Текст книги "С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции"

Возвращаясь к гибели А.Е. Яковлева, могу отметить, что смерть его сильно напугала русскую эмиграцию. Об этом эмигранты шептались дома, и уверен, что раньше или позже историкам удастся озвучить этот шепот. В своей книге «Они» дочь Татьяны Яковлевой Франсин дю Плесси вспоминает о том, с каким ужасом ее мать в старости рассказывала о гибели «дяди Саши» и его спутников по «желтому рейсу» (по ее подсчетам, семеро из них умерли безвременно). Мать якобы приписывала их гибель посещению запретных мест и действию неких восточных заклятий. Думается, выдумщица Татьяна знала кое-что и о других запретах и заклятиях. Но не делиться же ей было своими знаниями с левой энтузиасткой-дочерью (писавшей вдобавок книги о счастье советских женщин), все разговоры с которой кончались жестокими политическими спорами.

Не исключаю, что почувствовав боль, Саша позвонил старой знакомой Саломее и она присоветовала ему русского врача-единомышленника из клиники Мирабо. Может, она и не желала ему худшего…

В ожидании новых архивных публикаций и исследований, которые поставят точки над е, я хотел бы привести одно бесценное свидетельство былого мастера диверсий и зарубежных убийств, покойного комиссара госбезопасности П. Судоплатова (оно содержится в его любопытнейшей книге «Спецоперации», вышедшей в знаменитом московском издательстве). У Судоплатова всего полстранички про руководимую им дорогостоящую операцию по убийству зарубежных троцкистов – крутая сценка из жизни двуногих. Конечно, текст полемический (как и вся книга): Судоплатов хочет кое-какие совершенные под его руководством бессмысленные человекоубийства снять с души («опровергнуть»), заодно прищучить историка Волкогонова и былых коллег, своих сотрудников по отделу убийств и диверсий, да вы сами поймете что к чему. Вот доподлинный текст:

«Сын Троцкого, как известно, действительно скончался в феврале 1938 года… Если бы Седова убили, то кто-то должен был бы получить правительственную награду или на нее претендовать… Принято считать, что Седов пал жертвой операции, проводившейся НКВД. Между тем, Шпигельглаз, докладывая Ежову о кончине Седова в Париже, упомянул лишь о естественной причине его смерти. Ежов, правда, комментировал сообщение словами: “Хорошая операция! Неплохо поработали, а?”… Шпигельглаз… лично доложил об этом Сталину… Легко предположить, конечно, что Седов был убит, но лично я не склонен этому верить…»

Автор книги мог бы поправить: не операция, а спецоперация! Но о склонности пожилого автора книги, вышедшей уже в самом конце подлого века, к облегчению собственной души мы с вами уже предупреждены, но признайте, что сценка неплоха. И ведь какой туман секретности – сам руководитель убийства пишет «принято считать», а операция «проводится», там люди пашут за скудные месячные оклады, забыв и рыцарскую романтику борьбы с большевизмом (как Эфрон) и клятву Гиппократа (как «медперсонал» из клиники Мирабо). И хотя героя Советского Союза за февральскую спецоперацию никто не схлопотал, похвала наркома Ежова дошла до Парижа, всех подбодрила. Так что бедный Саша Яша попался своевременно, как признает Судоплатов, «легко предположить, конечно».

Если кто-нибудь усомнится в намерениях и методах тогдашней разведки, он может обратиться к объяснениям самого прокурора товарища Вышинского:

«Ягода (потом Ежов, Берия, далее везде. – Б.Н.) стоял на высоте техники умерщвления людей самыми коварными способами. Он представлял собою последнее слово бандитской “науки”…»

Как видите, грамотный Вышинский слово наука ставит в кавычки. Но зато слово бандитский кавычек не имеет, и приведший в своей книге этот пассаж из Вышинского историк Дм. Волкогонов печально отмечает, что «варварство медленно уступает место цивилизации, особенно в сфере политики».

Итак, гениальный русский рисовальщик, невозвращенец Александр Яковлев умер в Париже 12 мая 1938 года. Его «подельник» Василий Шухаев смог узнать об этом лишь десять лет спустя, когда добрался с «архипелага Гулаг» в «Большую зону», «на материк».

Откликов на эту смерть было немало. Самый поразительный из них можно обнаружить в биографии Алекса Либермана, которую написали (под диктовку своего тщеславного героя) американские авторы (Д. Казанджан и К. Томлинс):

«В качестве его (А. Яковлева. – Б.Н.) душеприказчицы Татьяна должна была распорядиться его имуществом, которое составляли по большей части лишь несколько предметов мебели, сотни никчемных этюдов, книги по искусству и справочная литература на нескольких языках».

Понятно, что для Алекса, на редком досуге делавшего инсталляции из гигантских труб и эскизы абстрактных картин для своих «негров» сотни «никчемных этюдов» Яковлева не представляли ни интереса, ни ценности. Заслуживающей внимания, впрочем, показалась этому будущему другу И. Бродского библиотека бедного Саши-Яши. Благожелательные биографы сообщают:

«Алекс купил библиотеку Яковлева – книги по истории искусства, русскую классику, десятитомник Фабра “Энтомологические записки”. Книги эти он вывез в Америку, они заняли там полки его библиотеки и простояли полвека нечитанными».

Эмигрантский Париж оплакивал смерть гениального «русского Энгра» Саши Яковлева. Александр Бенуа посвятил его памяти самый длинный из тогдашних некрологов, в котором 68-летний глава «Мира искусства», воздав должное великому дару Яковлева-рисовальщика, истинного чародея и «фокусника», вытащил на свет и все давние свои претензии к молодому другу. Бенуа начал с цитат из своей старой статьи о Яковлеве, напечатанной в 1916 году в кадетской «Речи» и возвестившей о появлении в русской художественной жизни настоящего феномена, настоящего чуда, блестящего, исключительного таланта:

«настоящим чудом является такой милостью Божьей крепкий и сильный, блестящий и свободный талант, как Яковлев».

Бенуа высказал тогда надежду, что Яковлев еще «покажет себя… вне “спортивного атлетизма”, а в настоящей стихии художественного творчества, с настоящим прислушиванием к внутренним голосам… Я уверен, что он станет еще вполне художником».

Признав, что Александр Яковлев «успел завоевать мировое признание», что «он создал целый музей своих произведений, он занял прочное место в истории искусства нашего времени», Бенуа заявляет, что «стать вождем Яковлеву все же не досталось, и он отошел в вечность, как явление чисто индивидуального порядка. Он феномен, но не из тех чудес, что создают и оставляют после себя известную “религию”».

Бенуа пишет, что смерть настигла Яковлева в момент, когда он готов был к созданию того, к чему готовился всю жизнь, когда он «как раз собрался совершенно “бросить атлетику”, успокоиться, сосредоточиться, использовать весь… опыт, когда ворвалась к нему Незнающая Пощады и в несколько дней сломала это здоровье, казавшееся железным, положила предел существованию, которому были обещаны еще десятки и десятки лет».

«Нынче среди зимы Яковлев пригласил меня к себе и показал мне то, что он только привез из своего любимого Капри, и то, чем уже успел заняться по своем приезде. При этом он, вообще очень не любивший “открываться”, несколько раз повторял одну и ту же мысль, которая очевидно служила ему как бы путеводной на ближайшее будущее. – “Я не стану теперь устраивать выставку, я хочу воспользоваться тем, что я сейчас (после американского пребывания) совершенно обеспечен на целых два года, чтоб всецело разработать то, что я вам показываю, и еще многое такое, что я задумал.” – Иначе говоря, Яковлев хотел сосредоточиться и уйти в себя, добраться до самого существа своего призвания.

В последнее же наше свидание, состоявшееся три недели назад после панихиды по Шаляпине, он снова звал меня к себе с тем, чтоб показать сделанное за самое последнее время. Ему еще казалось, что перед ним еще столько времени».

В дальнейшем рассказе Бенуа нет указания на то, когда почувствовал исступленно работавший Яковлев наступление смертного часа:

«Ужасную трагедию должен был, поэтому, пережить, когда почувствовал, что смертный час его настал, и что все планы останутся невыполненными, что он так и не скажет своего последнего слова, что так и не успеет показать, какой большой художник в нем скрывался под художником “великолепным”. Нам же остается оплакивать, что к длинному ряду русских людей, так и не выявившихся до конца, прибавился еще один – и какой исключительной мощи!»

Итак ни Бенуа, ни Бирнбаум, последними видевшие Яковлева, ничего в нем не заметили, никакого предчувствия смертного часа…

Что до суждений Бенуа и его прогнозов… В конце концов, когда человек пишет так много, он может позволить себе много ошибок…

Вернемся однако в 1935 год, в тогдашний Ленинград, куда уехал друг Саши Яковлева Василий Шухаев, где дали ему жилье, дали персональную мастерскую в Академии, подкинули работенку в театрах и даже устроили в 1936 году персональную выставку в Москве и Ленинграде. Выставка, впрочем, привела всех в некоторое смущение – и публику и критику. Писать о ней приходилось очень осторожно: вроде бы и надо писать, но именинник наш пропадал полтора десятка лет где-то в Париже, где мог и поднабраться ненашего духа. К тому же и у нас самих тут до самого недавнего времени еще бывал ненаш дух. Это только теперь все стало ясно и понятно, что мы все как есть безусловно за соцреализм…

Писать о выставке Шухаева доверили Николаю Радлову. Уж он-то знал Шухаева, вместе создавали в 1917 году «Цех живописцев св. Луки». Так что, и «цеха» этого надо было как-то осторожно коснуться в рецензии, не упоминая, конечно, имени беспартийного этого Луки, но лягнув «так называемые “левые” течения». С этим Радлов более или менее справился. Написал так:

«В последние годы перед войной изобразительное искусство в России испытало натиск так называемых “левых” течений. Пышным цветом распускались футуризм, кубизм, отечественный супрематизм и “лучизм”, свидетельствующие о распаде буржуазной художественной культуры».

Вот тогда-то, продолжил свой рассказ Н. Радлов, на помощь маломощному «Миру искусства» и пришла безымянная как бы (не называть же, упаси Боже, имя святого) «группа Кардовского», которая должна была вести борьбу «на два фронта: с индивидуалистическим нигилизмом левых и псевдоакадемическими традициями школы». Дальше Радлов рассказывает о творческом пути Шухаева, однако ему остается еще самое трудное – сказать что-либо внятно-советское о выставке Шухаева, ибо на ней нет ни портретов боевых комиссаров, ни рабочих с серпом и молотом. Рецензент Радлов осторожно сообщает, что «выставка говорит скорее о широчайших возможностях, чем о закрепленных достижениях, говорит о прекрасной вооруженности мастера, который еще далеко не полностью нашел настоящее применение своим силам, и своему уменью».

Конечно, любой советский человек понял бы, в чем хитрые усилия Радлова, а тем более, советский искусствовед или какой-нибудь советский начальник по искусству (вчерашний комиссар или комбриг) понял бы, о чем идет речь у рецензента. Рисует приезжий художник Шухаев виолончель, или самого себя рисует. Зачем рисует? Эти его опыты народу нашему ни к чему. Ты вот нам Сталина с Кремлем нарисуй, да так нарисуй коротышку-вождя, чтоб он был как «серебряный тополь», с которым сравнил его поздний Вертинский, или запечатлей выполнение Пятилетки с трактором. Или Буденного нарисуй на лошади, как репатриант Мозалевский нарисовал. Или вообще советский патриотизм свой покажи, бескрайнюю любовь к партии и народу. Примерно это и объяснял битый искусствовед-художник Радлов небитому сорокалетнему лоху Шухаеву и читателям серьезного журнала. Объяснял, конечно, в так сказать, искусствоведческой форме (но и без особых церемоний):

«Отношение художника к миру остается нераскрытым. Перед нами скорее опыты применения мастерства к различным объектам. Кажется, даже круг его тем определен случаем, но не является органическим выводом из его мироощущения».

Очень неглупо. Какие могут быть ощущения от красивой виолончели? Вот нарисовал бы красивого Сталина в красивом пейзаже – какая была бы гамма «мироощущений» (любовь, страх, томление, избрание, сытость, слезы нежности…)

Еще Радлов попрекнул Шухаева разнообразием жанров как свидетельством «отсутствия настоящей заинтересованности, определившегося круга творческих переживаний». Попрекнул тем, что «творческое лицо автора ускользает за отточенным мастерством высказанных и переработанных приемов».

Правда, в конце рецензент Радлов нашел (не сам, видно, нашел, начальство ему подсказало) – нашел слово сочувствия и оправдания для Шухаева и объяснил, что «все эти черты – следствие той моральной обстановки, в которой протекала работа Шухаева в период его эмиграции». И тут я не могу не согласиться, хотя бы частично, с искусствоведом Радловым. Обстановка была у Шухаевых в Париже ненормальная. Ну представьте себе – сбежать ночью по льду Финского залива из подыхающего с голоду Петрограда и тут же отправиться с Саломеей пировать среди пробольшевистских коминтерновцев-шпионов, глодать кролика в вине на деньги, отобранные у голодных русских крестьян. Это было не вполне морально. Но человек слаб. Человек жаден до удовольствий. Человек честолюбив. Бывает, что потом он расплачивается за все…

В конце своей рецензии умный Радлов объяснил Шухаеву, что приезжий должен поторопиться. Что он, как говорил поэт, должен, «задрав штаны, бежать за комсомолом»

«Жизнь Советского Союза, – поучал Радлов, – насыщена тематикой, требующей активного творческого проникновения в труды и дни нового человека, активной творческой оценки, выбора, определения круга своих интересов, требующей в первую голову советского мировоззрения».

Конечно, намек этот на некоторых, которые еще не обзавелись советским мировоззрением, мог звучать по тем временам вполне угрожающе, но кончалась разносная рецензия неожиданно конструктивно:

«Мастерство Шухаева – прекрасный инструмент… Выставка эта – демонстрация его технического и формального совершенства. Дело дальнейшего – применить этот инструмент для работы в плане создания больших произведений, достойных эпохи нашей страны».

Полагаю, что последние строчки написал даже и не сам Радлов, а какой-нибудь главный редактор в «полувоенной сунятсеновке», знавший установку. И знавший вдобавок, что уже отправили Шухаева на казенный счет в командировку в Кабардино-Балкарию, чтоб он занялся там, «созданием больших произведений, достойных эпохи нашей страны». Конкретно говоря, он должен был продемонстрировать успешное овладение способом соцреализма уже на ближайшей выставке «Индустрия социализма», намеченной на конец 1935 года.

Легко представить себе, как отвисла челюсть у зажравшегося репатрианта Шухаева, когда он прочел поучения старого друга по цеху Луки и притом не Бог весть какого художника Кольки Радлова. Ну да, Николая Эрнестыча Радлова, конечно. Как вырос, подлец, какой стал матерый человечище, как поучает…

Надо сказать, что столь успешная перековка петербургского интеллигента и профессорского сына Н.Э. Радлова не одного новоприезжего Шухаева могла удивить, а даже удивила и битого Корнея Иваныча Чуковского, который посвятил этой метаморфозе Н.Э. Радлова целую страницу в своем дневнике (запись за 25 января 1926 года):

«Вчера я был у Николая Эрнестовича Радлова. Когда я с ним познакомился, это был эстет из «Аполлона», необыкновенно опроборенный и тонкий. Несколько вялый, но изящный писатель. Потом, в “незабываемые годы” это был муж стареющей и развратной, пьяной, крикливой и доброй жены… Он казался “бывшим человеком”, очень потертым, долго не умел приклеиться к революции и без конца читал английские романы – все равно какого содержания.

Теперь он к революции приклеился: вдруг оказался одним из самых боевых советских карикатуристов, халтурящих в “Бегемоте”, в “Смехаче” и в “Красной”. Количество фабрикуемых им карикатур – грандиозно. Я спросил вчера:

– Какую манеру (рисунка) вы предпочитаете?

– Ту, которая скорее ведет к гонорару.

…Но как непохожа его жизнь на те “Смехачи”, которых он неотделимая часть. Великолепная гостиная… множество картин и ковров, целая “анфилада” богато убранных комнат…»

В общем, за то время, что Шухаев там нежился на райском острове Порт-Кро, Коля Радлов успел «приклеиться» и теперь мог поучить лопуха-репатрианта уму-разуму. И Шухаев поехал учиться на казенный счет. Пока что в Балкарию.

Перевоспитанию маленького балкарского народа партия и правительство придавали большое значение. По дорогам той же республики скитался тогда в казенной машине писатель Исаак Бабель, который подрядился написать роман из жизни главного местного начальника-бандита. Зря только извел казенный бензин. Ничего не смог написать. Шухаев тоже ничего не создал. В отличие от Радлова он переучивался медленно. Впрочем, вообще вся эта история перевоспитания народов кончилась весьма грустно. Через немного лет «кремлевский горец», отчаявшись перевоспитать кавказские народы, стал отправлять их в ссылку, в самые гиблые места Казахстана. Товарные вагоны увозили всех, кого не убили на месте, всех, от мала до велика – и увечных стариков, инвалидов войны, и невинных младенцев – под дулами автоматов. Не многим из тех, кого должен был воспеть в 1935 году Шухаев, удалось дожить даже до 1943. Кстати, Шухаеву, небось, встречались потом балкарские крестьяне на Колыме, только он их уже не рисовал там. Там он рисовал вохру…

В апреле 1937 года профессор Академии художеств Василий Шухаев и его жена Вера Гвоздева, возглавлявшая какое-то московское швейное предприятие, были арестованы. Сестра Веры Гвоздевой Мария назвала 1937 год «эпохальным годом». Впрочем, как ни молода была Мария Гвоздева, она и раньше что-то такое замечала, чего не хотел ни замечать, ни сообщать парижским друзьям странствовавший по России композитор Прокофьев. Вот что вспоминала Мария:

«В 35-м начали пропадать люди, знакомые, хорошо знакомые, вчера мы с ними играли в теннис, вечером он у нас пил чай, а сегодня его нету на работе, и дома нету, и сослуживцы о чем-то шепчутся. Людей пропадало все больше, круг сужался, и становилось страшно. Из них мало кто впоследствии оказался живым – как ключ ко дну».

Конечно, в принципе большевистский режим и в 30-е годы был тот же, что при Ленине, просто он совершенствовался. Впрочем, участникам парижских коминтерновских сборищ, которые усердно посещали супруги Шухаевы, он и раньше казался совершенным…

Ко времени ареста у Шухаевых наряду с ленинградским жильем было также московское, где, по воспоминаниям Марии Гвоздевой, «в качестве квартиры служила старая церковь на Ордынке, потому что Вера работала в Москве, а Шухаев приезжал в Москву чуть не каждую неделю давать уроки студентам архитектуры».

После ареста Шухаевых Мария Гвоздева старалась позаботиться о сбережении имущества арестованных. Об этих стараниях она написала в своих мемуарах довольно подробно, справедливо догадываясь, что рассказ ее может ввести читателя в незнакомый ему быт и мир советского искусства, с которыми, как справедливо отмечал рецензент Н. Радлов, сам Шухаев был тогда еще плохо знаком.

Мария Гвоздева рассказывает, что счастливчиком, который вселился в освободившуюся после ареста репатриантов-супругов шухаевскую квартиру, был живописец Борис Иогансон. В квартире Шухаевых осталось после внезапного ареста хозяев много заграничного барахла, остались также картины Шухаева и огромный запас дефицитных красок:

«Шухаев был по природе своей оптовик, – пишет веселая Мария Гвоздева. – И оптом стояли на полках пигменты всевозможных красок (В. И. сам составлял краски на яйцах), даже не коробки, а блоки сангины, карандашей Конто, пастелей, прессованного угля, карандаши Кохинор и Хаертмут, всех мягкостей, жесткостей, всевозможных мягких и твердых резинок, ватманской бумаги для акварели, кальки и всякого прочего добра для живописи и рисунка».

И конечно, вселившийся в этот дефицитный рай художник Иогансон, не будучи заражен ненашей моралью (от которой, по предположению Радлова, так настрадался за границей бедный Шухаев), прибрал как настоящий реалист (и даже соцреалист) к рукам все, что плохо лежало или стояло в его законном жилье. Остались нетронутыми только один пакет с мелом и второй – с сажей. Этот факт из истории советского искусства отчего-то до глубокой старости вспоминала Мария Гвоздева. Но, конечно, обидело ее и то, что когда она приходила в бывшую сестрину квартиру, великий мастер соцреализма Иогансон не вставал при появлении дамы с кровати, а накинув на плечи заграничную куртку Василия Шухаева, «лежал на их (Шухаевых. – Б.Н.) кровати, на их простынях и одеяле, перед ним – чашка и тарелка из их посуды, а он даже головы не поднимал, когда я вошла. Пришлось говорить: будьте любезны, встаньте, мне надо взять кровать, у дверей телега ждет. И так каждую вещь, вплоть до полотенца и чашек, которые пришлось мыть».

Эти вполне полезные воспоминания записала родственница Гвоздевых москвичка М. Овандер, снабдившая свои побликации навязчивым наблюдением, что ни Гвоздевы, ни Шухаев «зла никому не помнили». Увы, заключительная фраза воспоминаний Марии Гвоздевой, записанная М. Овандер, посвященная Б. Иогансону и обращенная к родной матери-земле, мало соответствует пугливому рефрену публикаторши:

«И это был как бы “коллега” Шухаева, да будет ему земля обойными гвоздиками».

Позднее были частично напечатаны или пересказаны воспоминания Веры Гвоздевой, а также колымские письма Веры и Василия. Записки Веры Гвоздевой приводят на мысль, что и после всех пережитых испытаний она оставалась женщиной светской. Вот отрывок из ее воспоминаний о первой ее тюрьме:

«Первая моя тюрьма на Лубянке. Здесь Марийка Сванидзе (сестра жены Сталина), Берта Платен, жена коммуниста Платена, привезшего Ленина в спецвагоне, родственница жены Бухарина (не помню ее фамилию), последняя жена Тухачевского, молодая, хорошенькая, скульптор (она лепила Ворошилова, хотела лепить Сталина, но не вышло). Потом Бутырки. В камере соседка Эрна Мюллер, немка, секретарь Димитрова, Кошева (не помню имени), полька, член Коминтерна. Потом выезд. 40 дней до Владивостока. Во Владивостоке познакомилась с Оксманом, пушкинистом. Потом пароход на Колыму. Магадан».

Как видите, Вера опять в лучшем коминтерновском обществе, как во времена Ла Фезандри, где промелькнули перед ней и Кольцов, и Вилли Мюнценберг, и Вайян-Кутюрье – куда они все подевались в конце 30-х?

На Лубянке и в Бутырке, конечно, были допросы. Может, до битья и пыток дело не дошло, благоразумно во всем сами признались супруги Шухаевы: и в связях с буржуазией, и в шпионаже в чью-нибудь пользу. Приговор вышел по тем временам «мягкий», всего восемь лет концлагеря за шпионаж и связи с буржуазией. Стыдливые биографы (и Татьяна Яковлева, и Овандер), даже авторы прекрасного биографического словаря 1999 года, намекают, что это была просто «ссылка», вроде как у Ленина, а слова «концлагерь» вообще нет ни у кого из биографов, наверно, это просто слово нерусское, не то что какой-нибудь «пионерлагерь». Что до упомянутых в приговоре «связей», то они у беспечных Шухаевых, конечно, были обширные – и с прогнившей буржуазией, и со шпионами-коминтерновцами, и с другими шпионами (прежде всего, конечно, с советскими – ими кишели и тусовки в Ла Фезандри, и дружеские просоветские застолья в Париже). Но ведь и восемь лет на Колыме (за такую малую оплошность) не пустяк отбыть, не многие такой срок могли пережить (ни фезандриец Святополк-Мирский не выжил, ни певец Саломеи Мандельштам). Верно писала Верина сестра Мария Гвоздева – уходил человек как ключ ко дну.

Колыма. Колыма. Много ли географических названий так удручающе звучат нынче для русского уха. Похлеще, чем в позапрошлом веке Владимирка или Сибирь…

Помнится, когда я вернулся в Москву после дембеля (в 1956), на московских кухнях уже пели вполголоса душераздирающую песню:

 
Над морем сгущался туман,
Ревела стихия морская.
Стоял на пути Магадан,
Столица Колымского края.
$От качки стонали зека,
Обнявшись что родные братья,
И только порой с языка
Слетали глухие проклятья.
Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудной планетой!
Сойдешь поневоле с ума —
Отсюда возврату уж нету».
 

Тогда еще не вышли страшные книги колымского мученика Варлама Шаламова, но ведь и теперь, когда они вышли, кто их читал? Скажем, читал ли их когда-нибудь литератор Лимонов? Если читал и остался большевиком-нацистом, стало быть, что-то не в порядке с головкой…

В отличие от многих десятков и сотен тысяч безвинно пострадавших (у которых если и была перед кем вина, то уж, наверно, не перед советским режимом и не перед его бдительными органами), Шухаев и его жена Вера выжили на Колыме, вернулись с Колымы, жили долго. Значит, не судьба им еще была помирать, как умерли там сотни тысяч и мильоны не менее талантливых, честных и достойных жизни людей. Может, помогли им выжить крепкое здоровье (спасибо вам, гвоздевская финская дача и райский остров Порт-Кро), оптимизм, счастливый случай, находчивость, общительность, ценные профессии…

С самого ареста «до осени 1938 года Василий и Вера ничего не знали друг о друге. Оба были в лагерях на трудных работах. Василий Иванович – на лесоповале, а Вера Федоровна в Сеймчане на золотых приисках, где основным орудием ее труда была лопата» (Записано со слов В.Ф. Гвоздевой ее родственницей М.Г. Овандер в 1976 году).

То, что многие авторы статей о Шухаеве как бы ненароком путают 58 статью с 59, «ссылку» с лагерем, концлагерь с пионерлагерем, а «штрафную командировку» с «творческой командировкой» – это понять нетрудно: прожито больше полвека в атмосфере жестокого террора, народ пуганый, у всех дети, до сих пор, небось, выездные анкеты заполнять приходится…

Ну, а те, кого и вправду интересует колымский период жизни и творчества Шухаева, могут читать «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, в них все из первых рук, со всею жестокостью таланта.

Конечно, Вере и Василию после осени 1938, когда в Магадане собрали иностранных подданных для паспортной проверки, посчастливилось (или как говорят, пофартило) попасть в число избранных «иностранцев» с ценными профессиями. Вера, видно, представилась как парижская модистка-вышивальщица и осталась в Магадане при вышивальной мастерской. Ей благоволила Первая леди рабовладельческой Колымы, жена самого Хозяина Никишова. Та же Первая леди способствовала, вероятно, открытию в Магадане крепостного музыкально-драматического театра. Тогда-то и выяснилось, что при лагерной автобазе в бухте Ногаево сидит на нарах в бараке художник Шухаев, который не только у них заграницей, но и у нас в Большой зоне, в Ленинграде оформлял театральные спектакли, а теперь вот красит на морозе машины, пишет для клуба лозунги о соблюдении «социалистической законности» и даже рисует портреты лагерных надзирателей. Стали его пригонять вместе с другими в столичный Магадан, этого Шухаева, конечно, в окружении конвойных с собаками. Жена его Вера у себя в вышивальной мастерской, частенько поглядывала в окно – вдруг Ваську гонют. И подглядела-таки однажды, написала матушке «на материк» (в октябре 1940):

«Изредка вижу Ваську, вернее спину или силуэт, шагающий по дороге в моей шапке…»

Приятно ей, что шапку ему смогла достать, а то летом 1939 года увидела его издали – идет старик в какой-то поповской шапке. Тогда и написала в город Ленина:

«Он стал такой старый, худой, длинный, седой, в какой-то поповской шапке, в телогрейке. Жаль мне очень, если он погиб как художник».

Настоящая жена художника – думает о творчестве. Хотя вообще-то думать о возможных последствиях своей активности Вере было несвойственно. На это Шухаев, при всей своей любви к жене намекал в лагерном письме к любимой теще:

«Я Веру видел осенью 1938 года, с ней беседовал два раза, она держится молодцом. Ее спасает главным образом счастливая способность не понимать многих вещей. Я заметил у нее эту особенность очень давно… У нее не было страха перед неизвестными ей вещами, например, она никогда не понимала, что в море можно утонуть, теперь она совсем иначе себя чувствует, когда письма наши быстрее оборачиваются. Разлука для нее самое страшное, самое сильное испытание, которое трудно было выдумать. Я по ней скучаю ужасно».

Письмо любящего мужа, тактичного зятя, все понявшего и все давно простившего. А Верины письма к матушке и впрямь становятся все веселее. С конца 1938 года Вере и Василию разрешили переписываться, письма из бухты Ногаева в Магадан идут иногда даже со скоростью от пяти до тридцати километров в сутки, большое достижение для почты и цензуры рабовладельческого общества:

«От Васьки получила несколько писем со Стрелки, одно лишь свежее, ему всего 8 дней. Я немного успокоилась, ему неплохо, работает художником, пишет картины, красит машины и лозунги. Я не могу дождаться, когда наконец увижу его…»

А потом начались работы по оформлению клуба в Магадане и спектаклей в музыкально-драматическом театре. Театр работал в социалистическом режиме: по 15–20 новых спектаклей в год. Шухаеву довелось из них оформить 25. Начали с патриотического спектакля «Фельдмаршал Кутузов». А за оформление спектакля «Великий государь» подконвойный художник, зек Шухаев был даже расконвоирован. Велик ты, Наш Государь, велика милость твоя… Со временем даже опозоренное имя художника стали упоминать в афишах. Что же до Веры, то у нее, женщины, знакомой с парижскою модой, появились в Магадане высокие связи и покровительницы. В старости Вера Гвоздева с теплотой вспоминала и Первую леди Колымского края мадам Никишову, и начальницу режима Марию Склярову. В ее рассказах обе они представали пылкими комсомолками, приехавшими перевоспитывать «врагов народа». Всех, как известно, перевоспитать не удалось, но десятка два мильонов невинных людей пылкие комсомольцы и комсомолки замучили до смерти. Но конечно, что и говорить, чувство благодарности – святое чувство, и всякий лагерный придурок, которому посчастливилось уцелеть, хранит это чувство. Я вот и сам уже больше полвека лелею чувство благодарности к доброму начальнику обозно-вещевого снабжения в/ч 48874 капитану Губе Ивану Дмитричу, который вытащил меня из саперной роты, где я пропадал, усадил придурком-писарем у себя в каптерке и спас меня, недотыкомку, от многих армейских бед. Но конечно, судить о подвигах и пылкости комсомолок не придуркам, а их возлюбленным мужчинам с наганами или тем, кто полегли не за грош «на общих» с биркой на ноге в промерзлую колымскую землю…

Срок заключения у супругов Шухаевых кончился в 1945, но сбежать «на материк» им удалось только в 1947, да и то проблема была, куда бежать в Большой Зоне. В документах у них значилась ограниченность мест пребывания – «минус 16», то есть нельзя было жить в шестнадцати республиканских «столицах» советской империи. Но нашлись добрые люди: хлопотали за них грузины, особенно горячо хлопотала красавица-художница Елена Авхледиани. Откуда появились у Шухаева такие поклонницы, ни в каких письмах найти не смог. Вера Федоровна вспоминала кратко в одном письме к знакомому: