Текст книги "Дневник"

30 июля

Когда Мисти просыпается в первый раз после того, как упала в столовой, у нее выбриты волосы в паху и стоит катетер, змеящийся по ее здоровой ноге к прозрачному пластиковому мешочку, прикрепленному к столбику кровати. Трубка приклеена к коже полосками белого пластыря.

Мой милый Питер, ты сам знаешь, что это такое.

Доктору Туше опять нашлось дело.

Просто для сведения: если ты просыпаешься после убойной дозы снотворного, с выбритым лобком и пластмассовой трубкой, запиханной тебе во влагалище, это еще не значит, что ты настоящая художница.

Если бы оно было так, Мисти расписывала бы Сикстинскую капеллу. А она только комкает очередной мокрый лист акварельной бумаги. Снаружи, за крошечным слуховым окошком, солнце подогревает песок на пляже. Волны плещут и бьются о берег. Чайки трепещут в порывах ветра, парят над морем белыми воздушными змеями, пока детишки на берегу строят замки из песка и плещутся в волнах прилива.

Ладно бы она пожертвовала всеми солнечными деньками ради шедевра, но ради такого фуфла… она целый день провела у мольберта за бездарной мазней. Даже с шиной на всю ногу и мешочком с мочой Мисти хочется выйти на улицу. Будучи художником, ты организуешь свою жизнь, чтобы выделить время на творчество, но это еще не гарантия, что ты создашь что-то достойное твоих усилий. Тебя постоянно преследует мысль, что ты тратишь свою жизнь впустую.

Но если по правде, если бы Мисти сейчас находилась на пляже, она бы смотрела на это окошко в мансарде и мечтала о том, чтобы быть художницей.

Если по правде, хорошо всегда там, где нас нет.

Мисти перед мольбертом. Полустоит-полусидит на высоком табурете, глядя в окно на мыс Уэйтенси. Табби устроилась у ее ног, в пятнышке солнечного света, и раскрашивает фломастерами ее шину. Вот что обидно. Мало того что Мисти сама провела почти все свое детство в четырех стенах, раскрашивая книжки-раскраски и мечтая о том, чтобы стать художницей. Теперь она служит дурным примером собственному ребенку. Все куличики из песка, которые не слепила Мисти, – теперь их не слепит и Табби. Или чем там сейчас занимаются девочки ее возраста. Все воздушные змеи, которых не запустила Мисти. Все догонялки, в которые она не сыграла. Все одуванчики, которые не сорвала. Табби в точности повторяет ее ошибку.

Табби видит лишь те цветы, которые ищет на пару с бабушкой: нарисованные на ободках чайных чашек.

Уже скоро начнется школа, а Табби до сих пор бледная, потому что почти не выходит на улицу.

Кисть в руке Мисти выводит очередную бездарную мазню на бумаге.

Мисти говорит:

– Табби? Солнышко?

Табби сидит и раскрашивает ее шину красным фломастером. Слой смолы и бинтов такой толстый, что Мисти вообще ничего не чувствует.

Вместо рабочей блузы Мисти надела старую голубую рубашку Питера и приколола к нагрудному карману ржавую клипсу с фальшивыми рубинами. Стекляшки-рубины и стеклянные же бриллианты. Мисти принесла ей коробку со всей бижутерией, со всеми дешевыми брошками, браслетами и разрозненными сережками, которые Питер подарил Мисти еще в институте.

Которые ты подарил жене.

Мисти стоит за мольбертом в твоей рубашке и говорит Табби:

– Ты не хочешь пойти погулять?

Табби меняет красный фломастер на желтый и говорит:

– Ба Уилмот мне не велела.

Продолжая раскрашивать, Табби говорит:

– Она велела мне не отходить от тебя ни на шаг, когда ты не спишь.

Сегодня утром на стоянку отеля въехал коричневый спортивный автомобиль Энджела Делапорта. Энджел в широкополой соломенной шляпе выбрался из машины и подошел к парадному входу. Мисти ждала, что Полетта поднимется к ней и скажет, что пришел посетитель, но нет. Через полчаса Энджел вышел наружу. Придерживая шляпу одной рукой, он запрокинул голову и принялся разглядывать окна отеля, нагромождение вывесок и логотипов. Корпоративные граффити. Конкурирующие бессмертия. Потом Энджел надел свои темные очки, сел в свой спортивный автомобиль и уехал.

На мольберте – очередная художественная мазня. Перспектива никуда не годится.

Табби говорит:

– Ба мне велела тебя вдохновлять.

Вместо того чтобы портить бумагу и зазря переводить краски, Мисти стоило бы научить свою дочь чему-то полезному: вести бухгалтерский учет, анализировать результативность затрат, ремонтировать телевизоры. Чему-то такому, что даст ей реальную возможность заработать себе на кусок хлеба.

Спустя какое-то время после отъезда Энджела Делапорта, к отелю подъехал детектив Стилтон в скромном бежевом автомобиле окружной администрации. Он зашел внутрь и почти сразу вернулся к машине. Постоял на стоянке, заслоняя глаза от солнца, оглядел окна отеля, но не увидел Мисти. Потом он уехал.

На мольберте – сплошное убожество, краски смазаны и растекаются. Не поймешь, то ли это деревья, то ли релейные башни. Океан больше похож на лаву, излившуюся из вулкана, или на шоколадный пудинг или просто на акварельные краски общей стоимостью в шесть долларов, потраченных впустую. Мисти отрывает испорченный лист и комкает его в руках. Ее руки уже почернели от того, что она целый день комкает свои неудачи. У нее болит голова. Мисти закрывает глаза, прижимает ладонь ко лбу. Рука вся в краске, мокрая, липкая.

Мисти роняет на пол смятый рисунок.

Табби говорит:

– Мам?

Мисти открывает глаза.

Вся ее шина – в раскрашенных Табби цветах и птицах. Синие птицы и красные розы.

Когда Полетта привозит обед на ресторанной тележке, Мисти спрашивает, не пытался ли кто-нибудь до нее дозвониться со стойки регистрации. Полетта встряхивает тканевую салфетку и заправляет ее за ворот голубой рубашки. Она говорит:

– Извините, никто.

Она снимает крышку с тарелки с дымящейся рыбой и говорит:

– А почему вы спрашиваете?

И Мисти говорит:

– Просто так.

Сейчас, сидя с Табби, в шине, разрисованной птицами и цветами, Мисти доподлинно знает, что ей не стать настоящей художницей. Картина, которую она продала Энджелу, нарисовалась случайно. Нечаянно. Вместо того чтобы залиться слезами, Мисти проливает тонкую струйку в катетер.

Табби говорит:

– Закрой глаза, мам.

Она говорит:

– Рисуй с закрытыми глазами. Как на пикнике на мой день рождения.

Как она рисовала, когда была маленькой Мисти Мэри Клейнман. Рисовала с закрытыми глазами, на вонючем ковре в трейлере.

Табби наклоняется ближе и шепчет:

– Мы прятались за деревьями и подглядывали.

Она говорит:

– Ба сказала, что у тебя вдохновение и нам не надо тебе мешать.

Табби подходит к комоду и берет в руки рулон малярного скотча, которым Мисти крепит бумагу к мольберту. Табби отрывает две полоски скотча и говорит:

– Закрой глаза.

Терять Мисти нечего. Можно и подыграть своему ребенку. Ее мазня все равно хуже не станет. Куда уж хуже. Мисти закрывает глаза.

И Табби заклеивает ее веки полосками скотча.

Точно так же заклеены глаза ее папы. Чтобы не высыхали.

Точно так же заклеены твои глаза.

В темноте пальцы Табби вкладывают в руку Мисти карандаш. Мисти слышит, как Табби ставит на мольберт блок рисовальной бумаги и поднимает титульный лист. Потом берет руку Мисти и подводит к мольберту, пока карандаш не прикасается к бумаге.

От солнечного света из окна Мисти тепло. Табби отпускает ее руку, и голос Табби говорит в темноте:

– Теперь рисуй.

И Мисти рисует, идеальные окружности и углы, прямые линии, про которые Энджел Делапорт говорит, что они невозможны. Судя по ощущениям, все получается правильно и идеально. Мисти не знает, что там, на листе. Точно так же, как планшетка движется по спиритической доске, карандаш водит ее рукой по бумаге так быстро, что ей приходится сжать его крепче, чтобы не уронить. Ее автоматическое письмо.

Еле удерживая карандаш, она говорит:

– Табби?

С глазами, наглухо запечатанными скотчем, Мисти говорит:

– Табби? Ты еще здесь?

2 августа

Мисти чувствует легкий рывок между ног, легкий толчок глубоко внутри – это Табби отсоединяет мешочек от трубки катетера и несет его в ванную в конце коридора. Табби выливает мочу в унитаз и промывает мешочек. Приносит мешочек обратно и подсоединяет к нему длинную пластиковую трубку.

Она делает все это для того, чтобы Мисти не прерывала работу в кромешной тьме. С заклеенными скотчем глазами. Вслепую.

Ощущая лишь теплый солнечный свет из окна.

Когда кисть останавливается, Мисти говорит:

– Готово.

Табби снимает рисунок с мольберта и прикрепляет к нему новый лист бумаги. Она забирает у Мисти затупившийся карандаш и дает ей другой, остро заточенный. Она держит поднос с пастельными мелками, и Мисти ощупывает их вслепую, словно играет на маслянистых клавишах цвета, и берет нужный.

Просто для сведения: каждый цвет, выбранный Мисти, каждый штрих на бумаге, они идеальны, потому что она перестала переживать, получается у нее или нет.

Полетта приносит завтрак, и Табби нарезает все на маленькие кусочки. Пока Мисти работает, Табби кормит ее с вилки. Из-за скотча, налепленного на лицо, Мисти с трудом открывает рот. Он открывается ровно настолько, чтобы можно было обсасывать кисточку, заострять ее кончик. Чтобы травиться. Погрузившись в работу, Мисти не чувствует вкуса. Не чувствует запахов. Два-три кусочка, и Мисти наелась.

В комнате тихо, слышится только скрип карандаша по бумаге. Снаружи, пятью этажами ниже, океанские волны плещут и бьются о берег.

На обед Полетта приносит еще еды, которую Мисти не ест. Мисти так похудела, что шина чуть ли не болтается на ноге. Много твердой пищи означает поход в туалет. Означает вынужденный перерыв в работе. На шине почти не осталось белых полей: сплошные цветы и птицы, нарисованные Табби. Ткань рабочей блузы затвердела от пролитых красок. Затвердела и липнет к рукам и груди. Руки в корке засохших красок. Отравленные.

Плечи Мисти болят и хрустят суставами, запястья почти не сгибаются. Пальцы немеют вокруг угольного карандаша. Шею сводит, спазмы передаются мышцам спины. По всем ощущениям ее шея скоро станет такой, как у Питера, выгнется назад чуть ли не до задницы. Ее запястья, по всем ощущениям, скоро станут такими же, как у Питера, узловатыми, скрюченными.

Ее глаза наглухо запечатаны, лицо расслабленно, чтобы не сопротивляться двум полоскам малярного скотча, идущим от лба поверх каждого глаза, вниз по щекам – к нижней челюсти, с заходом на шею. Скотч держит круговые мышцы вокруг ее глаз, держит большие скуловые мышцы в уголках рта, держит всю ее лицевую мускулатуру в расслабленном состоянии. Из-за скотча губы Мисти могут раскрыться лишь узенькой щелкой. Говорить она может, но только шепотом.

Табби вставляет ей в рот соломинку, и Мисти отпивает немного воды. Голос Табби говорит:

– Что бы ни случилось, ба говорит, ты должна продолжать рисовать.

Табби вытирает своей маме рот и говорит:

– Скоро мне нужно будет уйти.

Она говорит:

– Пожалуйста, не прекращай рисовать, как бы сильно ты по мне ни скучала.

Она говорит:

– Обещаешь?

Не прерывая работу, Мисти шепчет:

– Да.

– Даже если меня очень долго не будет? – говорит Табби.

И Мисти шепчет:

– Обещаю.

5 августа

Если валишься с ног от усталости, это не значит, что ты закончила. Если ты голодна, если у тебя все болит, это не значит, что можно закончить работу. В туалет бегать не надо, можно отлить, не отходя от мольберта. Картина будет закончена, когда остановится карандаш или кисть. Телефон не мешает. Тебя ничто не отвлекает. Когда есть вдохновение, ты продолжаешь работать.

Целый день Мисти рисует вслепую, и вот карандаш замирает, и она ждет, когда Табби заберет картину и прикрепит на мольберт чистый лист. Мисти ждет, ничего не происходит.

Мисти говорит:

– Табби?

Сегодня утром Табби приколола на блузу матери массивную брошь из зеленого и красного стекла. Потом Табби застыла, и Мисти надела на шею дочери ожерелье из сверкающих розовых стразов. Табби застыла, как статуя. В солнечном свете, льющемся из окна, стразы искрились, яркие, как незабудки и все остальные цветы, которых Табби не видела этим летом. Потом Табби заклеила ей глаза. После этого Мисти больше не видела свою дочь.

Мисти говорит снова:

– Табби? Солнышко?

В ответ – тишина, ни единого звука. Только волны на пляже плещут и бьются о берег. Растопырив пальцы, Мисти шарит в пространстве вокруг себя. Впервые за несколько дней ее оставили в одиночестве.

Две полоски малярного скотча, они начинаются прямо под линией роста волос, идут поверх глаз, вниз по щекам и под нижнюю челюсть, с заходом на шею. Мисти подцепляет полоски сверху и тянет вниз, медленно тянет, пока они не отлипают. Глаза открываются, веки дрожат. Солнечный свет слишком яркий, все расплывается. Картинка на мольберте – смазанное пятно, но через минуту глаза привыкают к свету.

Карандашные линии проступают отчетливо, черные на белой бумаге.

Там, на рисунке, – океан вблизи берега. Что-то плавает на воде. На воде лицом вниз плавает человек, девочка с длинными черными волосами, как бы растекшимися по воде.

С черными волосами, как у ее отца.

Как у тебя.

Все – автопортрет.

Все – дневник.

Снаружи, внизу за окном, люди толпятся на пляже у кромки прибоя. Два человека выходят из моря на берег, они несут что-то вдвоем. Что-то блестящее вспыхивает ослепительно-розовым в ярком солнечном свете.

Стразы. Ожерелье. Это Табби. Те двое, они несут Табби, держа ее за ноги и за подмышки, ее волосы, мокрые и прямые, тянутся по волнам, что плещут и бьются о берег.

Толпа расступается.

Из коридора за дверью доносятся громкие шаги. Из коридора доносится голос:

– У меня все готово.

Два человека несут Табби по пляжу к входу в отель.

Замок на двери тихо щелкает, дверь открывается, и там стоят Грейс и доктор Туше. У него в руке шприц, игла сверкает, сочится влагой.

Мисти пытается встать, волоча за собой ногу в шине. Ее цепь с ядром.

Доктор бросается к ней.

И Мисти говорит:

– Это Табби. С ней что-то случилось.

Мисти говорит:

– На пляже. Мне нужно спуститься туда.

Шина перевешивает, и Мисти валится на пол. Мольберт падает рядом, разбивается стеклянная банка с мутной от красок водой, осколки летят в разные стороны. Грейс опускается на колени, хватает Мисти за руку. Катетер выдернулся из мешочка, в ноздри бьет запах мочи, льющейся на ковер. Грейс закатывает рукав рабочей блузы Мисти.

Твоей старой рубашки. Жесткой от высохших красок.

– Вы никуда не пойдете в таком состоянии, – говорит доктор.

Он выдавливает из шприца пузырьки воздуха и говорит:

– Право же, Мисти, все равно вы ничем не поможете.

Грейс распрямляет руку Мисти, и доктор вкалывает иглу.

Ты что-нибудь чувствуешь?

Грейс держит Мисти за обе руки, пригвоздив ее к полу. Брошь из фальшивых рубинов открылась, и булавка вонзилась в грудь Мисти. Красная кровь на мокрых рубинах. Осколки разбившейся банки. Грейс и доктор Туше держат Мисти, не давая подняться с ковра. Под ними растекается ее моча. Моча пропитывает рабочую блузу и жжется в том месте, где булавка пробила кожу.

Грейс навалилась на Мисти сверху, Грейс говорит:

– Теперь Мисти хочет спуститься вниз.

Грейс не плачет.

Глухо и медленно, словно преодолевая сопротивление, Мисти говорит:

– Млядь, откуда ты знаешь, чего я хочу?

И Грейс говорит:

– Так написано в твоем дневнике.

Игла убирается из руки, и Мисти чувствует, как кто-то протирает ей кожу вокруг укола. Спирт холодит руку. Чьи-то руки берут ее за подмышки и тянут вверх, заставляя сесть прямо.

Лицо Грейс. Ее мышца, поднимающая верхнюю губу, ее мышца оскала стягивает все лицо к носу тугим комком, и Грейс говорит:

– Она вся в крови. О, и в моче. Нельзя вести ее вниз в таком виде. Не у всех на глазах.

От Мисти воняет, как от переднего сиденья старого «Бьюика». Как от сиденья, пропахшего твоей мочой.

Кто-то стягивает с нее блузу, вытирает ей кожу бумажными полотенцами. В дальнем углу комнаты голос доктора говорит:

– Великолепные работы. Весьма впечатляющие.

Он роется в стопке ее законченных картин и рисунков.

– Конечно, они впечатляют, – говорит Грейс. – Пожалуйста, не перепутайте листы. Они все пронумерованы.

Просто для сведения: никто не упоминает о Табби.

Они засовывают руки Мисти в рукава чистой рубашки. Грейс расчесывает ей волосы.

Рисунок на мольберте, девушка, утонувшая в океане, рисунок упал на ковер, и кровь и моча пропитали его насквозь. Он безнадежно испорчен. Изображение стерлось.

Мисти не может сжать руку в кулак. У нее слипаются глаза. Из уголка ее рта течет струйка слюны, боль в проколотой груди потихоньку проходит.

Грейс и доктор Туше, они поднимают ее на ноги. В коридоре за дверью ждут еще какие-то люди. Еще чьи-то руки обнимают Мисти с обеих сторон, ее подхватывают и несут вниз по лестнице, словно в замедленной съемке. Ее несут мимо скорбных, застывших лиц на каждой лестничной площадке. Полетта, и Рамон, и кто-то еще, блондинистый друг Питера из института. Уилл Таппер. С его порванным ухом, мочка которого так и свисает двумя заостренными лоскутами. Весь музей восковых фигур острова Уэйтенси.

Мертвая тишина. Только шина волочится по полу, глухо стуча по ступеням.

Люди толпятся в сумрачном лесу вестибюля, в чаще из полированных деревьев и мшистых ковров, но толпа расступается перед Мисти, которую несут к дверям столовой. Здесь все почтенные островные семейства: Бертоны, Хайленды, Питерсены и Перри. И никого из приезжих.

Двери в Орехово-золотой зал открываются.

На шестом столике, столике на четверых у окна, лежит что-то, накрытое покрывалом. Профиль маленького лица, плоская девчоночья грудь. Голос Грейс говорит:

– Быстрее, пока она еще в сознании. Пусть посмотрит. Снимите покрывало.

Разоблачение. Занавес открывается.

За спиной Мисти все ее соседи толпой валят в столовую, чтобы посмотреть.

7 августа

Однажды, еще в художке, Питер попросил Мисти назвать цвет. Любой цвет.

Он велел ей закрыть глаза и не шевелиться. Она почувствовала, как он подошел к ней вплотную. Жар его тела. Запах его старого свитера, запах его кожи, с легкой горчинкой, как полусладкий горький шоколад. Его собственный автопортрет. Его пальцы слегка оттянули ткань ее рубашки, по коже царапнула холодная булавка. Питер сказал:

– Не шевелись, а то я тебя уколю.

Мисти затаила дыхание.

Ты что-нибудь чувствуешь?

На каждом свидании Питер дарил ей какое-нибудь украшение. Старую дешевенькую бижутерию. Броши, браслеты, кольца и ожерелья.

Мисти ждала с закрытыми глазами. Мисти сказала:

– Золотой. Цвет: золотой.

Продевая булавку сквозь ткань, Питер сказал:

– Теперь опиши этот цвет тремя словами.

Это давний метод психоанализа, пояснил он. Изобретен Карлом Юнгом. Метод, основанный на универсальных архетипах. Что-то вроде салонной игры, только глубже. Карл Юнг. Архетипы. Необъятное коллективное бессознательное всего человечества. Джайны, йоги, аскеты, в этой культуре Питер вырос на острове Уэйтенси.

Стоя с закрытыми глазами, Мисти сказала:

– Блестящий. Роскошный. Мягкий.

Ее три слова для описания золотого цвета.

Пальцы Питера закрыли застежку на броши, и его голос сказал:

– Хорошо.

В той, прошлой жизни, в художке, Питер попросил Мисти назвать животное. Любое животное.

Просто для сведения: брошка была позолоченной черепашкой с большим, надтреснутым зеленым стеклом вместо панциря. Голова и ножки двигались, но одной ноги не хватало. Металл так окислился, что уже испачкал черным ее рубашку.

Мисти оттянула ткань на груди, глядя на черепашку, влюбляясь в нее без всякой причины. Она сказала:

– Голубь.

Питер отошел от нее и махнул рукой, приглашая продолжить прогулку. Они шли по студенческому городку, меж кирпичных зданий, заросших плющом, и Питер сказал:

– Опиши голубя тремя словами.

Шагая рядом с Питером, Мисти попыталась взять его за руку, но он заложил руки за спину.

Шагая рядом с Питером, Мисти сказала:

– Грязный.

Мисти сказала:

– Глупый. Противный.

Ее три слова для описания голубя.

Питер взглянул на нее, закусив губу. Его мышца, сморщивающая бровь, свела брови над переносицей.

В той, прошлой жизни, в художке, Питер попросил Мисти назвать водоем.

Шагая с ним рядом, Мисти сказала:

– Морской путь Святого Лаврентия.

Он обернулся к ней. Замер на месте.

– Опиши его тремя прилагательными, – сказал он.

Мисти закатила глаза и сказала:

– Оживленный, быстрый, многолюдный.

Питер скривился. Его мышца, поднимающая верхнюю губу, изогнула губу в усмешке.

Шагая рядом с Мисти, Питер задал ей последний вопрос. Представь, сказал Питер, что ты находишься в комнате. Все стены белые, нет ни окон, ни дверей. Он сказал:

– Опиши свои ощущения от этой комнаты тремя словами.

Мисти еще ни с кем не встречалась так долго. Она думала, что это такой завуалированный способ расспросить любимого человека о его предпочтениях. Именно так она выяснила, что Питер любит мороженое со вкусом тыквенного пирога. Ей даже в голову не приходило, что он спрашивал ее о чем-то важном.

Мисти сказала:

– Временная. Промежуточная.

Она помедлила и сказала:

– Непонятная.

Ее три слова для описания наглухо запечатанной белой комнаты.

В той, прошлой жизни, шагая рядом с Питером, не держась с ним за руки, она слушала его объяснения, как работает тест Карла Юнга. Каждый вопрос – это способ проникнуть сознанием в бессознательное.

Цвет. Животное. Водоем. Белая комната.

Это все архетипы, сказал ей Питер. По Карлу Юнгу. Каждый образ символизирует определенный аспект человеческой личности.

Цвет, названный Мисти, золотой цвет, это то, как она видит себя.

Она описала себя «блестящей, роскошной и мягкой», сказал Питер.

Животное – то, как мы воспринимаем других людей.

Она воспринимает людей «грязными, глупыми и противными», сказал Питер.

Водоем – это ее половая жизнь.

Оживленная, быстрая, многолюдная. По Карлу Юнгу.

Мы проявляем себя в каждом слове. Наши слова – наш дневник.

Не глядя на Мисти, Питер сказал:

– Меня не обрадовал твой ответ.

Последний вопрос о запечатанной белой комнате. Питер сказал, эта комната без дверей и окон символизирует смерть.

Для нее смерть будет временной, промежуточной и непонятной.