Текст книги "Персидский джид"

– Не московский, – уверенно заявил Митюшка. – И не тверской, тверской я знаю. И не ярославский.

Данила насупился. Сам он с большим трудом избавлялся от оршанского своего выговора и вроде следил за речью, а забудется – и проскакивает твердое «черве», и ехидно усмехается Богдашка… вот как сейчас… очень ему, вражине, хочется, чтобы загадочный злодей был из мещан!..

Отсутствие бороды было для Москвы явлением удивительным и даже неприятным. Коли у мужика на лице волос не растет – болен, стало быть, а брить лицо – грех, в Содоме и Гоморре так-то для соблазна лицо брили. Польская война открыла москвичам двери в тот мир, где живут иначе, и посуда, и одежда, и стулья, и обивка стен другие. Все это было привезено, приживалось понемногу, и молодежь пробовала было отпускать одни усы, без бороды, но надолго этого баловства не хватало. Человек такого возраста, когда поневоле становишься поперек себя шире, еще пять лет назад постыдился бы выйти на улицу без бороды. Выходит, уже и на Москве безбородые завелись…

– Данила, не твоя родня, часом?

Как бы Богдашка удержался от такого вопроса?!

– Нет, мещане все носят бороды, – отвечал Данила и не удержался, брякнул: – С волками жить – по-волчьи выть.

– Ты, шляхтич, язык-то придержал бы, – первым огрызнулся Тимофей, при этом нехорошо глянув на Богдана.

Ермак Савельевич усмехнулся – понял, кто тут главный.

Все вместе еще помучили сидельца расспросами. Усы – хорошая примета, а что еще было? Был, оказывается, подбородок в три яруса, особенно поразивший парня – он такой диковины еще не видывал, этот голый подбородок явно навел его на срамные мысли – складки-то, как у дебелой бабы…

Цвета глаз и волос он назвать не смог – скорее всего, были русые. Отметин на толстой роже тоже не высмотрел. Ну да и на том спасибо.

– Коли вдругорядь придет, ты, Ермак Савельевич, джид ему пообещай, с самолучшей бирюзой, а сам на Аргамачьи конюшни молодца шли с записочкой, – сказал Тимофей. – Пусть спросит Богдана Желвака, либо Семена Амосова, либо Данилу Менжикова, либо меня – Тимофея Озорного. А за то тебе вот два алтына задатка. Серебром!

Он достал кошелек и стал высыпать на широкую ладонь монеты, чтобы выбрать нужные.

– Три задатка да три за джериды, и в придачу могу старый джид дать, чтобы знали, как новый мастерить, – предложил купец.

Тимофей разинул было рот, чтобы приступить к торговле, но дикий крик ошарашил его, да и всех, кто был в лавке. По Саадачному ряду бежал парнишка, размахивая руками, и вопил, заходясь от беспредельного восторга:

– В Кремле приказы горят!!! Бегите, православные! Все горит!

– Ахти мне! – воскликнул Ермак Савельевич. – Попустил Господь, этого еще недоставало!

– Кони! – сказал Желвак.

Первым из лавки выскочил Семейка. За ним – Данила, держа в одной руке персидские джериды, в другой – сторгованные, без рукоятей. Третьим – Богдаш. Тимофей бросил на рундук столько, сколько оказалось на ладони, и побежал следом за товарищами.

Огонь в Кремле разлетается скоро – все терема деревянные. От приказного здания до Аргамачьих конюшен запросто добежит. А там и выводить коней некому – многие конюхи перебрались на лето в Коломенское. Коней, правда, тоже мало, но и тех надобно спасать!

Ближе всего были Спасские ворота. К ним и понеслись, впереди уже был Богдан, пробивавшийся сквозь толпу так, что люди с криками по сторонам разлетались. За ним бежали Семейка с Данилой, то и дело озираясь – не отстал ли Тимофей.

В Кремле дымом не пахло, никто не носился, как ошпаренный, с охапкой спасенного имущества. На Ивановской площади конюхи подошли к знакомым подьячим, которые сидели тут чуть ли не круглосуточно и первыми узнавали новости. Те были в немалом изумлении – да не горит же ничего.

– Пошли на конюшни, – решил Тимофей. – Мало ли что…

– Не к добру, светы, – заметил Семейка. – Ночью вокруг Водовзводной башни суета, а ведь коли в Верху пожар – на нее вся надежда.

– Не к добру, – согласился Богдан. – Да только про огонь тот покойник, Бахтияр, ни слова не вымолвил. «Мышь», да «ядра», да «коло»…

– Колокол! – сообразил Тимофей. – При пожаре бьют в набат, вот он про что!

– Ага, и мыши с крысами на двор выбегают, – с обычным ехидством добавил Богдан. – Нет, братцы-товарищи, пойдем-ка мы на конюшню и там заново все обсудим.

– И у деда спросим, где Ульянка. Он-то последний, поди, Бахтияра живым видел, когда к Кремлю провожал, – молвил разумное слово Семейка. – Глядишь, и запомнил, о чем дорогой толковали.

Дед Акишев сидел, как всегда, в шорной, оттуда покрикивал, гоняя молодых конюхов. Ему передали странный слух о пожаре и сами были не рады – дед забеспокоился, засуетился. Наконец догадались – выставили у храма Рождества Богородицы на сенях дозорного – коли опять начнется шум и потянет дымом, он добежит, и все вместе начнут выводить коней. Тогда только дед ответил на неоднократно заданный вопрос об Ульянке.

– К нам отправил, к Анофриевым ночевать. А сегодня спозаранку он домой поехал на Каурке. Потихоньку доберется.

Каурка, восьмилетний бахмат, весной захворал – по непонятной причине во рту образовался «насос» – отекло нёбо, конь почти перестал есть. Пробовали растирать отек с солью – только хуже сделали. Дед Акишев отступился и решил перегнать коня в Хорошево, на свежую травку, к опытному стадному конюху Пахомию – авось он доберется до причины хворобы.

– Данила, свет, а не поехать ли тебе в Хорошево? – вдруг предложил Семейка. – Сыскать бы тебе там того Ульянку да расспросить.

Данила как раз возмечтал было забраться на сеновал. Ночка выдалась бурная, после такой ночки поспать бы хоть немного! Но Тимофей, Семейка и зловредный Богдашка были веселы и бодры, хотя тоже не спали. Впрочем, Тимофею-то с Богданом удалось вздремнуть… Ин ладно, как говорит улыбчивый Семейка…

Данила расправил плечи, вздернул подбородок.

– Я и сам о том думал, – сказал он. – Прокатиться, косточки размять!

– Это ты, Семен Ефремович, славно придумал, – похвалил дед. – Пускай съездит, пускай! Да вот что, Данила, Ульянка пряники медовые любит, так ты на торгу купи ему пряничка, вот тебе две деньги…

– Верно, Назарий Петрович, с пряником-то он охотнее вспоминать станет, – сказал Семейка.

Даниле совершенно не хотелось баловать парнишку заедками – не малое дитя, чай. Но слово деда Акишева на Аргамачьих конюшнях – закон. Придется вручать пряник…

Взяв гнедого Летуна, Данила выбрал на торгу самый подходящий пряник, в виде конька, и уже знакомой дорогой поскакал в Хорошево. Десять верст на отдохнувшем бахмате – что, в самом деле, за чепуха? А вот настанет день, когда дед даст Даниле под верх не бахмата, а аргамака, тогда и вовсе десять верст пронесутся со свистом, расстилаясь под конские копыта с непостижимой быстротой.

В Хорошеве Данила отыскал стадного конюха Пахомия и передал поклон от деда Акишева.

– Ульянка тебе надобен? Захворал парнишка, из Москвы вернулся – тут же пожаловался, у бабки его ищи, – качая головой, сообщил Пахомий. – Сказывали, опять чирьи на нем вскочили. И что за беда – как лето, так у горемыки чирьи по всему животу и по спине садятся! В холод проходят, по жаре опять вскакивают. Думали, под черемуховый цвет похолодает, без чирьев обойдется. Так нет же – где-то бегал, взопрел. Бабка его все лето и парит, и мажет, все без толку. А как осень – тут они сами и проходят.

Узнав, который домишко бабкин, Данила поехал отыскивать страдальца. А ехать было – за угол завернуть…

Он вошел в низенькую дверь и приветствовал еще не слишком старую женщину в холщовой подпоясанной рубахе, и оглядел избушку, и шагнул к занавеске, за которой несомненно был Ульянка, да только задремал и не слышал, как гость пришел.

– Нет внучка, я его к тетке отправила, тетка у него в Мневниках живет. У нее корневщица знакомая завелась, знатно лечит, так чтобы посмотрела. Может, ему чирьи-то заговорить надобно? Я парить умею, а слов – не знаю. В Хорошеве-то я первая травознайка, а на Москве и посильнее меня есть…

– А как тетку-то звать? – спросил Данила.

– А тебе на что?

– Ульянку срочно сыскать надобно.

– Она-то его дома держать не станет, к корневщице, поди, и повела. А к которой – Бог ее ведает! Есть такие, что у себя болящих оставляют, сами лечат.

– Так ты, бабушка, про тетку-то растолкуй все же, – домогался Данила. – Говорю же тебе – велено Ульянку сыскать без промедления!

– А кто ты таков, чтобы мне указывать?! Откуда взялся?

– Да конюх я, Аргамачьих конюшен, Данила Менжиков!

– Знать не знаю никакого Данилы!

И далее беседа была – как горохом об стену…

Плюнув, Данила выскочил на двор.

Из-за плетня глядели Пахомовы сыновья и батька вместе с ними.

– Вот ведь холера! – Данила чуть не шипел от злости.

– Что, не поладил? – осведомился Пахомий и, услышав, в чем беда, объяснил: – Врет, будто слов не знает! Она сама потайными словами балуется! Должно быть, перед выходом на внучка оберег наложила, вот и не желает никому про его дорогу сказывать, чтобы свое дело самой же не перебить.

Данила направился к задворному конюху Устину Гееву, главному на Хорошевских конюшнях, растолковал, что парнишка нужен для розыска, грозно помянул дьяка Башмакова.

– Как вернется Ульянка – посажу на бахмата и в Аргамачьи конюшни отправлю, – обещал Геев. – А ты там скажи деду Акишеву или хоть кому из братьев Анофриевых, куда ему дальше скакать, к дьяку в Коломенское или как. Нешто мы не понимаем вашей службы?

Данила поскакал обратно, моля Бога, чтобы в Кремле все было спокойно и можно было завалиться на сеновал.

Какое там! Данилу уже ждали с новостью.

– Башмаков в Разбойном приказе сидит, – объявил Тимофей. – Сам видел – приехал верхом на Салтане, Салтана знаешь? Буланый, без полувершка.

Данила кивнул – к конским меркам он уже приспособился. Беря за основу два аршина, конюхи всего лишь прибавляли или убавляли сколько надобно вершков. А Салтан был один из тех коней, что пригнали из Хорошева. И Даниле конюхи его особо показывали – ладный жеребчик, хоть и маловат ростом.

– А давно он там сидит?

– А недавно… – Тимофей задумался. – Не иначе, про казанских воров приехал разузнать.

Так оно и оказалось.

Башмаков пробыл в Разбойном приказе недолго – конюхи как раз успели собраться у входа на Аргамачьи конюшни и ждали, пока их позовут. Он прислал человека, тот проводил всех четверых в помещения Приказа тайных дел, сейчас опустевшие – подьячих и писцов государь указал взять в Коломенское.

Войдя, конюхи дружно поклонились.

Башмаков стоял у стола, не желая присаживаться – то ли знал, что скамья пыльная, то ли был нетерпелив. Для поездки он принарядился – был в малинового цвета кафтане, в желтых сапогах, щеголь щеголем. Но вот только лицо у щеголя не самодовольство излучало, а скрытую ярость – дьяк слегка набычился, плотно сжал губы, левый уголок рта подрагивал, отчего шевелился и левый ус.

– Кому верить, уж и не знаю, – сказал он вместо приветствия. – Данила! Тебе то бегство из подземной тюрьмы не примерещилось ли часом?

– Нет, твоя милость, не примерещилось, – с достоинством отвечал Данила. – Вот и джерид при мне. Где бы я его иначе взял?

– Да и для чего ему врать, батюшка Дементий Минич? – спросил Тимофей. Он, как старший, должен был непременно вступиться за младшего.

– Стало быть, либо приказные, либо сам казанский воевода врет. Нет у них сведений, что из тюрьмы под Тайницкой башней воры бежали! Нет!

– Может, прислать не успели? – предположил Богдаш. – Мы-то с Данилой быстро ехали, каждый одвуконь, а они там пока еще для гонца полную пазуху грамот наберут да пока его отправят, а он еще к обозу прибьется, чтобы безопаснее ехать, и за месячишко насилу до Москвы доплетется…

– Не для того их государь кормит-поит, чтобы они от Казани до Москвы месяц плелись! Пешком идти – быстрее выйдет!

Тут Башмаков хватил через край. Коли по ровной дороге, да спорым шагом, да без лишнего груза – пешком и скорее добежишь. Но где та ровная дорога?!

– Сколько вы после того в Казани пробыли? – вдруг спросил он.

– Два дня, коням отдохнуть дали, за то время что велено исполнили, а на третий обратно собрались, – доложил Богдаш. В этом деле он был старший, он и держал ответ.

– Мог бы старый дурак вам с собой для Разбойного приказа грамотку дать!

Конюхи молчали. Коли сейчас для Башмакова казанский воевода – старый дурак, то лучше стоять тихонько и ждать, пока буря кончится.

Башмаков еще замысловато выразился, помолчал и повернулся к Даниле:

– Джериды при себе?

– Вот они, твоя милость! – Данила знал, что улика понадобится, и прихватил обе находки с собой.

Развернув холстинку, он выложил оружие на стол.

– Который казанский? – резко спросил дьяк.

– Так они ж одинаковые, твоя милость! – воскликнул Данила. – Теперь уж не понять, который казанский!

– Так…

Башмаков взял оба джерида за узкие лезвия и держал перед глазами усыпанные бирюзой черенки, сравнивая и узор, и металл, и качество камней.

– Был у кого-то знатный персидский джид, а что от него осталось? – как бы самого себя спросил Тимофей.

– Один джерид и остался, – отвечал Башмаков. – Славная работа, не всякому по карману.

– Да и поди теперь раздобудь персидский джид! Я в Саадачный ряд как-то целую зиму наведывался, купить хотел. Редко их теперь привозят… – Тимофей развел руками. – У одного только купчишки на продажу есть. Мы уже ходили, сличали. Те не в пример дешевле.

– Из старых, стало быть, запасов? – поворачивая джерид то так, то этак, рассеянно спросил Башмаков и вдруг, почти не целясь, запустил им в дверь. Попал ровнехонько в щель меж досками – и острия не повредил, и ловкость свою проявил.

– Я, твоя милость, сразу заподозрил, что злодей наш – не простой человек, – выступил вперед Богдаш. – Простой – как? Он все больше кистенем! А коли нож из-за угла метать, так он и хлебным ножом метнет, и каким попало. Ведь нож мечешь и не знаешь, вернется ли. А тут злодею, видать, все равно было – у него таких-то игрушек полны сундуки…

– Раньше джериды к ножнам тонкими шнурками крепились, – возразил Семейка.

– Все три или четыре, сколько в джиде было. Метнешь, не долетит – обратно притянешь.

Башмаков еще раз оглядел черенки.

– Твоя правда, Семен. Вон колечки. Да только шнурка, чтобы злодея притянуть, я не вижу.

– Со шнурком кидать – это еще уметь надобно, – объяснил Семейка. – Вот он, злодей-то, и отвязал.

– Или удаль молодецкую показывал – мол, мне, как распалюсь, ни черта не жаль! – высказал свое мнение Богдаш, который, видать, и сам был таков.

– Будет вам, – прервал эти изыскания Башмаков. – Стало быть, побег Даниле не приснился. И устроил тот побег человек, который тут, на Москве, объявился и вокруг воровских денег вертится. Придется докапываться… Семен, поедешь в Казань?

– Как твоя милость прикажет, – отвечал Семейка.

– Кого с собой возьмешь?

– А Озорного. Мы с ним навычны в паре-то работать.

– Сегодня отдыхайте, завтра утром будьте в Коломенском, я вам к воеводе грамоту дам. Грамоту-то вы ему передайте, да и сами не зевайте.

– А мы в посаде послоняемся, разведаем, – сказал Тимофей. – Вон Семейка по-татарски еще не разучился, я тоже кое-что разумею, напоим кого следует, языки развяжутся…

И замолчал, чуть наклонив голову, чуть вытянув вперед шею, чуть приоткрыв рот, что, вместе взятое, составляло целый вопрос: дьяк, а дьяк, денег-то нам на это дельце дашь или за свои нужных людей поить придется?

Башмаков усмехнулся.

– Горазды вы все на государевы деньги разгуляться…

– Так служба ж такая! – воскликнул Тимофей, вложив в свои слова едва ль не клятву на кресте: да коли великому государю надобно, и до поросячьего визгу напьемся, себя не пожалеем!

– В Коломенском деньги получите. Узнать вам надлежит вот что. Кого те налетчики увели из подземной тюрьмы. За что те люди в узилище сели. Попадались ли ранее. Был ли до того такой налет на тюрьму. Это – первое. Второе…

Башмаков достал кошель, вынул завернутые в бумажку деньги.

– Это – воровские, тратить не вздумайте, – предупредил он. – Те самые, что вы на мертвом теле нашли. Докопайтесь, ходят ли такие деньги в Казани. Коли найдете там подобное, сличите. А ежели доберетесь, откуда в Казань воровские деньги идут, то за наградой не постою.

Семейка принял сверточек, сунул за пазуху.

– А вы, Богдан с Данилой, докопайтесь мне, кто таков покойный Бахтияр, что это за Бахтияр такой и кому он служил. Молчи, Богдан, сам знаю – дело непростое. Однако, молодцы, коли он меня перед смертью поминал – стало, это мое дельце… Что еще разобрали?

– Говорил невнятно, только и поняли, что твою милость зовет, да еще – «мышь», не то «мысь», «ядра» и «коло», – доложил Богдан. – «Мышь» – либо от Беклемишевской башни, либо «Мытный двор» не смог выговорить, что за «ядра» – одному Богу ведомо.

– А подобрали меж Водовзводной и Благовещенской… – Башмаков задумался. – Кремлевских нищих опросить…

– Опросили, твоя милость, – доложил Тимофей. – За своего не признали.

– Что ж за Бахтияр такой? Ну-ка, еще раз про него расскажите, с самого начала!

Рассказывать доверили Даниле – он Бахтияра от собак спасал и единственный с ним говорил. Данила выложил все, что помнил, особо подчеркнув нерусскую внешность и осведомленность Бахтияра.

Башмаков выслушал, хмыкнул, покачал головой.

– Следит кто-то за Приказом тайных дел, видать, ждет от нас пакости, – сказал он. – И для того был Бахтияр нанят. Иное мне на ум не приходит. Ну, не станем из пустого в порожнее переливать. Вас, Тимофей с Семеном, жду в Коломенском. Вы, Богдан с Данилой, отоспитесь – и за дело. В Конюшенный приказ я про вас напишу. Ну, с Богом.

Конюхи поклонились, безмолвно отвечая своим поклоном: все поняли, твоя милость, готовы потрудиться. Башмаков первым вышел из помещения, конюхи – следом, и расстались они без единого слова.

– В дорогу, стало быть, – сказал Тимофей. – И то! Застоялись Ворон с Лихим. А коли одвуконь – так надобно еще по бахмату взять. Я бы Балабана взял, он конь старый, да с ним и горя не знаешь, его и на ночь хоть не привязывай, никуда не денется, и ученый – незнакомой травы в пасть не возьмет.

– Я Буянку возьму, – решил Семейка. – Его уже к дороге приучать пора. А с опытными конями пойдет – у них и поучится. Заодно и поглядим, какова ему цена. Так, свет?

– Да еще сходим сегодня в храм Божий, молебен отслужить велим, свечки поставим.

– Тоже дело.

Пока Данила ездил в Хорошево, Тимофей побывал в Конюшенном приказе, договорился насчет сбруи. Сейчас следовало забрать ее, увязать в тюки, погрузить на телегу и отправить в Коломенское. Этим занялись Богдан и Данила, а Тимофей и Семейка стали собираться в путь – сходили в баню (ту, где трудилась сбежавшая в Соликамск Авдотьица), приготовили дорожные мешки. И, наконец, дошло дело до молебна.

С храмом конюхам повезло – в трех шагах от Аргамачьих конюшен, прямо в Боровицких воротах была устроена церковь Рождества Иоанна Предтечи, там и батюшка уже был свой, понятливый. И еще кое-что, молодым конюхам любезное…

Был в этом храме образ святого мученика Уара, написанный, говорят, по обету царицы Марьи Нагой и в меру роста сыночка ее, царевича Димитрия, во младенчестве. Московские матери с бабушками, искренне полагая, что убиенный царевич, родившийся в день памяти святого Уара, имеет чудотворную и целительскую силу, что ни день – приходили к литургии с грудными болящими младенцами. При подножии образа лежал камень четырехгранный, длиной в аршин, поставленный для того, чтобы удобнее к образу губами приложиться. Так на него повадились во время молебна младенцев класть, из-за чего порой и шум подымался, потому что поделить аршинный камень на двоих или на троих – задача неразрешимая.

Редко какая женка приходила одна, неся младенца. Обычно с ней были еще сестра, или подружка, или сенная девка, или кто-то из комнатных женщин, а то и целая свита. Ради этого женского общества стоило, оторвавшись от дел, лишний раз заглянуть в храм, благо бежать недалеко. С иной перемигнуться, а с иной и знакомство свести…

Обсуждая, какое продовольствие брать в дорогу, да еще устремившись к храму, Семейка и Тимофей проскочили вперед, Богдаш и Данила оказались вдвоем.

– Искать следов, стало быть, придется… Давай-ка припоминать, где мы этого горемыку от собак спасали, – сказал Богдаш, хотя он тут был вовсе ни при чем, а узнал про спасение, уже когда чуть ли не к Пречистенским воротам подъехали.

– Почем мне знать? – буркнул Данила.

Он тогда впервые побывал в Хорошеве, впервые проехал Звенигородской дорогой и понятия не имел, какие улицы с переулками, какие ворота и храмы стояли в той части Москвы, ведь это был уже даже не Белый город, а Земляной город, и там у парня никогда никаких дел не водилось.

– Экий ты!.. – Богдаш, обладавший прекрасной памятью на приметы местности, никогда не мог взять в толк, как можно без такой памяти обходиться. – Ну, выехали из Хорошева, потом – верст пять лугами да полями. Или шесть, кто их считал? Там по левую руку Ваганьковская слобода – так?

– Может, и так.

– Что ж тебя твоя зазноба не научила? – напоказ удивился Богдаш. – В Ваганькове скоморохи селились, там народ тешили, кто хотел их к себе позвать, там и искал.

– Да когда ж это было?! – возмутился Данила. – Еще при покойном государе! Она, поди, и не помнит.

– Она-то помнит, – уверенно ответил Богдаш. – Она девка на возрасте, должна помнить.

Это Даниле не понравилось. Впрочем, не понравилось все: и как Богдаш приписал себе чужую заслугу, и как напомнил про Настасью, которую дай Господи поскорее забыть, и еще – приглядывался к ней, блядин сын, годки ее сосчитал!.. Ему-то какая печаль?…

И тут же Данилу словно чьей-то тяжкой ладонью по лбу хлопнуло: помнит! Ох как помнит, как прошлым летом, когда безумного кладознатца ловили, спас Настасью с молодыми скоморохами от смерти!

Чтобы Богдаш да долее двух часов про девку помнил?!

Стало быть, когда недавно ее поминал, не к слову пришлась, а впрямь занозой в душе застряла.

Очень Даниле это не понравилось. Сам бы не мог объяснить, почему, а на душе вдруг сделалось пасмурно. Не к добру такие Богдашкины воспоминания. Однажды он вот так-то думал про них двоих, думал, да в дурной своей башке и сосватал, потому что оба друг дружке под стать. Точно так же тогда скверно сделалось, как теперь…

– Ну так проехали Ваганьково – дальше через пару верст речку Пресню перешли, за ней нашим конюхам государь землю отвел, где селиться, – расписывал дорогу Богдан, ведать не ведая, какие мрачные страсти вскипели в Данилиной голове. – Вот женит тебя дед Акишев, там себе и двор поставишь. А там уж и земляной вал, да ведь мы в ворота не въезжали – мы вдоль вала коней повели. Давай, брат, вспоминай!

– Да что я? Ты ж видел, как горемыку спасали, ты и должен помнить, где это было, – отвечал раздосадованный Данила.

Богдаш рассмеялся.

– Ишь ты, горластый волк зубастый! Бей своих, чтоб чужие боялись!

И опять он обошел Данилу, извернулся да себя над ним и поставил, хотя был кругом неправ. Очень хотелось Даниле освоить эту повадку старшего товарища, да все никак не выходило.

На смех обернулись Тимофей с Семейкой.

Семейка внимательно поглядел на Желвака, еще больше прищурив прозрачно-серые глаза. Он видел, что Желвак опять непутем цепляется к Даниле, и взгляд был предупреждающий: уймись, дорогой товарищ, не балуйся, осади малость… не то…

Тимофей же, услышав громкие слова, сразу понял: опять молодцы сцепились.

– Пошли, – сказал он Семейке. – Детина не маленький, сам разберется. Ишь, усы скоро на палец крутить начнет, а все за ним, как мамка, бегай…

То, что Тимофей назвал Данилиными усами, было пока лишь намеком, дюжина слабых черноватых волосков справа да столько же слева. Самое забавное, что сам Данила о них пока и не знал. Он так редко видел свою рожу в зеркале, что начни расти борода – он бы про то узнал последним, когда уж закурчавится.

Услышав такую новость, Данила шлепнул себя двумя пальцами по верхней губе и стал быстро ощупывать место, где у мужиков усы растут. И точно – провел по-над кожей против шерсти и ощутил нежное покалыванье. Вот же они, окаянные! Вот же они, любезные!

– Ты их салом смазывай, – посоветовал Богдаш. – А то еще девки крапивой косы моют, чтоб были густы, так не попробовать ли?

Данила покосился на товарища – тот вроде бы говорил без издевки.

– Дались вам всем мои усы, – буркнул Данила, вспомнив, разумеется, Настасью. – И без сала вырастут. Так где мы с тобой остановились? Докуда доехали?

– До земляного вала, – преспокойно сказал Богдаш, – а там направо повернули и вдоль него – до Крымского брода. Теперь давай, вспоминай!..

Видя, что спор вышел мимолетный, Тимофей с Семейкой пошли к храму.

– Это было, уже как речку перешли.

– А церкви ты там поблизости не приметил?

– Может, и была… – Данила задумался.

Будучи занят беседой с Ульянкой, он краем глаза присматривал за конями, а более по сторонам не таращился.

– Должна была быть! Там храм Девяти Мучеников стоит!

– Коли и стоит, то не на виду. Мы коней мимо храма не прогоняли.

– Точно – не на виду…

Тимофей повернулся.

– Да чего языками болтать? Сели бы с утра на коней да и поехали тем же путем, нашли нужное место.

Данила и Богдаш переглянулись. Может, Желваку хотелось затянуть этот нелепый разговор, чтобы вдоволь поиздеваться над Данилиным незнанием московских окраин, кто его ведает. Но сейчас это уже не получалось.

После молебна отправили в дорогу Семейку с Тимофеем. Они сопровождали телегу со сбруей, быстро двигаться не могли. Решили, что ночевать им – в Коломенском, а уж оттуда спозаранку – в Казань.

Данила с Богданом остались одни.

– Они-то быстрее нас обернутся, – сказал Богдаш. – Дороги просохли, купчишки оживились, пока распутица была – они все обозы собирали, а теперь-то обозы один за другим и потянутся! Так что и дорога безопаснее сделается.

– А мы с тобой тоже делом займемся или так и будем на конюшнях сидеть? – полюбопытствовал Данила.

Спать ему уже не хотелось, голова была пустая и ясная, он перешагнул некий порог, за которым тело, лишенное сна, впадает в ошалелое состояние и готово к самым бестолковым подвигам.

– Поехали!

Был долгий вечер на рубеже весны и лета. Черемуховый ветер, пролетая, смущал взъерошенную от бессонной ночи душу.

Данила с Богданом по Волхонке, потом по Оcтоженке доехали до земляного вала, выбрались из Москвы и повернули на север, тем самым путем, каким гнали коней в Коломенское, разве что в другую сторону. И доехали до Пресни, и повернули назад, и тут уж Богдаш взял власть в свои руки и тыкал Данилу носом в каждый переулок – не отсюда ли бежал покойный Бахтияр?

– Отсюда! – воскликнул вдруг Данила.

Богдаш задрал голову:

– Так вот же она, церковь-то!

– А я что – в небеса таращился? Я за конями глядел!

Церковь и впрямь стояла в глубине переулка. Конюхи свернули туда, рассуждая – откуда мог выскочить Бахтияр?

– Ему совсем немного до нас оставалось, когда мы песий лай услышали, – вспомнил Данила. – Голован мигом до него долетел.

– Коли на него псов спустили, он от ворот далеко уйти не мог, псы, поди, еще быстрее Голована… Либо из тех ворот, либо из этих! – решил Богдаш, показав плеткой на одни и на другие.

Очень у него это ловко получалось – мотнув кистью, подкинуть висящую на мизинце плетку и сразу крепко ее ухватить.

Данила подъехал к забору, приподнялся в стременах и заглянул на первый из подозрительных дворов. Ничего особенного не увидел – обычный беспорядок, без какого не обойтись живым людям. Он проехал подальше, опять привстал в стременах – и с той же пользой для дела.

Богдан свистнул, Данила обернулся.

От храма шла, ковыляя, сгорбленная бабка с преогромной клюкой. Что-то в этой бабке показалось Даниле знакомым, она словно бы несла на себе некий тайный и важный знак. При этом вид у бабки был самый что ни на есть богомольный. Легко было узнать в ней обычную обитательницу московского храма, лучше всякого батюшки знающего, как отслужить обедню, переносчицу вестей и изобретательницу диковинных поверий.

Видя, что бабка бредет к калитке, что рядом с крытыми воротами, Данила отъехал от забора. Ссориться с чужой старухой он не желал. Но старуха, видать, еще помнила, что может означать переливчатый свист весенним вечером за оградой расцветающего сада.

Молодцов-вершников было двое, оба с плетками, она – одна, и все же бабка, развернувшись так, чтобы видеть обоих, пошла в решительное наступление.

– Ах вы, сучьи дети, выблядки, нехристи, коркодилы! Я вам покажу, как Марфушку сманивать! Сейчас вон молодцов кликну! Пошли отсюда вон! Пошли вон, говорю!

При этом она так замахнулась клюкой, что Богдан, взяв на себя повод, заставил коня пятиться. Кто ее, старую дуру, разберет – подскочит да и треснет бахмата по морде, и никто ей не указ.

Данила же глядел на бабку, пытаясь понять, что такое с ней связано. Вроде нигде старую склочницу не встречал, никакой Марфушки знать не знал.

Богдан опять свистнул. Свист получился выразительный: давай-ка, товарищ, пока уберемся отсюда, шум нам с тобой ни к чему.

Данила подъехал к Богдану, и вместе они произвели правильное отступление, а бабка-победительница погрозилась клюкой на прощание и скрылась за калиткой.

– Не повезло сегодня Марфушке, будет за ней, бедненькой, строгий надзор, – сказал, усмехаясь, Богдаш. – Ради государева дела и сам бы к той Марфушке в светлицу залез, коли бы доподлинно знал, что с ее двора Бахтияра турнули и собак натравили.

– Вот ведь холера, – буркнул Данила, хмуро глядя на захлопнувшуюся калитку.

– Они все – холеры, брат, только смолоду еще холерного ремесла не знают, но учатся скоро и успешно, – утешил Богдаш. – Да что это с тобой? Всего-то ночь не доспал, а как вареный! Как же быть-то? Ты точно уверен, что из этого переулка Бахтияр выскочил?

– А бес его знает, – огрызнулся Данила.

Богдашка мешал сосредоточиться. А с бабкой было связано нечто важное. С маленькой, вредной бабкой, закутанной в черную шубу, с ее лицом, напоминавшим выложенную на белый плат сушеную грушу, с цепкой, корявой, темнокожей лапой, ухватившейся за клюку…

– Клюкин, – вдруг сказал он. – Точно – Клюкин!

– Кто – Клюкин?

– Купец, который Бахтияра собаками травил. Сам Бахтияр про купца тогда сказал.

– Ишь ты! Вспомнил! Тебе, Данила, много спать вредно. От сна память делается дырявая. А ночку не поспал – все и вспомнилось.

Богдашка не мог обойтись без ехидства. Но сейчас было не до его затей. Данила, даже не посмотрев в его сторону, поехал к перекрестку – искать припозднившегося прохожего, чтобы спросить о дворе купца Клюкина.

Оказалось, это тот самый и есть, где проживает крикливая бабка.

– Давай-ка мы, Данила, тут за углом подождем малость. Там у них живет Марфушка, которую стерегут. Значит, к ней кто-то ходит. Коли девка – через забор, поди, переговариваются, а баба, да еще вдова, – так та и в светлицу может привести. А весна, кровушка играет… И у тебя, поди, играет! – так завершил свое поначалу разумное рассуждение Богдашка.