Текст книги "Дневник"

8 июля

На их пятом настоящем свидании Питер сделал паспарту и раму для картины, которую нарисовала Мисти.

Ты, Питер, ты говорил Мисти:

– Вот. Эта картина. Она будет висеть в музее.

Картина. Пейзаж с каменным домом, опоясанным верандами, затененным деревьями. На окнах висели кружевные занавески. За беленым заборчиком цвели розы. Синие птицы пролетали сквозь косые лучи солнечного света. Лента дыма вилась над трубой. Мисти с Питером пришли в багетную мастерскую рядом с кампусом, и Мисти встала спиной к витрине, чтобы загородить обзор, если кто-то решит заглянуть в мастерскую с улицы.

В мастерскую, где были вы с Мисти.

Она загораживала обзор, чтобы никто не увидел ее картину.

Внизу, под дощатым заборчиком, стояла ее подпись: Мисти Мэри Клейнман. Не хватало лишь смайлика. Сердечка над «й» в «Клейнман».

– Если только в музее китча, – сказала она. Это был просто улучшенный вариант тех картинок, которые она рисовала в детстве. Ее выдуманный городок. И смотреть на него было еще противнее, чем на свой самый худший автопортрет с обнаженными жирными телесами. Вот оно, выставлено на всеобщее обозрение: шаблонное, пошлое маленькое сердечко Мисти Мэри Клейнман. Слащавые грезы бедной и одинокой шестилетней девчушки, которой она так и останется до конца своих дней. Ее жалкая, маленькая душонка в сверкающих стразах.

Заурядный секрет ее счастья.

Мисти постоянно оглядывалась на витрину, чтобы убедиться, что никто не смотрит. Никто не видит самую тривиальную, самую честную часть ее личности, выписанную здесь акварелью.

Питер, дай ему Бог здоровья, вырезал паспарту и подложил под него картину.

Ты вырезал паспарту.

Питер поставил на верстак торцовочную пилу и вырезал рейки для рамы. Посмотрел на картину и улыбнулся одной половиной лица, большая скуловая мышца подняла вверх лишь один уголок его рта. Над приподнятым уголком рта приподнялась и бровь. Он сказал:

– Перила веранды ты передала идеально.

Снаружи мимо витрины прошла девушка из художки. Она, эта девушка – ее последней «работой» был плюшевый мишка, набитый собачьим дерьмом. Она работала в синих резиновых перчатках, таких плотных, что пальцы почти не сгибались. По словам этой девушки, красота давно стала безвкусицей. Надувательством. Чем-то поверхностным. Она ищет новый подход. Новую трактовку классической дадаистской темы. У нее в мастерской мишка уже лежал выпотрошенный, вскрытый, как в морге, и готовый к преображению в искусство. В синих перчатках, измазанных коричневой вонючей жижей, она с трудом держала в руке иглу с красной хирургической нитью. Она назвала свое произведение «Иллюзиями детства».

Другие ребята в художке, сыночки и дочки богатых родителей, путешествовавшие по миру и видевшие настоящее искусство в Европе и Нью-Йорке, все они делали что-то подобное.

Один парень из группы Мисти, он активно дрочил, чтобы к концу года наполнить спермой свинью-копилку. Он жил на проценты с банковского счета. Еще одна девушка пила разноцветную яичную темперу, потом запивала сиропом из рвотного корня и выблевывала свой шедевр. Она ездила в институт на итальянском мопеде, который стоил дороже, чем фургон, где росла Мисти.

В то утро в багетной мастерской Питер подогнал уголки реек друг к другу. Он нанес клей прямо пальцами и просверлил в уголках отверстия для шурупов.

По-прежнему стоя между витриной и верстаком, заслоняя свет своей тенью, Мисти сказала:

– Ты вправду считаешь, что она хорошая?

И Питер сказал:

– Если бы ты знала…

Ты так сказал.

– Отойди. Ты мне свет загораживаешь, – сказал Питер.

– Не отойду, – сказала ему Мисти. – Кто-то может увидеть.

Кто-то из них, из поборников спермы, блевотины и собачьего дерьма. Ведя по стеклу стеклорезом, не отрывая глаз от режущего ролика, с карандашом, заткнутым за ухо, Питер сказал:

– Вонища еще не делает их работы искусством.

Ломая стекло на две части, Питер сказал:

– Дерьмо – эстетическое клише.

Он сказал, что итальянский художник Пьеро Мандзони закатал в консервные банки свое собственное говно, налепил этикетки «100 % натуральное дерьмо художника», и люди их покупали.

Питер так сосредоточенно наблюдал за своими руками, что Мисти тоже невольно на них засмотрелась. Она перестала следить за витриной и вдруг услышала, как над дверью звякнул колокольчик. Кто-то вошел в мастерскую. На верстак упала еще одна тень.

Не поднимая глаз, Питер сказал:

– Привет.

И тот, новый парень сказал:

– Привет.

Он был, наверное, ровесником Питера. Блондин с пушком волос на подбородке, который явно недотягивал до бородки. Еще один студент из художки. Еще один богатенький мальчик с острова Уэйтенси. Он стоял и смотрел голубыми глазами на картину на верстаке. Он улыбнулся, как Питер, такой же половинчатой улыбкой. Так улыбается человек, больной раком и смеющийся над болезнью. Так улыбается человек, стоящий перед расстрельной командой клоунов с настоящими ружьями.

Не поднимая глаз, Питер отшлифовал кромку стекла и вставил его в рамку. Он сказал:

– Теперь понимаешь, что я имел в виду, когда говорил про картину?

Тот парень, друг Питера, он смотрел на большой каменный дом, опоясанный верандами, на дощатый заборчик, на синих птиц. На имя Мисти Мэри Клейнман. Улыбаясь одной половинкой рта, качая головой, он сказал:

– Это дом Тапперов, точно.

Этот дом Мисти выдумала сама. Просто из головы.

В одном ухе у парня была сережка. Образчик старой бижутерии по моде острова Уэйтенси. Частично скрытая под волосами, золоченая проволока оплетала причудливой филигранью большое сердечко из красной эмали, в золоте сверкали красные стекляшки, искрящиеся самоцветы из граненого стекла. Парень жевал жвачку. Мятную, судя по запаху.

Мисти сказала:

– Привет.

Она сказала:

– Я Мисти.

И тот парень, друг Питера, он посмотрел на нее и улыбнулся все той же обреченной улыбкой. Жуя свою жвачку, он сказал:

– Значит, это она и есть? Та добрая фея?

Вставляя картину в рамку, под стекло, глядя только на свою работу, Питер сказал:

– Боюсь, что да.

По-прежнему глядя на Мисти, словно ощупывая ее взглядом, ее руки и ноги, ее грудь и лицо, тот парень, друг Питера, он склонил голову набок и, все так же жуя свою жвачку, сказал:

– Ты уверен, что это она?

Какая-то внутренняя сорока, какая-то маленькая принцесса внутри у Мисти не могла оторвать взгляд от сверкающей красной сережки у парня в ухе. От искрящегося эмалевого сердечка. От алых вспышек стеклянных рубинов.

Питер вставил в рамку картонный задник и закрепил его по краям клейкой лентой. Проводя большим пальцем по ленте, чтобы она крепче приклеилась, он сказал:

– Ты видел картину.

Он умолк, тяжко вздохнул, его грудь поднялась и опала, и он сказал:

– Боюсь, это она.

Мисти. Она впилась взглядом в ухо этого парня, наполовину закрытое светлыми спутанными волосами. Блеск красной сережки, он был как огни на рождественской елке, как свечи на именинном торте. В солнечном свете, льющемся в витрину, сережка была фейерверками в День независимости и букетами роз в День святого Валентина. Глядя на эти алые искры, Мисти забыла, что у нее были руки, лицо и имя.

Она забыла, как дышать.

Питер сказал:

– Что я тебе говорил, дружище?

Теперь Питер смотрел на Мисти, околдованную красной сережкой. Он сказал:

– Она сама не своя до старых украшений.

И тот парень, блондин, он увидел, как Мисти таращится на него, и скосил голубые глаза, чтобы посмотреть, что приковало взгляд Мисти.

В блеске красных стекляшек сверкало шампанское, которое Мисти не видела ни разу в жизни. В нем горели искры пляжных костров, поднимавшиеся к летним звездам, которые Мисти могла лишь представить. В нем мерцали хрустальные люстры, которые она рисовала во всех своих выдуманных гостиных.

Вся тоска, все идиотские устремления бедного, одинокого ребенка. Что-то глупое и невежественное в ее сердце, не художник, а дура у нее внутри – эта дура влюбилась в сверкающую сережку, в ее яркий блеск. Глянцевая сахарная карамель. Карамель в хрустальной вазочке. Хрустальная вазочка в доме, где она никогда не бывала. Никакой глубины, никакого величия. Только то, чем мы запрограммированы восхищаться. Блестки и радуги. Дешевый блеск мишуры, от которого Мисти, как образованного человека, должно воротить.

Тот блондин, друг Питера, он поднял руку и прикоснулся к своим волосам, к серьге в ухе. Челюсть у парня отвисла так резко, что жвачка выпала на пол.

Твой друг.

И ты сказал:

– Осторожней, приятель, а то я решу, что ты хочешь ее у меня отбить…

И тот парень, твой друг, он запустил пальцы в волосы, нащупал сережку и рванул ее вниз. Раздался треск, и все невольно поморщились.

Когда Мисти открыла глаза, блондин держал серьгу на ладони, слезы стояли в его голубых глазах. Разорванная мочка уха свисала двумя лоскутами, и с кончика каждого капала кровь.

– На, – сказал он, – забирай.

Он швырнул серьгу на верстак. Она упала, и стеклянные рубины в золоте брызнули красными искрами и кровью.

Навинчивающаяся застежка так и осталась на гвоздике. Серьга была такой старой, что золотой гвоздик позеленел. Парень дернул серьгу так резко, что вырвал несколько волосков. Вырвал с корнем. На кончике каждого светлого волоса виднелась мягкая белая луковичка.

Зажав ухо рукой, с кровью, стекающей между пальцами, он улыбнулся. Его мышца, сморщивающая бровь, свела бледные брови над переносицей, и он сказал:

– Прости, Пит. Похоже, тебе и впрямь повезло.

И Питер поднял картину, уже готовую, в раме. С подписью Мисти внизу.

С подписью твоей будущей жены. Ее маленькой буржуазной душонки.

Твоей будущей жены, уже тянущей руку к кровавому пятну красных искр.

– Да уж, – сказал Питер, – мне повезло невъебенно.

И по-прежнему зажимая ладонью порванное ухо, с кровью, стекающей по руке и капающей с острого локтя, тот парень, друг Питера, попятился к выходу. Свободной рукой толкнул дверь. Кивнул на серьгу и сказал:

– Оставь себе. Будет свадебный подарок.

И скрылся за дверью.

9 июля

Сегодня вечером Мисти укладывает Табби спать, и твоя дочь говорит:

– У нас с ба Уилмот есть секрет.

Просто для сведения: бабушка Уилмот знает все чужие секреты.

Грейс сидит в церкви и, пока идет служба, пихает Мисти локтем, чтобы сообщить, что вот эту розетту Бертоны подарили приходу в память об их горемычной, печальной невестке – все обернулось и вправду печально, Констанс Бертон забросила живопись и спилась до смерти.

Два века стыда и страданий Уэйтенси, и твоя мать знает все до мельчайших подробностей. Чугунные скамейки на Платановой улице, отлитые в Англии, их поставили в память о Море Кинкейд, которая утонула, пытаясь добраться до материка вплавь. Итальянский фонтан на Тополиной улице – он установлен в честь мужа Моры.

Убитого мужа, по утверждению Питера.

По твоему утверждению.

Весь городок Уэйтенси, это их общая кома, одна на всех.

Просто для сведения: маменька Уилмот передает тебе привет.

Не то чтобы ей очень хотелось тебя навестить.

Лежа в кровати, Табби смотрит в окошко и говорит:

– Давай устроим пикник?

Это нам не по карману, но в ту минуту, когда ты умрешь, маменька Уилмот выберет по каталогу питьевой фонтанчик, из латуни и бронзы, в виде скульптуры обнаженной Венеры, скачущей в дамском седле на рапане.

Табби взяла с собой свою подушку, когда Мисти перевезла все семейство в отель «Уэйтенси». Каждый что-нибудь взял. Твоя жена притащила твою подушку, потому что она пахнет тобой.

В комнате Табби Мисти сидит на краешке кровати и расчесывает пальцами волосы своей дочери. У Табби длинные черные волосы, как у отца. И такие же, как у отца, зеленые глаза.

Твои зеленые глаза.

У нее крошечная комнатушка, которую она делит с бабушкой, рядом с комнатой Мисти в мансарде отеля.

Почти все почтенные островные семейства сдали свои дома квартирантам и перебрались в мансарду отеля. Здесь на стенах обои в поблекших розах. Обои отклеиваются по всем швам. В каждой комнатке есть ржавая раковина и маленькое зеркало, привинченное к стене. По две-три металлические кровати с облупившейся краской, матрасы мягкие и продавленные посередине. Тесные комнатушки под скошенными потолками, с маленькими слуховыми окошками. Окошки тянутся, точно ряды малогабаритных собачьих будок на крутой крыше отеля. Мансарда – это барак, лагерь беженцев для утонченной белой аристократии. Люди, рожденные в особняках, теперь пользуются общей ванной в конце коридора.

Люди, которые не работали никогда в жизни, этим летом они обслуживают столики в ресторане. Как будто деньги закончились у всех разом, этим летом каждый из островитян голубых кровей носит багаж постояльцев. Убирается в номерах. Чистит обувь. Моет посуду. Прислуга для длинноногих голубоглазых блондинок с сияющими волосами. Вежливая, обходительная и прилежная, всегда готовая сбегать за чистой пепельницей или отказаться от чаевых.

Твоя семья – твоя жена, дочь и мать – они спят под скошенным потолком на продавленных металлических кроватях с облупившейся краской, припрятав серебряные и хрустальные реликвии из прошлой аристократической жизни.

Ты не поверишь, но все островные семейства, они улыбаются и насвистывают. Как будто это какое-то приключение. Веселая игра. Как будто они подвизаются в сфере услуг понарошку. Как будто томительные поклоны и горы грязной посуды это не навсегда. Не на всю оставшуюся им жизнь. И им самим, и их детям. Как будто новизна не приестся уже через месяц. Они не дураки. Просто никто из них никогда не был бедным. Не то что твоя жена. Она знает, что такое пустые оладьи на ужин. Сыр только по скидке. Сухое молоко. Что такое носить тяжелые ботинки со стальным носком и вкалывать от звонка до звонка.

Сидя в комнатке Табби, Мисти говорит:

– Какой секрет?

И Табби говорит:

– Не скажу.

Мисти поправляет дочери одеяло. Старые гостиничные простыни и одеяла застираны так, что от них остались лишь серые катышки и запах отбеливателя. Лампа на тумбочке у кровати – любимая лампа Табби, розовая, фарфоровая, в цветочках. Они взяли ее из дома. Здесь почти все книжки Табби. Все, которые уместились. Ее рисунки с клоунами тоже здесь, развешаны над кроватью.

Бабушкина кровать стоит так близко, что Мисти могла бы протянуть руку и коснуться лоскутного одеяла, сшитого из кусочков бархатных пасхальных платьев и рождественских нарядов столетней давности. На подушке – ее дневник в красном кожаном переплете, с золоченой надписью «Дневник» на обложке. Внутри заперты все секреты Грейс Уилмот.

Мисти говорит:

– Не дергайся, солнышко, – и снимает выпавшую ресничку со щеки Табби. Мисти трет ресничку между пальцами. Ресницы у Табби длинные, как у отца.

Как у тебя.

Кровати Табби и бабушки, две односпальные кровати, они занимают почти всю комнату. Маменька Уилмот принесла свой дневник. Дневник и корзину с шитьем, набитую вышивальными нитками. Вязальными спицами, крючками и пяльцами. Ей будет чем занять руки, пока она сидит в вестибюле с подругами, такими же старыми перечницами, или, если погода хорошая, то снаружи, на дощатом тротуаре над пляжем.

Твоя мать, как и все остальные почтенные островные семейства, припарковавшие свои фургоны вокруг отеля «Уэйтенси», она просто пережидает осаду кошмарных приезжих.

Как это ни глупо, но Мисти взяла с собой принадлежности для рисования. Свой этюдник с красками, маслом и акварелью, свою бумагу и кисти, все это свалено кучей в углу ее комнаты.

И Мисти говорит:

– Табби, солнышко?

Она говорит:

– Ты не хочешь отсюда уехать и жить с бабушкой Клейнман в Текамсе-Лейк?

Табби перекатывает голову по подушке – нет, не хочу, – а потом говорит:

– Ба Уилмот мне сказала, почему папа такой психованный.

Мисти ей говорит:

– Не надо так говорить о папе.

Просто для сведения: бабушка Уилмот сейчас внизу, играет в бридж со своими подружками, под большими часами в обшитой деревом гостиной, примыкающей к вестибюлю. Самый громкий звук в комнате – тиканье маятника в часах. Либо Грейс режется в бридж, либо сидит в вестибюле в большом красном кожаном кресле перед камином и читает, держа над страницами толстое увеличительное стекло.

Натянув на подбородок атласный краешек одеяла, Табби говорит:

– Ба мне сказала, почему папа тебя не любит.

И Мисти говорит:

– Конечно, твой папочка меня любит.

И конечно, это неправда.

Снаружи, за маленьким слуховым окошком, океанские волны мерцают под фонарями отеля. Вдали чернеет силуэт мыса Уэйтенси, крошечного полуострова, где сплошной лес и утесы, вдающиеся в мерцающий океан.

Мисти подходит к окну, кладет руки на подоконник и говорит:

– Открыть окно?

Белая краска на подоконнике пузырится и шелушится. Мисти сдирает ее, подцепляя ногтем.

Катая голову по подушке, Табби говорит:

– Нет, мам.

Она говорит:

– Ба Уилмот говорит, папа тебя никогда не любил по-настоящему. Он только притворялся, что любит, чтобы привезти тебя сюда и заставить остаться.

– Привезти меня сюда? – говорит Мисти. – На остров Уэйтенси?

Двумя пальцами она отковыривает чешуйки потрескавшейся белой краски. Подоконник под краской – деревянный, коричневый, лакированный. Мисти говорит:

– Что еще говорила бабушка?

И Табби говорит:

– Ба говорит, ты станешь знаменитой художницей.

На теории искусства не учат, что комплименты бывают больнее пощечины. Мисти, знаменитая художница. Жирная корова Мисти Уилмот, царица гребучих рабов.

Белая краска отслаивается узором, узор складывается в слова. Восковая свеча или топленое сало, может быть, гуммиарабик – невидимое сообщение под слоем краски. Давным-давно кто-то оставил здесь эту надпись, к которой не сможет прилипнуть свежая краска.

Табби смотрит на кончики своих волос, поднеся прядь так близко к глазам, что глаза съезжаются к носу. Табби рассматривает свои ногти и говорит:

– Ба говорит, нам надо устроить пикник на мысе.

Океан сверкает, как та дешевая блескучая бижутерия, которую Питер носил в художке. Мыс Уэйтенси – сплошная чернота. Пустота. Дыра в пространстве.

Бижутерия, которую ты носил в институте.

Мисти проверяет, заперто ли окно, и смахивает в ладонь кусочки отодранной краски. На занятиях в художественном институте вам расскажут, что признаки отравления свинцом у взрослых включают повышенную утомляемость, подавленность, слабость и отупение – эти признаки наблюдались у Мисти почти всю ее взрослую жизнь.

И Табби говорит:

– Ба Уилмот говорит, каждый захочет иметь у себя твои картины. Она говорит, ты напишешь картины, за которые отдыхающие будут драться.

Мисти говорит:

– Спокойной ночи, малыш.

И Табби говорит:

– Ба Уилмот говорит, ты снова сделаешь нас богатыми.

Кивая головой, она говорит:

– Папа привез тебя сюда, чтобы весь остров опять стал богатым.

Держа в ладони чешуйки отодранной краски, Мисти выключает свет.

Сообщение на подоконнике под отслоившейся краской. Там написано: «Ты умрешь, когда станешь им не нужна». Подпись: Констанс Бертон.

Отковырнешь еще краски, и там будет написано: «Мы все умираем».

Наклонившись, чтобы выключить розовую фарфоровую лампу, Мисти говорит:

– Что ты хочешь в подарок на день рождения?

И Табби, тоненький голосок в темноте, говорит:

– Я хочу пикник на мысе, и чтобы ты опять начала рисовать.

И Мисти говорит этому голоску:

– Спокойной ночи, – и целует его перед сном.

10 июля

На их десятом свидании Мисти спросила Питера, зачем он взял ее противозачаточные таблетки.

Он пришел к Мисти, в ее квартиру. Мисти работала над новой картиной. Телевизор был включен, там шла какая-то испанская мыльная опера. На новой картине высилась церковь, облицованная тесаным камнем. Медный шпиль, потускневший до темно-зеленого цвета. Витражные окна, оплетенные паутиной замысловатых узоров.

Прорисовывая ярко-синие двери церкви, Мисти сказала:

– Я же не идиотка.

Она сказала:

– Любая женщина сразу заметит разницу между противозачаточными таблетками и розовыми леденцами с корицей, которыми ты их подменил.

Питер взял в руки ее последнюю картину, дом за белым дощатым забором, картину, которую он вставил в рамку, и засунул ее под свой старый мешковатый свитер. Как будто беременный очень квадратным ребенком, он ходил по квартире Мисти, переваливаясь с ноги на ногу. Вытянув руки по швам, он придерживал картину локтями.

Потом он чуть сдвинул руки, и картина выпала из-под свитера. За один удар сердца от пола, от разбившегося вдребезги стекла, Питер поймал ее двумя руками.

Ты поймал ее. Картину Мисти.

Она сказала:

– Ты на хрена это сделал?

И Питер сказал:

– У меня есть план.

Мисти сказала:

– Я не хочу детей. Я хочу стать художницей.

В телевизоре какой-то мужик швырнул на землю какую-то бабу, и она так и осталась лежать, облизывая губы, ее грудь вздымалась под облегающим свитером. Вроде бы она была офицером полиции. Питер не знал по-испански ни слова. Но испанские мыльные оперы нравились ему тем, что слова персонажей можно было понять, как угодно.

Запихивая картину под свитер, Питер сказал:

– Когда?

И Мисти сказала:

– Что когда?

Картина выпала, и Питер ее поймал.

– Когда ты станешь художницей? – сказал он.

Испанские мыльные оперы хороши еще тем, что любой кризис там разрешается очень быстро. Сегодня мужчина и женщина бросаются друг на друга с мясоразделочными ножами. Завтра они преклоняют колени в церкви на крестинах своего новорожденного младенца. Их руки сложены для молитвы. Люди терпят любые мерзости друг от друга, скандалят и рукоприкладствуют. Развод и аборт сценарием не предусмотрены.

Мисти не понимала, это любовь или просто инерция.

По окончании института, сказала она, вот когда она станет художницей. Когда соберет некоторое количество работ и найдет галерею, где их можно выставить. Когда сумеет продать хоть сколько-нибудь картин. Мисти хотелось быть реалисткой. Возможно, она устроится учительницей рисования в старшей школе. Или техническим рисовальщиком, или художником-иллюстратором. Что-то практическое, прикладное. Не всем же быть знаменитыми художниками.

Запихивая картину под свитер, Питер сказал:

– Ты можешь стать знаменитой.

И Мисти велела ему заткнуться.

– Почему? – сказал он. – Это правда.

По-прежнему глядя в телевизор, беременный ее картиной, Питер сказал:

– Ты очень талантливая. Ты можешь стать величайшей художницей своего поколения.

Глядя в телевизор, на испанскую рекламу какой-то пластмассовой игрушки, Питер сказал:

– С таким даром ты просто обречена стать великой художницей. Зачем тебе институт? Это напрасная трата времени.

То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.

Картина выпала из-под свитера, и Питер снова ее поймал. Он сказал:

– Тебе нужно только одно: рисовать.

Возможно, поэтому Мисти его и любила.

Любила тебя.

Потому что ты верил в нее даже больше, чем она сама верила в себя. Ты ожидал от нее большего, чем она ожидала сама от себя.

Прорисовывая крошечные золоченые дверные ручки, Мисти сказала:

– Может быть.

Она сказала:

– Вот поэтому я не хочу детей…

Просто для сведения: это было даже мило. Подменить все ее противозачаточные таблетки крошечными леденцами-сердечками.

– Выходи за меня замуж, – сказал Питер. – И ты станешь следующей великой художницей школы Уэйтенси.

Мора Кинкейд и Констанс Бертон.

Мисти сказала, что всего двух художниц нельзя считать «школой».

И Питер сказал:

– Трех, считая тебя.

Мора Кинкейд, Констанс Бертон и Мисти Клейнман.

– Мисти Уилмот, – сказал Питер и засунул картину обратно под свитер.

Ты так сказал.

В телевизоре какой-то мужик без остановки кричит: «Te amo… Te amo…» темноволосой девице с карими глазами и пушистыми длинными ресницами, пинками спуская ее с лестницы.

Картина выпала из-под свитера, и Питер снова ее поймал. Он встал рядом с Мисти, которая прорисовывала детали высокой каменной церкви, пятнышки зеленого мха на крыше, рыжую ржавчину на водосточных трубах. Он встал рядом с ней и сказал:

– В этой церкви, вот прямо в ней, мы и поженимся.

И гл-гл-глупенькая Мисти, она сказала, что выдумала эту церковь. На самом деле такой церкви не существует.

– Это ты так считаешь, – сказал Питер.

Он поцеловал ее в шею и прошептал:

– Выходи за меня замуж, и остров устроит тебе грандиозную свадьбу, какой там не видели сотню лет.