаидой (и по-прежнему регулярно ею навещаемых в Лувре) великих мастеров.

В 1956 году граф Зубов заказал Зинаиде Серебряковой свой портрет в пару к ею же написанному до войны портрету его жены. После революции граф Зубов отдал свой дворец под Институт культуры. Но самому ему все же пришлось бежать. А в 50-е годы самый знаменитый и сладкозвучный из поэтов русской эмиграции, доживавший последние годы жизни в старческом доме на Лазурном Берегу, вспоминал о встрече с друзьями на концерте в петербургском дворце Зубова:

 
В пышном доме графа Зубова
О блаженстве, об Италии
Тенор пел…
…За окнами…
Таял, как в туманном озере
Петербург незабываемый.
 

Поэт обращался в этом стихотворении к другу-поэту, выразившему некогда надежду, что в Петербурге они сойдутся снова…Но друг этот еще до войны сгинул на Колыме. Теперь вот и сам Георгий Иванов умирал в Йере, а все еще красивый, импозантный граф Зубов позировал Зинаиде Серебряковой в ателье на рю Кампань-Премьер…

Некая старомодная русская жизнь все же еще продолжалась после войны в Париже. Еще встречались с регулярностью немолодые люди, которые приходили на чай к дяде Шуре Бенуа. Конечно, строгая московская милиция в случае проверки паспортов вряд ли кого из них признала бы их «чисто русскими» (Бушен, Эрнст, Бенуа, Лифарь, Гурвич…).

Зинаида написала в ту пору портреты двух французских аристократок – Элен де Руа и Жанны де Мерод. О первом из этих портретов искусствовед В. Круглов сообщает, что он «является выразительным образцом неоклассической живописной системы, пронесенной Серебряковой через многие десятилетия. Здесь конкретное подчинено “общему”».

В начале 60-х годов в ателье к Серебряковым захаживал знаменитый Сергей Лифарь. Возможно, впервые его привел Шура Серебряков, сотрудничавший с Лифарем в Обществе охранения русских культурных ценностей за рубежом, основанном сразу после войны и больше четверти века (до 1985 года) возглавляемом Лифарем. В 1961 году Зинаида Серебрякова пишет портрет этого великого человека, некогда ученика и возлюбленного Дягилева, позднее процветающего танцовщика и сценографа, в войну, как и многие уважающие себя парижские кумиры, почтенного коллаборациониста, а в свои 50, видного деятеля искусств, коллекционера, пушкиниста, орденоносца, одного из лидеров французского и русского культурного строительства. На портрете Серебряковой Лифарь предстает человеком обольстительным, красивым, неглупым и очень способным, как бы «на все способным». Лифарь, помня о былом пристрастии художницы к балету и балеринам, порадовал 76-летнюю мастерицу интересным заказом: он привел в ее ателье молодых звезд балета – Ивет Шовире и Мирей Бельмондо. Так появилось еще два прекрасных портрета Серебряковой. В том же году Лифарь выставил все три новых работы Серебряковой на одной из организованных им благотворительных выставок. Это доставило художнице удовольствие, она уже Бог знает, сколько лет не выставлялась. Впрочем, на подходе была ее русская выставка и ее новая российская слава. В годы хрущевской «оттепели» полотна «зарубежной» художницы Серебряковой стали мало-помалу выплывать из полутьмы запасников, а иные из них даже получили на музейных стенах место – там, где раньше так вольготно располагались бесчисленные портреты сухорукого генералиссимуса.

И вот к 1965 году советским Союзом художников были подготовлены выставки Зинаиды Серебряковой в Москве, Киеве и Ленинграде. В процессе подготовки к этим выставкам парижскую мастерскую Серебряковой посетили знатные «выездные» художники-начальники из Союза художников – Герасимов, Шмаринов и Соколов. Разволнованная высоким визитом, боясь ударить лицом в грязь, пожилая эмигрантка лихорадочно искала, чем отличился на ниве искусств товарищ Соколов, но так и не нашла.

Конечно, выставка эта была большим событием для художницы, которая в последний раз выставлялась в Париже аж в 1938. Российские выставки Серебряковой прошли с огромным успехом: перед открытием у выставочных залов собирались очереди. Имя художницы, затерявшейся где-то в таинственной эмиграции, в необъятном художественном мире мифического и пока еще недоступного советским гражданам Парижа, стало известно на родине. Появилось великое множество статей, рецензий, вышли альбомы Серебряковой, репродукции ее картин. Золотые перья подцензурной искусствоведческой журналистики с осторожностью объясняли, что и в буржуазном окружении художница не пропиталась духом ихнего гниения, что ее и в Париже «привлекали простые представители парижского населения» (благо нашлись – за 60 лет парижских трудов – портреты одной булочницы и одного официанта), а также «трудовые люди Франции и Африки» (так называл искусствовед А. Савинов французов и марокканцев).

Но Бог с ним, с научным искусствоведеньем: в широких кругах низкооплачиваемых советских горожан-шестидесятников пошла тогда настоящая мода на Серебрякову. Девушки устраивали себе прическу «под Серебрякову», интеллигенты вешали на стеночку или ставили под стекло на книжную полку репродукции с ее картин (иногда рядом с самим Хемингуэем и самим Александром Исаичем). Советские выставки закрылись в 1966 году, а осенью 1967 года Зинаида умерла. Ушла вослед своим кумирам из Лувра. Все там будем…

Москва откликнулась на смерть художницы некрологом, который подписали самые маститые и сановные – ленинописец В. Серов, правдисты – Кукрыниксы (Куприянов, Крылов, Ник. Соколов), Грицай, Кеменов, Пушкарев… В некрологе объяснялось, что и «в период ее жизни за рубежом» художница «наряду с выполнением вынужденных заказных работ продолжала интересоваться жизнью простых тружеников, крестьян и рыбаков, с большим сочувствием изображая их нелегкий труд в многочисленных живописных и графических произведениях».

Вот так. Простые труженики и нелегкий труд. А про чудных наших полновесных, обнаженных и приодетых красавиц ни слова. И обидно право: заказных работ было больше всего в голодном Петрограде, а в Париже, где хорошее снабжение, вечно не хватало заказов.

После смерти Зинаиды Серебряковой в мастерской на улице Кампань-Премьер остались шестидесятилетний Шура и 54-летняя Катя. Впервые за полвека остались без маминого неотступного присутствия. Оба они не обзавелись ни семьями, ни детьми, ни любовями, а оба ведь были так хороши собой и талантливы. Может, мать слишком властно держала их возле себя. А может, просто в их «трансгрессивном» окружении вообще не в чести были какие-то не те отношения.

У Александра Серебрякова прошло в Европе немало персональных выставок, а в 1985 году он провел в Париже ретроспективную выставку своих работ и работ своей сестры Екатерины Борисовны, с которой он так часто работал вместе. В связи с выставкой Александр Серебряков дал подробное интервью газете «Русская мысль», где говорил и о своей работе в Обществе охранения русских культурных ценностей. В то время Серебряков уже возглавлял это общество и объяснял, что целью его «является сохранение тех ценностей, которые были созданы русскими в эмиграции или, как говорят, в рассеянии»:

«Обществу принадлежит множество книг, неизданных трудов, представляющих историческую ценность. Все это мы передали в Национальный Архив на сохранение… В настоящее время ко мне обратились с просьбой собрать имена русских художников, живущих и живших в разных странах с 1914 года по сей день… эти аннотации я передам в Национальный Архив».

Материалы Общества, которое после С. Лифаря доброе десятилетие возглавлял Александр Серебряков, переданы были в Государственный Архив Франции и в амстердамский Международный институт социальной истории. За свои художественные и общественные заслуги Александр Серебряков был награжден французским Орденом Искусств и Литературы.

В 1990 году в Милане, а в 1994 году – в Обществе друзей Мальмезона вышли альбомы «портретов интерьера», созданных великим мастером этих «портретов» Александром Борисовичем Серебряковым. Оба альбома назывались «Портретист интерьера». А в январе 1995 года Екатерина Серебрякова и представители семей Бенуа, Лансере, Кавос, Эдвардс и Сент-Ипполит известили через русскую газету о смерти Александра Серебрякова в возрасте 87 лет…

Год спустя, когда я впервые пришел в серебряковское ателье на улице Кампань-Премьер, Екатерина Борисовна сидела одна под портретами любимого брата, написанными ее знаменитой матерью…

Художница Екатерина Серебрякова выставлялась лишь один раз – в 1985 году, вместе с братом, но она терпеливо ждет своего часа. Ей уже 95, но в искусстве такое промедление не редкость, иным приходилось ждать еще дольше.

Когда я бываю в гостях у Екатерины Борисовны, мы толкуем с ней о том, что хорошо бы не просто выставку Серебряковых было б устроить, а парижский Музей Серебряковых… Тогда весь мир приезжал бы в Париж, чтоб увидеть этот сказочный мир… Она бы все отдала в музей, но кто возьмется за это дело? Кто проявит интерес? Кстати, слово «интерес», оно во французском языке чаще всего обозначает – выгоду. Так вот, кому это будет выгодно? Не знаю… А как было бы здорово…