Текст книги "С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции"

А в Петрограде произошли известные всем события. Первое время, даже после большевистского переворота, Александру Бенуа еще удавалось кормить гостей «обедом по-старинному» и уповать на большевиков, которые принесут мир. Записи в его дневнике тому свидетель:

«Даже теперь их (большевиков. – Б.Н.) победа не так страшна и вредна для России, нежели была бы победа всех остальных партий (которым все безразлично – за войну до победного конца, т. е. за разорение)».

И после переворота Бенуа не утратил авторитета в кругах искусства и с увлечением продолжал заниматься не только собственным творчеством и коллекционированием живописи (время для коллекционеров было замечательное, многие коллекции уже голодавших петроградцев распродавались задешево), но заниматься также делами руководства культурой, занимая всякие высокие посты. Бенуа бывал на совещаниях у народного комиссара Луначарского и у Горького, где появлялись «новые люди», причем иные из них (как Шагал, Пунин, Лурье, Штернберг) даже имели комиссарское звание. Самой яркой звездой в этих кругах была в те дни молодая журналистка Лариса Рейснер, которую Бенуа часто упоминает в своем дневнике: «прелестная Лариса – мадонна Петрограда – весьма несносная форма провинциализма…»

«Половцов волочился за красавицей Ларисой, которая млела от удовольствия»… «видно, что она уверена в том, что перед ней все пути раскрыты – менада любви с ее голубым миром очень мила»… «певучие фразы “первой ученицы этого класса… нежно-величавой (все же очень милой) Ларисы”…»

Обремененный старой и новой семьей, а также преподавательской работой Шухаев стал в ту пору писать ренессансного стиля портрет Ларисы Рейснер, стараясь передать несколько тяжеловатую тевтонскую красоту этой большевистской валькирии…

В январе 1918 года чуть не семь десятков офицерских портретов, написанных Шухаевым в пору его работы над картиной «Полк на позиции», были показаны на очередной выставке общества «Мир искусства». Работы художников нового поколения мирискусников (Шухаева, Григорьева, Чехонина), показанные на этой выставке, немало смутили столпа общества «Мир искусства» Александра Бенуа, который так рассказывал о вернисаже выставки в своем дневнике:

«Шухаев, занявший три четверти Растреллиевского зала, и Борис Григорьев, занявший остальную четверть его и весь купольный. И вот именно они дают столь определенное свидетельство гниения, разложения, кошмарной пустоты душевной, что все остальное уже кажется лишь незначительным придатком… Шухаев выставил целый взвод кавалерийских офицеров, смесь лошадиных болванов, эффектно, но по существу плохо нарисованных гримасничающих хулиганов… И все это, слитое с самой пошлой сатириконовщиной, дает в итоге то самое амбре трупа, от которого только хочется бежать, крича благим матом от ужаса. Что за птичий мозг какого-то упрямого дятла! Недаром он сам – с крошечной востроносой головой на длинном теле птицы».

Впрочем, и неудачи, и расхождения во вкусах еще можно было бы пережить, если б не стали реальностью первые результаты непрерывных войн и социалистического «эксперимента». Отныне ни преподавание в двух-трех местах, ни прочие труды не могли спасти семью художника от голода. В Петрограде стали исчезать продукты питания. Город по-прежнему лежал в окружении деревень, полей и огородов, но любые попытки горожан и крестьян наладить обмен продуктами жестоко преследовались властями (попытки эти назывались «мешочничеством» и «спекуляцией»). Большевистская власть выдавала гражданам скудные пайки, с их помощью достигая послушания освобожденных подданных и поддерживая накал их революционного энтузиазма в оголодавшем и насквозь промерзшем городе. Понятно, что пайки (как и позднее лагерные пайки) различались по категориям, были строго дифференцированы. Комиссарский паек был не чета беспартийному (то есть, долгожданная «свобода» не принесла вожделенного «равенства»). У профессора Академии художеств Шухаева и его новой жены Веры Гвоздевой, работавшей «ассистентом» в Доме искусств, пайки оказались довольно скудными. Вот как вспоминала о тогдашней жизни Шухаева и его новой семьи младшая сестра его жены Мария Гвоздева:

«…в октябре – новая революция. Ой, какая голодная и холодная. Я помню – очень долго выдавали овес. Он был нечищеный, с шелухой, как лошадям… Сначала нужно было его сутки варить-парить, потом пропускать через мясорубку. Потом протирать через решето, на решете остается, хоть и не вся, шелуха…

Суп “из двуглавой воблы” – это блюдо тех лет. Почему двуглавой? Ели мы этот суп каждый день. Туловище разваливается, а голова – нет. И в баланде, которую вы едите, несметное количество голов. Нельзя поверить, что вобла была одноглавая, конечно, двуглавая, а может, и трех.

…Бывают картинки, которые запоминаются на всю жизнь, хотя они самые обыкновенные. На днях будет Пасха, и мы уже получили праздничный паек. Я вхожу в кухню. Стоит мама, перед ней несколько кастрюль, в руках у нее лошадиная нижняя челюсть с зубами. Зубы. Ох, эти зубы, ну как их забудешь?

А мама растерянно мне говорит: “Посмотри, она же ни в одну кастрюлю не лезет” – “Господи, мама, это же такой пустяк”, – говорю я, беру челюсть, подхватываю с пола топор (плиту топили, главным образом, мебелью), выскакиваю на минутку на черную лестницу, раз, два, и возвращаюсь с тремя кусками челюсти, вполне короткими.

“Вот как хорошо, – говорит мама, – теперь буду суп варить”».

Шухаев тогда преподавал в Академии, и юной Марии помогал готовиться к поступлению в Академию.

«Академия была в ужасном упадке, – вспоминала Мария. – Дров не было. Все здание нетопленное. Профессоров тоже не было. Даже это название почти не существовало».

В общем, несмотря на все службы, прокормиться или согреть комнату в оголодавшем Петрограде было тяжко, и Шухаев с женой решили бежать за границу. Шухаев так и написал об этом позднее в письме И.Е. Репину:

«Совершенно невыносимое положение, создавшееся при большевиках, вынудило бежать из России вместе с моей женой Верой Федоровной и художником Иваном Альбертовичем Пуни».

В советских статьях о Шухаеве, выходивших чуть не до самого конца ХХ века, момент бегства описан весьма уклончиво, скажем, так: «Шухаев уехал за границу», или так: «художник уехал в Финляндию» или даже: «уехал во Францию через Финляндию». Сестра Веры Гвоздевой Мария вспоминала лет 60 спустя, что вовсе не уехали, а ушли, сбежали Шухаевы, подобно многим отважным петербуржцам, по льду Финского залива, бежали от голодной смерти и большевистского беспредела. Мария Гвоздева пишет напрямую:

«Они и ушли – в буквальном смысле. Из Петрограда пешком по Финскому заливу в Финляндию, зимой в белых халатах с проводником до какого-то места. Молодые, веселые, хихикали сами над собой, в них даже стреляли наши пограничники, тогда они валились на спину и дрыгали ногами, просто так, из озорства. Устали, говорят, безмерно. Прилягут на снег отдохнуть и в ту же минуту уснут».

Вы, конечно, заметили, что из ее старческого далека история эта младшей сестре Веры Гвоздевой кажется почти веселой (согласитесь, ведь и правда все было иначе, все было веселей, когда мы были молоды). На самом деле это был отчаянный, смертельно опасный шаг, и раз уж пошли на него, значит, показалось невмоготу. Вот он так и пишет Репину, Шухаев: «совершенно невыносимое положение».

Кстати, с большим драматизмом подобный зимний побег описан в мемуарах Нины Алексеевны Кривошеиной (такой же финн-проводник, белые халаты, опасность быть подстреленным «нашими», упасть от усталости, уснуть и замерзнуть на снегу). Любопытно, что и о пережитых муках, и об опасности, и о питерской голодухе 1919 года, и обо всех тогдашних страхах режима насилия сумели довольно быстро забыть позднее и Нина Кривошеина, и Шухаев, и спутник их Иван Пуни – забыть и сделаться в парижской вольготной расслабухе пылкими «советизанами», пропагандистами советского строя. Значит, обо всем неприятном старается забыть человек, даже самый умный, взрослый и небеспамятный. Может, оттого история и ходит по кругу, как лошадь с завязанными глазами?

Два слова о спутниках Шухаевых в ту ночь (как сказал бы человек опытный, о подельниках). Иван Пуни был известный художник-авангардист, организатор последней футуристической выставки в Петрограде. Жена его, художница Ксения Богуславская, была хозяйкой популярного петроградского салона, где тусовались столичные авангардисты, из которых многие влюблены были в прелестную Ксению, уже успевшую пожить с мужем в Париже, где перед ее шармом не устоял, по слухам, сам президент Франции. Впрочем, для нашей истории важнее вторая спутница художников, вторая и последняя жена Шухаева Вера Федоровна Гвоздева, с которой Василий Шухаев познакомился во время счастливого итальянского пенсионерства.

Отец Веры вышел, подобно отцу самого Василия, из крестьян, разбогател своим трудом и талантом на торговом поприще, поднялся до звания купца 2-й гильдии, так что когда умер он (дожив лишь до Первой русской революции), то оставил своей вдове не только трех юных дочек, но и «капитал», а также лавку. Вдова его оказалась женщиной умной и толковой («мамочка умница», – пишет о ней младшая дочь, кстати, и зять ее художник Шухаев был того же мнения и позднее охотно писал теще письма с «чудной планеты» Колымы). Вдова купца Гвоздева не стала беречь «капитал» дочерям на приданое, зато постаралась дать им образование и пристойную жизнь, так что ко времени второй русской революции, большевистского путча, а также безжалостного изъятия всех средств к жизни у «имущих» и «малоимущих» (для высоких нужд мировой революции) денег у нее оставалось совсем не много. Зато старшая дочь Вера успела к тому времени окончить гимназию, Бестужевские курсы и романо-германское отделение университета, в общем, она была девушка образованная и не робкая – девушка из хорошего общества. Читая как-то письма знаменитого филолога Жирмунского, я наткнулся на сообщение о том, что его звала на вечер в гости Вера Гвоздева, что у нее там будут красивые девушки, но что он, Жирмунский, устоял, решил не ходить, а заняться чем-нибудь дельным, скажем, наукой. Но вот женатый художник Шухаев, тот, как известно, не устоял, да ведь, может, устоять было трудно. Много позднее, в своих воспоминаниях старенькая Вера Гвоздева сообщила, что убегал с нею вместе по льду залива за рубеж не только влюбленный в нее без памяти собственный муж, но и влюбленный в нее же муж художницы Богуславской художник Пуни, который еще до их отчаянного побега все писал да писал ей влюбленные письма, но тут же рвал их на клочки и отсылал ей в таком вот клочковатом виде. Вера даже захватила эти изорванные письма с собой в Финляндию и пронесла их через все трудности побега и финского изгнания – вплоть до таможенного контроля в британском городе Гуле, где таинственными клочками заинтересовались бдительные таможенники, в результате чего супругам Шухаевым пришлось ехать в Лондон, объясняться в Скотланд Ярде, составлять из клочков писем какие-то русскоязычные глупости и потерять на этом добрую неделю на пути в Париж. Прочитав про все это, я понял, что Вера Гвоздева была «фам фаталь», то есть, роковая женщина – то есть, такая, в которую просто не могут все мужчины, сколько их есть, не влюбляться и которая это свое убеждение в собственной неотразимости успешно передает окружающим… Впрочем, на этом моем дилетантском, но не вовсе несущественном для судеб наших героев, наблюдении мы еще остановимся позднее, пока же пора вернуться на лед Финского залива, тем более, что беглецы уже почти достигли берега. Здесь снова передаю слово Марии Гвоздевой, которая до глубокой старости берегла в памяти эти рассказы старшей сестры:

«Наконец выбрались на берег. Уже на финский берег. И тут Вера-сестрица узнала: вышли туда, где была наша дача (Куоккала – теперь Репино). В Куоккале жил постоянно отец И. Пуни, к нему и пошли, чтоб хоть первые дни где-то приютиться. Как будто он был не очень рад таким гостям… И какой-то “благожелатель” донес финским властям, что в Куоккалу пришел-приехал советский комиссар. Такое у нас было модное слово “комиссар”… И Ваню Пуни арестовали».

Сама Вера Федоровна Гвоздева уточняет в своих мемуарных записках, что этот неблагожелательный и политически малограмотный доносчик был по профессии архитектор, который, живя в Финляндии, не знал, кто уже стал там в Питере комиссаром, а кто еще не стал. Это, понятное дело, не значит, что ему следовало на соседа доносить, потому что доносить не только дурно, но даже и отвратительно. С другой стороны, следует уточнить, что «комиссар» было тогда не просто модным словечком, но и обозначало особое положение в тогдашнем обществе. Комиссарский паек превышал простые профессорские или художницкие, поэтому важно отметить, что настоящими комиссарами были не все деятели искусств, а только некоторые – скажем, художники Штернберг или художник Шагал, а также композитор Лурье и искусствовед Пунин, то есть, не первый и не второй, а только третий и четвертый мужья Анны Ахматовой. Однако при этом отмечено было, что художники-некомиссары с большевистской властью сотрудничали так же активно, как и те, что были комиссарами. Редко кто почитал такое сотрудничество за грех, поскольку всем хотелось выжить в эти нелегкие годы, чтобы хоть одним глазком успеть увидеть обещанный рай социализма. Понятно, что особенно активно сотрудничали с властью «левые» художники, художники-авангардисты. К примеру, авангардист Иван Пуни, не только являлся одним из учредителей общества «Свобода искусству» и делегатом Временного комитета уполномоченных Союза деятелей искусства, но также и писал в газету «Искусство Коммуны», активно участвовал (как, кстати, и сам Шухаев) в идейно-праздничном оформлении столицы к годовщине Октябрьского переворота, работал в Коллегии по делам искусств в родном городе комиссара Шагала Витебске (где было не так голодно, как в Петрограде) и даже нарисовал печать для Совнаркома. Известно, что не только «левые» художники сотрудничали с большевистской властью, но и всякие другие. Скажем, почтенный А.Н. Бенуа сотрудничал с ней так лихорадочно, что молодой художник Г. Верейский, содрогнувшись, тайком передал Великому Учителю письмо с просьбой «рассеять сомнения»:

«Мне хочется знать, что ни крупицы Вашего сочувствия не было победителям. Что Вы сразу же порвали с гг. Луначарскими и пр. Рассейте этот кошмар, Александр Николаевич, в котором кровь истерзанных жертв, вопли насилуемых женщин, гибель произведений искусства заставляют меня с мучительным вопросом думать о Вас!»

Бенуа, не собираясь рассеивать никакие сомнения, спрятал письмо, а через много десятилетий, на воле так снисходительно и горделиво прокомментировал его на обороте листа: «Трогательное письмо, полное душевной тревоги…»

В общем, не комиссара, но сподвижника комиссаров Ивана Пуни финны упекли вместе с его супругой в лагерь Тагаствуст, но вскоре выпустили, и супруги кружным путем добрались в Берлин, где И. Пуни провел свою самую знаменитую выставку «Бегство форм».

Так или иначе, Шухаевы оказались на время без прибежища в чужой Финляндии. Но тут им нежданно повезло: Василий Шухаев с супругой Верой (еще хранившей клочки изорванных писем Пуни) повстречали актрису Анечку Гейнц из Петрограда, ту самую, вместе с которой еще студентами Академии Шухаев и Яковлев играли в «Шарфе Коломбины» у Мейерхольда (Анечка была Коломбина, Шухаев – Пьеро, а Яковлев – Арлекином – счастливые воспоминания!) Оказалось, что у Аниной мамы Полины Фелициановны Линде была дача в Финляндии, в Мустамяки под Райволой (по-нынешнему, это Горьковская под Рощино) и добрая Полина Фелициановна нашла беженцам место на своей даче, превращенной в пансион. Теперь оставалось только написать письмо в Париж верному другу Саше Яковлеву и ждать от него помощи – ждать помощи и писать картины. За десять месяцев спокойной провинциальной жизни в Финляндии Шухаев, соскучившийся по настоящей работе, написал множество картин – пейзажей и портретов. И Аниной мамы портрет написал, и самой Ани… Правда, эти финские картины разделили судьбу многих прочих картин Шухаева, которых «местонахождение неизвестно». Но может, всплывут когда-нибудь, эти картины, ведь картины горят еще реже, чем рукописи… Следы иных из работ ведут по Европе: ведут, ведут, а потом вдруг обрываются. Известно, что свой портрет Полина Фелициановна послала в Париж для продажи, потому что ей срочно нужны были деньги на лечение дочери. К тому времени Шухаевы уже были в Париже, и парижская их подруга, активная Саломея Андроникова устроила лотерею среди состоятельных знакомых. Выиграл билет, купленный известным юристом и политиком бароном Нольде, – это уже установили биографы Шухаева. А вот где нынче этот портрет, науке неизвестно: так что не все еще научные тайны раскрыты.

Зато дошел до нас и висит на стене Русского музея в Петербурге тогдашний пейзаж под названием «Улица. Провинция (Финляндской пейзаж)». Картина эта обнаруживает заметное влияние кубизма. Полагают, что и другие тогдашние пейзажи были в том же духе, не без влияния. А в общем и целом сравнительно безбедно и почти спокойно прошли десять месяцев в Финляндии, по истечении которых получили Шухаевы от верного их друга Саши Яковлева и визы, и деньги на билеты – все сумел сделать Саша Яша, стало быть, уже не последний человек он был в Париже. Но о том, как он попал в Париж и где побывал за два с лишним года разлуки с другом, и чем занимался, об этом непременно следует рассказать подробнее. Тем более, что за эти два года объехал неутомимый путешественник Саша Яковлев полсвета, натерпелся трудностей, многому научился, а главное – определились его вкус к экзотике, его художественные пристрастия, его стиль художника, закалилась его воля, приобрел он навыки жизни в чужом окружении…

Рассказывая шесть лет спустя своему учителю Кардовскому о начале этого экзотического странствия, с печалью упомянул Яковлев о встрече с былым однокашником, тоже учеником Кардовского, Вальтером Локкенбергом:

«По дороге в Харбин встреча с Локкенбергом, жадно мечтавшим о постановке китайского балета. Мечта, прерванная болезнью и смертью».

Встреча со старым приятелем растрогала Яковлева. Когда-то все вместе, с Васькой и Вальтером – все трое играли у Мейерхольда в его Доме интермедий. Тогда-то Саша Яковлев и написал портрет этого странного русского художника, сына лютеранского пастора Вальтера Локкенберга, выпускника реформатской гимназии из тогдашнего космополитического Петербурга. Подобно Саше и Ваське, Вальтер увлекался театром до безумия. Он был на добрых двенадцать лет старше друзей Саши с Василием, успел до Кардовского поучиться в Одесском художественном училище, в училище Штиглица, в мюнхенской школе знаменитого Антона Ашбе, а из петербургской Академии художеств был отчислен «за непосещение» двадцати двух лет от роду. Он близко сошелся с «мирискусниками», такими же завзятыми, как он сам, театралами, участвовал в их выставках в 1906 и 1911. Александр Бенуа брал его в помощники при оформлении оперы «Борис Годунов» в парижской Гранд Опера в 1908. Тогда же ему довелось и еще посотрудничать в дягилевских «Русских сезонах». А в 1914 он вдруг уехал из Петрограда на Восток. Может, как и самому Бенуа, опротивел ему боевито-вонючий расистский дух, вдруг ставший ощутимым в звереющей тогдашней Европе: в космополитическом Петербурге он был в ту пору по преимуществу антинемецкий. Локкенберг оставался русским патриотом и монархистом, книга, которую он писал под конец жизни, называлась «Расцвет русского искусства в царствование императора Николая II». В Пекине ему нашлась какая-то работа: писал заказные портреты русского посланника, китайского президента, китайского премьер-министра, датского посланника и других важных лиц. Но более всего влекли его китайская старина, удивительная пекинская опера, китайский балет… В городе обширной русской эмиграции Харбине Вальтер расписал позднее кабаре «Би-Ба-Бо»…

Встреча со старым приятелем, предвосхитившим маршрут его странствий и поисков, растрогала Сашу Яковлева. Шесть лет спустя он взволнованно написал о смерти Локкенберга их общему учителю Дмитрию Кардовскому:

«Приехал он умирать уже по отъезде моем в Пекин, уже в сознании смерти своей, как человек, уходящий отдыхать после длинного и утомительного пути».

Может, уроженцу питерской Стрельны Локкенбергу тоже вспомнились перед смертью счастливейшие годы их петербургской жизни, театр Мейерхольда, друзья-художники, друзья – актеры, питерские любови, Бармино над Волгой, пленер, этюды… В день своей смерти в Харбине (в феврале того самого 1923 года, когда Яковлев собрался написать письмо их учителю) русский немец Вальтер Локенберг крестился в православие и взял русское имя Василий, стал на несколько часов тезкой былого приятеля Васьки Шухаева.

В упомянутом письме Кардовскому из Франции Яковлев, выбрав время и настроение, решил отчитаться перед учителем за первые эмигрантские (лишь поначалу только пенсионерские) годы:

«Китай, Монголия, Япония. Этапы. Бесконечно интересные страны… обильные образами. Богатые красками. Фантастичные по форме. Поразительно различные по культуре. Разные мифы. Более различные, чем те, которые заселили нашу маленькую Европу. Работал много, жизнь часто очень одинокая. Особенно морально. Отношение ко мне русской колонии, говорить нечего, было исключительно хорошее, но, конечно, трудно рассчитывать встретить на Дальнем Востоке очень тонких по своему художественному развитию людей…

…В Пекине увлечение китайским театром, в сущности, единственным ярким по нетронутости остатком старой культуры. Там я написал целую серию картин и сделал много рисунков…

В Монголии ряд акварельных набросков, впечатлений, взятых с седла лошади. Очень трудный первый год в Пекине без денег и заработка. Но помещенный в посольском доме (в восточном корпусе), все-таки вечером или в смокинге или во фраке на каких-нибудь обедах (если не в китайском театре). Сплошные контрасты».

Про китайский театр тут как бы мимоходом, взято в скобочки со скромным «если не», но это было пылкое увлечение, пожалуй, не слабее того петербургского, когда Яковлев с Шухаевым бегали по вечерам в театр Мейерхольда).

На первой же по возвращении в Европу парижской выставке Яковлева и праздная публика и знатоки Востока особо отметили то китайское полотно Яковлева, где трагическая Хсу-сан предстала в роли неверной жены… Многих посетителей потрясло это полотно молодого художника…

Впрочем, не только театр, не только маски и традиции древности волновали Яковлева в Китае, но и ритмы, и шумы современного Пекина, обычаи и жесты, движенье толпы. В его альбомах эти работы сопровождены весьма взволнованными литературными комментариями автора, которые отважусь предложить вам в переводе с французского. Скажем, вот этот текст, описывающий попытку художника связать пейзаж с шумами пробуждающегося города:

«Я поднялся на стену возле башни Ченг Мен и оттуда созерцаю город. На севере простирается городище Манчу и там в таинственном холоде растушеванной краски проступают пурпурные стены и золотые крыши дворцов. Над китайским городом сплетенье бесчисленных легких дымов, рассеченных и поделенных на куски лучами света… Эта дыхание города, пробужденного утром. Солнце рождает к жизни и звуки, которые трепещущим движеньем рвутся заполнить пространство, прорваться в толщи теней. Все эти шумы, поначалу едва заметные, сливаются и набирают силу. Теперь я различаю звон медных тарелок бродячего брадобрея, пронзающие недвижный воздух взвизги точильного камня на обоюдоостром лезвии ножа; крик носильщика долетает в ритме жалобного заклинанья… И все эти звуки в набирающих силу желтых и синих лучах рассвета сплетаются меж собой, вливаются в многоголосые группы… Они обретают зримую форму и внятный голос и доносят до нашего слуха чудную Легенду Жизни…»

Яковлев посещает китайскую Венецию, умирающий город Су Чеу. Востоковед Голубев, вспомнив, что некогда венецианец Марко Поло посетил эти места задолго до Яковлева, написал в тексте альбома, что грустный Су Чеу на картине Яковлева приводит на память полотна венецианцев Каналетто и Беллини…

Однако вернусь к рассказу молодого Яковлева (содержавшемуся все в том же письме Кардовскому) о первых его восторгах, первых испытаниях и первых победах на Дальнем Восток, а потом и не столь дальнем Западе:

«Удача пришла, когда стало совсем трудно. Устроил выставку в Шанхае (отличный выбор города, в Шанхае была солидная европейская колония, были международные клубы. – Б.Н.), где продал немного, но получил много заказов на портреты. Это дало мне возможность расплатиться с долгами и поехать в Японию, где провел незабвенное лето на острове Ошима. С двумя юношами художниками из Московской школы живописи – все лето без единого другого европейца среди японцев рыбаков, в японском доме, всегда в японской одежде. Все утро в воде, а после завтрака за работой».

Истории, похожие на этот скромный рассказ Яковлева о жизни на японском островке Ошима, со вкусом обыгрывают нынче кинорежиссеры («Последний самурай» с Т. Крузом и др.)…

Искусствоведы высказывают предположение, что одним из упомянутых московских юношей-художников «из московской школы» на Ошиме мог оказаться авангардист Д.Д. Бурлюк. Однако шумный футурист Бурлюк из московского училища был исключен еще в 1914 году, а в Японию он двинулся уже не совсем юным (38-летним), поехал вместе с семьей, проводил персональные выставки в городах Японии, издавал стихи и прозу. Он, вероятно, побывал на Ошиме и даже написал книгу «Ошима. Японский декамерон», но он только в сентябре 1920 года двинулся в сторону Японии, так что в яковлевскую идиллию на Ошиме бурлюковский семейный декамерон никак не вписывается…

Рассказывают, что Яковлев выходил в море с рыбаками, дружил с ловцами жемчуга и много-много писал. Он по-прежнему, как бывало у Кардовского, писал темперой и мелком-сангиной, почти не пробуя китайской туши.

Потом пришло время возвращаться. Обратное путешествие Яковлева было долгим и прекрасным: «Чудное путешествие с зелеными тропическими закатами. Сингапур. Коломбо. Марсель».

Можно отметить, что тысячемильное экзотическое возвращение Яковлева в Европу было менее опасным и более комфортабельным, чем недалекое европейское бегство Василия Шухаева с Верой.

О том, почему Яковлев «вернулся» не в Советскую Россию, а в мирную Францию, он объяснял в письме Кардовскому с такими рассудительностью и тактом, что ни один подцензурный яковлевед не решился назвать этот выбор художника «невозвращенчеством» и все могли процитировать эту часть его письма без опаски:

«Оттуда в Европу… по той причине, что почувствовал я, что надо войти в сношения с художественным Западом. Посмотреть на людей, войти снова в связь с европейской культурой…»

Атлет Саша Яша на пляже (остров Капри 1920 г.)

Добравшись до Парижа, Яковлев энергично берется за подготовку своей второй, и можно сказать, судьбоносной, персональной выставки. У него уже был некоторый шанхайский и петроградский опыт, к тому же в Париже он встретил кое-каких старых знакомых, завел новых и выставку готовил всерьез, готовил не только картины, но и публику, и прессу, и знатоков. Об этом он рассказывал в том же письме Кардовскому со всей откровенностью (там, где сравнивал парижскую выставку с хуже подготовленной лондонской):

«Первые шаги в Париже – выставка в галерее Барбазанж. Могу с чистой совестью сказать, что урок был хороший и моральный и материальный… Завязал я в связи с выставкой этой много знакомств, которые мне были очень полезны. По окончании выставки в Париже я поехал с этой же выставкой в Лондон… Выставка не была достаточно подготовлена знакомствами. Это, оказывается, всегда необходимо».

Яковлев рассуждает здесь как вполне опытный и зрелый человек своего века. Как бы ни были хороши работы, успех не свалится с потолка, для достижения успеха нужны связи, нужны полезные знакомства. Даже из нынешней, почти вековой дали возможно определить круг полезных знакомств Яковлева, хотя сам он не называет имен. С Яковлевым произошло в Париже примерно то же, что за десяток лет до него произошло с Шагалом, который попал в круг баронессы Этинген, Сандрара, Аполлинера, Сержа Фера, Канудо, Вальдена… Можно даже предположить (это моя гипотеза, не более того), с кого началось: скажем с петроградской знакомой Саломеи Андрониковой. Думается, именно она представила Сашу Яковлева издателю Люсьену Вожелю. Вожель любил экзотических кавказских красавиц и любил искусство. Обаятельный и талантливый русский художник-путешественник пришелся ему по душе. Родственники жены Вожеля Козетты фон Брунов, как и сам Вожель, занимались издательскими делами, тоже любили искусство и были людьми не бедными (без денег много не издашь, а издав, много не заработаешь, но люди богатые могут позволить себе заняться интересным делом даже не рассчитывая на большую прибыль). Так что новые знакомства Яковлева оказались и полезными и плодотворными – он сразу вошел во вполне элитарный круг парижского общества (в который не вхож был ни один из русских художников-эмигрантов). Конечно, круг этот, как выяснилось, имел вполне определенную политическую окраску, но до поры до времени парижской карьере Яковлева (а позднее и его друга Василия Шухаева) эта окраска шла только на пользу. Об этой особенности упомянутого мной круга, как бы вовсе неизвестной ни русским, ни французским яковлеведам и шухаеведам, я расскажу во всех подробностях (раз уж нам с вами, читатель, довелось открыть нечто новенькое), но расскажу чуть позже, а пока – еще несколько слов о выставке Яковлева в парижской галерее Барбазанж, имевшей столь исключительный, столь важный для художника успех.

Правда, и последовавшая за ней выставка в Лондоне принесла деньги и была благосклонно поддержана прессой, о чем вспоминал оказавшийся в ту пору в Лондоне и сам бредивший Востоком русский художник Николай Рерих:

«Помню выставку Яковлева в Лондоне в 1920 году, большие выставочные залы были наполнены поразительными картинами из Китая. Какая в них была тонкость и убедительность, и в то же время не было никакого подражания, но повсюду отразилась самобытность».

Вспоминая об успехе своей первой парижской выставки, сам Яковлев всякий раз напоминал о Вожеле и об изданном у него альбоме:

«Кроме того, что продал я немало вещей, – сообщает он Кардовскому, – один издатель предложил мне издать альбом всего того, что было наиболее значительного».

Новичку в Париже издать альбом живописи – дело нешуточное. Про тот же альбом упомянул и Александр Бенуа, рассказывая о первой парижской выставке Яковлева и об увлечении художника китайским театром: