Текст книги "Схизматрица Плюс"

Теперь же впервые за десятилетия в Паучьей Розе стало пробуждаться ощущение цели в жизни. Ей снова захотелось увидеть людей – десятки людей, сотни людей, кто будет ей восхищаться, защищать ее, считать важной, о ком можно заботиться, с кем безопаснее, чем всего с одним компаньоном…

* * *

Станция-паутина вошла на самый рискованный участок орбиты, пересекавшийся с плоскостью Колец. Здесь у Розы всегда было полно дел: приходилось принимать дрейфующие куски неочищенных материалов – льда, углесодержащих хондритов, металлической руды, – которые находили и отправляли в ее сторону горнодобывающие роботы-марионетки. В Кольцах водились убийцы: хищные пираты, поселенцы-параноики, которые чуть что, сразу открывали огонь.

На своей обычной орбите, вдали от плоскости эклиптики, она была в безопасности. Но здесь приходилось транслировать приказы, тратить энергию, здесь от мощных разгонных двигателей, прицепленных к пойманным астероидам, оставались предательские следы. Неизбежный риск. Даже самая продуманная станция – не идеально замкнутая система, а станция Паучьей Розы была большой и старой.

Ее нашли.

Три корабля. Сперва Роза пыталась блефовать, послав им стандартное предупреждение о запрете на приближение, перенаправленное через маяк-марионетку. Они нашли его и уничтожили, но примитивные датчики маяка выдали их местоположение и кое-какую смазанную информацию.

Три гладких корабля – радужные капсулы, наполовину металлические, наполовину органические, с длинными рубчатыми солнечными крыльями цвета, как у насекомых, и тоньше, чем пленка нефти на воде. Суда шейперов – бугристые от геодезии сенсоров, шипов магнитных и оптических оружейных систем, длинных грузовых манипуляторов, сложенных, как лапки богомола.

Роза сидела, подключившись к собственным сенсорам, и изучала корабли, принимая ровный ручеек данных: определение дальности, возможные цели, характеристики вооружения. Использовать радар было слишком рискованно; она целилась оптически. Нормально для лазеров, но лазеры – не лучшее ее оружие. Может, один корабль они и собьют, но остальные доберутся до станции. Лучше не высовываться, пока они рыщут по Кольцам, и бесшумно выскользнуть с эклиптики.

Но ее нашли. Роза видела, как они сложили паруса и активировали ионные двигатели.

Корабли слали радиосигналы. Она вывела их на экран, чтобы эта помеха не забивала голову. Появилось лицо шейпера, выходца из восточной генной линии: гладкие черные волосы, скрепленные сзади инкрустированными заколками, тонкие черные брови над темными глазами с эпикантусом, бледные губы, слегка изогнутые в харизматичной улыбке. Лощеное чистое лицо актера с блестящими безвозрастными глазами фанатика.

– Джейд Прайм, – сказала Паучья Роза.

– Полковник-доктор Джейд Прайм, – сказал шейпер, ткнув в золотую нашивку на воротнике черного военного кителя. – Все еще зовешь себя «Паучьей Розой», Лидия? Или уже стерла это имя из мозга?

– Почему ты солдат, а не труп?

– Времена меняются, Паучиха. Твои старые друзья гасят яркие молодые огоньки, а тем из нас, у кого есть долговременные планы, остается отдавать старые долги. Помнишь наши старые долги, Паучиха?

– Думаешь, ты переживешь эту встречу, а, Прайм? – она почувствовала, как мускулы ее лица скручиваются от свирепой ярости, убить которую не было времени. – Три корабля под управлением твоих собственных клонов. Сколько ты просидел в своем булыжнике, как червяк в яблоке? Все клонируешь и клонируешь. Когда тебе в последний раз позволяла себя коснуться женщина?

Его вечная улыбка скривилась в усмешку, блеснули белые зубы.

– Без толку, Паучиха. Ты уже убила меня тридцать семь раз – а я все возвращаюсь, разве не видишь? Жалкая старая сука, что вообще такое червяк? Какая-то тварь, типа мутанта у тебя на плече?

Она даже не заметила, что питомец здесь, и ее сердце пронзил страх за него.

– Ты подошел слишком близко!

– Тогда стреляй! Прикончи меня, старая заразная идиотка! Стреляй!

– Ты не он! – сказала она вдруг. – Ты не Первый Джейд! Ха! Он мертв, да?

Лицо клона исказилось от ярости. Вспыхнули лазеры, и три обитаемые капсулы Паучьей Розы расплавились, превратившись в шлак и облака металлической плазмы. В мозгу полыхнул последний обжигающий импульс невыносимой яркости с трех расплавленных телескопов.

Она дала стрекочущий залп железными снарядами с магнитным ускорением. Они продырявили первый корабль на шестистах пятидесяти километрах в секунду, из него повалили клубы воздуха и хрупкие облака замерзающей воды.

Два корабля выстрелили. Такое вооружение она еще никогда не видела – и они раздавили две капсулы, как пара гигантских кулаков. Паутина содрогнулась от удара, теряя равновесие. Роза мгновенно поняла, какие оружейные системы остались, и ответила градом из аммиачного льда в металлической оболочке. Он пробил полуорганические борта второго шейперского судна. Крошечные отверстия мгновенно заросли, но команде пришел конец; аммиак испарился внутри, тут же выпуская нервные токсины, приводящие к мгновенной смерти.

У последнего корабля был один шанс из трех попасть в ее командный центр. Двести лет удачи Паучьей Розы подошли к концу. Контрольная панель ужалила руки разрядами. Весь свет на станции погас, компьютер сдох. Паучья Роза вскрикнула и стала ждать смерти.

Смерть не наступила.

От тошноты во рту появился привкус желчи. В темноте Роза открыла ящик и наполнила мозг жидкой безмятежностью. Тяжело дыша, откинулась в кресле у консоли, раздавив панику.

– Электромагнитный импульс, – сказала она. – Лишил меня всего.

Питомец проворковал несколько слогов.

– Он бы нас уже прикончил, если бы мог, – ответила она ему. – Должно быть, когда рухнул мейнфрейм, сработала защита других секций.

Она почувствовала толчок – питомец подскочил у нее на коленях, дрожа от ужаса. Она рассеянно обняла его, потерла тонкую шейку и сказала в темноту:

– Посмотрим. Ледяных токсинов нет – я управляла ими отсюда, – она выдернула из шеи бесполезный штепсель и оттянула халат от мокрых ребер. – Значит, спрей. Славное густое облако раскаленной ионизированной металлической меди. Вынес все его сенсоры. Он летит вслепую в металлическом гробу. Прямо как мы.

Она рассмеялась.

– Вот только у Старушки Розы остался туз в рукаве, детка. Инвесторы. Они будут меня искать. Его искать некому. А у меня еще остался мой камушек.

Она сидела молча, пока рукотворное спокойствие позволяло думать о немыслимом. Питомец нервно зашевелился, принюхиваясь к ее коже. Под ласками он слегка успокоился, а ей не хотелось, чтобы он страдал.

Она положила свободную руку ему на рот и с хрустом свернула шею. Центробежная гравитация сохранила ее силы, и он не успел воспротивиться. Финальная дрожь сотрясла его конечности, когда она подняла питомца в темноте, нащупывая сердцебиение. Кончиками пальцев почувствовала последний пульс под тонкими ребрышками.

– Кислорода мало, – сказала она. Раздавленные эмоции попытались взбунтоваться и не смогли. У нее еще оставалось достаточно ингибиторов. – Плесневой ковер сохранит воздух чистым на несколько недель, но без света умрет. И есть его нельзя. Еды мало, малыш. Садов больше нет, и, даже если бы их не взорвали, я бы не смогла доставить сюда пищу. Не могу управлять роботами. Не могу даже открыть шлюзы. Если доживу, они прилетят и вытащат меня. Нужно повышать свои шансы. Это разумно. В таком положении я могу поступать только разумно.

Когда не осталось тараканов – по крайней мере, тех, кого она смогла поймать в темноте, – долгое и темное время она постилась. Потом съела неистлевшую плоть своего питомца, в бреду отчасти надеясь, что отравится.

Впервые увидев ослепительно-синий свет Инвесторов, пробивающийся через сломанный шлюз, она отползла назад на костлявых руках и ногах, прикрывая глаза.

Инвестор был в космическом костюме для защиты от бактерий. Она обрадовалась, что он не чует вонь ее черного склепа. Он обратился к ней на напевном языке Инвесторов, но ее переводчик сдох.

Секунду Роза думала, что ее бросят, оставят здесь голодной, слепой и наполовину облысевшей в паутине выпавших оптоволос. Но ее приняли на борт, облили саднящими антисептиками, выжгли кожу бактериальными ультрафиолетовыми лучами.

Они забрали камень, но это Паучья Роза и так понимала. А теперь они очень хотели узнать, – (и в этом было непросто разобраться) – что же случилось с их любимцем. Трудно было понять их жесты и обрывочный пиджин на основе человеческого языка. Она сделала с собой что-то нехорошее, это она понимала. Передозировка в темноте. Борьба во мраке с огромным черным жуком страха, разорвавшим хрупкое плетение ее паутины. Роза чувствовала себя очень плохо. Внутри нее что-то было не так. Истощенный живот натянулся, как барабан, а легкие сдавливало. Кости как будто находились не на месте. Слезы не шли.

Инвесторы не отставали. Ей хотелось умереть. Хотелось их любви и понимания. Хотелось…

В горле стоял ком. Она не могла говорить. Голова запрокинулась, глаза сузились из-за обжигающего сияния от освещения вокруг. Она слышала безболезненный хруст, с которым ее челюсть выходила из суставов.

Дыхание прекратилось. Это стало облегчением. В горле пульсировала антиперильстатика, и рот заполнился жидкостью.

Из губ и ноздрей сочилась живая белизна. Кожу щекотало от прикосновения, белизна лезла в глаза, запечатывая их и успокаивая. Паучью Розу пропитывала прохлада, охватывала апатия, пока прозрачная жидкость волна за волной окутывала, заливала кожу, покрывала тело. Роза расслабилась, ее наполняла чувственная и вялая благодарность. Есть не хотелось. Ей хватало лишней массы.

Через восемь дней она вырвалась из хрупких пленок своего кокона и вспорхнула на чешуйчатых крыльях в поисках поводка.

Царица цикад

Все началось в ночь, когда Царица отозвала своих псов. Я ходил под ними два года, с самого своего дезертирства.

Мою инициацию и освобождение от псов праздновали в доме Эрвина Кулагина. У Кулагина, обеспеченного механиста, был большой домашний промышленный комплекс на внешнем периметре цилиндрического пригорода среднего размера.

Кулагин встретил меня на пороге и вручил золотой ингалятор. Праздник уже был в самом разгаре. Инициацию Полиуглеродная Клика всегда отмечала в полную силу.

Как обычно, при моем появлении все на миг застыли. Во всем были виноваты псы. Потом в голосах появились писклявые нотки от наигранности, люди прикладывались к ингаляторам и напиткам с продуманной элегантностью, а света от каждой улыбки, обращенной в мою сторону, хватило бы на целую команду экспертов из службы безопасности.

Кулагин безжизненно улыбнулся.

– Ландау, рад тебя видеть. Добро пожаловать. Вижу, ты принес Царицыну Долю, – он нарочито бросил взгляд на шкатулку, висящую у меня на бедре.

– Да, – сказал я. У человека под псами нет секретов. Я работал над подарком Царице в течение двух лет с перерывами, и псы записывали все. Они до сих пор записывали все. Для этого их и спроектировали в «Безопасности Царицына Кластера». Два года они записывали каждую секунду моей жизни, все и вся вокруг.

– Может быть, Клике можно взглянуть, – сказал Кулагин. – Как только мы приструним псов, – он подмигнул в бронированную камеру-морду сторожевого пса, потом посмотрел на часы. – Всего час до освобождения. И тогда повеселимся, – он жестом пригласил меня в комнату. – Если что-то понадобится – пользуйся роботами.

Жилище Кулагина было просторным и элегантным, обставленным в классическом стиле и украшенным гигантскими висящими ноготками. Его пригород назывался Пена и был излюбленным районом Клики. Проживая на периметре, Кулагин пользовался ленивым кружением Пены и жил с десятой долей гравитации. Его стены были расчерчены полосами, чтобы предоставить вертикальный ориентир, а места хватало на такую роскошь, как «диваны», «столы», стулья» и другие виды предназначенной для гравитации мебели. Потолок усеивали крючья, с которых десятками висели его любимые ноготки – огромные круглые взрывы благоуханной зелени с цветами размером с мою голову.

Я вошел в комнату и встал за диваном, частично закрывавшим двух бойцовских псов. Подал знак одному из паучьих слуг Кулагина и взял спринцовку с алкоголем, чтобы сгладить ускоряющую интенсивность фенэтиламина из ингалятора.

Я наблюдал за вечеринкой, разбившейся на неровные подклики. Кулагин был у двери со своими ближайшими сторонниками – офицерами-механистами из банков Царицына Кластера и молчаливыми безопасниками. Поблизости болтали о своем с парой орбитальных инженеров преподаватели из кампуса Космосити-Метасистем. На потолке дизайнеры-шейперы обсуждали моду, держась в слабой гравитации за крючья. Под ними маниакально кружились в гравитационном танце, как по часовой стрелке, цикады, группка жителей ЦК.

В конце комнаты среди стада стульев с тонкими ножками держал речь Уэллспринг. Я аккуратно перепрыгнул диван и скользнул к нему. Псы взлетели за мной с жужжанием реактивных лопастей.

Уэллспринг был моим ближайшим другом в ЦК. Он поддержал мое дезертирство, когда посещал Совет Колец, закупая лед для проекта терраформирования Марса. Уэллспринга псы никогда не беспокоили. О его древней дружбе с Царицей было хорошо известно. В ЦК Уэллспринг слыл легендой.

Сегодня он приоделся для аудиенции у Царицы. Его темные приглаженные волосы венчала корона из золота и платины. На нем была свободная блуза из металлической парчи с прорезями в рукавах, обнажавшими черную подкладку, которую пронизывали мерцающие точки света. Все это дополняли инкрустированная юбка в стиле Инвесторов и чешуйчатые сапоги высотой по колено. Из-под крупной вязки инкрустированной юбки выглядывали массивные ноги Уэллспринга, привычные к тяжелой гравитации, которую предпочитала матка рептилий – Царица. Он считался могущественным человеком, а его слабости – если были – хорошо скрывались в прошлом.

Уэллспринг философствовал. Его публика – математики и биологи из преподавательского состава ЦКК-М – расступилась передо мной с натянутыми улыбками.

– Вы просите меня определиться с терминами, – учтиво говорил Уэллспринг. – Под термином «мы» я имею в виду не только вас, цикад. Как не имею в виду все так называемое человечество. В конце концов, вы, шейперы, созданы из генов, запатентованных генетическими шейперскими фирмами. Вас будет правильней именовать промышленными артефактами.

Аудитория зароптала. Уэллспринг улыбнулся:

– И наоборот: механисты мало-помалу отказываются от человеческой плоти в пользу кибернетических режимов существования. Итак. Следовательно, мой термин «мы» может относится к любой когнитивной метасистеме четвертого уровня сложности по Пригожину.

Профессор-шейпер поднес ингалятор к своей нарисованной ноздре и сказал:

– Не могу не возразить, Уэллспринг. Эта оккультная чепуха об уровнях сложности отвлекает силы ЦК от настоящей науки.

– Линейное причинно-следственное мышление, – парировал Уэллспринг. – Вы, консерваторы, всегда ищите определенность за пределами уровня когнитивной метасистемы. Очевидно, всякое разумное существо отделено от уровня ниже своего пригожинским горизонтом событий. Нам пора перестать искать для себя точку опоры. Пора поместить в центр всего себя. Если какая-то точка опоры и понадобится, пусть она вращается вокруг нас.

Ему зааплодировали.

– Признайте, Евгений, – сказал он. – ЦК процветает в новом моральном и интеллектуальном климате. Это не поддается измерению и прогнозам, а потому пугает вас как ученого. Постгуманизм предлагает гибкость, свободу и достаточно дерзкую метафизику, чтобы претворить в жизнь целый мир. Он позволяет нам предпринимать такие экономически абсурдные проекты, как терраформирование Марса, на что вы со своим псевдопрагматичным отношением никогда бы не решились. И все же подумайте о будущей прибыли.

– Семантические трюки, – хмыкнул профессор. Раньше я его не видел. Я подозревал, что Уэллспринг привел его сам исключительно ради того, чтобы спровоцировать.

Я и сам когда-то сомневался в некоторых аспектах постгуманизма ЦК. Но открытый отказ от поиска моральной определенности освободил нас. Когда я разглядывал воодушевленные разрисованные лица аудитории Уэллспринга и сравнивал с мрачной натянутостью и завуалированным коварством, что некогда меня окружали, я чувствовал, как переполняюсь энергией. После двадцати четырех лет параноидального обучения под началом Совета Колец и еще двух лет под псами сегодня я наконец со взрывом освобожусь от давления.

Я занюхал фенэтиламин – «естественный» амфетамин самого тела. Вдруг закружилась голова, словно пространство в ней заполнилось раскаленным докрасна протопространством первобытного космоса де Ситтера, в любой момент готовым на пригожинский прыжок в «нормальный» пространственно-временной континуум, на второй уровень сложности по Пригожину… Постгуманизм, следуя линии, предложенной древним земным философом Ильей Пригожиным, вышколил нас мыслить в категориях остановок и рывков, структур, что накапливаются по негласным закономерностям. Я понял этот принцип на себе – ведь мое собственное умеренное притяжение к ослепительной Валерии Корстад сгустилось в узел страсти, который супрессанты могли только приглушить, но не уничтожить.

Она танцевала по комнате – инкрустированные пряди ее инвесторской юбки извивались, как змеи. Она обладала безликой красотой перестроенных, на которую накладывалась изобретательная и соблазнительная краска ЦК. Я никогда не видел никого желаннее, и по коротким и натянутым моментам флирта знал, что между нами стоят только псы.

Уэллспринг взял меня под руку. Его аудитория уже рассосалась, пока я замер, вожделея Валерию.

– Сколько еще, сынок?

Застигнутый врасплох, я посмотрел на экран своих часов на предплечье.

– Всего двадцать минут, Уэллспринг.

– Славно, сынок, – он славился употреблением архаических слов, вроде «сынок». – Как только псы уйдут, праздник будет твой, Ганс. Я не задержусь, чтобы затмевать тебя. Кроме того, меня ожидает Царица. Царицына Доля при тебе?

– Да, как ты и просил, – я отклеил контейнер от липкого участка на бедре и передал.

Уэллспринг поднял крышку сильными пальцами и заглянул внутрь. Потом громко засмеялся.

– Господи! Какая красота!

Вдруг он резко опустил открытый контейнер, и подарок Царице завис в воздухе, поблескивая над нашими головами. Это был искусственный драгоценный камень размером с детское личико, а его резные грани переливались зеленым и золотым цветами эндолитного лишайника. Кружась, он отбрасывал нам на лица блики раздробленного света.

Пока самоцвет падал, появился Кулагин и подхватил его кончиками четырех пальцев. При изучении камня его левый глаз – искусственный имплантат – мрачно поблескивал.

– Дзайбацу Эйсё? – спросил он.

– Да. Они занимались синтезом; лишайник – особый вид, созданный мной лично. – Я заметил, что рядом начали собираться любопытные, и громко произнес: – Наш хозяин – знаток.

– Только финансов, – сказал Кулагин тихо, но столь же выразительно. – Теперь я понимаю, почему ты запатентовал процесс на свое имя. Это поразительное достижение. Разве хоть один Инвестор устоит перед живой драгоценностью, друзья? Вскоре наш адепт станет богатым человеком.

Я быстро взглянул на Уэллспринга, но тот незаметно прикоснулся пальцем к губам, а после громко произнес:

– А богатство ему пригодится для того, чтобы привести к достатку Марс. Мы не можем вечно полагаться в финансировании на Космосити. Друзья, возрадуйтесь, ведь вы тоже пожнете плоды гениальной генетики Ландау, – он поймал драгоценность и вернул в шкатулку. – А сегодня я имею честь презентовать этот дар Царице. Двойную честь, ведь я сам завербовал создателя, – вдруг он скакнул к выходу – мощные ноги быстро пронесли его над нашими головами. На лету Уэллспринг крикнул: – До свидания, сынок! Пусть твой порог не омрачит больше ни один пес!

С уходом Уэллспринга засобирались и гости не из Клики, сбившись в толчею из приносивших шляпы роботов и сплетничающих доброхотов. Когда ушли последние, Клика внезапно замолчала.

Кулагин отправил меня в дальний угол своей студии, а члены Клики, вооружившись ленточками и краской, выстроились, образовав собой коридор для псов. Явный мрачный намек на тлеющее возмездие только придавал пикантности их радости. Я сам взял пару шариков с краской у одного из торопливых роботов Кулагина.

Мое время почти пришло. Два долгих года я планировал вступить в Полиуглеродную Клику. Они были нужны мне. Я чувствовал, что и сам нужен им. Я устал от подозрений, от натянутой вежливости, от стеклянных стен из-за слежки псов. Внезапно острые грани моего долгого наказания болезненно рухнули. Меня заколотила неуправляемая дрожь, которой я не мог сдержать.

Псы оставались неподвижны, твердо снимая до последнего назначенного мгновения. Толпа начала отсчет. Ровно по счету ноль два пса развернулись на выход.

На них обрушились краска и спутанные ленты. Мигом ранее они бы зверски набросились на своих мучителей, но сейчас их программа завершилась, и они наконец стали беспомощными. Целилась Клика верно, и с каждым плеском попадания разрывала воздух криками и смехом. Они не знали пощады, и униженные псы целую минуту вслепую скакали и запинались, направляясь к дверям.

Меня захватила истерика толпы. Из моих стиснутых зубов вырывались крики. Я чуть не бросился за псами вдогонку, меня пришлось хватать и удерживать. Когда твердые руки водворили меня обратно в комнату, я обернулся к своим друзьям и был сражен яростью эмоций на их лицах. Они словно сорвали с себя кожу и смотрели на меня глазными яблоками, сидящими в кусках мяса.

Меня подхватили и начали передавать из рук в руки. Даже те, кого я хорошо знал, сейчас казались чужаками. С меня срывали одежду, пока я не остался голым; у меня забрали даже компьютерный нарукавник, а потом поставили посреди комнаты.

Пока я стоял и дрожал, окруженный людьми, ко мне подошел Кулагин – с простертыми руками, застывшим и торжественным лицом. У него была черная ткань. Он поднял ее у меня над головой, и я увидел, что это черный капюшон. Он придвинулся к моему уху и тихо произнес:

– Друг, иди до конца, – потом натянул капюшон мне на голову и завязал.

Капюшон чем-то пропитали; я чувствовал запах. Конечности закололо, потом они онемели. По рукам и ногам медленно поползло тепло, сковывая, словно браслетами. Я ничего не слышал, пол ушел из-под ног. Я потерял всякое равновесие и вдруг упал на спину, рухнул в бесконечность.

Моя глаза открылись – или мои глаза закрылись, я не понимал. Но на краю зрения, откуда-то из-за несказанного тумана, возникли огоньки холодной и пронзительной яркости. Это была Великая Галактическая Ночь – обширная и безжалостная пустота, что рыщет за теплым краем любого человеческого поселения, более пустая, чем даже смерть.

Я парил голым в космосе, и стоял такой кусачий холод, что я чувствовал его каждой своей клеткой, как яд. Ощущал, как из меня струится бледное тепло жизни, словно плазма, утекая от пальцев завесами звездного сияния. Я продолжал падать, и, пока последние обрывки тепла пульсировали, падая во всепожирающую бездну космоса, а тело коченело, белело, каждая пора покрывалась мехом инея, я познал предельный ужас: что я не умру, что я буду вечно падать в неизведанное, пока разум съеживается в единственную замерзшую спору одиночества и кошмара.

Время расширилось. Тысячелетия немого страха сжались в несколько мгновений, и я увидел в космосе перед собой один-единственный белый пузырь света, словно прореху в какую-то соседнюю реальность, полную чужеродного свечения. В этот раз я падал к нему лицом, падал сквозь него, и, наконец, резко обрел зрение, вернул собственный разум, оказавшись на мягком полу в студии Кулагина.

Капюшон пропал. На мне был свободный черный халат, запахнутый расшитым поясом. Кулагин и Валерия Корстад помогли подняться на ноги. Меня повело, пока я смахивал слезы, но я все же устоял на ногах, и Клика возрадовалась.

Под мышкой появилось плечо Кулагина. Он обнял меня и прошептал:

– Брат, помни о холоде. Когда нам, твоим друзьям, понадобится тепло – будь теплым, помни о холоде. Когда дружба приносит боль – прости нас, помни о холоде. Когда тебя искушает эгоизм – отвергни его, помни о холоде. Ибо ты прошел до конца и вернулся к нам обновленным. Помни, помни о холоде, – а потом дал мне тайное имя и прижался нарисованными губами к моим.

Я повис на нем, захлебываясь всхлипами. Меня приняла в объятия Валерия, и Кулагин с улыбкой мягко отстранился.

Один за другим члены Клики брали меня за руки и быстро прижимались губами к лицу, бормоча поздравления. Все еще не вернув дар речи, я мог только кивать. Между тем Валерия Корстад, держа меня за руку, жарко нашептывала на ухо:

– Ганс, Ганс, Ганс Ландау, остается еще один ритуал, который я приберегла для себя. Сегодня лучшие покои в Пене принадлежат нам – священное место, куда ни разу не ступал не один пес со стеклянными глазами. Ганс Ландау, сегодня это место принадлежит тебе – как и я.

Я заглянул ей в лицо увлажнившимися глазами. Ее зрачки были расширены, а под ушами и вдоль подбородка распространялся розовый румянец. Она приняла дозу гормональных афродизиаков. Я чувствовал антисептическую сладость ее парфюмированного пота и с содроганием закрыл глаза.

Валерия вывела меня в коридор. Позади плотно закрылась дверь Кулагина, превращая звуки веселья в бормотание. Валерия помогла мне натянуть воздушные плавники, ласково шептала.

Псы ушли. Два куска моей реальности вырезали, как из записи. Я все еще был как в тумане. Валерия взяла меня под руку, и мы, работая воздушными плавниками, поднялись по коридору наверх, к центру этого района. Я механически улыбался цикадам, которых мы миновали, – другой публике. Они серьезно занимались работой своего дня-смены, пока Полиуглеродная Клика наслаждалась вакханалией.

В Пене было легко потеряться. Ее строили наперекор упорядоченной архитектуре других поселений, в типичном для ЦК отречении от нормы. Изначально пустой цилиндр наполнили сжатой под давлением пластмассой, которую потом надули в виде пены и позволили затвердеть. Получились угловатые пузыри, чьи наклонные стены были определены чистой топологией плотной упаковки и поверхностного натяжения. Позже через комплекс прозмеили коридоры, вручную вырезали двери и воздушные шлюзы. Пена славилась своей бредовой и желанной спонтанностью.

Славились и ее приваты, но совсем другой славой. ЦК проявлял гражданственность в щедрой защите этих цитаделей от наблюдения. Я никогда в них не был. Тех, кто ходит под псами, не допускали за их границы. Но до меня доходили слухи, мрачные и скабрезные скандалы баров и коридоров, обрывки пошлых спекуляций, что всегда затихают с появлением псов. Всё, всё что угодно могло произойти в привате, и никто об этом не узнает, кроме любовников или уцелевших, вернувшихся часы спустя к публичной жизни…

По мере угасания центробежной гравитации мы начали парить. Валерия чуть ли не тащила меня за собой. Пузыри Пены раздулись возле оси вращения, и мы вошли в район тихих промышленных жилиц богачей. Скоро мы подплыли к самому порогу одиозного привата «Топаз» – тайному месту неисчислимых забав элиты. Лучшему в Пене.

Валерия посмотрела на свои часы, ласково стирая пленку пота, выступившую на зардевшихся и идеальных чертах лица и шеи. Долго ждать нам не пришлось. Мы услышали мягкий повторяющийся звон, предупреждающий нынешнего обитателя, что его время подошло к концу. На двери раскрылись замки. Я спросил себя, что за член внутреннего круга ЦК выйдет нам навстречу. Сейчас, когда я освободился от псов, мне не терпелось смело посмотреть ему в глаза.

Но мы все ждали. Теперь приват стал нашим по праву, и каждый потерянный в ожидании момент был как ножом по сердцу. Задержаться в привате сверх положенного считалось верхом неприличия. Валерия рассердилась и толкнула дверь.

Воздух был полон крови. Она плавала в невесомости тысячей красных сворачивающихся пузырей.

В центре помещения парил самоубийца – его вялое тело все еще медленно кружилось из-за потока из перерезанного горла. В механически стиснутых пальцах вытянутой руки поблескивал скальпель. На покойнике была аскетичная черная спецовка механиста-консерватора.

Тело развернулось, и я увидел на груди нашивку советника Царицы. Его частично металлическая голова стала липкой от его же крови; лица было не разглядеть. От горла тянулись длинные алые ленты, словно красные вуали.

Мы влетели кометой во что-то за пределами нашей власти.

– Я вызову Службу безопасности, – сказал я. Валерия произнесла лишь два слова:

– Не сейчас.

Я посмотрел ей в лицо. Ее глаза потемнели от восторженной похоти. В нее вмиг запустила свои крючья тяга к запретному. Она вальяжно оттолкнулась от мозаичной стены, и длинная полоса крови с брызгами разбилась о ее бедро.

В приватах всегда сталкивались с крайностями. В месте со столькими скрытыми смыслами размывались границы. Из-за постоянной близости удовольствие сливалось со смертью. Для женщины, которой я восхищался, все происходящие здесь тайные ритуалы стали одним негласным целым.

– Быстрее, – сказала она. Ее губы были горькими от тонкой пленки афродизиаков. Мы сплели ноги, совокупляясь в невесомости, и смотрели на то, как вращается тело самоубийцы.

Вот такой была ночь, когда Царица отозвала своих псов.

* * *

Теперь меня тошнило от возбуждения, которое я чувствовал в привате. Мы, цикады, живем в моральном эквиваленте космоса де Ситтера, где ни один этос не имеет силы, если только не порожден непричинной свободной волей. Каждый уровень сложности по Пригожину основан на самодостаточном порождающем катализаторе: космос существует потому, что существует космос, жизнь есть потому, что ее не могло не быть, разум есть потому, что есть. Значит, и целая моральная система могла нарасти вокруг единственного момента глубочайшего отвращения… По крайней мере, так учил Постгуманизм. После моей оскверненной консумации с Валерией я отстранился от общества, чтобы погрузиться в работу и размышления.

Я жил в Пене, в провонявшей лишайниками домашне-промышленной студии, куда менее шикарной, чем у Кулагина.

На второй день-смену моей медитации меня навестила Аркадия Сориенти – подруга по Клике и одна из наперсниц Валерии. Даже теперь, без псов, отношения между нами были натянутыми. Мне казалось, что Аркадия – полная противоположность Валерии: блондинка, когда та брюнетка; покрыта механистическими штучками, тогда как Валерия отличалась холодной элегантностью генетически перестроенного человека; полная фальшивого и хрупкого веселья, тогда как Валерия часто впадала в рассеянное и меланхоличное уныние. Я предложил Аркадии спринцовку алкоголя; мои апартаменты находились слишком близко к оси, чтобы пользоваться бокалами.