Текст книги "С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции"

Яковлеву нелегко бывало уговорить кого-нибудь позировать для портрета, а о женщинах не только с открытой грудью, но и просто с неспрятаннымым носом можно было забыть начисто.

Саше удалось нарисовать носильщика-курда в Багдаде, борцов в зурхане, одного ученого перса в Тегеране, туркменского всадника в Герате, воинственный танец в Мокуре, да несколько городских пейзажей, не прикрытых покрывалами лишь по нехватке ткани…

Работать на ходу, в машине оказалось трудно. Яковлев делает какие-то значки себе на память в блокноте, пытаясь хоть обозначить виденное для будущей работы. К тому же художник ставит теперь перед собой все более трудные цветовые задачи, вырабатывает новую цветовую гамму, отвечающую его восприятию Востока.

Из Афганистана экспедиция отправляется в долину Бамьян, что лежит в самом сердце Гиндукуша. Странствие по Гималаям завершилось в Шрингаре. Легкий на подъем Саша-Яша, которого теперь в экспедиции зовут Яко, показал себя неплохим скалолазом.

Но дорога становилась все труднее: у перевала Бурзиль (высота 4188 метров) их ждали снежные завалы. Поспешая на помощь группе Виктора Пуана, попавшей в плен, Яковлев и Хаардт встретили в Кошбеле первых киргизов. Они впервые пили чай в киргизской юрте.

Чуть позднее, отправившись на разведку в соседнюю долину, Яковлев встретил караван, ведомый погонщиком Мулабаем, который говорил на неслыханном в этих местах экзотическом языке: он говорил… по-русски. Вытащив из кармана визитную карточку с адресом своего монпарнасского ателье, Яковлев черкнул на ней несколько слов по-французски и Мулабай взялся доставить записку в лагерь Хаардту. Там было короткое и умиленное сообщение:

«Я познакомился с Мулабаем, который произвел на меня очень хорошее впечатление и который вдобавок почти правильно говорит по-русски. Он проходил через Гез и обнаружил, что там много воды, но он надеется, что к тому времени, когда мы придем, вода немножко спадет. Переход в Шишиклике показался ему трудным – много снега. Караван сюда доберется 4 сентября».

А. Яковлев. Музыкант из Кашмира

Экспедиция Хаардта поднялась в предгорья Памира. За перевалом Улуг Рабат (высота 4200 метров) они вышли на берег прозрачного озера, чистого, как слеза.

И вот, наконец, китайский Кашгар. Вежливые улыбки, китайский чай и вдобавок – полный запрет на любые научные исследования. Начинается бесконечное ожидание виз, разрешений на дальнейшее путешествие. «Желтый круиз» буксует и вязнет в тине красного Китая.

Яковлев без устали рисует местных вождей и комиссаров

«Маршал» Кинг, который командует в Синьцзяне, не выпускает экспедицию из Урумчи. Как некогда в джунглях Африки, Яковлев возвращается к своей роли художника-дипломата. Не щадя сил, он рисует синьцзянскую красную бюрократию. Здешнее начальство позирует так же охотно, как кремлевское, а этнограф-художник по вечерам делает записи в своем дневнике, с любопытством описывая местные (уже вполне революционные) нравы:

«Когда маршал Кинг, президент Синьцзяна, предоставил мне на обозрение свой лик курильщика опиума пыльно-воскового цвета и уселся в позе, в которой обычно предстают маршалы на фотографиях в европейских журналах, я начал рисовать его, окруженный с двух сторон его палачами-телохранителями, державшими руку на маузерах и сверкавших красными кожаными повязками на стриженных головах». (Обратите внимание в этом описании на ироническую нотку, которая не осмелилась прорваться в мемуары петроградских и московских художников, рисовавших затянутого в кожу Троцкого и его подручных).

Красавец Виктор Пуан и монгольская принцесса. Кто провидел их будущее?

Потом Яковлеву пришлось еще рисовать синьцзяньского комиссара по иностранным делам, тоже в униформе полувоенного образца, созданной, как догадался Яковлев, на потребу коммунистических чиновников «великим мужем китайской революции» и оттого носящей название «сунятсеновки» (нечто вроде «маленковки», в которую облачался московский друг Берии). В общем, судя по малоуважительным комментариям Саши Яши, китайские держиморды не привели его в революционный экстаз, в который приводили они и парижскую левую элиту в воскресном Фезандри, и самого издателя Вожеля, а позднее дочку Татьяны Яковлевой Франсин, и вождей смехотворной Студенческой Революции 1968 года.

Маршал Кинг не удовлетворился дарами искусства. На переговорах с французами он проявил бандитскую деловитость (московские вожди называли ее почему-то «американской деловитостью», соединенной с «большевистским размахом»). Он потребовал от Ситроена заплатить выкуп за освобождение «заложников» (уже и в ту пору в Москве, и позднее в «социалистическом» Вьетнаме людей выпускали на свободу за деньги. Может, именно это означала знаменитая фраза Сталина о том, что люди «наш главный капитал»). Ситроену оставалось только послать выкуп: дюжина гусеничных тракторов прибыли в ноябре в коммунистическое царство маршала. Экдпедиция смогла покинуть Урумчи и тронуться дальше.

Дальше она на некоторое время была остановлена армией Чан-Кай-Ши. А между тем, началась зима. Не надеясь на скорый исход, Хаардт заказал у здешних меховщиков теплую одежду, в которой и сам он, и его спутники выглядели очень живописно (на известной картине Яковлева они выглядят вполне обреченными). Теперь можно было двинуться в пустыню Гоби.

Еще до их отбытия из Урумчи всевластный маршал разрешил европейцам зарисовать кое-какие развалины, но живых людей (своих подданных) рисовать не позволил. Только в Базаклыке, близ Турфана, Яковлев смог снова взяться за кисть. Мертвые развалины были признаны безопасными для дела революции. Но на дворе стоял мороз, замерзали краски, и спутники помогли художнику приспособить специальное подогревающее устройство для палитры. Яковлев был растроган участием, которое принимала вся группа в его художническом труде.

В ледяной пустыне Гоби при 33-градусном морозе механики экспедиции сумели провести машины благополучно. Человеческое тепло путники нашли здесь лишь в христианских общинах Лянг-Чеу, Нинг-Хиа и Сан чен Хунг, затерянных среди пустыни. В католическом монастыре Лянг-Чеу они провели первый день Нового 1932 года. В Нинг Хиа – впервые за два месяца – увидели газету и узнали, что японцы вторглись в Манчжурию.

К северу от Пао Ту экспедиция обнаружила ламаистский монастырь, где обитало две тысячи тибетских монахов. В начале февраля путникам довелось присутствовать на торжественной религиозной церемонии, на которой появился сам панчен-лама.

Из Монголии экспедиция вернулась в Китай и направилась в Пекин: за спиной у них было больше двенадцати тысяч километров пути…

12 февраля автомобили экспедиции въехали в Пекин. Отдых, торжества в честь героев-победителей, подготовка в обратную дорогу – через Индокитай, Сиам, Бирму, Индию…

Это была настоящая победа над трудностями… Но отчего было так грустно на душе у художника? «Откуда эта необъяснимая грусть?» – записал он в дневнике.

Знали ли они, что их экспедиция находится под неусыпным вниманием разведки? Что они разворошили осиное гнездо? Вероятно, знали. И ждали худшего…

В начале марта экспедиция сходится в Гонконге. Яковлев уплывает из Гонконга 12 марта, без Хаардта. Он вспоминал последнюю встречу с Хаардтом. «Зловещая ночка, правда Яко?» – сказал Хаардт. Обоих мучили дурные предчувствия. Хаардт должен был плыть из Гонгконга назавтра.

16 марта 1932 года на своем судне скоропостижно умирает (не успев дожить до 48 лет) начальник экспедиции Жан-Мари Хаардт. Кто был при этом? Чьи люди? Пишут, что Хаардта сразила пневмония. Даже «двойная» пневмония. Не уверен, что многие тогда поверили в эту версию. Но никто ничего не расследовал. Инспектор Мегрэ спокойно ужинал у себя на бульваре Ришар-Ленуар…

Друзья Хаардта возвращаются в Гонконг. Экспедиция свернута. Больше не будет никаких странствий… В подавленном настроении они возвращались домой…

Меньше, чем через полгода, 8 августа, в Каннах погибает второй руководитель экспедиции, помощник Хаардта. Красавец-капитан Виктор Пуан, руководитель группы Китай, победитель пустыни Гоби, по сообщениям из Канн, «кончает жизнь самоубийством». Самоубийство или имитация самоубийства? Полиции удобнее первая версия. Французская полиция никогда не лезет в «разборки» иностранных разведок. Пресса взахлеб сообщает, что какая-то актриса, какая-то известная актриса Алиса изменила герою, а он вот – раз… Но разве не бывает самоубийств? Вспомните, все окружение президента Миттерана себя порешило в конце его царствования, политики, они такие все слабонервные. Вон и Савва Морозов застрелился, а денежки велел отдать малоприятному Ленину через хитрого Красина. Вон и перебежчик Виктор Кравченко, лет двадцать прятался от разведки, но вот – сам в себя стрельнул, оставшись один в отеле на полчаса, второпях… Хотя пистолет потом спрятал в карман. Так и в 1932 году. Один за другим погибают руководители «желтого рейса». Чья теперь очередь? Остается ждать (дальше будет круче). Жить и ждать. Но жить значит работать.

В мае 1932 года Александр Яковлев добирается, наконец, в свою парижскую мастерскую и начинает систематизировать материалы «желтого рейса». Он пишет картины по дорожным эскизам, готовит большую выставку, которую хочет посвятить памяти ушедшего друга Жана-Мари Хаардта. Из нового путешествия, которое было намного труднее африканского, Яковлев привез 800 работ.

В 1932 году в Париже на площади Европы открылась выставка, посвященная двум экспедициям «Ситроена». И «желтому рейсу», и новым работам Яковлева там уделено было много внимания, но Яковлев готовил и свою отдельную выставку, работая с обычным напряжением сил – то у себя в мастерской на Монмартре, то в своем ателье на Капри. С острова Капри он написал однажды другу по экспедиции, археологу Жозефу Акину:

«Шесть недель провел на Капри, где проделал огромную работу, переписывая зарисовки и эскизы путешествия, которые послужат мне зимой для создания больших картин и панно».

В том же 1932 вышла в Париже книга «Японский театр» – о театре Кабуки. Автором ее текста был востоковед Сергей Елисеев (из тех самых Елисеевых, у которых были гастрономы в русских столицах). Книга была иллюстрирована работами Яковлева, привезенными в Париж еще в 1920 году. На титуле книги стояли оба имени – Елисеев и Яковлев.

16 мая 1933 года в парижской галерее Шарпантье открылась грандиозная выставка новых произведений Александра Яковлева – больше 100 картин и 250 рисунков. «Такой сверхчеловеческий фокус произведен руками, интеллектом и волей человека! – восхищенно писал об азиатских портретах Яковлева Александр Бенуа. – Это живые люди, каждый со своей самобытностью, во многих же чувствуется величайшая духовная напряженность».

На выставке представлены были последние работы Яковлева трех видов. Во-первых, большие картины (два с половиной метра на метр). В них – стремление передать необъятность азиатских просторов: караван верблюдов в пустыне Гоби, киргизское стойбище в горах… Второй вид картин представляли собой портреты. Это была художественно-этнографическая галерея: курд из Багдада, туркмен из Герата, знатный афганец из племени Ализа, монгольский проводник Гумбо, и еще, и еще. Картины третьего типа вводили в гущу повседневной жизни племен, в атмосферу их праздников…

Выставка вызвала поток восторженных откликов в парижской прессе, в том числе, конечно, и в эмигрантской, русской. В главной русской газете (милюковских «Последних новостях») откликнулся Александр Бенуа, назвавший новую выставку Яковлева «настоящим событием, и не только художественного, но и общекультурного значения».

Именно в этой рецензии Бенуа написал знаменитую фразу о том, что искусство Яковлева вызывает «суеверное почтение», что в средние века Яковлева заподозрили бы в колдовстве и в пользовании услугами нечистой силы.

Сумев забыть недавнее свое раздражение при созерцании живописных «помпейских» работ «нового» Яковлева и его колористических поисков, Бенуа признает, что нынешняя выставка «нового» Яковлева «является весьма значительным этапом на пути его художественного развития. Чувствуется, что теперь он совершенно созрел».

Бенуа не забыл того, что он совсем недавно считал эти поиски ненужными. Теперь он пишет о достижениях художника так:

«Обошлось это развитие мастеру не без блужданий, а то и настоящих промахов. Всякий истинный художник в известный момент принимается ненавидеть в себе что-либо, подчас очень для него характерное. И Яковлеву мог опостылеть его дар спорой, точной, безошибочной «съемки», а может, он чувствовал и справедливость тех упреков, которые он слышал, упреков в отсутствии настоящих живописных элементов. И вот художник, невзирая на огромный успех, которым он пользовался, решается на нечто весьма рискованное – на переработку своей манеры. Он отказывается от тех приемов, которыми пользовался с самых академических лет, и начинает заново учиться. За него становилось страшно, как бы он вовсе не растерял себя. Но художник знал, что делает, и сейчас уже налицо определенная удача опыта – рискованный подвиг оправдал себя.

В творчестве «документатора и протоколиста» появилась незнакомая ему доселе нота лиризма. В этих туманных далях, в этих насупленных вершинах, в этом каменном просторе живет Д у ш а, слышится музыка – та самая музыка, которая через тысячи превращений воспитала очарование Бородина, Мусоргского и Римского».

Так написал о Яковлеве в 1933 году первый некогда петербургский, искусствовед-журналист (увы, как сам Яковлев, проживший до конца своих дней в изгнании).

В 1934 году Люсьен Вожель выпустил альбом с рисунками и путевыми заметками Яковлева, привезенными из трагического «желтого рейса». В том же 1934 году Яковлев создал декорации для балета Онеггера «Семирамида», поставленного театром Иды Рубинштейн. А осенью 1934 года Яковлев вдруг уехал в США…

Мы очень мало знаем про обстоятельства этого отъезда и нам не у кого о них расспросить. Отчего он вдруг уехал после шумных парижских успехов? Отчего бросил студию на Монмартре, ателье на Капри и любимую Италию? Отчего оставил компанию друзей, а также мать и сестру, которым недавно только купил уютную квартиру близ авеню Фош и площади Этуаль? Отчего оставил друга Ваську? Как, кстати, развивались их отношения в эти последние месяцы? Нам не у кого спросить об этом, и ответ (хотя бы догадку) мы можем искать, лишь вглядываясь в кровавый туман 30-х годов…

В России большевистский режим добивал в ту пору украинское и русское трудовое крестьянство и готовился к новой волне репрессий. От Запада все эти операции насилия должны были быть скрыты акциями дезинформации, вроде агит-вояжа фезандрийских коминтерновцев по Стране Советов (под руководством и присмотром агента Игнатьева) и новой волны репатриации. На сей раз советские службы в Париже готовили к отъезду небольшую, но влиятельную группу уже, как им казалось, обработанных «советизанов» – Сергей Прокофьев, Александр Куприн, Иван Билибин, Зинаида Серебрякова, Василий Шухаев, Василий Каменский и, вероятно, знаменитый Александр Яковлев… Кандидатов на возвращение ласкало посольство, звало на свои «мероприятия», им стали беспрепятственно писать из Союза… Ситуация с Яковлевым была не очень ясной, но его, вероятно, можно было припугнуть. Может, и припугнули. Может, даже перестарались. Он еще не оправился от недавнего китайского красного страха. И он решил бежать из опасного Парижа в Америку (как десять лет спустя сделал Деникин).

Александр Яковлев был человек отважный и решительный. Чтоб бежать, тоже нужна храбрость: могут стрелять в спину…

Пишут, что Яковлев звал с собой Шухаева, но Шухаев уже увяз в объятиях советского ведомства (как, скажем, и Билибин). Может, Василий вел со старым другом Сашей те же душеспасительные беседы, что и с Зиной Серебряковой. И главное – жена Вера. Вера недовольна была Парижем, в России у нее были мать и сестры, в Советской России ее ждали великие дела. Она была женщина с амбицией… А ночная кукушка дневную всегда перекукует.

В том роковом 1934-м неразлучные друзья Саша Яша и Васька виделись в последний раз…

В. Шухаев. Портрет Ляли Маковской. 1931 г.

Ну а что успел к тому времени сделать Шухаев в постылом Париже? Конечно, добродушному, медлительному Ваське трудно было угнаться за фантастической карьерой друга, за его странствиями и даже его смелыми художественными экспериментами. Шухаев много работал в Париже, интенсивно общался с французской левой элитой (позднее эту среду французы окрестили «руж кавьяр», «красные икроеды»), усердно посещал коминтерновские уик-энды в Ла Фезандри, где появились теперь и знаменитые немецкие беженцы, вроде депутата Вилли Мюнценберга, и другие «советизанские» сборища. Еще более светскими и просоветскими были, вероятно, контакты общительной жены Шухаева Веры Гвоздевой. Где черпала Вера информацию о том, что на родине «жить стало лучше, жить стало веселей»? Вероятно, в статьях коминтерновских «беспристрастных наблюдателей» из Ла Фезандри, совершивших поездку по России, из журнала Эфрона «Наш Союз», из уклончивых баек и реплик ездившего в Москву на заработки Сергея Прокофьева («Шурик отсидел, но он на них не держит зла, он счастлив в теплом подвале»). Шухаев как раз писал в то время портрет Прокофьева: этакий «белый негр», огромная кубистическая голова… Человечного в лице мало, но зато гениальности хоть отбавляй, не голова, а счетная машина. Рисуя милую жену Прокофьева, прелестную полуиспанку Лину (в домашнем быту – Пташку), вряд ли мог предположить Шухаев, что в недалеком будущем и холеной Пташке, и светской энтузиастке его Вере, да и ему самому суждено оказаться за колючей проволокой ГУЛАГа.

Собираясь в дальнюю дорогу (вероятно, по просьбе организаторов новой репатриации) навестил Шухаев и и других кандидатов в возвращенцы: появился вдруг у Зинаиды Серебряковой. Посидели, пожаловались друг другу на эмигрантские трудности, усугубленные экономическим кризисом. Об этом визите упомянула в письме на родину сама Серебрякова. Позднее спрашивала в письме: ну что, узнали от Шухаева, как нам тут трудно? О том, трудно ли там у них, на родине, спрашивать было не положено.

В 1934 году, не дождавшись мужа, уехала на родину все еще роковая и не знавшая страху Вера Гвоздева. Причем, даже не в родной Питер уехала, а в руководящую Москву, на «руководящую работу» – возглавила какое-то предприятие по изготовлению блузок и кофточек. И не только работу, но и жилье добыли репатриантке высокие покровители. Правда, поселили ее в каком-то былом церковном помещении, но тем почетнее. А Василий Шухаев вернулся в Россию в 1935 году, однако не в столичную Москву, а в провинциальный Ленинград, где по-прежнему была Академия художеств. Выяснилось, что главнее всего место работы и жилищный вопрос.

Понятно, что за полтора десятка лет общения с коминтерновской компанией и борьбы с местными трудностями успели супруги Шухаевы настроиться на отъезд. Но действительно ли погнала их в дорогу горькая нужда? Сомнительно. В 1932 Шухаев получил заказ на роспись дворца в Марокко. Собираясь в Марокко, он решил дорогой как следует поглядеть Испанию и не мелочась купил себе автомобиль. Он даже сфотографировался на память рядом с роскошным автомобилем и с гордым, тоже небезлошадным Прокофьевым. Кто еще из парижских художников-эмигрантов мог себе такое позволить? Причем, Прокофьев доверил интимному дневнику свое смущение по этому поводу: неудобно, что он в нищей России заработал на автомобиль. Но Шухаеву стесняться было нечего, он заработал в Париже…

Итак, в 1934 году неразлучные друзья расстались. Шухаев собирался в Ленинград, а Саша Яковлев (полагаю, что без долгих проволочек) уплыл в Соединенные Штаты…

Америка приняла великого путешественника и великого рисовальщика восторженно. Известно было, что прославленный американский художник Джон Сингер Сарджент заявил незадолго до смерти, что таких рисовальщиков, как Яковлев, только два в мире. Если под вторым он имел в виду себя самого, то теперь Саша Яша оставался в единственном числе.

Великого рисовальщика привечали и в американских, и в русских компаниях. О встрече с Яковлевым в многолюдной нью-йоркской компании вспоминал позднее художник Борис Григорьев (тоже, между прочим, ученик Кардовского и тоже поздний мирискусник, тоже «неоакадемик»):

«Великий мастер и учитель, он бескорыстно выступал в каких-то американских небоскребах, на глазах у всех рисовал в натуральную величину голую модель, поставленную на эстраде, рядом со своим мольбертом. На отличном английском языке он объяснял каждую точку и каждое направление формы труднейшего человеческого тела, каждую его мышцу и каждую его кость. И в три получаса у всех на глазах являлось произведение бесподобное. И когда оно было готово, Яковлев очень мило улыбался, одевая свой пиджак и раскручивая рукава на сорочке. Кто знал эту улыбку, тот знал Яковлева».

«Однажды в такую минуту я услышал, как совершенно натурально Судейкин сказал: “Леонардо да Винчи”… и тот незабвенный вечер в Нью-Йорке послужил нашему общему слиянию: мы все перешли на ты, и Яковлеву был “заказан” нами наш общий портрет, для чего Саша сделал в один вечер, перед самым его отъездом в Бостон всех нас, работая над каждым от 24 до 30 минут (кто-то в восторге считал эти минуты и даже секунды). Присутствовали Николай Ремизов, Сергей Судейкин, Савелий Сорин, Константин Аладжалов и (пишущий эти строки) Борис Григорьев».

«Впервые я видел, как работает… Саша, но я отводил глаза и плакал, ибо читал такую тайну, от которой было страшно мне. Саша делал свою работу кусочками сангины, которая тут же лежала в круглой жестяной коробочке (хоть бы ее теперь позолотить!). Уголком этих красненьких камушков, которых нельзя было приметить в его таинственной руке, он и совершал свое быстрое чудо – чудо “лучшего из двух рисовальщиков”, как сказал Сарджент о Яковлеве».

А. Яковлев. Портрет Бориса Григорьева

После описанного здесь нью-йоркского шоу Яковлев укатил в Бостон, где ему предложили непыльную и хорошо оплачиваемую должность в художественной школе местного Музея изящных искусств. Он был профессором школы, учил студентов рисунку и живописи, сам писал картины и выставлялся.

Уже в 1934 году прошли у него персональные выставки в Вашингтоне (в Национальном географическом обществе) и в Бостоне (в Музее изящных искусств), а позднее также в Нью-Йорке, Чарлстоне и Питсбурге.

Конечно, Бостон не Париж, где Яковлев дружил с самим Сегонзаком, встречался с Пикассо, Браком, Матиссом, Руо, со всей русской эмигрантской элитой. И конечно, было ему скучновато в тихом Бостоне. Он скучал по Италии, по старой, доброй Европе (как позднее нестерпимо скучал по ней до самого дня смерти Мстислав Добужинский). На третьем году своей мирной американской жизни Яковлев писал в письме другу по африканской экспедиции Одуэн-Дюбрею:

«Дорогой друг, я был очень рад получить ваше письмо и услышать о конференции, посвященной нашей экспедиции. Я продолжаю вести здесь свою преподавательскую жизнь, изо всех сил стараясь не терять времени и делать кое-что свое, хотя должен признать, что атмосфера в Бостоне не слишком способствует творческой работе. Она провинциальна и консервативна… Собираюсь будущий год провести в Европе, хотя и отдаю себе отчет, что дела там идут не блестяще. Надеюсь однако продержаться год, после чего, если выживать станет трудно, решусь вернуться в Соединенные Штаты, где надеюсь снова найти место и заработать свой хлеб насущный в бостонской Школе искусств, откуда меня отпускают неохотно и где рады будут видеть меня снова – пока же для меня просто жизненно важно будет окунуться снова в будоражащую атмосферу Парижа и доброй старой и больной Европы».

Однако предвидеть, чем обернется для него свидание с Парижем и насколько больна и беззащитна перед напором диктаторов тогдашняя Европа, художник Яковлев, конечно, не мог.

Он вернулся в Париж в 1937, показался всем свежим и здоровым, а в мае 1938 года он уже умер под ножом хирурга. Нужно быть слишком смелым биографом, чтоб с уверенностью ставить диагнозы и писать эпикризы людям, погибавшим в эти душегубные годы. Есть новые словари (вроде, скажем, минской «Энциклопедии русского авангарда»), которые вообще не указывают причины смерти, а только даты – ни для тех, кто были расстреляны, ни для тех, кто были повешены, ни для тех, кто были зарезаны. Иные биографы подобросовестнее сообщают: «умер при невыясненных обстоятельствах». Так умерли в эти годы многие завсегдатаи коминтерновского Ла Фезандри (скажем, П. Вайян-Кутюрье). Другие завсегдатаи того же Ла Фезандри, были приговоренны к расстрелу (как М. Кольцов) и повешенью (как Отто Кац) или повешеным тайно, без приговора (как Мюнценберг). Иные были зарезаны (в парке, как Навашин), у себя дома или на улице. Нелегко найти причину расправы или даже повод – человек случайно попал в список «врагов народа», «шпионов» или злостных «невозвращенцев», а доносчик и штатный убийца ждали вознаграждения или награждения орденом. Легко предположить, что в такой список попал знавший множество опасных врагов народа «дважды невозвращенец» Александр Яковлев. Одновременно с ним попали в такой список лучший друг Яковлева возвращенец Василий Шухаев и его возвращенка-жена Вера Гвоздева. Конечно, во Франции человека нельзя было послать по этапу в концлагерь. Но зато его можно было убить, как правило, безнаказанно. Как известно, лечебные учреждения в те роковые годы считались подходящим местом для убийства. Конечно, в Москве все это было лучше налажено – существовали для убийства и специальные клиники (даже «кремлевские») и особые лубянские врачи. В такой клинике был зарезан ненужный властям Фрунзе. Тесть Татьяны Яковлевой (С. Либерман) намекает в своих мемуарах, что его покровитель Л. Красин с большим опасением переступал порог этой клиники. И не зря боялся…

Но то в Москве. А могли ли существовать такая же клиника и такие же лубянские врачи и санитары в вольном городе Париже, где так привольно себя чувствовали в ту пору агенты Коминтерна? Могли или не могли? К этому мы еще вернемся. А пока все-таки – бедный Саша Яковлев, безвременная его гибель. Об этом трагическом происшествии и о тех месяцах не осталось почти никаких записей, почти никаких упоминаний ни в дневниках, ни в письмах (кстати, письма более или менее заметных русских эмигрантов из Франции нередко копировали и пересылали в Москву «кому надо» старательные комитерновские почтари), ни в мемуарах. Но все же я набрел на одно письмо – на письмо художника Савелия Сорина, который сообщал из Лондона в США другу-художнику Сергею Судейкину:

«Дорогой милый Сережа, сообщаю тебе очень грустную весть. Умирает Саша Яковлев. Будучи в Париже, я к нему заходил, он был в отъезде. Бенуа мне сказал, что отлично себя чувствовал, отложил немного денег и работает для себя. Приехал из Голландии – но чувствовал сам какую-то опухоль в животе, и доктор решил немедленно операцию сделать. Когда вскрыли живот, оказалось, что оперировать уже не стоит – страшный рак распространился по внутренностям, который невозможно уже удалить… Мне это сообщила Саломея Андроникова, которая сейчас в Лондоне, она говорит, что на чудо надеяться нельзя, и мы его потеряем, какая досада в такие годы уйти из жизни! Мне все-таки не верится и думаю, что будет чудо – вот в медицине бывают неожиданности, может быть, врачи ошиблись».

Любопытно, что рассказы о смерти Яковлева совпадают почти дословно (точно такой же рассказ в книге Франсин Грей дю Плесси, дочери Сашиной племянницы Татьяны). Может, все они, как и рассказ С. Сорина, почерпнуты из одного источника – от Саломеи. Можно ли доверять Саломее? Может, даже нужно, особенно в таком тонком деле. В своем благожелательном мемуарном очерке, посвященном Саломее, ее друг английский философ сэр Исайя Берлин сообщает, что даже советские органы ей доверяли. «Выездные» советские функционеры или туристы, которым согласно официальным правилам запрещено было общаться за границей с иностранцами, по сообщению Берлина, «имели свободный доступ к ней в Лондоне». Симпатия сталинских органов к Саломее даже наивному сэру Исайе казалась «исключительной», а «среди ее ближайших друзей» он называет «знаменитую баронессу Муру Будберг».

Любопытно, что Сорин сообщает, со слов недавно видевшего Сашу Яшу А.Н. Бенуа, что Яковлев вернулся из Голландии и «отлично себя чувствовал», что у него много планов и что работается ему хорошо. Что же случилось за последние две-три недели?

Буквально накануне его «маленькой операции» Яковлева посетил в его мастерской американский его поклонник, искусствовед и арт-дилер Мартин Бирнбаум. Яковлев сбежал по лестнице, чтобы встретить его, и вообще он «не ходил, а прыгал». Яковлев написал портрет Бирнбаума (последний в его жизни рисунок), потом они пошли в концертный зал Плейель на концерт Иегуды Менухина. Яковлев сообщил другу, что собирается на Капри, в свое прибрежное ателье Пиккола Марина, что он намерен на сей раз создать нечто по-настоящему значительное, но что завтра ему предстоит «маленькая операция». Что было дальше – все рассказывают одинаково. Через две недели блистательного Сашу уже отпевали в русском соборе на рю Дарю…

Никаких подробностей ни об операции, ни о Сашиной болезни мне не удалось найти. Никаких адресов, имен, диагноза, документов…

Все может быть, все бывает. Но сомнение в том, что все было так, как рассказала художнику Сорину (и не ему одному) надежная Саломея не оставляло меня. Мне думалось, что Яковлев должен был погибнуть, потому что он нарушил «правила игры». Потому что он приехал в Париж не во время, потому что попав в черный список, он «подставился», стал легкой мишенью.

За три месяца до смерти Яковлева в том же Париже погиб после хирургической операции сын террориста Л. Троцкого Лев Седов. За ним охотились люди Ягоды (одну из групп наблюдения за его квартирой возглавлял муж М. Цветаевой, агент НКВД С. Эфрон), и Седов еще за год до своей смерти предупреждал читателей журнала «Конфесьон»:

«…у меня нет ни малейшего намерения кончать жизнь самоубийством и куда-либо исчезать. Если со мной случится что-нибудь, то замешан в этом будет Сталин, а не кто-либо другой».

Москва щедро тратила деньги на террористов, но молодой Седов ускользал невредимым. Но вот 9 февраля 1938 года у Седова случился приступ аппендицита, вызвали такси (в группе Эфрона были русские таксисты), и Седова отвезли в клинику Мирабо, что на улице Нарсис-Диаз (дом 7). В тот же вечер Седову сделали операцию, он почувствовал себя лучше и дежурство медсестры было отменено. Как сообщает автор путеводителя «Русские во Франции» Р. де Понфийи (издательство «Орэ»), среди медицинского персонала клиники и руководителей клиники были русские эмигранты. Если добавить, что среди русских эмигрантов к 1938 году было много агентов коминтерна и НКВД, эти сведения, сообщаемые автором ценнейшего путеводителя, не покажутся неуместными. В ночь с 13 на 14 февраля состояние больного вдруг резко ухудшилось и через сутки он умер… Добавим, что в ту пору в Москве уже вовсю работала токсикологическая спецлаборатория НКВД…