Текст книги "С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции"

«При том первом знакомстве Яковлева с Дальним Востоком, он особенно увлекся театральными постановками. Зарисованные на месте и у себя затем тщательно разработанные этюды костюмов, масок, гримов и целых сцен японского и китайского театров, он использовал для создания серии необычайно красочных и характерных картин, которые сразу были расхватаны коллекционерами, многие же из них были тогда изданы и таким образом собранные сокровища документального порядка получили широкое распространение в роскошных книгах, в сопровождении текстов, составленных опять-таки на основе наблюдений и записей Яковлева.

Книги эти занимали совершенно обособленное положение среди сочинений, посвященных Дальнему Востоку. Ничего подобного не найти ни в реляциях старинных путешественников, ни в том, что удавалось собрать представителям современной научной этнографии, пользовавшихся, главным образом, фотографией. По своей точности, изображения Яковлева не уступают последним, но, кроме того, в них во всех заметен тонкий (но и строго объективный) вкус, поразительная способность художника “разбираться” в явлениях и его исключительное уменье сводить все к самому существенному».

«Роскошные книги», которые упоминает здесь А. Бенуа, – это вышедшие в 1922 году в Париже альбом «Дальневосточные рисунки и картины Александра Яковлева» (издание Л. Вожеля) и альбом «Китайский театр, рисунки сангиной и эскизы Александра Яковлева» (выпущен родственником Л. Вожеля фон Бруновом). Первому предпослано было предисловие известного русского востоковеда Виктора Голубева, в нем было полсотни работ, а тираж его не превышал 150 экземпляров. Что же до второго альбома, то текст к нему был написан знатоком китайского театра Чу-Киа-Кьеном.

Во дворах на рю Кампань-Премьер ателье художников, школы, классы…

Работы первой парижской выставки Яковлева были замечены, и вскоре он уже выставлялся в галерее «Ла Боэси», на выставке «Мира искусства» и в Осеннем салоне. Последовали американские приглашения, и вскоре Яковлев сообщал Александру Бенуа:

«Сейчас часть работ моих в Америке, там моя частная выставка открылась в Чикаго, в помещении Chicago Art Institute, она потом пойдет по всей Америке, будет выставлена в 9–10 других городских музеях».

В 1921 году Василий Шухаев и его жена Вера добираются, наконец, в Париж. Яковлев пишет сразу два портрета Веры Федоровны (один из них – «Дама с масками»), так что, может, она и впрямь была роковая женщина. А может, и маски попали на портрет не случайно…

В.Ф. и В.И. Шухаевы. Париж. Начало 1920-х гг.

Так или иначе, Шухаев и Яковлев садятся в Париже за работу, и уже в 1922 году у них проходит совместная выставка в галерее Барбазанж.

А в конце 1921 года Яковлев и Шухаев открывают художественную школу в доме № 17 на знаменитой улице художников Кампань-Премьер, что лежит между бульварами Монпарнас и Распай. Работы Шухаева поначалу продаются трудно, но в общем, оба друга при деле, да и проблема питания больше не возникает.

Предприимчивому Яковлеву приходит в голову мысль (как он сам считает, вполне удачная) расписать стены в кафе «Ле биш» (Олени) на монмартрской рю Де Мартир. Об этой своей стеносписи Яковлев так рассказывал в письме Александру Бенуа:

«Сделал ее на условиях их – что ресторатор на известную сумму меня кормит. Совсем по-Монмартрски. (Вспоминается, как покойный парижский художник Эдик Зеленин угощал меня однажды в русском ресторане “У Людмилы” и, видя мое смущение, объяснил мне, что он платит этой Людмиле по-монмартрски, работами. Так же, кстати, кормил когда-то Сутина и прочих бедолаг хозяин знаменитого кафе в Сен-Поль-де-Вансе. – Б.Н.) Очень забавлялся работой. Конечно, вещь перегружена деталями, очень часто случайно и поверхность скомпонована, но она меня очень забавляла в работе…»

Васька красуется в новой шубе. Вера и Александр заговорщически посмеиваются. Бог его знает, о чем повествует эта старая фотография

К письму Яковлев приложил фотографию эскиза росписи, и позднее (после смерти Яковлева) А.Н. Бенуа с энтузиазмом описывал эту монмартрскую ресторанную стенопись:

«Яковлев как бы вспомнил в этом шутливом ансамбле свое сотрудничество в “Сатириконе” (а может, и роспись «Привала комедиантов». – Б.Н.) и покрыл все четыре стены зала верхнего этажа большими и сложными картинами, назначение которых заключается в том, чтобы расположить посетителя ресторана к особенно приятному вкушению яств и питий… Сам Яковлев был далеко не гурманом и тем менее жрецом Бахуса: напротив, он довольствовался самым необходимым, а во время своих экзотических экспедиций именно он давал своим товарищам пример воздержания и безропотного подчинения подчас едва выносимым лишениям. Но ведь и Рубенс и Снейдерс не были Пантагрюэлями… в целом цикл представляет собой “Триумф кулинарного искусства”. Вот юный Бахус едет, сидя на бочке, на колеснице, запряженной любовно обнявшейся парой центавров: кубок ему наливает прелестная вакханка…»

Дальше у Бенуа идет подробное описание всех сюжетов стенописи. И легко догадаться, что пожилой Бенуа, сочиняя для «Последних новостей» некролог бедному Саше Яше, разглядывал в лупу присланные ему когда-то самим художником фотографии этой давно уже не существующей ресторанной стенописи…

Позднее Яковлеву не раз доводилось расписывать стены дворцов или замков, а однажды они расписали вдвоем с Шухаевым концертный зал в ХVI округе Парижа (на улице Перголез): на темы сказок Пушкина…

Где они, все эти былые росписи? Я искал, не нашел… Разве убережешь стены частных домов от ремонта, от побелки стен?

Живя первое время в парижском особняке Саломеи Андрониковой на рю Колизе, что близ Елисейских Полей, Шухаевы вошли в круг знакомых хозяйки, людей вполне преуспевающих, даже знаменитых и, как правило, людей «левых». Наложила ли эта случайность в будущем какой-либо отпечаток на их судьбу (и парижскую и колымскую)? Сдается мне, что наложила. Об этом расскажу дальше подробнее (хотя бы потому, что ни один биограф об этом еще не рассказывал). Начну с Саломеи, с которой Шухаевы простились еще в Петрограде, когда она, покинув мужа, уехала в Грузию. Но как она оказалась в Париже? О, это было настоящее приключение, пожалуй что, почище их собственного бегства!

После Второй мировой войны, когда редким счастливчикам удавалось из Советской России выехать по какой-нибудь служебной надобности в туманный Лондон, выездных граждан предупреждали, что общаться «за границей», они могут не со всяким. Так вот, с немолодой и богатой Саломеей Андрониковой-Гальперн в ту пору общаться советским счастливчикам разрешалось (и даже было рекомендовано): она была «наша». И так случилось, что однажды гостем Саломеи оказался симпатичный ученый, который очень неплохо записал ее рассказ о бегстве в Париж из Тифлиса. Вовсе не странно, что гостю удалась его запись: он был сыном известного писателя (и как выяснилось много позже – отцом сразу двух писательниц). Вот что рассказала ему Саломея о своем перемещении из Тифлиса в Париж:

«…после революции… приехал в Грузию большой дипломат Кув де Мартель. Его помощником был Зиновий Пешков, хорошо выглядевший, к тому же говоривший по-русски и дипломат. Зиновий имел у меня успех. И в один прекрасный день он мне говорит: “Слушайте, нас отзывают. Мы завтра должны уехать в Париж, спешно. Поедемте со мной” – “Завтра? Едем”. Я уехала без паспорта, без всего, как была, с маленьким чемоданом…»

В. Шухаев. Иллюстрация к «Пиковой даме» А.С. Пушкина

Это была великая авантюра: мало что без родной дочери – еще и без паспорта и виз через всю Европу. Зиновий привез первую красавицу петербургского Серебряного века в Париж и жил с ней счастливо, по ее утверждению, по меньшей мере года два, причем произвел на незаурядную женщину не меньшее впечатление, чем ее самый первый муж Андреев (всего их было у нее, если верить ее рассказу, только четыре).

В. Шухаев. Иллюстрация к «Пиковой даме» А.С. Пушкина

Молодой нижегородский революционер-подпольщик, брат знаменитого ленинца Якова Свердлова (того самого, что так таинственно умер от «заразной испанки», но отчего-то не заразил общавшегося с ним до последней минуты Ленина), крестник Горького, подарившего ему свою девичью фамилию, участник Первой мировой войны, потерявший на войне руку, офицер Иностранного Легиона, знаменитый герой-любовник, агент французского МИДа (а может, и не только французского), а позднее – агент и «компаньон» де Голля, одним махом произведшего его из капитанов в генералы, Зиновий Пешков дружил с целым светом – скажем, с «папенькой» Горьким, с его агентурными женами (М. Андреевой и М. Будберг, причем, к первой из них он обращался в письмах так нежно, что не знаешь, что и подумать), дружил с множеством самых разных людей. Французская полиция была в смущении от его контактов с большевиками, но Второе бюро французского МИДа своего агента в обиду не дало. Может, и большевики остались не в обиде… При этом Зиновий был, похоже, человек православный. И человек светский. Это отмечала и Саломея, сама женщина в первую очередь светская и просоветская:

«Он – абсолютно светский человек. Интересы у него чисто авантюрные. Понимаешь, ему надо было все знать, знать, смотреть, видеть, куда-то мчаться, сражаться. Это был настоящий авантюрист в хорошем смысле слова: войны, путешествия, знакомства и никаких препятствий!»

Здесь, на тихой улице Альфреда Стивенса, с уютом размещались супруги Шухаевы. Фото Б. Гесселя

Не характеристика, а робот-портрет шпиона. Но вероятно, с точки зрения Саломеи, шпиона «в хорошем смысле», каким был (по мнению их друга И. Берлина) и четвертый муж Саломеи, богатый адвокат Гальперн. Работала ли на какой-нибудь из МИДов сама Саломея, нам неизвестно. Известно только, что дочь ее стала пылкой коммунисткой, что сама она дружила с видными коммунистами и агентами коминтерна, что под старость она была пламенной сталинисткой и что московский МИД ей «доверял» в послевоенные годы очень долго – до самой ее смерти. Так что назвать встречу Яковлева и Шухаева в Париже с Саломеей и то горячее участие, которое она приняла в судьбе друзей-художников, крупной удачей можно только с определенной точки зрения. Вполне вероятно, что именно Саломея представила Сашу Яковлева Люсьену Вожелю, а Вожель, познакомившись с работами Яковлева, стал его поклонником и издателем его альбомов. Знакомство это привело также к тому, что Яковлев и Шухаевы часто проводили воскресные дни в лесу Сен-Жермен, в старинном имении Фезандри, которое снимал Вожель. Но может, также и к тому, что невозвращенец Яковлев и беженцы Шухаев с женой Верой до поры сохраняли (и углубляли) добрые отношения с советскими властями, а также местной коминтерновской элитой. Может, благодаря этим знакомствам они чаще других выставлялись в разных городах мира (в том числе и в Ленинграде) и получали больше заказов – это немалого стоит. И все же… Думается, не будь Саломеи, ее коминтерновских друзей, Вожеля и прочих – может, не вернулись бы Шухаевы на родину в разгар Большого Террора, не были бы арестованы, не ходили бы под конвоем, спокойнее спали бы по ночам, не слыша лая сторожевых собак, не провели бы десять лет жизни на «чудной планете» Колымы, не дрожали бы снова в 1949, потом снова в 1953… Может, преподавал бы Шухаев где-нибудь в Бостоне или Чикаго, жил бы на Лазурном Берегу Франции – в честной скудости или умеренном богатстве – трудно нам угадать, что случилось бы, если бы… Трудно и даже невозможно. Но можно рассказать о том, что было, что случилось. Тем более, что другие знатоки помалкивают…

Все началось чуть не сразу после их встречи в Париже. Двум петербургским друзьям Саше Яше и Ваське удалось здесь добиться редкого процветания. Шухаев так об этом и написал их учителю Кардовскому – написал с непривычной для него, но вполне уместной сдержанностью и осторожностью:

«Если можно говорить о каком-то нашем быте теперь, что невольно заставляет вспоминать прошлый быт».

Подобную жизнь в чужом городе (при сравнении ее с жизнью других эмигрантских художников) и можно было, наверно, назвать «процветанием». Для эмигранта-художника оно могло считаться завидным. Посетив в описываемое время мастерские Шухаева и Яковлева, художник Константин Сомов написал о них сестре в Россию:

«Живут… они оба в сердце Парижа, в центре ночных ресторанов и увеселений – на Монмартре. У обоих прелестные мастерские…»

В. Шухаев. Портрет Прокофьева. 1932 г.

Кроме мастерских, у обоих художников были неплохие квартиры. Шухаев был настолько мало стеснен в средствах (и оставался в столь добрых отношениях с большевиками), что выписал в гости из Ленинграда тещу, а также Верину сестру-студентку Марию, которая прогостила в Париже целый год (художник снял ей квартиру) и ездила вместе с Василием и Верой на средиземноморский остров Порт-Кро, где Шухаевы жили подолгу, иногда до четырех месяцев на вилле «у богатых друзей».

На одной из тогдашних фотографий Шухаев и Сергей Прокофьев красуются рядом с роскошными своими новыми автомобилями. Прокофьев испытывал, судя по его дневнику, некоторую неловкость от того, что заработал деньги на машину, «съездив в нищую Россию», но Шухаеву стесняться было нечего, он заработал деньги на месте и отправился на своей машине в Марокко, ради нового заработка и нового экзотического путешествия.

С композитором С.С. Прокофьевым и его сыновьями Олегом и Святославом. Франция. Начало 1930-х гг.

Это было позднее, но уже осенью 1925 года Шухаев рассказывал в письме Кардовскому о каникулах на «своем острове»:

«Мы жили в этом году там же, где почти каждый год проводили лето у нашей приятельницы-француженки, имеющей заброшенный порт на почти необитаемом острове недалеко от Тулона. Обычно проводили здесь лето небольшой компанией человек в шесть. Наша хозяйка – довольно богатая женщина, у нее есть яхты, моторная лодка и несколько гребных и парусных лодок. При помощи этого флота мы сносимся с берегом, и привозится оттуда все продовольствие. Кроме нас шести еще прислуга в количестве пяти человек (капитан, механик, матрос, кухарка и горничная). Это все обитатели форта, да еще на острове человек 50 рыбаков – вот все население острова, который к тому же очень красив, покрыт сосной морской и различными пахучими кустарниками».

Подробнее описала живописный малообитаемый островок на Средиземном море сестра Веры юная Мария Гвоздева (тоже ведь архитектор и художница, ученица Шухаева), которую супруги Шухаевы брали с собой на остров летом 1924 года. Вот как она вспоминала полвека спустя:

«Остров настоящий южный. Скалы. На скалах росли только агавы. Только там я и видела их цветущими. Сама агава высотой около метра выкидывала стрелку, как хорошая береза, высотой в два этажа. На верхушке появлялось соцветие желтого цвета, по цвету больше похожее на нашу примулу, только диаметром больше полуметра. Цветок увядал, тогда и ствол увядал и поникал на землю. Очень красиво это выглядело. На откосах скал распускались цветы камнеломки, красные, оранжевые. В саду у дома росло, кроме того, большое фиговое дерево, плодов давало массу… В воде у берега водились крабы, звезды, и наши молодые люди доставали раковины-двустворки, тоже невиданно громадные, сантиметров по 60».

Остается уточнить, что речь идет о крошечном (четыре километра в длину и два с половиной в ширину) заповедном островке Йерского архипелага Порт-Кро. В эпоху Ренессанса Иерские острова называли Золотыми островами, и не трудно догадаться, отчего. На закате солнце ослепительно золотит скалы. Островок Порт-Кро особенно славен своим крутым обрывистым берегом, сравнительной высотой и богатством своей флоры и фауны. Это воистину один из райских уголков Лазурного Берега Франции, да его и называют нередко Эдемом. Понятно, что и доводилось тут жить только избранным (ныне же простых французов сюда привозят только на краткую экскурсию). Так вот, Саша Яковлев и супруги Шухаевы вскоре после появления во Франции попали в число этих избранных. Половина острова принадлежала в 20-е годы супругам Марселине и Марселю Анри, которые и приглашали в гости художников и писателей, так что публика была знаменитая, элитарная и, конечно, левая. Саша Яковлев подружился с молодой американкой, учившейся скульптуре. Позднее эта Мальвина Хофман изваяла немало фигур гибких островитянок и девушек из джунглей, в иных из которых можно опознать яковлевских африканских мадонн.

С середины 20-х годов стали регулярно бывать на островке редактор знаменитого французского литературного журнала и галлимаровской серии НРФ (Новый французский роман) Жан Полан и его сотрудники-писатели Жид, Арлан, Шлюмберже, Мишо, Диеп, в общем, весь прославленный НРФ. Неудивительно, что остров попал во французскую литературу. С 1927 года супруги Анри (которым принадлежала половина островка) уступают писателям старинный форт Вижи.

Для двух русских художников, попавших в столь высокое французское общество, новые островные знакомства были полезны. Александр Яковлев написал групповой портрет «Встреча (или Воссоединение) на Порт-Кро», а Василий Шухаев получил на оформление сразу несколько книг престижной полановской «Плеяды». Среди них были «Пиковая дама» и «Борис Годунов» Пушкина, «Петербургские повести» Гоголя, «Очарованный странник» Лескова, «Скучная история» Чехова, книжки Гейне и де Мюссе. Заказы эти достались Шухаеву после поселения Полана на островке – воистину райский остров.

Конечно, и в те месяцы, когда Яковлев и супруги Шухаевы не жили на средиземноморском островке Порт-Кро, они принимали гостей у себя в Париже и сами регулярно ходили в гости, причем не только к «своим», но и к французам. Так уж сложилось, что и русские и французские их друзья (будь то на райском острове или на паружских тусовках) были в эти предвоенные годы вполне определенного, так сказать, «левого» и просоветского образа мысли. Сестра Веры Шухаевой юная Мария Гвоздева запомнила, что чаще других по вечерам приходили к Шухаевым в их квартирку на улице Альфреда Стивенса «левая» Саломея Андроникова, «советизан» Илья Зданевич и «карманный большевик» (так называла его иногда эмигрантская пресса) молодой красивый поэт-коммунист Вова Познер. Впрочем, вне дома Шухаевы общались и с людьми более влиятельными…

Но конечно, самыми влиятельными людьми в окружении Шухаевых были не Вова, не Илья Зданевич (с подачи Ларионова ставший у руководства Союзом русских художников в Париже и призвавший художников-эмигрантов дать клятву верности большевизму) и даже не меценатствующая и «советизанствующая» Саломея, а другие люди – скажем, будущий редактор «Юманите» Клод Вайян-Кутюрье (Вера Гвоздева его поминает особо) или Люсьен Вожель. О Люсьене Вожеле во Франции, похоже, совсем забыли (полдюжины опрошенных мной французских историков разводили руками: «Кто это?»). Правда кое-кто еще помнил про его дочь, пламенную коммунистку, выжившую в лагере Равенсбрюк, а позднее что-то хитро-коммунистическое и международное возглавлявшую на территории ГДР, разоблачавшую в Нюрнберге нацистские лагеря (начисто отрицая при этом существование лагерей коммунистических), освободившую свое место во французском парламенте лишь для самого ихнего генсека Жоржа Марше. Помнят даже свояка Вожеля Жана де Брунов, сочинявшего детские книжечки про слоненка Бабара, а вот про него самого, про Люсьена – ни звука. А между тем, старомодный денди, обжора и сладострастник Вожель (вероятно, все же Фогель, то бишь, птица) был коминтерновской птицей высокого полета – издатель, комиссар советского павильона на парижской выставке 1925 года, организатор и обольститель… Русские искусствоведы поминают его добром, потому что он издал альбомы нашего Яковлева, но редко пишут о том, что он развлекал по воскресеньям и друзей-художников и Веру Гвоздеву, развлекал их на великолепных приемах в Ла Фезандри… О коминтерновском салоне Ла Фезандри вы ничего не найдете и во французских источниках. Случайно услышав впервые название этой усадьбы от «компаньона де Голля» Николая Васильевича Вырубова, я бросился к книжным полкам, рылся на интернетской свалке, расспрашивал знакомых историков – и приходил в отчаянье. Как мог исчезнуть из мемуарной литературы и французской памяти такого размаха литературно-художественно-политический салон, славный детективными сюжетами и сексуально-брачными связями? Да ведь о любом подобном французском салоне найдешь многие сотни страниц, а об этом… Мог исчезнуть, мог: ведь и войну, и предвоенные четверть века как корова языком слизнула с библиотечных полок. Ищите переводные книги (впрочем они спрятаны в «резерве» – историки и библиотеки во Франции ненадежны). Ну, а мемуары? Вероятно, чем дальше, тем трепетнее ощущали мемуаристы, что о таких местах (и о своей к ним принадлежности) упоминать не стоит: ведь один за другим куда-то таинственно исчезали участники этих веселых коминтерновских тусовок – одни помирали безвременно, другие падали в подвалах с пулей в затылке, третьи валялись непогребенными в жухлой прошлогодней листве… И былое знакомство с ними безнадежно компрометировало тех, кто хотел жить, процветать, забыть…

Может, если б это не имело относшения к моим русским героям, к петербургским друзьям Ваське и Саше-Яше, я б может, тоже не стал искать. Пусть французы сами разбираются, отчего они проиграли войну, отчего были так хорошо подготовлены к капитуляции и мирной оккупации. Но русские имена не давали мне покоя. Я хотел знать, «под своды каких богаделен» (так написал Пастернак о Маяковском, слова не мои) занесло петроградских супругов-беженцов и блистательного Сашу-Яшу. Я продолжал искать и в конце концов, кое-что все-таки отыскал там, сям. Вот несколько строк (впрочем, без упоминания места действия) в русской мемуарной книжке знаменитого разведчика Игнатьева, вот целых три страницы в американском научном труде Ст. Коха, а вот и вовсе умиленные страницы в мемуарах венгерского графа Кароли, еще две-три строчки в ненапечатанных (но кое-где процитированных их хранительницей) мемуарах Веры Гвоздевой-Шухаевой…

Кое-чем из мной обнаруженного я с Вами поделюсь, потому что Люсьен Вожель и его уютное светское (или советское) гнездышко в лесу Сен-Жермен сыграли, похоже, немаловажную роль в короткой жизни Саши Яковлева и в долгой, Колымою меченой, жизни Василия Шухаева с Верой Гвоздевой. Так что, наберитесь терпения…