Текст книги "Дневник"

12 августа – Полнолуние

Джайны были сектой буддистов, утверждавших, что они умеют летать. Они умели ходить по воде. Понимали любой язык. По слухам, они превращали любой металл в золото. Исцеляли калек и слепых.

С глазами, наглухо запечатанными скотчем, Мисти слушает доктора. Слушает и рисует. Она встает до рассвета, и Грейс заклеивает ей глаза. Скотч снимается после заката.

– Джайны якобы воскрешали мертвых, – говорит голос доктора.

Они проделывали все это, потому что подвергали себя истязаниям. Морили себя голодом и отказывались от секса. Благодаря такой жизни, полной боли, трудностей и лишений, они обладали магической силой.

– Такой образ жизни называется аскезой, – говорит доктор.

Он говорит, Мисти рисует. Мисти работает, а доктор Туше подает ей краски, кисти и карандаши. Когда картина готова, доктор меняет листы бумаги. Он делает то, что раньше делала Табби.

Слава о джайнах гремела по всем царствам Ближнего Востока. При дворах Сирии и Египта, Эпира и Македонии, еще за четыреста лет до рождения Христа, они совершали свои чудеса. Их чудеса вдохновляли ессеев и ранних христиан. Они изумляли Александра Македонского.

Доктор Туше не умолкает ни на секунду. Он говорит, христианские мученики были преемниками джайнов. Каждый день святая Екатерина Сиенская бичевала себя по три раза. В первый раз – за свои собственные грехи. Во второй – за грехи всех живущих. В третий раз – за грехи всех почивших.

Симеон Столпник, причисленный к лику святых, много лет простоял на столпе, продуваемом всеми ветрами, пока не сгнил заживо.

Мисти говорит:

– Я закончила.

Она ждет новый лист, новый холст.

Слышно, как доктор снимает с мольберта законченную картину. Он говорит:

– Изумительно. Очень одухотворенно.

Его голос стихает, когда он относит картину к двери. Слышен скрип карандаша: доктор пишет номер на обороте. Снаружи шумит океан, волны плещут и бьются о берег. Доктор ставит картину у двери, и его голос вновь возвращается, становится ближе и громче. Он говорит:

– Снова бумагу или теперь холст?

Ей все равно.

– Холст, – говорит Мисти.

После гибели Табби Мисти не видела ни одной своей картины. Она говорит:

– Куда вы их забираете?

– В надежное место, – говорит доктор.

Ее месячные опаздывают почти на неделю. Это от истощения. Ей не нужен никакой тест на беременность. Питер свое дело сделал, привез Мисти на остров.

Доктор говорит:

– Можете начинать.

Он берет руку Мисти и направляет к шершавому, туго натянутому холсту, уже загрунтованному кроликовым клеем.

Иудейские ессеи, говорит доктор, происходят от секты персидских затворников, поклонявшихся солнцу.

Затворницы. Так называли женщин, заживо замурованных в подвалах соборов. Женщин, замурованных заживо, чтобы вдохнуть в здание душу. Такая вот дикость в истории строительного дела. Когда в стены зданий замуровывали бутылки виски, женщин и кошек. Милые люди строители. И ее муж в том числе.

И ты в том числе.

Мисти в своей комнате на чердаке, как в ловушке. Тяжелая шина держит ее на месте. Дверь запирают снаружи. Доктор всегда наготове со своим блестящим шприцем, чтобы в случае чего ее усмирить. О, Мисти могла бы написать монографию о затворницах.

Ессеи, говорит доктор Туше, жили вдали от мирских забот. Они закаляли себя, терпя болезни и муки. Они бросали свои семьи и собственность. Претерпевали страдания, веря в то, что бессмертные души нисходят с небес, соблазнившись физической формой, чтобы предаваться блуду и чревоугодию, пить вино, принимать наркоту.

Ессеи учили юного Иисуса. Они учили Иоанна Крестителя.

Они называли себя целителями и совершали все чудеса Христовы – исцеляли больных, воскрешали мертвых, изгоняли демонов – за сотни лет до Лазаря. Джайны превращали воду в вино за сотни лет до ессеев, которые делали то же самое за сотни лет до Иисуса.

– Те же самые чудеса можно творить вновь и вновь, если о них все забыли, – говорит доктор. – Помните об этом.

Как Христос называл себя камнем, отвергнутым каменщиками, так и отшельники-джайны называли себя бревнами, отвергнутыми всеми плотниками.

– Они утверждали, – говорит доктор, – что духовидец должен бежать мирских благ, отвергая все удовольствия и удобства, дабы соприкоснуться с божественным.

Полетта привозит обед, но Мисти не хочется есть. В темноте за закрытыми веками ей слышно, как доктор вкушает пищу. Скрип ножа и вилки по фарфоровой тарелке. Стук кубиков льда в стакане с водой.

Доктор говорит:

– Полетта?

Он говорит с полным ртом:

– Возьмите, пожалуйста, эти картины у двери и отнесите в столовую, к остальным.

В надежное место.

Пахнет ветчиной и чесноком. И чем-то шоколадным, пудингом или тортом. Слышно, как доктор жует, как он влажно глотает.

– Вот интересный момент, – говорит доктор. – Боль рассматривается как инструмент духовного роста.

Боль и лишения. Буддийские монахи сидят на крышах, ничего не едят и не спят, пока не достигнут просветления. В одиночестве, без укрытий от солнца и ветра. Сравните их с Симеоном Столпником, гнившим заживо на столпе. Или с йогами-харешвари. С духовными поисками североамериканских индейцев. С набожными американскими барышнями в девятнадцатом веке, постившимися так истово, что умирали от голода. Со святой Вероникой, чьей единственной пищей служили пять апельсиновых зернышек, съедаемых в память о пяти ранах Христовых. С лордом Байроном, который постился, и пил слабительное, и героически переплыл Геллеспонт. Романтический анорексик. Сравните их с Моисеем и Илией, постившимися, чтобы удостоиться божественных откровений в Ветхом Завете. С английскими ведьмами в семнадцатом веке, постившимися, чтобы творить колдовство. С кружащимися дервишами, доводящими себя до полного изнеможения ради просветления духа.

Доктор все говорит и говорит.

Все эти мистики, во все времена, по всему миру, они обретали свой путь к просветлению через страдания плоти.

Мисти рисует.

– Вот что еще интересно, – говорит голос доктора. – Наш мозг разделен на два полушария, как грецкий орех.

Левое полушарие отвечает за логику, речь, вычисления и рассуждения, говорит он. Именно левое полушарие люди считают своей уникальной индивидуальностью. Это сознательный, рациональный, повседневный костяк нашей реальности.

Правое полушарие мозга, говорит доктор, это центр интуиции, эмоций, проницательности и способности к распознаванию образов. Это наше подсознание.

– Левое полушарие – это ученый, – говорит доктор. – Правое полушарие – художник.

Он говорит, в повседневной жизни люди обычно задействуют левое полушарие. И только когда человека терзают нестерпимые боли, когда он сильно расстроен или серьезно болеет, его подсознание может взять верх над сознанием. Когда тебе больно, когда ты болеешь, печалишься или впадаешь в уныние, правое полушарие может взять управление на себя, пусть лишь на долю секунды, но в эту долю секунды тебе открывается доступ к божественному вдохновению.

Порыв вдохновения. Миг озарения.

Французский психолог Пьер Жане называл это состояние «понижением ментального порога».

Доктор Туше говорит:

– Abaissement du niveau mental.

Когда мы измучены, или подавлены, или голодны, или уязвлены.

Немецкий философ Карл Юнг утверждал, что в эти мгновения мы подключаемся к всеобщему своду знаний. К мудрости всего человечества, накопленной за все времена.

Карл Юнг. То, что Питер рассказывал Мисти о ней самой. Золотой цвет. Голубь. Морской путь Святого Лаврентия.

Фрида Кало с ее кровоточащими язвами. Все великие художники – инвалиды.

Платон утверждал, что человеку не надо ничему учиться. Наша душа прожила столько жизней, что мы знаем все от рождения. Учителя и наставники просто напоминают нам то, что мы и так уже знаем.

Наши страдания. Подавление рационального мышления и есть путь к вдохновению. Муза. Наш добрый гений. Страдание освобождает от рационального самоконтроля, и божественное изливается через нас.

– Любой сильный стресс, – говорит доктор, – позитивный или негативный, любовь или боль, он калечит рассудок и дает нам способности и идеи, недостижимые никак иначе.

Как будто слушаешь Энджела Делапорта. Метод Станиславского. Надежная формула для производства чудес по запросу.

Доктор топчется рядом, Мисти чувствует на щеке его теплое дыхание. Запах ветчины и чеснока.

Кисточка замирает, и Мисти говорит:

– Я закончила.

Кто-то стучит в дверь. Щелкает замок. Это Грейс, голос Грейс говорит:

– Как она, доктор?

– Она работает, – говорит он. – Вот. Пронумеруйте ее, пожалуйста. Это восемьдесят четвертая. И отнесите ее к остальным.

И Грейс говорит:

– Мисти, милая, мы подумали, что ты должна знать: мы пытались связаться с твоей семьей. По поводу Табби.

Слышно, как кто-то снимает с мольберта холст. Шаги уносят его к двери. Мисти не знает, что нарисовано на картине.

Никто не вернет Табби к жизни. Иисус бы, наверное, смог. Иисус или джайны, но больше никто. Нога у Мисти искалечена, ее дочка мертва, муж лежит в коме, сама Мисти сидит взаперти и медленно угасает, отравленная головными болями, и если доктор прав, она уже может ходить по воде. Воскрешать мертвых.

На плечо Мисти ложится мягкая рука, и голос Грейс произносит прямо ей в ухо:

– Сегодня мы развеем прах Табби.

Грейс говорит:

– В четыре часа, на мысе.

Там соберется весь остров. Как это было на похоронах Харроу Уилмота. Доктор Туше бальзамирует тело в смотровом кабинете, выложенном зеленым кафелем, в кабинете, где металлический бухгалтерский стол и засиженные мухами дипломы на стенах.

Пепел к пеплу. Ее дитя в погребальной урне.

Леонардовская «Мона Лиза» – просто тысяча тысяч мазков краски. «Давид» Микеланджело – просто миллион ударов молотком. Каждый из нас – миллион кусочков, сложенных в нужном порядке.

С глазами, наглухо запечатанными скотчем, с расслабленной маской вместо лица, Мисти говорит:

– Кто-нибудь сообщил Питеру?

Кто-то вздыхает. Долгий вдох, потом выдох. И Грейс говорит:

– А что это даст?

Он же ее отец.

Ты ее отец.

Ветер подхватит серое облачко, бывшее Табби, и унесет прочь. Над морем, над берегом, обратно в город, к отелю, домам и церкви. К неоновым вывескам и рекламным щитам, к торговым маркам и фирменным корпоративным знакам.

Милый мой Питер, считай, что тебе сообщили.

15 августа

Просто для сведения: одна из проблем с обучением в художественном институте заключается в том, что из тебя выбивают весь юношеский романтизм. Весь возвышенный бред о вдохновенных художниках на чердаках исчезает под тяжестью необъятного материала, который тебе надо усвоить по химии, геометрии и анатомии. То, чему тебя учат, объясняет весь мир. Образование раскладывает все по полочкам, чистенько и аккуратно.

Упорядоченно и разумно.

Когда Мисти встречалась с Питером Уилмотом, она с самого начала знала, что любит вовсе не его. Просто женщины ищут отборных самцов, чтобы зачать с ними детей. Здоровая женщина сразу приметит треугольник гладкой мускулатуры под открытым воротом рубашки Питера, потому что в процессе эволюции люди утратили волосяной покров, чтобы потеть и охлаждаться, убегая от разных шерстистых белковых форм жизни, теряющих силы от перегрева.

И чем меньше волос на теле у мужчины, тем меньше на нем будет вшей, блох и клещей.

Перед каждым свиданием Питер забирал у Мисти одну из ее картин. Делал для нее рамку и паспарту. Наклеивал на обратную сторону рамы две полоски самого крепкого двухстороннего скотча. Осторожно, чтобы не касаться клейких поверхностей, засовывал картину под свой мешковатый свитер.

Каждая женщина млела бы от того, как Питер зарывается пальцами в ее волосы. Тому есть простое научное объяснение. Нежные прикосновения имитируют родительский уход за детьми. Они стимулируют выработку гормонов роста и фермента орнитиндекарбоксилазы. А когда Питер массирует женщине шею, у нее естественным образом снижается уровень гормонов стресса. Это было доказано в лаборатории, где новорожденных крысят гладили мягкой кисточкой.

Когда ты более-менее разбираешься в биологии, тебя ей уже не проймешь.

На свиданиях Питер и Мисти ходили в художественные музеи и галереи. Только вдвоем. Ходили, смотрели, беседовали. Спереди Питер казался немного квадратным, немного беременным ее картиной.

В мире нет ничего особенного. Нет никакой магии. Только физика и ничего больше.

Идиоты вроде Энджела Делапорта, ищущие сверхъестественную подоплеку в обычных событиях, Мисти они жутко бесят.

Проходя по залам музея в поисках свободного места на стене, Питер являл собой живой образец золотого сечения, формулы для создания идеальных пропорций, которую применяли в своих работах скульпторы Древней Греции. Его ноги были в 1,6 раза длиннее торса. Торс в 1,6 раза длиннее головы.

Посмотри на свои пальцы. Видишь, первая фаланга длиннее второй, а вторая – длиннее третьей. Это соотношение пропорций обозначается греческой буквой «фи», в честь скульптора Фидия.

Архитектура тебя.

Шагая рядом с Питером, Мисти рассказывала ему о химии живописи. О том, что физическая красота, по сути, все та же химия, геометрия и анатомия. На самом деле, искусство – точная наука. Ты выясняешь, почему людям нравится тот или иной объект, а потом воспроизводишь его. Копируешь. Воссоздаешь. Вот такой парадокс: ты «создаешь» настоящую улыбку. Вновь и вновь повторяешь спонтанный миг ужаса. Сколько пота и нудных усилий уходит на то, чтобы создать видимость легкости и простоты на холсте.

Когда люди смотрят на потолок Сикстинской капеллы, им надо знать, что черную краску под названием «сажа газовая» получают из сажи, образующейся при сгорании природного газа. Краску цвета «мареновый розовый» – из измельченных корней марены. «Изумрудно-зеленый» – это смешанный ацетат-арсенит меди; также его называют «парижской зеленью» и используют как отраву для борьбы с насекомыми и грызунами. Очень ядовитый. «Тирский пурпур» делается из морских моллюсков.

Питер достал из-под свитера ее картину. Они были одни в галерее, никто на них не смотрел, и он прижал картину к стене, картину с каменным домом за дощатым забором. Картину с подписью: Мисти Мэри Клейнман. И Питер сказал:

– Я же тебе говорил, что она будет висеть в музее.

Его карие глаза цвета насыщенной «египетской коричневой» краски, которую делали из перемолотых мумий, костяной золы и асфальта и использовали до девятнадцатого века, пока художники не узнали суровую правду. После того, как многие губы обсасывали свои кисти.

Пока Питер целовал ее в шею, Мисти рассказывала ему, что когда мы разглядываем «Мону Лизу», нам следует помнить, что «жженая сиена» – это обычная глина, подкрашенная железом и марганцем и обожженная в печи. «Сепия» – это пигмент из чернильных мешков каракатиц. «Голландский розовый» – давленые ягоды облепихи.

Идеальный язык Питера облизывал ее ухо. У него под одеждой чувствовалось что-то твердое, но не картина.

И Мисти прошептала:

– Индийский желтый – это моча коров, которых кормят листьями манго.

Одной рукой Питер обнял ее за плечи. Другой рукой надавил ей под коленку, и нога подогнулась. Там, в галерее, Питер уложил Мисти на мраморный пол и сказал:

– Te amo, Мисти.

Просто для сведения: для нее это стало сюрпризом.

Навалившись на нее сверху, Питер сказал:

– Ты так уверена, что все знаешь, – и поцеловал ее в губы.

Искусство, вдохновение, любовь, их так легко проанализировать. Так легко объяснить.

Пигменты для красок «зеленый ирис» и «сочная зелень» получают из сока растений. Цвет «каппа коричневая» – это ирландская земля, прошептала Мисти. «Красная киноварь» – сульфид ртути, который в Испании сбивают стрелами с высоких утесов. «Бистр» – желтовато-коричневая сажа, получаемая при сжигании буковой древесины. Каждый шедевр – просто пепел и грязь, смешанные в определенных пропорциях.

Пепел к пеплу. Прах к праху.

Даже когда вы целовались, ты закрывал глаза.

Мисти не закрывала глаза, но смотрела не на тебя, а на серьгу у тебя в ухе. Квадратные стеклянные алмазы, оправленные в потемневшее, почти коричневое серебро, мерцали под черными волосами, рассыпавшимися у тебя по плечам, – вот что Мисти любила.

В тот, первый раз, Мисти никак не могла замолчать. Она сказала тебе:

– Краска «серая Дэви» – это сланцевая мука. «Бременская лазурь» – смесь гидроксида и карбоната меди – смертельный яд.

Мисти сказала:

– «Бриллиантовый красный», или «йодная киноварь», – соединение ртути и йода. Черная «жженая кость» это и есть обожженные кости…

16 августа

Краска «жженая кость» это и есть обожженные кости.

Шеллак – испражнения тлей на листьях и ветках растений. «Франкфуртская черная» краска – жженые виноградные лозы. Для масляных красок используют масло грецких орехов или семян мака. Чем больше ты узнаешь об искусстве, тем больше оно походит на колдовство. Все измельчается, растирается, смешивается, запекается. То ли зельеварение, то ли просто кулинария.

Мисти все говорила и говорила, но уже в другой день, в другой галерее. Это было в музее, ее картина с высокой каменной церковью уже висела, приклеенная к стене, между Моне и Ренуаром. Сама Мисти сидела на холодном полу, взгромоздившись верхом на Питера. Дело близилось к вечеру, в музее не было ни души. Идеальная голова Питера с длинными черными волосами вжималась в пол. Он запустил обе руки ей под свитер и теребил ее соски.

Ты запустил обе руки ей под свитер.

Психологи-бихевиористы считают, что люди совокупляются лицом к лицу благодаря женской груди. Женщины с пышным бюстом привлекали больше партнеров, которым нравилось ласкать грудь во время полового акта. Чем больше секса, тем больше рождалось детей, в том числе – женщин, унаследовавших большую грудь. Что порождало еще больше секса лицом к лицу.

Там, на полу в зале музея, когда Питер ласкал ее грудь, когда его возбужденный член шевелился в штанах, Мисти сидела на нем верхом и говорила об Уильяме Тернере, говорила о том, что альпийский пейзаж в его «Переходе Ганнибала через Альпы» списан с йоркширских природных красот, весьма впечатливших Тернера во время поездки по графству.

Еще один пример того, что все – автопортрет.

Мисти рассказывала Питеру обо всем, чему их учили на истории искусства. Рембрандт наносил краски таким толстым слоем, что люди шутили, будто каждый его портрет можно поднять за нос.

Ее волосы отяжелели от пота и падали на лицо. Ее мясистые ноги тряслись, но все-таки удерживали ее в сидячем положении. Пока она терлась лобком о бугор в штанах Питера.

Его пальцы еще крепче стиснули ее грудь. Его бедра дернулись вверх, круговые мышцы глаз судорожно сократились, заставив его зажмуриться. Мышцы, опускающие угол рта, оттянули нижнюю губу вниз, так что стали видны его зубы. Его желтые от кофе зубы кусали воздух.

Горячая влага толчками хлынула из Мисти, возбужденный член Питера запульсировал под ней, и время остановилось. Они оба перестали дышать на одну, две, три, четыре, пять, шесть, семь долгих секунд.

Потом оба выдохлись. Сникли. Тело Питера расслабилось на влажном полу. Мисти распласталась на нем. Их одежда намокла от пота и липла к коже.

Картина с высокой каменной церковью взирала на них со стены.

И тут в зал вошел музейный смотритель.

20 августа – Луна в третьей четверти

Голос Грейс в темноте, он говорит Мисти:

– Твои работы купят свободу всей нашей семье.

Он говорит:

– Мы избавимся от летних приезжих на десятки лет вперед.

Если Питер так и не очнется, из всех Уилмотов останутся только Грейс и Мисти.

Если ты не очнешься, Уилмотов больше не будет.

Слышно, как Грейс что-то режет ножницами, медленно, вдумчиво.

Из грязи в князи и снова в грязь за три поколения. Какой смысл восстанавливать семейное состояние? Пусть дом отходит католикам. Пусть приезжие заполонят остров. Теперь, когда Табби мертва, у Уилмотов нет будущего. Им не во что вкладывать капитал.

Грейс говорит:

– Твои работы – дар будущему, и всякий, кто попытается тебе помешать, будет проклят историей.

Пока Мисти рисует, руки Грейс чем-то обматывают ее талию, потом предплечья и шею. Что-то трется о кожу, легкое, мягкое.

– Мисти, милая, у тебя талия – семнадцать дюймов, – говорит Грейс.

Это портновский сантиметр.

Что-то гладкое проскальзывает между ее губами, и голос Грейс говорит:

– Пора пить лекарство.

В рот проникает соломинка, и Мисти отпивает чуть-чуть воды. Просто чтобы проглотить капсулу.

В 1819 году Теодор Жерико написал свой шедевр, «Плот “Медузы”». На картине изображен плот с десятью уцелевшими людьми, спасшимися после кораблекрушения. Сначала на том плоту было сто сорок семь человек, но через две недели скитаний по морю в живых осталось лишь десять. Как раз в это время Жерико бросил беременную любовницу. Чтобы наказать себя, он обрил голову налысо. Он не общался с друзьями почти два года, практически не выходил из своей мастерской. Ему было двадцать семь лет, и он жил затворником, работая над картиной. В окружении умирающих людей и трупов, которых он изучал для своего полотна. Несколько раз он пытался покончить с собой и умер в тридцать два года.

Грейс говорит:

– Мы все умрем.

Она говорит:

– Цель не в том, чтобы жить вечно. Цель в том, чтобы создать что-то, что переживет нас в веках.

Она прикладывает сантиметр к ноге Мисти. Измеряет длину.

Что-то гладкое и прохладное скользит по щеке Мисти, и голос Грейс говорит:

– Чувствуешь?

Грейс говорит:

– Это атлас. Я шью тебе платье на открытие выставки.

Вместо «платье» Мисти слышится саван.

Даже на ощупь Мисти узнает этот белый атлас. Грейс перешивает ее свадебное платье. Шьет его заново. Делает так, чтобы оно жило вечно. Родилось еще раз. Возродилось. Ткань до сих пор пахнет ее духами, ее «Песней ветра», Мисти узнает себя.

Грейс говорит:

– Мы пригласили всех до единого. Все отдыхающие придут на открытие твоей выставки. Это будет крупнейшее общественное событие за последние сто лет.

Как ее свадьба. Как наша свадьба.

Вместо «отдыхающие» Мисти слышится умирающие.

Грейс говорит:

– Ты почти закончила. Осталось всего восемнадцать картин.

Чтобы довести ровно до ста.

Вместо «ты почти закончила» Мисти слышится с тобой все кончено.