Текст книги "Дневник"

4 июля

Просто, чтобы ты знал: это так мило. Сегодня День независимости, и отель переполнен. На пляже не протолкнуться. В вестибюле собрались летние люди, просто толпятся и ждут, когда на материке начнут запускать фейерверк.

Твоя дочь, Табби, она заклеила себе глаза кусочками малярного скотча. Слепая, она пробирается по вестибюлю на ощупь. От камина до регистрационной стойки она шепчет:

– …восемь, девять, десять…

Считает шаги от одной вехи к другой.

Эти летние чужаки, они испуганно вздрагивают, когда к ним прикасаются ее незрячие руки. Они натянуто ей улыбаются и отходят в сторонку. Эта девочка в выцветшем сарафане в розово-желтую клетку, ее темные волосы подвязаны желтой лентой, она идеальный ребенок острова Уэйтенси. Вся – розовая помада и лак для ногтей. Играет в какую-то милую старомодную игру.

Она проводит ладонями по стене, ощупывает картину в рамке, прикасается к книжному шкафу.

За окнами вестибюля – вспышка и грохот. Фейерверки запущены с материка, летят по дуге прямо к острову. Как будто отель под обстрелом.

Вихри желтого и оранжевого огня. Взрывы алого пламени. Синие и зеленые искры. Грохот всегда чуть запаздывает, как гром после молнии. Мисти подходит к дочери и говорит:

– Солнышко, уже началось.

Она говорит:

– Открой глаза, посмотри.

Глаза Табби по-прежнему залеплены скотчем, и она говорит:

– Мне нужно выучить место, пока все здесь.

Продвигаясь на ощупь от одного незнакомца к другому, они все застыли и смотрят в небо, Табби считает шаги до парадной двери и веранды снаружи.

5 июля

На вашем первом настоящем свидании, на твоем с Мисти свидании, ты натянул для нее холст.

Питер Уилмот и Мисти Клейнман, у них свидание. Они сидят среди бурьяна на большом пустыре. Вокруг них вьются летние пчелы и мухи. Они сидят на расстеленном клетчатом пледе, который Мисти принесла из дома. Ее этюдник: светлое дерево под пожелтевшим лаком, с медными уголками и шарнирными петлями, потускневшими почти до черноты, – Мисти разложила ножки, и получился мольберт.

Если ты это помнишь, пропусти эту запись.

Если ты помнишь, сорняки были такими высокими, что тебе пришлось их притоптать, чтобы сделать гнездышко на солнце.

Был весенний семестр, и все студенты, похоже, носились с одной и той же идеей. Сплести проигрыватель компакт-дисков или компьютерный сервер из диких трав и тонких веточек. Из стручков и корешков. Весь кампус пропах резиновым клеем.

Никто не натягивал холсты, не писал пейзажи. Это было избито, неостроумно. Но Питер уселся на плед, расстеленный на траве. Питер расстегнул куртку и задрал подол своего мешковатого свитера. И там, под свитером, прильнувший к коже на животе и груди, был чистый холст, натянутый на подрамник.

Вместо солнцезащитного крема ты намазался угольным карандашом. Под глазами и на переносице. Большой черный крест посередине лица.

Если ты читаешь это сейчас, ты пробыл в коме Бог знает как долго. Этот дневник пишется не для того, чтобы нагонять на тебя скуку?

Когда Мисти спросила, зачем таскать холст под одеждой, засунув под свитер…

Питер сказал:

– Чтобы убедиться, что он помещается.

Ты так сказал.

Если ты помнишь, то сможешь припомнить и то, как жевал стебель травинки. Каким он был на вкус. Твои жевательные мышцы напрягались поочередно то с одной, то с другой стороны, когда ты гонял жвачку во рту. Одной рукой ты копался среди сорняков, подбирая кусочки гравия и комочки земли.

Все подружки Мисти, они плели свои глупые травы. Чтобы получилось подобие электроприбора, достаточно реалистичное, чтобы счесть его остроумным. И чтобы оно не расплелось. Если работа не обретет подлинный вид настоящего доисторического образца мультимедийных технологий, вся ирония пойдет насмарку.

Питер отдал ей чистый холст и сказал:

– Нарисуй что-нибудь.

И Мисти сказала:

– Сейчас никто не рисует. Уж точно не красками на холстах.

Если кто-то из ее знакомых еще рисовал, то вместо красок они использовали собственную кровь или сперму. А вместо холстов – живых собак из приюта для бездомных животных или вываленное из формочек желе.

И Питер сказал:

– Зуб даю, ты рисуешь. Красками на холстах.

– Почему? – сказала Мисти. – Потому что я темная и дремучая? Потому что я ни хрена не врубаюсь?

И Питер сказал:

– Млядь. Я тебя попросил что-нибудь нарисовать.

Им полагалось быть выше предметно-изобразительного искусства. Выше красивых картинок. Им полагалось учиться визуальному сарказму. Мисти сказала, что они слишком дорого платят за обучение, чтобы пренебрегать освоением техник эффективной иронии. Она сказала, что красивенькие картинки ничему не научат мир.

И Питер сказал:

– Мы недостаточно взрослые, чтобы покупать пиво. Чему мы можем научить мир?

Лежа на спине в их притоптанном гнездышке в сорняках, закинув руку за голову, Питер сказал:

– Никакие усилия не помогут, если нет вдохновения.

Если ты вдруг не заметил, безмозглый мудила: Мисти очень хотела тебе понравиться. Просто для сведения: ее платье, ее босоножки и широкополая соломенная шляпка, – она принарядилась для тебя. Если бы ты прикоснулся к ее волосам, то услышал бы, как хрустит лак.

Она надушилась «Песней ветра» так сильно, что привлекала пчел.

Питер поставил чистый холст на мольберт и сказал:

– Мора Кинкейд не кончала никаких сраных художек.

Он выплюнул комок зеленых слюней, сорвал еще одну травинку и сунул в рот. Его язык был зеленым. Он сказал:

– Если ты нарисуешь, что живет в твоем сердце, потом эту картину выставят в музее.

То, что живет в ее сердце, сказала Мисти, в основном это просто тупое дерьмо.

И Питер, он посмотрел на нее и сказал:

– Какой смысл рисовать то, чего ты не любишь?

То, что она любит, сказала ему Мисти, продаваться не будет. Люди такое не купят.

И Питер сказал:

– Возможно, ты удивишься.

У Питера была своя теория самовыражения. Парадокс профессионального художника. Как всю жизнь мы пытаемся заявить о себе в полный голос, но сказать-то нам нечего. Мы хотим, чтобы творчество было системой причин и следствий. Мы хотим получить результаты. Товарный продукт. Мы хотим, чтобы преданность делу и дисциплина равнялись признанию и наградам. Мы тратим годы на обучение в художественном институте, потом еще несколько лет убиваем в аспирантуре, чтобы получить степень магистра изящных искусств, и упражняемся, упражняемся, упражняемся. При всех наших великолепных умениях и отточенной технике, мы все равно не сумеем изобразить что-то особенное, потому что ничего особенного в нас нет. По словам Питера, ничто не бесит сильнее, чем когда какой-то обдолбанный наркоман, ленивый завшивленный бомж или свихнувшийся извращенец вдруг создает шедевр. Как будто случайно.

Какой-то придурок, не побоявшийся рассказать миру о том, что он по-настоящему любит.

– Платон, – сказал Питер и отвернулся, чтобы сплюнуть зеленые слюни. – Платон говорил: «Кто приблизится к храму Муз без вдохновения, веруя, что достаточно лишь мастерства, так и останется неумелым, и его самонадеянные стихи померкнут пред песнями одержимых безумцев».

Он сунул в рот очередную травинку и сказал, не прекращая жевать:

– Так чем одержима Мисти Клейнман?

Ее выдуманными домами и булыжными мостовыми. Ее чайками, кружащими над лодками ловцов устриц, что возвращаются с отмелей, которые она никогда не видела. Приоконными цветочными ящиками, переполненными львиным зевом и цинниями. Никогда в жизни не станет она рисовать эту хрень.

– Мора Кинкейд, – сказал Питер, – впервые взяла в руки кисть, когда ей было уже за сорок. Сорок один, если точно.

Он принялся выкладывать кисти из деревянного этюдника Мисти. Он аккуратно закручивал кончики кистей, чтобы их заострить. Он сказал:

– Мора вышла замуж за плотника с острова Уэйтенси, у них родилось двое детей.

Он достал из этюдника ее тюбики с краской и разложил их на пледе рядом с кистями.

– И только потом, когда у нее умер муж… – сказал Питер. – Когда она заболела… заболела серьезно, то ли чахоткой, то ли чем-то еще. В те времена женщина в сорок один уже считалась старухой.

Только потом, сказал Питер, когда у нее умер ребенок, Мора Кинкейд начала рисовать. Он сказал:

– Может быть, человеку нужны страдания, чтобы он осмелился делать то, что действительно любит.

Ты рассказывал все это Мисти.

Ты рассказывал, что Микеланджело страдал маниакально-депрессивным психозом и на одной из своих фресок изобразил себя в образе мученика, с которого заживо сдирают кожу. Анри Матисс отказался от юридической практики из-за приступа аппендицита. Роберт Шуман начал сочинять музыку только после того, как у него парализовало правую руку, и ему пришлось распрощаться с карьерой концертного пианиста.

Ты рылся в кармане, пока говорил. Ты что-то вытаскивал из кармана.

Ты рассказывал о Ницше и его последней стадии сифилиса. О Моцарте и его уремии. О Пауле Клее и склеродермии, от которой его суставы и мышцы спрессовались до полной несовместимости с жизнью. О Фриде Кало и ее переломанном позвоночнике и кровоточащих язвах на ногах. О лорде Байроне и его изуродованной стопе. О сестрах Бронте и их туберкулезе. О Марке Ротко и его самоубийстве. О Фланнери О’Коннор и ее волчанке. Вдохновению нужно увечье, болезнь, безумие.

– Как говорил Томас Манн, – сказал Питер, – «Великие художники – великие инвалиды».

И ты положил что-то на плед. В окружении кистей и тюбиков с краской там, на клетчатом пледе, лежала брошка со стразами. Большая, размером с серебряный доллар, с камушками из прозрачного стекла, с крошечными зеркальцами в круге желтых и оранжевых стразов, выщербленных и мутных. Там, на клетчатом пледе, брошь взорвала солнечный свет, и он разлетелся блестящими искрами. Оправа была тускло-серой, крошечные острые зубки металла вонзались в стекляшки.

Питер сказал:

– Ты вообще меня слушаешь?

И Мисти взяла в руки брошь. Блеск отразился ей прямо в глаза, и ее ослепило, заворожило. Оторвало от реальности, от солнца и сорняков.

– Это тебе, – сказал Питер. – Для вдохновения.

Мисти. Ее отражение, разбитое вдребезги дюжину раз в каждом стразе. Тысяча осколков ее лица.

Этим искрам у себя в руке Мисти сказала:

– Ты мне вот что скажи.

Она сказала:

– Как умер муж Моры Кинкейд?

И Питер выплюнул зеленую жвачку в высокие сорняки. Его зеленые зубы. Черный крест у него на лице. Он облизнул зеленые губы зеленым же языком и сказал:

– Это было убийство.

Питер сказал:

– Его убили.

И Мисти начала рисовать.

6 июля

Просто для сведения: замшелая старая библиотека с обоями, шелушащимися на стыках, и дохлыми мухами в каждой матовой лампе, свисающей с потолка, – все, что ты помнишь, по-прежнему здесь. Если ты помнишь. Все тот же обшарпанный глобус, пожелтевший до цвета мутного бульона. Континенты разрезаны на территории вроде Пруссии и Бельгийского Конго. На стене так и осталась табличка в рамочке: «Всякий, кто уличен в порче библиотечных книг, будет привлекаться к административной ответственности».

Старая миссис Терримор, библиотекарша, она носит все те же твидовые костюмы, только теперь у нее на лацкане прикреплен значок размером чуть ли не с ее лицо. На значке написано: «Живи в новом будущем вместе с финансовой службой Оуэн-Лендинг!»

То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.

По всему острову люди носят похожие значки или футболки с рекламой услуг и товаров. За это они получают призы или денежное вознаграждение. За то, что носят значки и футболки. Превращают свои тела в рекламные плакаты. Ходят в бейсболках с телефонными номерами, начинающимися на 1-800.

Мисти пришла сюда с Табби. Они ищут книжки о лошадях и насекомых, которые задали в школе для чтения на лето. Этой осенью Табби пойдет в седьмой класс.

Компьютеров нет и в помине. Нет подключения к Интернету, нет электронных баз данных, а значит, нет и посторонних из летних людей. Вход с едой и напитками запрещен. Видеокассеты и DVD-диски на руки не выдаются. Разговаривать разрешается только шепотом. Табби в отделе детской литературы, твоя жена – в ее собственной личной коме: в отделе книг по искусству.

На занятиях в художественном институте вам расскажут, что именитые старые мастера: и Рембрандт, и Караваджо, и Ван Эйк, – они просто снимали копии. На рисовании в школе у Табби так делать нельзя. Ганс Гольбейн, Диего Веласкес, они сидели в бархатном шатре, в сумрачной темноте, и зарисовывали внешний мир, который просвечивал внутрь сквозь линзы. Или отражался от вогнутого зеркала. Или, как в камере-обскуре, попросту проецировался в их тесное темное пространство сквозь небольшое отверстие. Они проецировали внешний мир на экраны своих холстов. Каналетто, Гейнсборо, Вермеер, они целыми днями сидели в темноте, обводя очертания зданий или обнаженных моделей, освещенных лучами солнца снаружи. Иногда они клали краски прямо поверх спроецированных цветов, подбирая оттенки в точном соответствии с блеском тканей, ниспадавших спроецированными складками. Писали точный портрет за полдня.

Просто для сведения: «камера-обскура» в переводе с латинского означает «темная комната».

Конвейерная штамповка вкупе с шедевром. Фотокамера с красками вместо окиси серебра. С холстом вместо пленки.

Они проводят в библиотеке все утро. В один прекрасный момент Табби подходит и встает рядом с матерью. Табби держит открытую книгу и говорит:

– Мам?

Уткнувшись носом в страницу, она говорит Мисти:

– Ты знала, что для того чтобы полностью испепелить тело среднего человека, огонь должен гореть семь часов, и его температура должна быть не меньше тысячи шестьсот градусов?

На черно-белых фотографиях в книге: жертвы пожаров. Их тела скручены в «позу боксера», их обуглившиеся руки подняты, как бы защищая лицо. Их сжатые пальцы спеклись в кулаки жаром огня. Черные обугленные чемпионы. Книга называется: «Криминалистическая экспертиза пожаров».

Просто для сведения: погода сегодня нервная и раздражительная, с некоторыми тревожными опасениями.

Миссис Терримор поднимает глаза от своего стола. Мисти говорит Табби:

– Положи на место.

Сегодня в библиотеке, в отделе искусства, твоя жена прикасается к корешкам книг на полке со справочной литературой. Она наугад выбирает книгу, и там говорится, что если художник использовал зеркало, чтобы спроецировать изображение на холст, изображение получалось зеркально отраженным. Вот почему на портретах старых мастеров почти все модели – левши. Когда художник использовал линзу, изображение переворачивалось вверх ногами. Как бы художники ни смотрели на образ предмета, образ был искажен. В книге есть репродукция старинной гравюры, на которой изображено, как художник обводит проекцию. Поперек страницы кто-то написал: «То же самое ты можешь сделать просто из головы».

Вот почему поют птицы: они метят свою территорию. Вот почему собаки задирают лапу у каждого столба.

Сюда же относится и надпись, оставленная Морой Кинкейд на нижней стороне шестого столика в Орехово-золотым зале. Ее сообщение из посмертия:

«Возьми в библиотеке любую книгу», – написала она.

Ее нестираемый след в карандаше. Ее доморощенное бессмертие.

Это новое сообщение подписано: Констанс Бертон.

«То же самое ты можешь сделать просто из головы».

Наугад Мисти берет с полки еще одну книгу и дает ей раскрыться у себя в руках. Это книга о Шарле Мерионе, французском художнике и гравере, который заболел шизофренией и умер в приюте для умалишенных. На одной из его гравюр с Министерством военно-морского флота Франции: классическое каменное здание с высокими каннелированными колоннами. Работа кажется совершенной, пока не замечаешь, как с неба спускается стая чудовищ.

Прямо по облакам над чудовищами идет карандашная надпись: «Мы их приманка и их ловушка». Подпись: Мора Кинкейд.

С закрытыми глазами Мисти проводит рукой по корешкам книг на полке. Ощупывает переплеты из кожи, бумаги и ткани. Не глядя, берет книгу с полки и дает ей раскрыться у себя в руках.

Вот Франсиско Гойя, отравленный свинцом, что содержался в его ярких красках. В цветах, которые он наносил прямо пальцами, пока у него не развилась свинцовая энцефалопатия, приводящая к глухоте, депрессии и сумасшествию. Там, на раскрывшемся развороте: картина с богом Сатурном, пожирающим собственных детей – мутная чернота вокруг пучеглазого великана, откусывающего руки у безголового трупа. На белом поле страницы написано карандашом: «Если ты это нашла, ты еще можешь спастись».

Подпись: Констанс Бертон.

В следующей книге французский художник Ватто изображает себя бледным, заморенным гитаристом, умирающим от туберкулеза, как и сам живописец в реальной жизни. В голубом небе на репродукции написано карандашом: «Не пиши им картин». Подписано: Констанс Бертон.

Чтобы проверить себя, твоя жена проходит через библиотеку, мимо старой библиотекарши, наблюдающей за ней сквозь маленькие круглые очки в черной проволочной оправе. Мисти несет в руках книги о Ватто, Гойе, камере-обскуре, все книги открыты и вложены одна в другую. Табби поднимает глаза, наблюдает за матерью из-за стола, заваленного детскими книжками. В отделе художественной литературы Мисти опять закрывает глаза и идет вдоль стеллажа, ведя рукой по старым корешкам. Останавливается наугад и, не глядя, берет с полки книгу.

Это книга о Джонатане Свифте, о том, как у него развился синдром Меньера и его жизнь погубили головокружения и глухота. От злости и горечи он написал свои мрачные сатиры «Путешествия Гулливера» и «Скромное предложение», в котором советовал британцам употреблять в пищу младенцев из неимущих ирландских семей. Его лучшее творение.

Книга раскрывается на странице, где написано карандашом: «Они заставят тебя убить всех детей Божьих, чтобы спасти своих собственных чад». Подпись: Мора Кинкейд.

Твоя жена, она вкладывает эту новую книгу внутрь предыдущей и вновь закрывает глаза. Одной рукой прижимая к груди свою охапку книг, она тянет к полке свободную руку, она прикасается к книгам. К корешку за корешком. Глаза Мисти закрыты, она делает шаг вперед – в мягкую стену и запах талька. Она открывает глаза и видит темно-красную помаду на белом напудренном лице. Зеленую кепку, надвинутую на лоб. Копну кудрявых седых волос. На кепке написано: «Звоните 1-800-555-1785. Гарантируем полное удовлетворение». Под кепкой – очки в черной проволочной оправе. Твидовый костюм.

– Прошу прощения, – говорит голос. Это миссис Терримор, библиотекарша. Стоит, скрестив руки на груди.

И Мисти делает шаг назад.

Рот в темно-красной помаде, он говорит:

– Я была бы вам очень признательна, если бы вы не портили книги и не засовывали их друг в друга.

Бедняжка Мисти, она говорит, извините. Вечная пария, она идет положить книги на стол.

Миссис Терримор вцепляется в книги у Мисти в руках, тянет к себе, говорит:

– Пожалуйста, дайте их мне. Я их поставлю на место. Пожалуйста.

Мисти говорит, не сейчас. Она говорит, что хотела бы взять их домой, и пока две женщины рвут друг у друга из рук эту охапку книг, одна книга выскальзывает и падает на пол. Звук от удара похож на пощечину. Книга раскрывается на странице, где написано карандашом: «Не пиши им картин».

И миссис Терримор говорит:

– Боюсь, эти книги не выдаются домой. Они только для чтения в читальном зале.

И Мисти говорит, нет. Не все. В раскрытой книге написано карандашом: «Если ты это нашла, ты еще можешь спастись».

Сквозь очки в черной проволочной оправе библиотекарша это видит и говорит:

– Каждый, кому не лень, портит книги. И так каждый год.

Она смотрит на высокие напольные часы в темном ореховом корпусе и говорит:

– Что ж, если вы не возражаете, сегодня мы закрылись пораньше.

Она сверяет свои наручные часы с временем на напольных часах и говорит:

– Мы закрылись десять минут назад.

Табби уже взяла свои книжки на абонементе. Она стоит у двери и ждет. Она говорит:

– Мам, пойдем. Тебе пора на работу.

И библиотекарша, она запускает руку в карман своего твидового пиджака и достает большой розовый ластик.

7 июля

Витражные окна островной церкви. Маленькая Мисти Мэри Клейнман, она рисовала их еще прежде, чем научилась читать и писать. Прежде чем впервые увидела витражи. Она никогда не бывала в церкви, вообще ни в какой. Малышка-безбожница Мисти Клейнман, она рисовала надгробные камни на деревенском кладбище на мысе Уэйтенси, рисовала даты и эпитафии еще до того, как узнала, что это были слова и цифры.

Теперь, сидя в церкви на острове Уэйтенси, она уже толком не помнит, что рисовалось ей в воображении и что она увидела здесь взаправду. Пурпурный алтарный покров. Толстые деревянные балки, почерневшие от олифы.

Именно так она их представляла, когда была маленькой. Но так не бывает.

Грейс рядом с ней на скамье, погружена в молитву. Табби с другого бока от Грейс, обе преклонили колени. Молитвенно сложили ладони.

Голос Грейс. Ее глаза закрыты, губы шепчут в ладони. Она говорит:

– Пожалуйста, Господи, пусть моя невестка вернется к живописи, которую любит. Не дай ей растратить великий талант, которым ты ее одарил…

Вокруг них все почтенные островные семейства тоже шепчут молитвы.

Чей-то голос за спиной Мисти шепчет:

– … пожалуйста, Господи, дай жене Питера все, что ей нужно, чтобы она приступила к работе…

Еще один голос, старуха Питерсен, она молится:

– …пусть Мисти спасет нас, пока чужаки не разграбили нас совсем…

Даже Табби, твоя собственная дочь, шепчет:

– Господи, заставь мою маму взяться за ум и приступить к рисованию…

Весь музей восковых фигур острова Уэйтенси преклоняет колени вокруг Мисти. Тапперы, Бертоны, Ниманы, все закрыли глаза, сплели пальцы и просят Господа заставить ее взяться за кисть. Все они верят, что у нее есть такой-то секретный талант, который их всех спасет.

И Мисти, твоя бедная женушка, единственный вменяемый человек в этом дурдоме, она хочет лишь… в общем, она хочет выпить.

Два глоточка винца. Два аспирина. Повтори еще раз.

Ей хочется крикнуть, чтобы они все заткнулись с их проклятущими молитвами.

Когда ты уже дамочка средних лет и понимаешь, что так никогда и не станешь великой художницей, которой когда-то мечтала быть, и никогда не напишешь картину, которая тронет и вдохновит людей, по-настоящему тронет, возьмет за душу, изменит их жизнь. Просто у тебя нет таланта. Нет ни мозгов, ни вдохновения. Нет ничего для того, чтобы создать шедевр. Когда ты понимаешь, что все твое портфолио художника состоит из сплошных больших каменных домов и пышных цветников – праздных мечтаний нищей девчонки из Текамсе-Лейк, штат Джорджия, – когда ты понимаешь, что любая твоя работа только добавит посредственного дерьма в мир, и так утонувший в бездарном дерьме. Когда ты сознаешь, что тебе уже сорок один, и ты исчерпала весь свой Богом данный потенциал, что ж… давай выпьем!

Будем здоровы. За нас. Пей до дна.

Вот и вся твоя радость. Другой не будет.

Когда ты понимаешь, что тебе никогда не суметь обеспечить достойную жизнь своему ребенку – черт, ты даже не дашь своей дочке того, что твоя нищебродка-мамаша дала тебе, – а это значит, никакого ей колледжа, никакого художественного института, никаких вдохновенных мечтаний, всю жизнь так и будет обслуживать столики, как ее мама…

Что ж, еще по одной.

И так каждый день в жизни Мисти Мэри Уилмот, царицы рабов.

Мора Кинкейд?

Констанс Бертон?

Школа живописи Уэйтенси. Они были другими, родились другими. Эти художницы, у которых все так легко получалось. Фишка в том, что у некоторых есть талант, но у большинства его нет. Нам, большинству, до конца жизни не светит ни славы, ни привилегий. Люди вроде бедняжки Мисти Мэри, все, как один, заурядные, недалекие, ограниченные убожества. По сути, калеки, но без права парковаться на местах для инвалидов. Или участвовать в паралимпийских играх. Они просто платят налоги, но не получают специального диетического меню в стейк-хаусе. Им не положены крупногабаритные душевые кабинки. Не положены специальные места в передней части автобуса. Никто не лоббирует их интересы.

Нет, дело твоей жены – аплодировать другим.

В художке была одна девушка, знакомая Мисти, она залила в кухонный миксер бетонную смесь и взбивала, пока мотор не сгорел, пыхнув облачком горького дыма. Так она заявила свое отношение к жизни домохозяйки. Сейчас эта девушка, вероятно, живет в просторной квартире-студии и питается натуральным йогуртом. Она богата, и ее ноги сгибаются в коленях.

Еще одна знакомая Мисти в художке, она играла трехактный кукольный спектакль прямо у себя во рту. Куклы – крошечные костюмы – надевались на язык. Сменные костюмы убирались за щеку, как за кулису в театре. Между сценами губы смыкались, как занавес. Зубы были огнями рампы и авансценой. Та девушка, знакомая Мисти, она сменяла костюмы на языке. По окончании трехактного представления у нее вокруг рта появлялись растяжки. Ее растянутая orbicularis oris, круговая мышца рта, теряла форму.

Однажды вечером в галерее, давая спектакль по «Величайшей из когда-либо рассказанных историй», эта девушка чуть не умерла, подавившись крошечным верблюдом, попавшим ей в горло. Сейчас она, вероятно, купается в денежных грантах.

Питер с его похвалами красивеньким домикам Мисти, он был не прав. Питер, который сказал, что ей надо укрыться на острове и писать только то, что она по-настоящему любит: советчик из него хреновый.

Твои советы, твои похвалы, они были полной херней.

Ты говорил, Мора Кинкейд двадцать лет мыла рыбу на консервном заводе. Приучала детишек к горшку, возилась у себя в саду, а потом просто села и написала шедевр. Такая сука. Без диплома о высшем художественном образовании, без упорных практических занятий, она прославилась на веки вечные. Ее любят миллионы людей, которые ее не знают и никогда не узнают.

Просто для сведения: погода сегодня злая и раздражительная, с периодическими порывами ревнивой ярости.

Просто, чтобы ты знал, Питер: твоя мать все такая же старая сука. Она работает внештатным сотрудником фирмы, которая занимается поиском отдельных предметов фарфоровых сервизов взамен потерявшихся или разбитых. Однажды она случайно подслушала, как какая-то богатая летняя женщина, загорелый скелет в крошечном облегающем мини-платье, сказала, сидя за обедом: «Какой смысл быть богатым на этом острове, если здесь нечего купить?»

С тех пор, как Грейс это услышала, она донимает твою жену, чтобы та рисовала. Чтобы дала людям то, что они с радостью выложат деньги. Как будто Мисти способна извлечь шедевр у себя из задницы и вернуть семье Уилмотов их богатство.

Как будто она способна спасти целый остров своими художествами.

Близится день рождения Табби, ей исполнится тринадцать лет, а денег на подарок нет. Мисти откладывает чаевые, копит деньги, чтобы они с Табби могли уехать в Текамсе-Лейк. Не могут же они вечно жить в отеле «Уэйтенси». Богатеи жрут остров живьем, и ей не хочется, чтобы Табби выросла нищей, чтобы она плясала под дудку богатеньких мальчиков, готовых поделиться наркотой. Мисти рассчитывает, что к концу лета их с Табби здесь уже не будет. Она не знает, что станет с Грейс. У твоей матери наверняка есть подруги, которые ее приютят. Есть церковь, которая всегда поможет. Женское алтарное общество.

Здесь, в церкви, повсюду витражные святые: пробитые стрелами, пропоротые ножами, горящие на кострах, – Мисти смотрит на них и вспоминает тебя. Твою теорию страдания как средства для обретения божественного вдохновения. Твои истории о Море Кинкейд.

Если страданием обретается вдохновение, Мисти сейчас полагается быть на взлете творческих сил.

Здесь, в церкви, весь остров преклонил колени вокруг Мисти Мэри Уилмот, весь остров молится, чтобы она снова встала к мольберту. Чтобы она стала для них спасительницей.

В окружении молящихся и святых, улыбающихся с витражей и творящих свои чудеса в миг мучительной боли, Мисти тянется за псалтырем. За первой попавшейся книжкой среди нескольких дюжин старых пыльных псалтырей: одни без обложек, другие заложены измочаленными атласными ленточками. Она берет наугад одну книжку, открывает ее. И там ничего нет.

Мисти листает страницы, но там ничего нет. Только псалмы и молитвы. Никаких тайных посланий, спрятанных внутри.

И все же, когда она собирается положить книгу на место, прямо там, на деревянной скамье, раньше скрытое под псалтырем, вырезано сообщение: «Беги с этого острова, пока не поздно».

Подпись: Констанс Бертон.