Текст книги "Правь, Британия!"

– Я хочу поблагодарить тебя, – сказал я. – Всю эту неделю ты проявляла удивительное понимание. Я очень тебе благодарен.

Бела не ответила. И внезапно в ее глазах мелькнула догадка – вспышка интуиции, которая рождается у взрослого, слушающего признание ребенка. Через секунду она опустилась на колени возле меня.

– Значит, он вернулся? – сказала она. – Тот, другой?

Я посмотрел на нее. Она положила руки мне на плечи.

– Мне следовало это знать, – сказала она. – Он увидел некролог в газете. Это заставило его приехать обратно.

Ее слова принесли мне колоссальное облегчение, скованность и принужденность тут же покинули меня. Так бывает, когда из раны перестает течь кровь, когда уходит боль, пропадает страх. Я поставил рюмку с коньяком; как маленький, положил голову ей на плечо и закрыл глаза – нелепей не придумать.

– Почему – ты? – спросил я. – Почему ты, и никто другой? Не мать, не дочка?

Я чувствовал ее ласковые ладони у себя на голове, они утешали, успокаивали меня. Это была капитуляция, это был мир.

– Вероятно, не так легко было всех провести? – спросила Бела. – Сперва и я ничего не подозревала… ни по виду, ни по речи ничего нельзя было сказать. Узнала я потом.

– Как? Что я сделал? – спросил я.

Бела рассмеялась. Ни насмешки – а ведь было над чем, – ни обидной снисходительности, ни злорадства; в ее смехе была теплота, в нем было понимание.

– Вопрос не в том, что ты сделал, а в том, какой ты сам. Только совсем глупая женщина не отличит одного мужчину от другого в постели.

Ответ прозвучал резко, но мне было все равно, лишь бы Бела не отходила от меня.

– У тебя есть нечто, – сказала она, – чем он не обладает. Вот почему я догадалась.

– Что это такое, то, что у меня есть? – спросил я.

– Можешь назвать это tendresse[54]54
  Нежность (фр.).


[Закрыть], – сказала Бела, – я не знаю другого слова.

Затем неожиданно спросила, как меня зовут.

– Джон, – ответил я. – Даже имя у нас общее. Рассказать тебе, как все это случилось?

– Если хочешь, – ответила она. – О многом я догадываюсь. С прошлым покончено для вас обоих. Сейчас надо думать о будущем.

– Да, – сказал я, – но не о моем, об их будущем.

И когда я это произнес, во мне внезапно вспыхнула твердая уверенность, что так оно именно и есть, я не погрешил против истины. Мое старое «я» из Ле-Мана было мертво. Тень Жана де Ге тоже исчезла. На их месте возникло нечто новое, не имеющее субстанции, не облеченное еще в плоть и кровь, рожденное чувством, которое пребудет вечно, – пламя внутри телесной оболочки.

– Я люблю их, – сказал я. – Я навечно стал их частицей. Я хочу, чтобы ты это поняла. Я никогда больше их не увижу, но благодаря им я живу.

– Я понимаю, – сказала Бела. – Это в равной мере относится к ним. Они тоже живут благодаря тебе.

– Если бы я мог в это поверить, – сказал я, – остальное не имело бы значения. Тогда все в порядке. Но к ним вернулся он. Все будет по-прежнему. Все начнется сначала: равнодушие, уныние, страдания, боль. Если это их ждет впереди, мне лучше пойти и повеситься на ближайшем дереве. Даже сейчас я…

Я посмотрел через ее плечо на мрак за окном, и мне вдруг почудилось, что железный заслон стал прозрачным, что я стою рядом с ним в замке, вижу, как он улыбается, вижу, как смотрит на него maman, и Мари-Ноэль, и Бланш, и Поль, и Рене, и Жюли тоже, и ее сын Андре.

– Я желаю им счастья, – сказал я, – но не так, как видит это он. Я хочу, чтобы вырвался наружу тот огонек, тот родник, что скрывается у них в груди; он заперт, но он там есть, Бела, я это знаю, я видел его, и он ждет, чтобы его освободили.

Я замолчал. Наверно, я говорил глупости. Я не мог выразить свою мысль.

– Он дьявол, – сказал я, – а они снова в его руках.

– Нет, – сказала Бела, – тут ты ошибаешься. Он не дьявол. Он человек, обыкновенный человек, такой же, как ты.

Она поднялась, задернула занавеси и вернулась ко мне.

– Не забывай, – сказала она, – я знаю его, знаю, в чем его слабость и в чем сила, знаю его достоинства и недостатки. Если бы он был дьяволом, я не тратила бы время здесь, в Вилларе. Я давно рассталась бы с ним.

Я хотел бы ей верить, но когда женщина любит мужчину, трудно сказать наверняка, насколько правильно ее суждение о нем. Не видеть зла – тоже ослепление. Я принялся рассказывать Беле о том, что я узнал, о той картине прошлого, которая сложилась у меня за прошедшую неделю из разрозненных кусочков. Кое-что из этого было ей известно, кое о чем она догадывалась. Однако чем дальше, тем сильнее я чувствовал, что, желая осудить Жана де Ге, осуждаю его тень – человека, который двигался, разговаривал, действовал вместо него.

– Бесполезно, – сказал я наконец. – Тот, кого я описываю, не похож на того, кого ты знаешь.

– Нет, похож, – сказала Бела, – но в то же время он похож на тебя.

Этого я и боялся. Кто из нас двоих был настоящий? Кто жил, а кто умер? Меня вдруг пронзила мысль, что, посмотри я сейчас в зеркало, я не увижу там никакого отражения.

– Бела, – сказал я. – Держи меня. Назови мне мое имя.

– Ты Джон, – сказала она, – ты Джон, который поменялся местами с Жаном де Ге. В течение недели ты жил его жизнью. Два раза ты приезжал сюда, в этот дом, и любил меня. Как Джон, а не как Жан де Ге. Это для тебя достаточно реально? Это помогает стать самим собой?

Я дотронулся до ее волос, до ее лица, до ее рук – в ней не было ни крупицы фальши, никакого обмана.

– Ты дал что-то каждому из нас, – сказала Бела, – мне, его матери, его сестре, его ребенку. Я назвала это tendresse. Но как бы оно ни называлось, уничтожить это нельзя. Это пустило корни. Это будет расти. В будущем мы станем искать в Жане тебя, а не в тебе Жана. – Бела улыбнулась и положила руки мне на плечи. – Тебе не приходило в голову, что я ничего про тебя не знаю? – сказала она. – Я не знаю, откуда ты появился, куда направишься, единственное, что мне известно, это твое имя.

– Только имя у меня и осталось, – сказал я. – И не будем больше говорить об этом.

– Если бы он не вернулся, – спросила Бела, – что бы он сейчас делал?

– Он хотел попутешествовать, – сказал я. – И собирался взять с собой тебя. Во всяком случае, так он мне сказал. Ты поехала бы с ним?

Бела ответила не сразу. Впервые она смутилась.

– Он был моим любовником в течение трех лет, – наконец сказала она. – Он стал мне очень близок, он часть моего существования. Полагаю, что и я ему небезразлична. Но скоро он найдет кого-нибудь другого.

– Нет, – возразил я, – он никогда не найдет никого вместо тебя.

– Почему ты так в этом уверен?

– Не забывай, – сказал я, – я жил его жизнью целую неделю.

Я взглянул на окно, на задернутые ею занавеси.

– Почему ты задернула занавеси? – спросил я.

– Это сигнал, – сказала Бела, – что ко мне нельзя. Если занавеси задернуты, это значит – я не одна.

Выходит, нам обоим пришла в голову одна и та же мысль. Пообедав, пожелав спокойной ночи Мари-Ноэль и побеседовав с матерью в ее спальне, он вполне мог снова сесть в машину и поехать из Сен-Жиля в Виллар, а там, подобно мне, пройти по пешеходному мостику к дому Белы. Он имел право находиться здесь, так же как в Сен-Жиле. Он был хозяин, а я незваный гость.

– Бела, – сказал я, – он не знает, что я бывал здесь. Скорее всего, и не узнает, разве случайно от Гастона, что вряд ли. Не говори ему об этом, если сможешь.

Я встал.

– Что ты собираешься делать? – спросила она.

– Уйти отсюда, – ответил я, – прежде чем он придет. Если я хоть сколько-нибудь в нем разбираюсь, ты очень будешь ему сегодня нужна.

Она задумчиво посмотрела на меня.

– Я могу не раздвигать занавески, – сказала она.

И когда она это сказала, я подумал обо всем, что он мне сделал. Я вспомнил, что он не только отобрал у меня мою новую жизнь, но и разрушил ту, что я сам себе построил. У меня не было больше работы, не было крыши над головой, не было ничего, кроме одежды на плечах и бумажника с некоторым количеством французских денег.

– Я задал тебе вопрос, – сказал я, – несколько минут назад. Я спросил, поехала бы ты с ним, если бы он тебя позвал.

– Вероятно, – сказала Бела, – если бы чувствовала, что нужна ему.

– Приглашение могло быть неожиданным, – сказал я, – он не стал бы тебя заранее предупреждать. Не забывай, ему было опасно показываться в Вилларе, здесь все знают его в лицо.

– Ему незачем было приезжать в Виллар, – сказала Бела. – Он бы написал мне или послал телеграмму; возможно, даже позвонил и позвал меня с собой.

– И ты поехала бы?

Она заколебалась, но лишь на секунду.

– Да, – ответила она, – да, поехала бы.

Я посмотрел на окно.

– Отдерни занавеси, когда я уйду, – сказал я. – Я пройду через дверь на улицу.

Она вышла вместе со мной в коридор.

– А как же твоя рука? – спросила она.

– Моя рука?

– На ней нет повязки.

Бела зашла в ванную и вынесла пакет в пергаментной бумаге, точно такой, как в воскресенье. В то время как она перевязывала мне руку, я подумал о Бланш, делавшей то же самое утром, о maman, чья рука лежала в моей всю ночь. О Мари-Ноэль, о ее теплой ладошке, крепко сжимавшей мою.

– Позаботься о них, – сказал я. – Кроме тебя, это некому сделать. Может быть, он послушает тебя. Помоги ему их полюбить.

– Он их и так любит, – сказала Бела. – Я хочу, чтобы ты верил в это. Он вернулся в Сен-Жиль не только из-за денег.

– Не знаю, – сказал я. – Не знаю…

Когда она перевязала мне руку и я был готов уйти, Бела сказала:

– Куда ты направляешься? Что намерен делать?

– У городских ворот меня ждет машина, – ответил я, – та самая, которую он забрал неделю назад. Та, в которой он повез бы тебя на Сицилию или в Грецию.

Бела спустилась со мной по лестнице, немного помедлила, прежде чем выпустить меня в ночь.

– Ты не собираешься причинить себе вред? – не скрывая тревоги, спросила она. – Ты не сказал себе: это конец?

– Нет, – ответил я, – это не конец. Возможно, это начало.

Бела отодвинула засов.

– Неделю назад, – сказал я ей, – я был человеком по имени Джон, который потерпел в жизни фиаско и не знал, как ему жить дальше, что с собой делать. Я подумал тогда об одном месте, где мне могут дать на это ответ, и хотел туда поехать. Но тут я встретил Жана де Ге и поехал вместо него в Сен-Жиль.

– А теперь ты снова Джон, – сказала Бела, – но тебе нечего больше тревожиться, нечего говорить о фиаско. В Сен-Жиле ты сам нашел ответ.

– Нет, ответа я не нашел, – сказал я, – просто передо мной встал другой вопрос: что делать с любовью? Проблема осталась та же.

Бела открыла дверь. Окна в домах напротив были закрыты ставнями. Улица была пуста.

– Мы делимся ею, – сказала Бела, – но она при этом не убывает. Как вода в колодце. Даже если он высохнет, источник остается.

Она обняла и поцеловала меня.

– Ты будешь мне писать? – спросила она.

– Надеюсь.

– И ты знаешь, куда сейчас поедешь?

– Я знаю, куда я сейчас поеду.

– Ты долго там пробудешь?

– Не имею понятия.

– Это место – оно далеко отсюда?

– Как ни странно, нет. Километров пятьдесят.

– Если они могут указать, как быть с фиаско, указать, как быть с любовью, – они тоже смогут?

– Полагаю, что да. Полагаю, что они дадут мне тот же ответ, что ты.

Я поцеловал ее и вышел на улицу. Я слышал, как она закрыла за мной дверь и задвинула засов. Я прошел под городскими воротами, сел в машину и протянул руку за картами. Они лежали там, где я их оставил, – в кармашке возле сиденья водителя. Нашел дорогу, которую пометил синим крестиком неделю назад. Последние десять километров придется ехать в темноте; трудновато, но если, выехав из Мортаня, оставить Форе-дю-Перш справа, дорога приведет меня к Форе-де-ла-Траппу, а затем и к самому монастырю. Я могу добраться туда за час с минутами, самое большее – за полтора часа.

Я положил карту и, взглянув на окно Белы, увидел, что она раздернула занавеси. Свет падал вниз, на канал и пешеходный мостик. Я дал задний ход, развернулся и поехал по обсаженной деревьями улице. Когда я проезжал мимо больницы, заметил у обочины «рено». Он стоял не у главного входа, а у небольших ворот, которые вели в часовню. Машина была пуста, Гастона не было видно. Тот, кто приехал на этой машине, чтобы отдать последний долг, приехал сюда один.

Я добрался до пересечения дорог в верхней части города, свернул налево и двинулся по направлению к Беллему и Мортаню.

1957

Правь, Британия!

Глэдс с любовью и надеждой,

Бин

Глава 1

Шум пролетающих над головой самолетов разбудил Эмму, но сон еще не покинул ее, принимая шум в свое течение. Сон был из тех, что повторяются снова и снова: первый раз он приснился ей лет в пять, но возвращался и в двадцать, поэтому Эмма понимала, что в нем скрыт некий психологический смысл, но она не пыталась в нем разобраться. Во сне она и Мад, взявшись за руки, грациозно кланялись сначала публике, а потом друг другу. Звучали оглушительные аплодисменты, несколько раз поднимался и опускался занавес, но рукоплескания все не смолкали. Ребенком в этом сне она смотрела на Мад снизу вверх, ища у нее защиты, и обретала уверенность от ее ответной улыбки, прикосновения ее руки. Мад будто говорила: «Все в порядке, тебя никто не обидит, я с тобой – сейчас и навсегда». В школьные и отроческие годы фигура Мад – как символ защиты и опоры – уже не казалась такой грандиозной, а скорее сама Эмма выросла, и они сравнялись в достоинстве, словно изображения на разных сторонах одной монеты, и аплодисменты предназначались уже им обеим… Последний взрыв оваций – занавес опускается в последний раз, и мир театра уступает место реальности: доносится затихающий гул самолетов, летящих со стороны моря, – а она лежит в своей постели, оконная рама дребезжит, занавески развеваются, и в комнату проникает запах утра, чистый и свежий.

Эмма взглянула на часы у изголовья и включила местную программу радио. Но вместо сигналов точного времени или голоса диктора был слышен только непрерывный гул. Видимо, где-то неисправность. Эмма попробовала настроиться на канал национального радиовещания, но и там было то же самое. По-прежнему слышался гул, да еще вдобавок ужасный треск и шипение. К черту, – она отодвинула приемник и опустилась на подушку, закинув руки за голову и мысленно переиначивая гамлетовское «быть иль не быть?» – чтобы критически оценить свою собственную двойственную жизнь. Ехать или не ехать, вот в чем вопрос. Достойно ли жить жизнью Мад, деля с ней кров, или нужно порвать с ее господством и идти по новому пути, освободившись…

Только по какому пути, вот в чем загвоздка. Для девушек нет работы, независимо от того, с образованием они или без. На любую службу претендентов хоть отбавляй. Мужчины, женщины, юноши, девушки дерутся за место, хватаются за мало-мальски приличную работу, ну а с тех пор как страна пошла на попятную и покинула Европейское сообщество – разногласия между членами Десятки послужили официальной причиной, а национальный референдум дал тогдашнему правительству подавляющее большинство, – дела, кажется, хуже некуда. По крайней мере, так говорил Папа, а он-то должен знать, ведь он управляет коммерческим банком.

– Отправляйся путешествовать, – советовал он ей. – Я плачу за все.

– Не хочу жить за чужой счет, – отвечала она. – Мне уже восемнадцать.

И вот неизбежная и тщетная попытка добиться успеха на сцене. Конечно, это все Мад. Сон сном, а пробиться не удалось. А если не сразу на вершину, тогда уж нет. Только не после аплодисментов, звучавших все ее детство. Рекламные ролики или местное радио? Нет, спасибо, леди и джентльмены, а также зрители всего мира. Мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться.

Эмма еще раз включила радио: гул не прекратился. Она поднялась с постели и пошла напустить в ванну воды. Выглянув в окошко, Эмма заметила, что на окнах комнаты младших мальчиков занавески еще задернуты. И слава богу, они, может, еще спят. Хлопнула боковая дверь, – теперь они точно проснутся, если их уже не разбудили самолеты. Это Терри выкатил свой велосипед из флигеля – где, кстати, запрещалось его держать – и умчался по дороге. Обычно Терри с трудом вставал рано, не то что Джо, который к семи всегда был на ногах и колол дрова или копался в саду; из любопытства Эмма открыла окно и крикнула ему вслед:

– Куда ты?

Он только отмахнулся, улыбнувшись, и поехал дальше. Она уже собиралась закрыть окно, как вдруг заметила: по крыше над комнатой младших мальчиков скатываются отвалившиеся плитки шифера. Одна, другая, третья. Ею овладела ярость. Она поняла, что Энди выбрался на крышу из окна своей спальни на другой стороне дома и устроился на старой трубе, своем излюбленном наблюдательном пункте. По-видимому, он что-то там повредил. «Этого я не потерплю». Недавний сон, столь далекий от жизни, оставил у Эммы чувство безысходности, заглушить которое можно только действиями, лучше всего бессмысленными. Стакан с водой с грохотом полетел в раковину и разбился на мелкие кусочки. Это принесло ей удовлетворение, и она пробормотала: «Так ей и надо». Кому так и надо? Ей или Мад? Вода в ванне была чуть теплая – нагреватель, похоже, опять испортился. Вот к чему ведет жизнь в сумасшедшем доме, по праву носящем имя владелицы, которая, покинув сцену несколько лет назад, после блестящей карьеры, не нашла ничего лучшего, как усыновить шестерых неблагополучных мальчишек, считая, что в этом она обретет новый смысл жизни.

«Не буду я ей больше помогать. Пусть найдет кого-нибудь другого. Не хочу губить свою жизнь. Я слишком молода».

Эмма приняла ванну и оделась – та же старая блузка, те же старые джинсы, не для кого здесь наряжаться, – потом спустилась вниз и вошла на кухню, недовольно сморщившись от запаха яичницы с беконом. Дотти настаивала, чтобы дети начинали день с плотного завтрака, иначе они не будут расти сильными; и, поскольку готовить ей приходилось самой, она и взяла все в свои руки.

Сорок лет Дотти служила у Мад костюмершей, и вот теперь эту женщину лишили милого ее сердцу мира театра и возложили на нее обязанности кухарки, уборщицы, экономки, сиделки, а также множество других, которые приходилось выполнять по первому требованию боготворимой хозяйки. Уже давно Эмма заметила, что их почти невозможно представить друг без друга. Если память можно сравнить с фотопластинкой – а Эмме часто казалось, что это именно так, – то первым ее зрительным воспоминанием была уборная Мад в Королевском театре: Мад сидит перед огромным зеркалом, потом медленно оборачивается и поднимается, протягивая руки к Эмме, которой три или четыре года, и произносит: «Милая…», улыбаясь своей волшебной, лучезарной улыбкой, а в углу за ширмой суетится Дотти, вешая на плечики какой-то необыкновенный костюм. Мадам нужно это… Мадам требуется то… Мадам в прекрасном настроении. Мадам не в духе. Так случилось, что «Мадам» – имя, введенное Дотти, с течением лет распространившееся по театральной иерархии, от директора, драматурга и ведущего актера до мальчиков, вызывающих артистов на сцену, и монтировщиков декораций, – в один прекрасный момент – уже никто не помнит когда – превратилось в устах ребенка в Мад. Хотя надо заметить, что сейчас, как и тогда, его разрешалось употреблять только Эмме. Если бы на это осмелился кто-то другой – разразилась бы буря.

А кстати, буря готова была разразиться в любую минуту – так решила Эмма, когда очередная волна самолетов пронеслась над головой. Им числа нет, наверное, какие-нибудь учения, и из-за них, судя по всему, не работает радио. Дотти, со своими округлыми формами, пыталась протиснуться к окну над раковиной и посудомоечной машиной и, запрокинув голову, смотрела наверх.

– Что происходит? – спросила она Эмму. – Эти штуки не дают ни минуты покоя. Мне и будильник утром не понадобился. Еще шести не было, а уже стоял сплошной рев. Что ж они не думают о людях?

– Кто это «они»? – поинтересовалась Эмма.

Она начала накрывать мальчишкам на стол. Тарелки, ножи, вилки.

– Ну, – ответила Дотти, берясь за сковородку, – те, кто управляют, почем я знаю. Нет у них таких прав. Ну вот, еще тост сожгла. Сегодня все не ладится. Почтового фургона нет, пришлось послать Терри на велосипеде искать его. Если Мадам не получит газету вместе с соком, устроит она нам. Уже полчаса назад могла позвонить. Эмма, детка, поторопи мальчишек, и так не справляюсь. И скажи Энди, чтобы чистил зубы пастой, а не мылом.

На миг гудение в небе стихло. Временное затишье. «Мне бы заниматься чем-то по-настоящему нужным, скажем, ухаживать за стариками, пораженными проказой, кормить толпы страждущих, пострадавших от цунами, – думала Эмма. – К черту, ерунда какая-то. Это все телевизионная хроника. Мад права: от нее теряешь здравый смысл».

В комнате младших мертвая тишина. Не могут же они спать до сих пор? Она открыла дверь. Занавески были плотно задернуты, но свет горел. В дальнем углу на перевернутом ночном горшке, как на троне, восседал Бен. На нем ничего не было, кроме перчаток и старой шляпы Мад (которую когда-то отправили на распродажу старья, но никто на нее не позарился). Красавец, словно из черного дерева, он выглядел младше своих трех лет. Мад взяла его к себе не только из-за цвета кожи, а еще и потому, что, как ей сказали, у мальчика что-то не в порядке с языком и он вряд ли сможет научиться говорить. Увидев Эмму, он в восторге закатил глаза, поднял вверх два пальца – жест, которому его научил Терри, – и снова уставился на верх двухъярусной кровати, где спал Колин.

Шестилетний Колин был негативом черного Бена: белокожий, голубоглазый, золотоволосый – любой режиссер из миллиона кандидатов на роль младенца Иисуса отобрал бы его. Колина нашли в канаве после фестиваля поп-музыки; родителей отыскать не удалось. Мад, которая временами страдала снобизмом, клялась, что мальчик королевских кровей; но дьявол тоже явно приложил к нему руку – за ангельским ликом скрывалось змеиное коварство. «Если кто и научит Бена говорить, так это Колин», – определила Мад и, к ужасу Дотти, отвела им двухъярусную кровать. С этого момента Колин стал для Бена кумиром, хотя пока что дара речи он так и не обрел.

– Что это ты делаешь? – с подозрением спросила Эмма.

Колин неподвижно распластался на верхней койке, накрывшись простыней и сложив руки на груди. Глаза его были закрыты. Эмма подошла поближе и тронула его за щеку: один глаз приоткрылся.

– Уйди, Эмма. Я играю для Бена умирающую Мадам, сейчас начну задыхаться и умру: вот и конец спектакля. Бен захлопает в ладоши, а я вскочу и раскланяюсь.

– Какой ужасный сюжет, – сказала Эмма. – Сейчас же прекрати играть и одевайся – через минуту будет завтрак.

Колин помрачнел:

– И ничего ужасного. Как в жизни. Мадам сама так придумала. Мы для нее и репетируем. То есть я, – Бен у нас зрительный зал.

Эмма решила им не мешать и вышла из комнаты. Беда в том, как обычно говорил Папа, – хотя она не любила с ним соглашаться, если речь шла о Мад, – что Мад меньше всего подходит на роль воспитателя трудных детей. «Может, они и счастливы, но ведь мир, в котором они живут, это нереальный мир фантазий. Как и мой, – подумала Эмма, – как и мой, все мы одним миром мазаны, миром Мад…»

Она прошла по узкому коридору и открыла дверь в спальню средних мальчишек. Энди и Сэма, которым двенадцать и девять, называют средними, чтобы отличить от старших Джо и Терри, которым девятнадцать и семнадцать. У средних тоже стоят койки, но комната их больше, чем у младших, и в ней ощущается характерный запах. Часть комнаты отгорожена проволочной сеткой, и за ней уже несколько недель живет старенькая серая белка, которая, по уверению Сэма, сама не прокормится. Пол усеян скорлупой от орехов. Дотти чуть ли не в слезах протестовала, уверяя, что такое соседство против всех правил гигиены.

– Какая тут может быть гигиена, – возразила ей Мад. – Сэм вырастет и станет знаменитым зоологом, получит Нобелевскую премию. Я не буду ему мешать.

Когда Эмма вошла в комнату, Сэм сидел склонившись на полу, но предметом его забот оказалась не белка. Новый жилец, голубь, тащил по полу крыло, а Сэм увещевал гостя отведать с ладони зерна. Он оглянулся и жестом попросил Эмму не шуметь.

– Не подходи слишком близко, Эмми, – шепнул он. – Можешь напугать его. Если он признает во мне друга, то я смогу перевязать ему крыло.

Может быть. А может быть, и нет. Сэму приходилось спасать раненых птиц, но случались у него и неудачи, тогда были слезы и похороны в кустах, причем Колин, которого всегда привлекала смерть, изображал священника.

– Как это случилось? – тоже шепотом спросила Эмма.

– Он свалился с крыши. Наверно, испугался чего-то.

У Сэма было узкое, худое лицо и врожденное косоглазие – эта его отличительная черта вызывала неловкость у тех, кто знал его недостаточно хорошо. Может быть, раньше, когда он жил с родителями, их не устраивало именно его косоглазие. Сэму изрядно доставалось, и когда Мад увидела синяки на его теле, то сразу взяла мальчишку к себе.

– Чего он испугался? – спросила Эмма. – Самолетов?

Косые глаза всегда избавляли Сэма от дознаний. По их выражению невозможно было определить, правду он говорит или нет.

– Да, – ответил он. – Похоже на то.

Открытое окно и отсутствие Энди заставляли думать иначе, но Эмма хорошо знала, что Сэм товарища не выдаст.

– Ладно, ладно, я и так все знаю. Он опять полез на крышу: я видела оторвавшийся шифер из окна ванной.

Она подошла к окну, открыла его пошире и, крепко ухватившись за раму, высунулась наружу, напоминая со стороны самоубийцу. Квадратная труба на краю крыши давно заделана изнутри, а круглое отверстие, через которое когда-то выходил дым от огромной кухонной плиты, оказалось прекрасным наблюдательным пунктом для отчаянного мальчишки; он отлично замаскировался, и его присутствие выдавали только выглядывавшие спутанные волосы, больше похожие на воронье гнездо, и, устроившись так, он, как господин, наблюдал за всеми с высоты, что временами действительно давало ему перед ними преимущество.

– Слезай, – приказала Эмма. – И я повторять не буду.

Воронье гнездо шевельнулось. Показался и лук Энди. Эмма не могла представить, как Энди смог не только вскарабкаться по крутому склону крыши, но и притащить с собой один из охотничьих луков, которые мальчишкам трогать запрещено и законное место которых в холле.

– Подарены фельдмаршалом, – хвалилась Мад. – Стрельба из лука – его любимое занятие. Много лет он был одним из самых больших моих поклонников.

– Вот и неправда, – шептал Эмме Папа, – она купила их на ярмарке в Баттерси.

Как бы там ни было, но стрелы были смертоносны. Из трубы показались голова и плечи Энди. Он улыбнулся Эмме своей обаятельной улыбкой.

– Я только слегка задел этого голубя. Случайно. Я хотел отпугнуть самолеты, но они слишком высоко. Потом пролетели вертолеты, и, будь они хоть на пару сотен футов пониже, я бы достал пилота.

– Не везет тебе на охоте, – насмешливо бросила Эмма. – Теперь спускайся и положи лук туда, откуда взял.

– Но он мой! – возмущенно крикнул Энди. – Мне Мадам его дала, ты что, не знаешь?

Эмма пожала плечами и прикрыла окно. Просто невозможно навести хоть какой-то порядок. Того и гляди, кого-нибудь застрелят, и винить в этом нужно будет не Дотти, не ее и не мальчишек, а Мад. Ну а Энди – кто бы мог ожидать, что ребенок, чудом выживший в авиакатастрофе, в которой погибли его отец, мать и старшая сестра, – это была диверсия, бомба взорвалась вскоре после взлета, – задумает претворить в жизнь идею, пусть и невыполнимую, сбить самолет с экипажем. И глазом не моргнет. Это лишний раз доказывает… Что? Эмма вернулась на кухню.

– Говорю тебе, все сегодня не ладится, – заметила Дотти, раскладывая по тарелкам яичницу с беконом. – Телефон не работает. Я хотела позвонить мяснику, а в трубке ни звука. Не представляю, что скажет Мадам. Милочка, будь добра, отнеси ей, пожалуйста, сок. Мне сейчас никак к ней не пойти. Одно к одному. Обожди-ка. Вон Терри везет наконец-то почту.

Велосипед, как всегда, лихо затормозил, затем полетел на землю у кухонного окна. По ступеням застучали шаги, и в комнату ворвался Терри – щеки его раскраснелись под цвет рубашки. У него байроновская внешность: точеный профиль и буйные кудри, и, хотя ему едва исполнилось семнадцать, по нему вздыхали все девчонки в округе. Беда только, что его мать-наркоманка, не знавшая даже имени его отца, в порыве отчаяния вскрыла себе вены, и Терри остался с ней один на один, покуда его не нашла соседка. Он бегал из всех приютов, пока его не спасла Мад. Это случилось несколько лет назад. Терри стал первой находкой Мад и не позволял забывать об этом.

– Вы себе не представляете, – обратился он к Дотти и Эмме. – Я не смог отъехать дальше проселочной дороги. Всюду солдаты. Перегорожено все шоссе. Мне близко подойти не дали – замахали на меня. А вертолеты так и носятся над головой, просто ад какой-то. Здорово, будто по-настоящему война. А где Джо?

Звуки, доносившиеся из подвала, были ему ответом: товарищ его занят, как обычно, своим любимым делом – готовит дрова для камина Мадам. Пусть хоть мир перевернется, в саду приземлятся вертолеты, – ничто не отвлечет Джо от добровольно взятой им на себя обязанности служить Мадам.

– Неужто дорогу перегородили? – воскликнула Дотти. – Что-то еще придумают? Терри, а почтовый фургон видел?

Терри посмотрел на нее и фыркнул:

– Ты что, спятила? Как он проедет мимо постов? А солдаты еще и по телеграфным столбам лазают, делают что-то с проводами.

Хлопнув дверью, он побежал вниз к Джо.

– Теперь понятно, почему не дозвониться до мясника, – сказала Дотти. – Ох и разозлится же Мадам, когда узнает об этом. Вот на, бери сок. – Она протянула Эмме аккуратно сервированный поднос.

– Не пойму, почему же она до сих пор не зовет меня. Ты сказала Энди, чтобы он почистил зубы?

Эмма не ответила. До зубов ли Энди теперь, когда происходят такие странные события, которые неизбежно вконец испортят настроение Мад. Эмма медленно поднялась по лестнице, ей не нравилось поручение, ведь такие несчастливые перемены, если только они не задуманы специально хозяйкой, всегда плохо отражаются на домашних. Эмма приостановилась на верхней ступеньке. Табличка «Не беспокоить», болтавшаяся на ручке двери, перевернута обратной стороной. «Оставь надежду, всяк сюда входящий» – цитата из «Ада» Данте, которую в давние дни повесил на дверях артистической уборной Мад один из ее партнеров как предупреждение для незваных гостей.

Эмма кашлянула, постучала в дверь и вошла в спальню своей бабушки.

Глава 2

Мад уже поднялась. Поднеся к глазам бинокль, она сидела в кресле у открытого окна, выходившего на залив. Она уже облачилась в свой наряд, если так можно назвать ее всегдашнюю одежду: нечто среднее между костюмом Робин Гуда и формой усопшего Мао Цзэдуна. Одежда эта была вполне по погоде для ноября на корнуолльском побережье, если вы собирались участвовать в соревнованиях по стрельбе из лука или помыть паровоз. Насколько было известно Эмме, Мад не планировала заняться ни тем ни другим, – опять же, как знать, что принесет новый день?