Текст книги "С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции"

«Мне эта картина совсем не нравится. Не говоря уж об ее промахах, об ошибках в рисунке, о нескладностях ее композиции, художественно она ни в чем не убеждает: это огромное упражнение, а не произведение творческого духа.

Но нравится мне сам Шухаев, то, что я узнаю о нем из этого произведения. Пусть это пастиччо, однако подделка эта того же порядка, как “подделка” всех настоящих художников.

Не вкусу падкой на мишуру публики хотел угодить в ней Шухаев, но он дал в ней волю своему восторгу перед старыми мастерами… В общем, картина представляет собой очень красивое целое…»

Выступления прессы и в первую «очередь защита Бенуа помогли Шухаеву получить по окончании то, в чем отказала ему Академия. Римское «Общество поощрения молодых художников» (оно называлось также – «Русское общество в Риме») присудило Василию Шухаеву свою премию – двухгодичное пенсионерство в Италии. (Боже, до чего вегетарьянские были времена! И то сказать – на дворе только 1912, и настоящий ХХ век еще, можно сказать, не наступил).

К началу 1913 Шухаев уже добрался в Рим, и друг его Саша Яковлев писал одному из приятелей в январе:

«Шухаев уже неделю там наслаждается апельсинами и макаронами».

А Шухаев наслаждается теплом и регулярно сообщает в промороженный Петербург, что ему так тепло в Риме, что частенько он даже потеет, от чего весь «просолился».

Свою новую картину он пишет по утрам на холме Пинчо, откуда вид с террасы открывается великолепный. Он несколько озабочен тем, что «не может понять подкладки», то бишь, кто за него платит, и почему, и за что, и сколько. Секретарь «Общества поощрения» Хвощинский (человек из русского посольства) вносит 250 франков (немалые деньги!) за его мастерскую и еще кто-то что-то за него доплачивает, но вот надумал он, Шухаев, писать «Поклонение волхвов», и в частном зоологическом саду просят с него за зверей деньги. Впрочем, к марту 1914 с зоосадом было улажено, и вместе с приехавшим другом Шухаев рисовал зверей.

Шухаев надумал также написать картину «Сусанна и старцы». В ожидании приезда бесплатной модели (жены Аленки) Шухаев пишет картину «Карусель» на русские темы и излагает в письме Кардовскому (а еще пространнее в почтительных письмах его супруге Ольге Людвиговне Делла Вос-Кардовской) сомнение в том, можно ли с итальянских мужиков писать нижегородских лапотников. С другой стороны, по их былым поездкам в Бармино русский мужик ему как будто неплохо помнится, хотя побеседовать с мужиками ему, крестьянскому сыну, все «как-то не удавалось в Питере».

Что касается искусства вообще, то Шухаев сообщает друзьям, что живет он в этой стране великого настоящего большого искусства», как на необитаемом острове, потому что все настоящее искусство в Италии в прошлом, а в настоящем ничего нет. Подобное наблюдение приезжие русские делали в Италии неизменно, а поэт Александр Блок даже передал это ощущение стихами:

 
А виноградные пустыни,
Дома и люди – все гроба.
Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах как труба.
 

Шухаев жалуется, что собственная живопись дается ему нелегко: «ужасно трудная темпера», гораздо труднее масла. Оттого он «нервен в последнее время и недостаточно занимателен» (даже не умел должным образом занять супругу учителя О.Л. Делла Вос-Кардовскую во время ее римского визита).

Шухаев и впрямь много трудится, совершенствуя состав темперы, и подобно мастерам Возрождения, сам изготовляет краски. В этом они с Сашей Яковлевым, как верные ученики Кардовского, были согласны. Лет десять спустя Яковлев с удивлением спросит в письме Кардовского: разве ваши новые ученики не сами растирают краски?

В Риме Шухаеву довелось также поучиться кое-чему у русского художника Николая Лохова, который по заказу какого-то московского мецената делал копии фресок Карпаччо и Ботичелли.

В. Шухаев. Ню

Вдобавок Шухаев писал пейзажи и всяческую натуру. Это была главная заповедь учителя Кардовского – натура и работа с натуры. Ну а натура тут была такая… Просто выгляни из окна мастерской:

«Да, живу-то я, брат, не как-нибудь, – писал Шухаев Яковлеву в Петербург, – слева Piazza di Spagna, справа Piazza del Popolo, а из умывальной комнатки виден подъем на Pincio».

Нынче не всякому туристу так удастся поселиться, разве что очень богатому…

Но, понятное дело, как и во всяком заграничном письме, у одинокого Шухаева – тоска по родине, по друзьям, по снегу, по морозу, по лыжам…

На самом-то деле скучать в одиночестве Шухаеву приходилось недолго: работы было невпроворот, вдобавок дважды и на немалые сроки приезжала к нему в Италию молодая супруга его Елена Николаевна Ежова (Аленка): загорали вместе с ней у моря, путешествовали, развлекались. Но может, все же злоупотребила она вниманием художника, потому что под конец его пенсинерства в Италии привлекла его внимание другая русская девушка (ее звали Вера), которая почти сходу и настолько властно заняла место Елены в сердца художника, так что Аленке пришлось уходить в отставку. Но это было в самом конце итальянского пенсионерства, а пока Аленка еще в Италии терпеливо позировала для картины «Сусанна и старцы». Позировала безотказно, но однажды, улучив свободную минуту на отдыхе, она написала дружеское письмо в Петербург Саше Яковлеву, и в этом письме пожаловалась, что по сравнению с ним, с Сашей, Василий работает все-таки ужасно медленно:

«первое впечатление от васькиных работ, как мало он сделал, да, пожалуй, так и осталось. Я невольно сравниваю с Вами и Вашей работоспособностью…»

Подобное же сравнение (и тоже не в пользу Шухаева) сделала в скором времени и вторая жена, и боюсь, что такая женская наблюдательность не могла довести до добра. Однако не будем слишком далеко заглядывать в будущее, не то обнаружим там немало печалей, больших и малых. Например, то, что все большие картины молодого Шухаева (включая и выпускную «Вакханалию») самым загадочным образом пропадут тридцать пять лет спустя в городе Тбилиси (загадка для коллекционеров, для любителей детективных историй и для особого спецхудотдела дотошного Интерпола, что на речном берегу в городе Лионе: там учитывают подобные картины, о которых пишут «местонахождение неизвестно»…)

Что до картины «Поклонение волхвов», то она, скорей всего, так и не была Шухаевым дописана, зато на петроградских выставках можно было увидеть множество этюдов Шухаева.

Несмотря на визиты жены, на солнце, пляжи, купание, на музеи и уроки опытного Лохова, Василию Шухаеву долго не хватало друга, которому он написал в Петербург трогательные слова, какие, наверно, можно написать только в юности:

«Все-таки нельзя нам с тобой жить отдельно, должно всегда вместе, потому что искусство наше требует этого. Я уверен, что и ты то же самое думаешь».

Пока Шухаев «просаливался» под итальянским солнцем, Яковлев завершил свои дела в Академии. За картины «Купание» и «В бане» ему присуждено было звание художника и право на четыре года заграничного пенсионерства. По поводу этих ранних картин Яковлева художественные критики писали о «самобытном стилистическом истолковании» Яковлевым классической основы, так что художественный совет Академии был единодушным в высокой оценке выпускника. Вряд ли у кого из членов академического совета, голосовавших в ту пору за четырехлетнее пенсионерство для молодого художника, хватило бы воображения, чтоб представить себе все, что должно было случиться с Россией да и всей Европой за эти четыре года…

В январе 1914 года Александр Яковлев поспешил на юг, в сказочную Италию, и с его приездом друзья-художники начали счастливые странствия по удивительным старинным городам Италии и ее богатейшим музеям… Ах, Флоренция, Венеция, Неаполь, Капуя, Сиена, Орвието, Падова, Палермо – галереи, музеи, пинакотеки, дворцы, ченаколо, храмы, горы… Ах, где ты, моя бродяжья молодость, мои первые сто дней на итальянских дорогах!

Италия неисчерпаемо богата произведениями искусства. В маленькой Сиене и в три дня друзья едва справились со своей программой – столько надо было увидеть… Гвидо да Сиена, Амброджио и Пьетро Лоренцетти, Пиеро де ла Франческо, Мелоццо, Маттео да Сиена, Дуччо, Маттео ди Джованни, Симоне Мартини…

Автор этих строк не раз приезжал в милую Сиену, но так и не добрался до ее музеев, потому что так сказочно прекрасна была сама Пьяцца ди Кампо, эта похожая на чашу главная площадь городка, что не было сил уйти сойти с нее… Лягу, бывало, на спину прямо на чистеньких кирпичиках площади, воронкой сбегающей к центру, и вереница окружающих ее дворцов, и чистое небо над ними держат тебя в плену до заката… А если взглянуть вниз с соборной колокольни, то увидишь черепичные крыши Сиены, крыши цвета сиены…

В галереях Италии, в музейных дворцах Италии, в старых монастырях и храмах ждали учеников Кардовского творения Микельанджело, Джотто, Рафаэля, Тициана, Синьорелли, Тинторетто, Караваджо, да Винчи, Ботичелли, Пинтуриккио, Козимо Туры, Андреа Мантеньи, Франческо дель Косса, Эрколе де Роберти…

В мае 1914 года трое молодых русских путешественников (Аленка Шухаева все еще гостила тогда у мужа) написали Кардовскому:

«Так много впечатлений… Есть и совершенные кумиры… Как много красоты мы видели, сколько еще впереди. И впечатлений, что стоит многих лет. А впереди работа на Капри…»

Летом на добрых полтора месяца Яковлев с Шухаевым застряли на острове Капри.

«…полдня сидели в воде… – писал Яковлев в письме, – доводили себя до благородного цвета обитателей Гонолулу… выполняли давно нами задуманный портрет, собственно, два…»

Позднее, через десяток лет, у Яковлева на острове Капри была своя мастерская… С Капри он простился полный надежд, незадолго до внезапной смерти.

А тем летом 1914 года на Капри начали петербургские друзья двойной автопортрет «Арлекин и Пьеро». Шухаев написал Кардовскому, что затеяли они эту работу в честь дружбы и в честь их встречи:

«уже с неделю, как приехал Яковлев, событие, говорю, зная, что Вам понятно, какое впечатление мог произвести его приезд – затеяли с ним двойной портрет: я и он в костюмах Пьеро и Арлекина…»

Оба молодых художники писали портреты и раньше, до Италии. На счету у Яковлева уже были один автопортрет, портреты Бродского и Радлова, а также групповой портрет соучеников по Академии. Новый парный автопортрет Яковлева и Шухаева как бы еще раз подтверждал их преданность традициям мировой классики и преданность старой дружбе, счастливейшими петербургскими воспоминаньями которой были увлечение театром, актерством, встреча на подмостках дома интермедий у Мейерхольда в этих вот самых, что на их картине, костюмах покойного Коли Сапунова. В то же время двойной автопортрет «Арлекин и Пьеро» был как бы заявкой на собственный их особый стиль, о чем так написал позднее один из искусствоведов (В. Бабняк):

«Фигуры даны крупно, выведены на передний план. Мотив высокого горизонта способствует замыканию картинного пространства, лишенного воздушной перспективы. Движения портретируемых обретают характер эпической умиротворенности, обращенный к зрителю жест словно демонстрирует всю пластическую выразительность неподвижной формы, монументализируя образ».

Саша-Яша свою половину автопортрета написал, по обыкновению своему, энергично и быстро, а Шухаев, как водится, все медлил, ждал вдохновения… И дождался… Того дождался бедный Васька, что впервые этот двойной автопортрет был выставлен лишь полвека спустя (через четверть века после Сашиной смерти), притом очень далеко от Капри, от Петербурга и от Парижа – «за хребтом Кавказа», в милосердном Тбилиси. Еще через десяток лет после окончания автопортрета старенький, через все круги ада прошедший и уцелевший Шухаев не слишком внятно и подробно рассказал о причинах промедления в письме к любопытному молодому искусствоведу (старый зэк знал, что лишнего писать не положено, даже тем искусствоведам, что как О. Брик, ходили в штатском):

«…Пьеро был не закончен, и мне в течение многих лет не удавалось приняться за окончание. Наконец уже здесь, в Тбилиси, довелось… переписать фон, закончить рюшки в костюме и руку, держащую бокал».

Саша-Яша на пляже

Между началом и концом работы над этим двойным автопортретом, между Капри и Тбилиси, лежала целая жизнь, и как видите, подробнее обо всем, что помешало работе Шухаева, боязно было писать в России чуть не до конца тысячелетия. Но нынче на дворе уже 2009, можно будет и написать. Так что, вернемся к юности наших героев…

В том же 1914 Шухаев добрался до Петербурга, уже поменявшего, впрочем, свое название (чтобы через несколько лет поменять его снова). Вероятно, художник довольно скоро ушел от жены Аленки и дочки Марины к Вере Гвоздевой, но портрет Е.Н. Шухаевой (Аленки) он дописывал еще и в 1917 году. За эти военные годы Шухаев написал множество этюдов для военной картины и несколько заказных портретов в стиле Ренессанса. Среди последних был портрет знаменитой петербургской красавицы 10-х годов Саломеи Андрониковой-Андреевой. Ее знала вся петербургская (а позднее и петроградская) художественная элита – знаменитые поэты (среди них Анна Ахматова и Осип Мандельштам), знаменитые художники, почитавшие за честь писать ее портреты, и вообще всякая интересная публика. Бывали у Саломеи и Яковлев с Шухаевым с новой шухаевской женой Верой. Знакомство с Саломеей сыграло, мне кажется, столь важную роль в жизни супругов Шухаевых и их друга Саши-Яши, что будет не лишним представить хоть кратенько историю этой воспетой лучшими поэтами и художниками Петербурга чудесной грузинской красавицы Серебряного века Саломеи Андрониковой-Андреевой-Гальперн.

В юности героиня наша звалась княжной Саломеей Ивановной Андроникашвили, однако чаще звали ее просто по имени Саломея, которое Осип Мандельштам переделал в лестное для всякой дамы прозвище «Соломинка».

После Второй войны умиравший на Лазурном берегу Франции поэт Георгий Иванов, ностальгически вспоминая всех, кто блистал на невском льду в тринадцатом году, повторял завороженно магические имена: «Ахматова, Паллада, Саломея…» Еще полвека спустя молодой нью-йоркский поэт-эмигрант, певец гомосексуализма и национал-большевизма, встретив сильно немолодую Саломею в Лондоне, тоже был ею очарован… Впрочем, поэт-нацбол очарован был, вероятно, стойкостью ее большевизма…

Вернемся, однако, в начало того злосчастного века, вернемся «на брега Невы», где не родились мы с вами, но уже не раз гуляли с нашими героями, читатель… В начале ХХ века петербургский купеческий сын и потомственный почетный гражданин Павел Семенович Андреев купил у девицы Карамышевой усадьбу Скреблово с 68 десятинами земли в Лужском уезде Санкт-Петербургской губернии, у берегов озера Врево, к западу от Череменецкого озера. А в 1906 году вышеупомянутый Андреев женился на семнадцатилетней княжне Саломее Ивановне Андроникашвили (как человек с тонким слухом она эту Ивановну сменила на Николаевну и стала Саломея Николаевна Андроникова). Позднее у красавицы браков было несколько, но она не забыла и о первом:

«Наступило лето, и мы всей семьей поехали в его имение Скреблово, неподалеку от Луги. Место чудесное. Большой дом, а в парке маленький домик с террасой и кухней. Лето шло весело».

В. Шухаев. Портрет С.Н. Андрониковой. 1917 г.

В тот же самый год цивилизованный купец Андреев выстроил в Скреблове школу для детей, живших в деревнях Надевичье, Задубье и Госткино. Впрочем, эти благородные поступки первого мужа не спасли его от грядущей ненависти его молодой жены и даже внучки – обе созрели с годами для большевизма и ненависти к буржуазии. Пока же в бурные предреволюционные годы молодая скребловская барыня разбивала сердца видных представителей столичной богемы. Мандельштам написал целый цикл сонетов, посвященных божественной Саломее-«соломинке»: «Не спишь, соломинка, в своей просторной спальне». Откуда-то ему были известны размеры ее петербургской спальни и то, что она все еще не спит. Подруга Ахматова, воспевавшая красоту не только мужскую, но и женскую (в полном соответствии с «трансгрессивным эротизмом» Серебряного века), писала о Саломее с восторгом:

 
Как спорили тогда – ты ангел или птица?
Соломинкой тебя назвал поэт.
Равно на всех сквозь черные ресницы
Дарьяльских глаз струился нежный свет.
 

Портреты Саломеи писали тогда лучшие художники – и Константин Сомов, и Савелий Сорин, и Борис Григорьев, и Петров-Водкин, и Александр Яковлев… Так что будущая русская хозяйка дома 18 на парижской рю Колизе имела самое непосредственное отношение к русскому портретному искусству. Вот и Василий Шухаев ее тоже написал в Питере – довольно жесткая получилась красавица, из тех, что повелевают миром «обмельчавших современных мужчин». Создавая портрет хозяйки столичного салона, Шухаев и не подозревал, что их знакомство и дружба продолжатся под другими небесами. Пока-то им всем и здесь было неплохо, под серым петроградским небом.

По возвращении из Италии Шухаев начал преподавать на архитектурных курсах Богаевой, а позднее и в училище Штиглица. Он любил преподавательскую работу, она была престижной, приносила заработок и он занимался ей до конца своей долгой жизни.

Началась война, Шухаев как военнообязанный был прикомандирован в качестве военного художника к уланскому полку и начал писать портреты офицеров для будущего большого полотна «Полк на позиции».

Александр Яковлев, побывавший на Майорке, где он жил в ателье своего друга, мексиканского художника Роберта Монтенегро, пробродивший несколько месяцев по Испании, где пристально изучал Гойю и каталанские примитивы, тоже вернулся, наконец, в Петроград. Возвращаться ему пришлось долгим кружным путем, потому что в Европе уже шла Великая война. Добрался Яковлев до Петрограда к концу 1915 года, и здесь его ждала, если и не слава, то вполне широкая известность. Он показал четыре картины на выставке общества «Мир искусства», был принят в 1916 году в его члены, причем сам знаменитый столп Общества художник, искусствовед и журналист Александр Бенуа напечатал в газете «Речь», где он вел регулярную хронику искусства, очередную статью (тогда говорили «фельетон», что было ближе к французскому оригиналу, чем то, что стали называть этим словом в более позднее время).

Вот что писал в своем фельетоне А.Н. Бенуа о новой звезде петроградского художественного небосклона Александре Яковлеве:

«Можно как угодно относиться к Яковлеву, можно любить или не любить его творчество, но в одном нельзя сомневаться, а именно в том, что это феномен. Всякий истинный талант есть чудо. Иной и корявый, косноязычный, малограмотный художник все же чудесен, потому что создаваемое им выходит за пределы явлений, имеющих понятные причины… в наши дни не косноязычные составляют исключение, – напротив, они сейчас – правило, – тогда как настоящим чудом является такой милостью Божьей крепкий и сильный, блестящий и свободный талант, как Яковлев. И на этой его исключительности я и считаю долгом настаивать».

Бенуа настаивает и на том, что современная публика должна видеть в Яковлеве чемпиона и героя, «радоваться его творчеству, приветствовать новую, совершенно близкую ей по духу, главу истории искусства»

Ибо «Саша-Яша, как зовет Яковлева академическая молодежь, – это юный атлет, усвоивший себе играючи всю ремесленную сторону своего дела… Но я думаю, что Саша-Яша на этом не остановится, а покажет себя… в настоящей стихии художественного творчества. Я убежден, что он станет еще вполне художником, а если уж такой силач, такой виртуоз дойдет до намеченной цели, то это будет первоклассный, громадный мастер, настоящий вождь и учитель».

Так, в потоке журналистского говоренья будущий поклонник большевиков А.Н. Бенуа произнес до омерзения знакомое словосочетанье, на котором выросли поколения россиян… На счастье, Саша-Яша не рвался в вожди (чего не простил ему А. Бенуа), но почти сразу стал учителем. Он начал преподавать вместе с другом Васькой в военном Петрограде – и на курсах Богатовой, и в училище Штиглица. По воспоминаниям того же А. Бенуа, Яковлев «оказался мудрейшим и прекраснейшим учителем, единственным в своем роде на всем свете…» Яковлев «успел приобрести такой опыт, что сам начинает делиться своими знаниями с более молодыми художниками, для которых он один представлялся «целой Академией».

А. Яковлев. Скрипач. 1915 г.

Вот как вспоминал о Яковлеве-учителе один из его тогдашних учеников художник (и блестящий мемуарист) В.А. Милашевский:

«Поразила уверенность, сила жизненности и невиданная точность круглой формы, поразил какой-то новый способ рисунка – не отдельные части, называемые словами: нос, глаза, ухо, лоб, а сплоченность, неразрывная спаянность единой органической формы, естественная втекаемость одной формы в другую».

Кстати Яковлев по возвращении в Петроград успешно отчитался в Академии и получил продление своего пенсионерства еще на два года. Он собирался поехать на Дальний Восток, делать заготовки для монументального заказа по оформлению Казанского вокзала в Москве. Из-за войны поездка была временно отложена…

Яковлев рисовал по-прежнему много. Бенуа вспоминает о его «самом деятельном участии в юмористическом журнале “Сатириконе”, в котором, Яковлев однако, воздерживается от сугубо едкой или обидной сатиры, зато дает полную волю своей фантазии в рисунках декоративного порядка».

Среди рисунков, привезенных Яковлевым из Италии, особенно поразили Бенуа рисунки животных, сделанные в римском зоологическом саду. «Особенно поражала в этих, иной раз очень крупных, рисунках, – писал Бенуа, – не только та характерность, с которой изображено каждое животное, но какой-то «научный подход» – с передачей как целого, так и разных деталей. Яковлев, привыкший… осознавать каждую форму, осознавал, так сказать, и «механизм» каждого животного, «архитектуру» костяка, «покрой» шкуры или перьев. Рисунки эти были прекрасны как художественные произведения, но они могли бы служить и образцовыми иллюстрациями для самых строгих естественно-научных трудов»

Лето 1916 года Яковлев провел на даче у Бенуа в Крыму, в Капселе. Позднее оба художника не раз ностальгически вспоминали это чудное лето. Они вместе ходили на этюды, причем выбирали один и тот же мотив. Тогда еще Бенуа подметил (и позднее описал) «черту какой-то «научной сознательности» в яковлевской работе над пейзажем:

«…Яковлев каждый раз как бы проверял свое знание природы и анализировал местность. Работал он при этом с феноменальной быстротой, в результате же каждого “сеанса”, если и не получался… “портрет данного куска природы”, то зато получалось всегда нечто в своем роде необычайно типичное…»

Бенуа по-отечески наблюдает за ростом Яковлева и с тревогой следит за развитием его романа с актрисой Беллой Шешневой, более известной в Петрограде под (придуманным для нее М. Кузминым) сценическим псевдонимом Казароза (или Каза-Роза).

Кстати, можно отметить, что живопись Яковлева А.Н. Бенуа так и не оценил по-настоящему. Правда, в печатных рецензиях он не высказывался о живописи молодого друга и соратника по «Миру искусства» с резкостью, но в дневнике и письмах Бенуа можно найти немало раздраженных высказываний о живописи его молодого друга: Бенуа считал, что рано умерший Яковлев так и не успел найти себя в живописи. Что же до дневника 1917 года (когда старший и младший художник были особенно дружны), то в нем можно найти любопытные записи о живописи Яковлева. Дневниковые записи интереснее мемуаров и газетных статей. Они могут быть навеяны преходящей минутой, но зато лишены расчета. Вот одна из записей 1917 года:

«…по дороге в Академию заходил к Саше Яше и видел его новые портреты – княгини Трубецкой и собственный. Первый просто плохо нарисован и написан, но какая-то острота все же передана. Второй поразителен по чистоте работы, но художественно – это убожество. Все ложь и самая поза, полная карикатурной энергии и расчленения, костляво-конвульсивные пальцы и строгий пустой взгляд, долженствующий означать проницательность, а главное – фон, выполненный с «фламандской» тщательностью, но лишенный всякой прелести поэзии красок и светотени. Тут же неизбежная сатириконовская скурильность – женский неодетый манекен, сидящий на диване. Увы, это нечаянный, но вполне соответствующий символ музы Саши Яши. Как жаль такого человека и как безнадежно его состояние! Я не перестаю пробуждать его к жизни, но, видимо, он органически ее не воспринимает».

Шухаев и Яковлев пристально изучали в Италии старинные стенные росписи и фрески, оба мечтали о подобной монументальной работе. В конце 1916 года им довелось расписать в Москве плафон в особняке Фирсановых на Пречистенке, однако их планы росписи церкви в итальянском городе Бари и Казанского вокзала в Москве не увенчались успехом… Приближался новый 1917, роковой и для Петрограда и для всей России, а может, и для всей Европы год.

В новогоднюю ночь друзья-художники веселились у почтенного А.Н. Бенуа, и, если судить по записи в дневнике хозяина, их души (несмотря на военное время) не обременяли сколько-нибудь мрачные предчувствия:

«Суббота. 31 декабря… Встреча Нового 1917 года произошла у нас на сей раз с необычайной помпой, в создании которой приняли участие художники Яковлев (Саша Яша) и Шухаев (Шух), наши дети и их товарищи и наша гордость С.С. Прокофьев (Прокошка)… Особенно эффектным и даже жутким получилось появление (в сочиненной ими же аллегорической пьеске) колоссальной фигуры Старого года, составленной из Саши Яши, сидящего на плечах у Шуха, причем оба были сплошь задрапированы в простыни, а к подбородку Яковлева приклеена длиннейшая белая борода. Надетые на руки и на ноги исполинские белые картонные ладони и ступни создавали полную иллюзию, что перед нами настоящий гигант.

Кроме того, Прокофьев продирижировал коротенькую и чудовищно звучащую «симфонию», которая была исполнена на медных кухонных кастрюлях оркестром, состоящим из нашей молодежи… наконец (или то было вначале?) Саша-Яша, Леля и Кока предстали в виде виртуозов мгновенного рисования… Вечер закончился обильным ужином (с жареными курами), причем Атичку особенно поразил своим обжорством Прокошка. Все пожелания при наступлении Нового года свелись к скорейшему наступлению мира! У меня с Акицей это действительно наше главное пожелание».

Если б знали хозяин дома и его веселые гости, что Новый год будет не только страшнее Старого, но и вообще окажется роковым для России и Европы… Но кто мог знать?

Главным пожеланием хозяина дома, всей его обширной франко-итало-немецко-русской семьи и гостей было прекращение войны, войны воистину братоубийственной (разве не немецкая кровь текла в жилах всей верхушки царствующего дома Романовых, разве не расизм разжигала военная пропаганда в многонациональном Петрограде – и сколько еще могло продолжаться кропролитие?) Судя по его недавно вышедшим в Москве дневникам 1916–1918 годов, Александр Бенуа готов был на любые перемены власти, лишь бы остановить войну, взывал к любым радикалам, чуть позднее возлагал надежды на Ленина и Троцкого, с надеждой ждал их прихода – и дождался…

В эти годы (1916–1918) на страницах дневника А.Н. Бенуа то и дело мелькает имя Яковлева. В записи за 1 февраля 1917 года Бенуа сообщает:

«Саша Яша сочетался законным браком с Каза Розой. Я их жалею обоих, но пожалуй, его в особенности. Хуже такого сочетания трудно себе представить… Я поздравил Яковлева с браком, но он отозвался на это очень странно и, скорее, кисло».

Почтенного Бенуа смущала ненадежность этого богемного брака. Может, смущало и то, что невеста была уже на восьмом месяце беременности (22 апреля 1917 года у Яковлева родился сын, о котором мы услышим в дальнейшем не больше, чем о дочери Шухаева).

В том же феврале произошла в России революция, почти демократическая, из тех, что называют сейчас «бархатными» или «оранжевыми». Появилось довольно еще пристойное, хотя и временное, правительство: в нем были вполне интеллигентные, и даже вполне бескорыстные люди, вроде князя Львова или В.Д. Набокова). Была назначена дата выборов в Учредительное Собрание, однако русская демократия была слабой, Временное правительство не смогло покончить с войной, сладить с разбегающейся армией, с неистовыми толпами, с началом разрухи… Россия пошла вразнос. Большевики, получившие на выборах довольно унизительное меньшинство голосов, совершили (не без щедрой денежной помощи немецкого генштаба) государственный переворот и просто «подобрали власть на мостовой», разогнав парламент. Тогдашний дневник Бенуа регистрирует бурные события тех дней. Иногда Александр Николаевич даже не выходит из дома, но терпеливо записывает рассказы гостей. Ну а частый его гость, любопытный до всего на свете Саша Яша хочет все видеть своими глазами и то и дело попадает в переделки. И тогда в дневнике Бенуа появляются записи вроде этих вот, сделанных в июле 1917 года:

«…Художник Яковлев не устоял перед любопытством, помчался в центр города и, прибыв на место главного боя у Публичной библиотеки, был вынужден вместе с другими пролежать несколько времени плашмя на мостовой, пока шла особенно опасная пальба и улица после нескольких залпов усеялось убитыми и ранеными».

«…Еще не кончилось шествие, как послышалась вдали трескотня и шлепание выстрелов… Все эти толпы… повернули и стали улепетывать… Саша Яша не без удовольствия (в глубине же он «сатириконец», и это только при мне он прикидывается, что относится к событиям беспристрастно) настаивал именно на позорном оттенке этого бегства христолюбивого воинства от опасности… Сам Саша Яша примостился на лесенке, ведущей в подвальный этаж, и там просидел несколько минут, после чего отправился обратно».

Яковлев попадал и в другие подобные переделки. Попадал он и на многочисленные заседания и обсуждения, где видную роль играл почтенный А. Бенуа. Началась перестройка всех и всяческих учреждений, в том числе, и художественных. Весной решался вопрос «быть или не быть Академии художеств», – сообщает Бенуа. Профессора надеялись сохранить свои места, но Бенуа высказывал подозрение, что это им «едва ли удастся, ибо брожение против них учеников, поставивших пригласить Сашу Яшу, Шухаева и Савинова – очень сильно».

Авторитет преподавателей из мастерской Кардовского стремительно растет. Желая углубить изучение старых мастеров, технологий и методов их живописи, Кардовский, Яковлев, Шухаев, Н. Радлов и другие создали «Цех Святого Луки».

Впрочем, довольно скоро вся эта суета Яковлеву наскучила, и тем же летом он уехал на Дальний Восток использовать вторую половину своего пенсионерского заграничного путешествия. Это был разумный и своевременный поступок: ко времени большевистского переворота Яковлев уже добрался в далекий Пекин. Впервые с самого их знакомства в мастерской Кардовского он надолго расстался с неразлучным своим другом Шухаевым, оставшимся в Петрограде.