Текст книги "Персидский джид"

С другой стороны, ему очень хотелось рассказать Деревнину про обманщиков, Федота с Никитой Борисовичем и Демьяном Петровичем. Какой им прок был рассказывать чужому человеку про какие-то детские ножички с бирюзовыми черенками? И заманивать к неведомому помирающему деду – тоже ведь непонятно, для какой надобности! А потом преследовали, хорошо, перевозчик выручил. Что же такого Стенька видел и понял на том дворе, коли его преследовали?

Поразмыслив, он решил никому ничего не рассказывать. До поры – кто знает, может, в этой чепухе и обнаружится какой-то тайный смысл?

* * *

Данила недолго отлеживался в сарае – на следующий день прискакал Башмаков.

Дьяк в государевом имени прежде всего отправился в Конюшенный приказ, занял там горницу подьячего Пантелея Бухвостова, послал служителя отвести своего аргамака на конюшни и потребовал к себе Богдана Желвака. Богдаш знал, что вот-вот позовут, был наготове и сразу явился.

– Теперь говори вразумительно, – велел Башмаков. – Из грамоты твоей я то лишь и понял, что Данилу Разбойный приказ повязал. Что тут еще стрястись успело?

– То и стряслось, твоя милость, что Данила из Разбойного приказа сбежал…

– Из Разбойного приказа?! – Башмаков ушам не поверил.

– Точно так, и я его спрятал на дворе у князя Сицкого.

– Ловок! Сдается, что и сбежать тоже ты помог.

– Само так вышло… – И Богдаш рассказал, как подсылал пьяного дьякона в кабак «Под пушками» и как этот дьякон невольно способствовал побегу.

Башмаков расхохотался.

– Евтихеев все не может простить Даниле, что тот с Настасьей-гудошницей покумился! – весело сказал дьяк. – А вот хотелось бы знать, где та налетчица обретается… Ну что ж, ты тут сиди, меня дожидайся, а я в Разбойный приказ пойду, Данилу выручать. Заодно и докопаюсь у них, кто таков Бахтияр.

Богдан поклонился, но дожидаться Башмакова в помещении не стал, а вышел на крыльцо. Там-то он и приметил, что в сторону Разбойного приказа пробежал знакомый ему человек – земский ярыжка Аксентьев с лубяным коробом на плече.

Приказные частенько одалживали друг у друга столбцы, особливо же – Земский и Разбойный приказы, которым приходилось ловить злоумышленников. А злоумышленник – не дерево, что растет на одном месте, сегодня он в Москве, где его пакостями занимается Земский приказ, а завтра уж перебежал в Мытищи – там его Разбойный приказ ловить обязан. Потому земский ярыжка, несущий столбцы в Разбойный приказ, Богдана не удивил.

Дьяк в государевом имени Башмаков с виду не был грозен, однако он имел прямой доступ к государю, и даже более того – государь сам постоянно искал его и звал пред свои пресветлые очи, а то и приходил заниматься государственными делами прямо в Приказ тайных дел, где имел свой стол и письменный прибор. Поэтому башмаковское явление в Разбойном приказе вызвало страх и суету – ну как государь прислал дьяка выразить свое неудовольствие?

Башмаков потребовал к себе Евтихеева и первым делом сообщил, что конюх Данила Менжиков выполняет особые государевы поручения, потому обижать его не след.

– Да как же не след, коли он нашего человека убил? – возразил Евтихеев.

– С чего вы взяли?

– Тело Бахтиярово в избе Земского приказа лежит, и ты сам, твоя милость, можешь убедиться – рана от узкого лезвия. Статочно, метнули в горло джерид. А тот Данилка, когда бежать изготовился, вынул из-за пазухи джериды и кидать собрался! Суматоха началась, он и удрал. Джериды на Москве нечасто встречаются, сам знаешь. Вот и улика!

– Видел ли кто, как он того Бахтиярку убил? – грозно спросил Башмаков.

Из чего подьячий сделал вывод: главе Приказа тайных дел уже удалось поговорить с конюхами, и спорить с ним бесполезно.

Далее дьяк задал несколько вопросов по старым делам, чтобы не возникло подозрения, будто он лишь ради конюха сюда примчался. И потом лишь, сделав вид, будто сменил гнев на милость, принялся расспрашивать о Бахтияре.

– Этот человек не первый год нашему приказу тайно служит, – сказал Евтихеев. – Он рядиться горазд был, то иноком, то нищим, то купцом персидским, что пряностями торгует. Мы проведали, что на Москве тайно налетчики объявились, те, что года три назад или более Стромынку оседлали. Донес купчишка, он кого-то из них на торгу видел и признал. А тогда там по меньшей мере три ватаги шалили – одна Юрашки Белого, ту мы почти всю взяли, вторая – бабы, Настасьи-гудошницы, и еще одна была, да атаман умен – вовремя увел.

Башмаков спорить не стал – сейчас он не хотел добираться до шашней Разбойного приказа с княжичем Обнорским, который выдал ватагу Юрашки Белого. Государь намедни придумал речение: делу – время, да и потехе час. Сейчас, стало быть, время иным вопросам, но и княжичу Обнорскому выпадет час…

– Сказывай, – только и произнес он.

– И тот купчишка, батюшка Дементий Минич, – подобострастно сказал подьячий Башмакову, который ему едва ли не в сыновья годился, – донес, будто тот налетчик прячется где-то в приходе храма Девяти Мучеников. А у нас было подозрение, будто налетчики с неким купцом спелись, прозванием – Клюкин. И я послал Бахтияра проверить, так ли это, и не явилась ли где поблизости сама Настасья-гудошница.

– Стало быть, ты, Илья Матвеевич, был убежден, что это ватага Настасьи-гудошницы? – уточнил Башмаков.

– Да, батюшка Дементий Минич. Потому что слух прошел – скоморохов в тех краях видели. А у нее подручные – молодые парнишки-скоморохи. Так вот, наш Бахтияр в приказ носу не казал, а коли хотел чего сообщить – приходил в кабак «Под пушками» и там в задней комнате грамотку писал и нам ее передавали. Последняя грамотка была про то, как его на клюкинском дворе кобелями травили. Стало быть, кого-то там Клюкин прятал и нищий люд к себе более не пускал береженья ради. И после того Бахтияр сгинул. Мы ждали, ждали от него грамотки, а ее все нет да нет. Забеспокоились – не выследили ли те воры, что он в кабак ходит и грамотки там оставляет? Посадили мы в кабаке засаду. И, надо ж тому случиться, приходит конюх Данилка Менжиков и домогается, где наш Бахтияр! А тот Данилка – Настасье-гудошнице кум. Ну, стало быть, изловили молодца!

– Коли даже так – неужто иного пути у него не было отыскать вашего человека, а только шататься по кабакам и выспрашивать целовальников? – недовольно спросил Башмаков.

– Настасья, видать, про Бахтияра знала да упустила его. Потому и послала кума вызнавать.

– Но он к тому часу уже лежал мертвый в избе Земского приказа.

– Мы-то, батюшка, про то не ведали!

Башмаков не стал загонять подьячего в угол – и без того понятно: обрадовался возможности свести счеты.

– Так вернемся к твоему Бахтияру. Что могло бы его привести ночью под Водовзводную башню?

– Шел за кем-то по следу, поди.

– Коли он выслеживал ватагу Настасьи-гудошницы, то что могло бы Настасье ночью под башней понадобиться?

– Может, встретиться с кем условилась? Может, лодочников ждала?

– Иного места для встречи на всей Москве не сыскала – только под самым Кремлем?

– Может статься, с кем-то из кремлевских жителей о встрече условилась. Там же рядом Боровицкие ворота, а они поздно запираются.

Неизвестно, о чем бы далее расспрашивал Башмаков Евтихеева, но дверь отворилась, первым явился лубяной короб, а за ним – державший его в охапке Стенька.

– Батюшка Илья Матвеевич! – воскликнул Стенька. – Вели писцам, пусть еще поищут в ларях и коробах! Мой подьячий гневается, мало, говорит, столбцов прислали, еще надобно!

– Пошел вон, страдник! – крикнул Евтихеев. – Не видишь, что ли, кто тут сидит!

– Да коли я тех столбцов не добуду, Гаврила Михайлович с меня голову снимет! – отвечал на это Стенька. Башмакова он, сдается, не признал – да тот и сидел в темноватом углу.

– Пошел вон, тебе говорят!

И тут Илья Матвеевич, старый подьячий, все зубы съевший на каверзных делах, не удержался – метнул тревожный взор в сторону Башмакова.

Башмаков был умен – понял, что Евтихеев более всего хочет выставить бедного земского ярыжку в тычки. Но что же такое сказал горемыка? Помешал беседе – так ведь беседа была для Евтихеева не больно приятная, ему бы спасибо сказать человеку, который вмешался да сбил с толку дьяка в государевом имени.

Сделав в памяти зарубочку, Башмаков подождал, пока Стенька уберется, и завершил разговор с Евтихеевым довольно скоро. Тот, провожая дьяка, имел вид человека, которого уже поставили было под виселицей, но прискакал государев гонец с криком – оправдан-де подчистую! И этот вид также был подмечен Башмаковым.

Подходя к Конюшенному приказу, дьяк заметил у крыльца Богдана и поманил его пальцем.

– Беги в Земский приказ, сыщи там ярыжку, что прибегал в Разбойный со столбцами от Деревнина, приведи живо. Да знаешь ли что… Веди-ка ты его задворками да на конюшни!

Уж что-что, а кремлевские закоулки Башмаков знал изрядно. Взойдя на неприметное крыльцо, он быстро пошел узкими переходами, из терема в терем, то поднимаясь на гульбище, то спускаясь, и очень скоро оказался там, где мог почти незамеченным перебежать десяток шагов к калитке Аргамачьих конюшен.

Тут дьяка в государевом имени уж точно никто лишний бы не увидел.

Ловко ступая чистенькими сафьяновыми сапожками по конюшенному двору, выбирая самые пристойные клочки земли, Башмаков вошел на конюшни и крикнул деда Акишева:

– Назарий Петрович, принимай гостей!

Дед не удивился, встретил с поклонами и препроводил в шорную – лучше места на белом свете он не ведал. Туда Богдаш доставил недовольного Стеньку. Судя по их сердитым рожам, перебранка между ними по дороге вышла знатная. Да и было что делить! Стенька навеки запомнил, как этой зимой чуть было не подложил под красавца Богдашку свою венчанную жену Наталью. А Богдаш тоже запомнил Стенькину засаду и нацеленные на себя мушкетные дула.

– Говори, кто таков, а то я запамятовал, – велел Башмаков. – Вроде бы ты той зимой в дело о похищенной душегрее замешался.

– Земского приказа ярыга Аксентьев, – доложил Стенька.

– Какие столбцы затребовал в Разбойном приказе подьячий Деревнин?

– Давнее дело, как налетчиков со Стромынки ловили, – неохотно отвечал Стенька.

Ему было страх как любопытно, для чего Деревнин ворошит те столбцы, каких подробностей и имен в них ищет, но хитрый подьячий на вопросы не отвечал.

– Для чего ему?

– Того я знать не могу, а разве что ты, батюшка Дементий Минич, его спросишь, тебе-то скажет, – присоветовал обиженный Стенька.

Башмаков рассмеялся.

– Ступай, Аксентьев, приведи своего подьячего. Да не открыто. На ухо ему шепни, выйдите из приказа порознь, понял?

Выпроводив вмиг повеселевшего Стеньку, Башмаков обратился к Богдану:

– А ты ступай и приведи сюда Данилу. Ишь, ловок Евтихеев, да не на тех напал. Коли от нас что прячут – выходит, нам именно того и надобно, а, Богдаш?

– Нашел кому врать, – презрительно молвил Желвак и, поклонившись, убежал.

– Назарий Петрович! – позвал Башмаков. – Парнишка, что грамотку мне привез, – он чей?

Дед Акишев стоял у проема для дверей шорной – дверей, которые так никогда и не были навешены. Потому вошел сразу и, поклонясь, отвечал:

– Парнишка наш, ведомый, хорошевский. Моего крестника чадо.

– Славный парнишка. Надо бы на Аргамачьи взять, как полагаешь?

– Для Аргамачьих и растим, для государевой службы.

– Так он уж на возрасте, пора бы. И в седле сидит – любо-дорого посмотреть.

Похвала деда почему-то не обрадовала.

– Хворает он сейчас, чирьи летом по всему телу садятся. Корневщицы сказывали, годам к семнадцати само пройдет. А пока его бабка лечит, в травах парит, не брать же с ним и бабку на Аргамачьи. Как поправится – сам пойду к дьяку, пусть в список внесет и жалованье ему положит.

– Ну, тебе видней. А мне бы он и теперь пригодился. Где он?

– Прискакал из Коломенского, сразу доложил, что поручение исполнено, и я его обратно в Хорошево отправил, – хмурясь, сообщил Башмакову дед Акишев. – Нечего ему на Москве болтаться, одни соблазны. И на брюхо слаб. Хворым уродился. Съест чего не надобно – три дня пластом лежит. Так пусть лучше в Хорошеве щи хлебает. Хрен да редька, лук да капуста – лихого не попустят.

– А на вид не скажешь, – с некоторым подозрением глядя на деда, заметил дьяк. – Тощеват, ну да были бы кости…

Он задал еще несколько вопросов о старых конюхах, которые жили по семьям на покое. Дед Акишев оживился, отвечал радостно, со многими подробностями. А тут и подьячий Деревнин явился, сильно напуганный тем, что дьяк в государевом имени его тайно зовет на конюшни. Деревнина сопровождал Стенька, имея весьма гордый вид: вот ведь как быстро с приказанием управился!

– По добру, по здорову ли, Гаврила Михайлович? – спросил Башмаков со всей любезностью, какую только может проявить старший по званию к младшему.

– Бог милостив, – отвечал Деревнин. – Чем могу служить?

– А вот чем. Для чего ты в Разбойном приказе столбцы с делами стромынских налетчиков брал?

Деревнин громко вздохнул.

– Уж не знаю, как и сказать. Боюсь, батюшка, за дурь сочтешь…

– Сочту – вместе посмеемся, а ты сказывай.

– Я веду розыск по смутному делу – об убиении сына боярина Троекурова. И без того там невнятицы много, а тут еще проведал я, что в троекуровском доме воду мутит человек, коему бы сейчас в дальней обители грехи замаливать. Бежал, видать…

– Судя по тому, что ты его следов в тех столбцах ищешь, человек твой – роду Обнорских.

– Именно так.

– Как про то проведал?

– Вот тут-то и дурь… Добрый человек надоумил.

– Кто таков?

– Не назвался. Однако многое ему ведомо.

– Что же ему такое ведомо, Гаврила Михайлович?

Подьячий замялся.

– Боюсь, осерчаешь…

– Не осерчаю! Ну, скажешь ты наконец?! – нетерпеливо прикрикнул на подьячего Башмаков.

Стенька насторожился. О нем забыли, и он, стоя у дверного проема шорной, незримый для Башмакова, жадно слушал разговор.

– Ведома ему подлинная причина, по коей Обнорских покарали.

– И что же за причина?

– Княжич с сестрой своей согрешил, а старый князь покрывал.

– Так… Что еще твой человек путного сказал? – подумав, спросил Башмаков.

Деревнин был подьячий опытный и по голосу начальства, по малейшим его изменениям, мог судить, благосклонно ли оно или вот-вот грянет гром.

Башмаков метать громы явно не собирался. Более того – хоть и напустил на себя строгий вид, но то, что говорил Деревнин, явно совпадало с какими-то его собственными замыслами и выводами. Поэтому-то подьячий осмелел окончательно.

– А еще, твоя милость, тот человек сказал так: коли удастся докопаться, кто из Разбойного приказа был связан с Обнорским, через кого Обнорский навел Разбойный приказ на ватагу Юрашки Белого, то много чего прояснится и в деле об убиении младенца. Потому что, коли Обнорский вернулся в Москву и злодейства творит, то он непременно должен как-то обезопаситься – а что вернее, нежели свой человечек в Разбойном приказе?

– Ловкий тебе человек попался… Можешь с ним свести?

– Трудновато будет. Да ведь твоя милость и сама, поди, знает, как того человека искать.

– С чего ты взял?

– А тот человек хвалился, будто бы с твоей милостью знаком. Благодетелем своим называл.

– Благодетелем? – Башмакову в голову пришла диковинная мысль. Был он благодетелем, был – да только сам потом клял себя за легковерие!

– А твой ловкий человечек – часом, не девка?

Стенька беззвучно ахнул.

– Девка… – скорбно подтвердил подьячий.

– Ну так радуйся – ты с Настасьей-гудошницей знакомство свел!

В голове у Деревнина тут же развернулась целая картина: Башмаков рассказывает государю про нелепое приключение подьячего Земского приказа с известной налетчицей, государь опаляется гневом, как это с ним частенько случается, и приказывает гнать обалдуя из приказа в три шеи, везти в Пустозерск или еще дальше, с семьей, на простой телеге!

Деревнин рухнул на колени:

– Батюшка, не погуби!

И разом с ним опустился на колени ввергнутый в смятение Стенька. Ведь коли пострадает Деревнин – и ему не уцелеть!

На сей раз он был услышан. Башмаков быстро вышел из шорной, увидел ярыжку и недовольно фыркнул:

– Совсем сдурели! Вставай, Гаврила Михайлович, не грязни порты. И рассказывай внятно – откуда взялась та Настасья, чего хотела!

– Так ведь врала же, блядина дочь! Чего тут рассказывать, одни враки и блядни! – воскликнул, чуть воспряв духом, Деревнин.

– А статочно, и не врала… Я ее знаю. Чужими руками ладит врага погубить – это да. У самой-то видать, руки коротки. Коли на кого другого бы тебя натравила – иное дело. А на Обнорского… У нее с ним свои счеты. Посуди сам – прийти-то на Москву Настасья пришла, а что она тут поделать может? Вот и выследила тебя, Гаврила Михайлович… Хотя, может статься, и вранья подпустила…

Башмаков бы продолжил спокойную и умную речь, но услышал шаги.

Все то время, что он сидел в шорной, кто-то неторопливо ходил по проходу между стойлами, прибирался, разносил ржаную солому на подстилку, и эти обычные конюшенные шумы ухо уже почти не воспринимало. Но быстрые шаги показались странными и даже чуть опасными.

Башмаков, как все уважающие себя мужчины, носил на поясе нож и невольно схватился, разворачиваясь, за черен. Увидел же он отнюдь не врагов – Данила и Богдаш стремительно подошли и уставились на него, словно ожидая продолжения речей.

– Да вставай же! – прикрикнул Башмаков на Деревнина. – Нечего передо мной поклоны бить, я не иконостас! А вы что разлетелись?

Конюхи молчали.

Они сами не знали, как вышло, что оба разом ускорили шаг, приближаясь к шорной.

Деревнин, кряхтя, поднялся. Стенька вскочил на ноги куда шустрее. Ему было смертельно обидно, что Богдан, треклятый совратитель чужих жен, видел его коленопреклоненным в своих владениях – на конюшне. Богдан же, кажется, и не заметил такого Стенькиного позора – он глядел на Башмакова так же ошарашенно, как и Данила.

– Кума твоя, Данила, на Москве объявилась, – сказал Башмаков, уже несколько смягчаясь. – Статочно, будет тебя искать. Ты ее не гони, докопайся, что ей надобно. Сейчас же убирайся с конюшен и из Кремля прочь – Разбойный приказ убежден, что ты Бахтияра заколол. Какого черта ты им показывал джериды?! Так они тебя вдругорядь могут в мешке выкрасть – на дыбе лишь и опомнишься.

Данила опомнился и глянул на дьяка исподлобья, сильно недовольный заслуженным нагоняем.

– Вот что! Ступай к девкам на Неглинку, они тебя спрячут, – продолжал Башмаков. – Богдан, ты его выведи из Кремля и проводи. Так и куме легче будет тебя искать. Эк все запуталось… Я-то думал в Коломенском отдохнуть… Ты же, Гаврила Михайлович, ступай с Богом да потихоньку это дельце о налетчиках расследуй.

– Не дают столбцов, Дементий Минич. Врут, будто мыши погрызли. Я уж изощряюсь – слежу, кто на поставах с оборота росчерк ставил, чей где почерк.

– Сыщи тех, у кого по этому делу сказки отбирали, вдругорядь допроси.

– Так я ж розыск веду, никому не сказавшись, без ведома дьяка. Коли начну приставов за теми людьми посылать – оно и обнаружится. Меня за такие затеи по головке не погладят.

– Исхитрись! А теперь ступайте все. Мне в дорогу пора. И так из-за вас без обеда остался.

– Батюшка Дементий Минич! Я тут рядом живу! Ярыжку пошлю к жене – пока дойдем, тебе такой стол накроют, самому государю впору! – воскликнул Деревнин. – Степа, беги живо! Скажи – пусть все лучшее выставят!

От мысли, что удастся угостить самого дьяка в государевом имени, главу Приказа тайных дел, Деревнин пришел в восторг. Он знал, как принимают подобных гостей – коли вдруг гостю понравится оловянный кубок, или блюдо, или какая диковина, тут же с поклонами дарить. Вроде и не взятка, а лучше всякой взятки. Деревнин же мог угодить и посудой, и красивыми книгами, печатными и рукописными, и даже любимые шахматы не пожалел бы.

Стенька все это прекрасно понял и, быстро поклонившись, кинулся прочь с конюшни.

Башмаков подумал и кивнул.

– Назарий Петрович! Вели кому-нибудь коня моего отвести на двор к Гавриле Михайловичу! – крикнул он. – Ты где живешь-то?

– За Охотным рядом, на Дмитровке, там всякий скажет.

Башмаков и Деревнин ушли. Данила и Богдаш наконец-то взглянули друг на друга.

– Ну, радуйся, пожаловала твоя кума! – сердито сказал Богдаш.

– Я ее сюда не звал, – огрызнулся Данила.

– Собирайся, пойдем на Неглинку. Рубаху чистую возьми, денег побольше – девкам пряники и орехи покупать! Шапку-то куда девал?

– В Разбойном осталась.

– Как же ты без шапки-то? Кума засмеет! А на торгу нам появляться нельзя – увидит кто не надо, Евтихееву донесет, тебя и выследят. Ладно, дам тебе свою старую, чтоб перед кумой тебя не позорить!

Богдаш говорил весело, бойко, и не простое обычное ехидство было в его голосе, а ехидство человека уязвленного.

– Не пойду ни к какой куме, – вдруг сказал Данила. – Иное дело есть.

– Какое?

– Как начнет темнеть, пойду к Водовзводной башне.

– За каким кляпом?

– За посохом. Хочу понять, где покойник свой посох обронил. Когда мы его подняли, посоха поблизости не было.

– Мало ли где, склон крутой.

– То-то и оно. По этому склону и здоровый так просто не проберется, а он – хромой. Коли бы посох выронил, тот бы внизу валялся. А внизу не было.

– Лежит в кустах, поди. Не серди дьяка, Данила, – предостерег Богдаш.

– Он не проведает.

– Мне дьяк велел тебя на Неглинку отвести – я и отведу, – строго возразил Богдаш. – Там кума, чай, заждалась! Баню топит! Пироги печет!

– Да ну ее! – с досадой буркнул Данила. – Мне от ее проказ уж тошно.

Это не было правдой, но и ложью, разумеется, не было. Данила Настасью не понимал. Чего она желала? Чего ждала? Отчего не делала выбора? Вышла бы замуж, убрала свою длинную косу под волосник и убрус, и лишила Данилу причины для беспокойства – значит, более ничего между ними невозможно, и хватит маяться! Он с самой зимы ломал голову, что означал ее взгляд той зимней ночью, когда они вдвоем из-за угла глядели, как влюбленный купец Вонифатий Калашников тайно увозит свою нареченную невесту. И что означали ее слова при их последней встрече, когда она не побоялась прийти в Кремль, чтобы проститься. Он их накрепко запомнил!

Сперва вдруг Данила показался ей молод. Вот был бы в тех же годах, что Богдаш! Что ей Богдаш тогда в память запал – неудивительно, он прямо у нее на глазах Данилу от смерти спас, да и ее саму – еще летом…

Потом в покорности его вдруг упрекнула – веревки-де из него вить может. Какая, к бесу, покорность?! Разбойному приказу не покорился – чего уж более?

Наконец до того додумалась, что податься им обоим некуда! Ни он ее на конюшни привести не может, ни она его в ватагу, потому что, изволите ли видеть, ватаги у нее более нет! А с кем же она преследует сейчас Обнорского?!

Наконец пообещала, что все эти страсти уймутся, потому что с глаз долой – из сердца вон. И что же, унялись? Постоянно скоромные сны мерещатся… хоть и других баб ласкал, как умел… Ничто ее, зловредную, не берет, ничто из памяти истребить не может!

– Тошно, не тошно, а приказ исполнять надобно, – хмуро сказал Богдаш. – Собирайся, провожу, как дьяк велел.

– Пусть так… – буркнул Данила.

Время у них еще имелось – пусть сперва приказы закроются, приказные по домам пойдут, а тогда уж можно незаметно выйти Троицкими воротами и пойти вверх по Неглинке.

– Ты тут посиди, я на торг схожу, возьму поесть, – решил Богдаш. – Ты, поди, оголодал, с кумой не управишься…

– Далась тебе эта кума! – выпалил наконец Данила.

– Что тут такого? Та не кума, что под кумом не была, – отвечал поговоркой злоязычный Богдашка. И фыркнул, и вздернул нос, сучий потрох! И кудри удивительной желтизны, колыхнувшись, легли красиво…

Синеглазый Богдашка не мог спокойно по торгу пройти – где появится, там девичье волнение и бабье смятение. Настасья-то, поди, не каменная – ей лестно будет такого красавца заманить. А Даниле каково? Вот этак начнешь себя сравнивать с Богдашкой и поймешь, что вся надежда – на деда Акишева, что обещал вскорости женить. Или на пожилых вдов, которые норовят прикормить не потому, что молодец хорош собой, а потому, что иначе – и такого не будет. Или на Федосьицу, которая, как всякая девка с Неглинки, на рожу уже мало смотрит, а замуж хочет…

Хотя и усы прорезались, а лицо от того лучше не стало. В гостях у любвеобильной вдовы Данила добрался до ее зеркала. Волосы – серый пух, хоть и вьются, да каждый волосок вьется сам по себе. Подбородок еще только ждет бороды, которая, Бог даст, скроет, как его, поганого, скособочило! Нос… Нос – чем ближе к кончику, тем толще, и кончик – раздвоенный. Не то что у Семейки – нос короткий, пряменький. Да и Тимофеев нос – пусть репкой, да как-то ладно вписан в Тимофееву харю. У Богдашки же нос – как на старого письма образах. А сказывала Федосьица – по носу знать, каков у мужика кляп. Вранье это. Раздвоенных кляпов не бывает.

И поглядел он тогда себе в глаза…

У матушки в Орше было ясное зеркальце, но как же давно Данила своего собственного взгляда не встречал! А взгляд – как у аргамака Байрамки. Глаза темно-карие, глубоко посаженные, тревожные глаза. Особливо если глянуть исподлобья. Такие глаза на Москве попадаются, тут всякие народы можно встретить. Но вот чтобы все вместе, и нос, и подбородок, и волосы, и взгляд…

Сильно Данила был недоволен своей образиной. И ожило в душе это недовольство, когда стало ясно – встречи с Настасьей не миновать. И что же они скажут друг дружке?

Богдан ушел за съестным, а Данила уселся в шорной – тосковать. Но не удалось – на пороге встал Ульянка.

– Ты же в Хорошево вернулся! – воскликнул удивленный Данила.

– Завтра вернусь. Переночую у Анофриевых и поеду с Божьей помощью. А ты что, к Водовзводной башне собрался?

Данила понял – парнишка забрался в соседнее конское стойло, по летнему времени опустевшее, и подслушивал.

– К ней, – сурово подтвердил он, чтобы не выглядеть в Ульянкиных глазах человеком, не отвечающим за свои слова.

– Пойдем вместе?

Данила невольно усмехнулся – парнишкам только похождения подавай…

– Пойдем! Я же с Бахтияром, царствие ему небесное, сколько шел, я его посох знаю! Я его отличу! – пообещал Ульянка. – Мало ли что там под башней валяется? А я точно скажу!

Горячность Ульянкина Даниле понравилась – ишь, как старается пользу старшим принести! Богдаш только что ушел, да и ушел совсем в иную сторону – к Спасским воротам. Если выбежать вдвоем и пройтись от Водовзводной до Благовещенской – много времени не займет. Один поверху, другой понизу – отчего бы и нет? Не так уж велико то расстояние…

– Надо палки взять, чем кусты шевелить, – деловито сказал Ульянка.

– Возьмем вилы.

Этого добра на конюшнях хватало. Опять же – мало ли на кого там, под башней, напорешься, а вилами всегда отбиться можно. Семейка показывал ухватку – как, взявши их двумя руками посередке, сразу от двух человек отбиваться. Семейка много чего знал – он и из конского черепа, вздетого на палку, мог смертоносное орудие изготовить.

Немного спустя Данила и Ульянка с вилами выскользнули через калитку у Боровицких ворот.

Берег вдоль стены обычно в это время был безлюден – рыболовы рассаживались вечером или спозаранку, ворот и моста, где всегда суета, не имелось. И сторожевые стрельцы днем не слишком об этом месте беспокоились – кто, в самом деле, сунется брать Кремль приступом с реки? Хотя по стене они прохаживались и вниз поглядывали, да ведь всегда можно назваться – и мало ли что нужно конюхам с Аргамачьих конюшен в тех кустах? Целебную травку ищут!

Наверху, в кремлевских Набережных садах, устроенных перед государевым дворцом, и в верховых садах цвели яблони. Государь яблоки любил и велел разводить лучшие сорта – Титов налив, Отборный, Большой, Белый, Звонку, Мирончик. Данила вспомнил, как осенью давний дружок, Ваня Анофриев веселил сыночка – принес яблочко-«звонку», большое и желтое, в котором семена, созревши, лежат в просторном семенном гнезде, потрясешь – тихонько гремят. У Вани-то все в жизни шло правильно, ходил он за аргамаками – и ходил, на опасные поручения не набивался.

Берегом Неглинки Данила и Ульянка вышли туда, где на слиянии ее с Москвой-рекой стояла Водовзводная башня. Оттуда уже полезли на крутой откос. Шустрый Ульянка забрался повыше, Данила шел низом, и оба старательно раздвигали вилами кусты, бурьян, чертополох. Никакого посоха не было.

Это уже становилось любопытно.

Коли бы посох валялся у самой воды, его бы прибрали рыболовы. Но умирающего Бахтияра нашли довольно высоко. Вряд ли он убежал далеко от того места, где потерял посох. Что же означала сия загадка? То ли, что лазутчик Разбойного приказа только прикидывался хромым?

Ломая голову над этой задачкой, Данила добрел до Благовещенской башни. Далее искать не имело смысла. Получалось, что посох унес тот, кто порешил Бахтияра. Но за каким бесом?! Что в том посохе важного и значительного? Крепкая и высокая, поболее двух аршин, суковатая палка…

– Хватит, поворачиваем! – крикнул он Ульянке.

И тут его наконец окликнули сверху:

– Ты что там слоняешься, молодец?

– Конюхи мы, с Аргамачьих, – отвечал Данила. – Нас за свежими ветками послали.

– Покажись-ка!

Данила чуть спустился и задрал голову, чтобы сторожевой стрелец мог разглядеть его лицо.

– А на кой хрен вам там свежие ветки?

– Ты про то нашего деда Акишева спрашивай! Аргамак захворал, дед над ним мудрит! Без бузины, говорит, не возвращайтесь! – крикнул снизу Данила.

– Ну, Бог с вами, рвите свои ветки!

Приходилось соответствовать своему вранью. Данила стал набирать пучок погуще и даже крикнул Ульянке, чтобы тот высматривал ветки посвежее. Обламывая кусты, они дошли от Благовещенской до Водовзводной, один – поверху, другой – понизу, и там сошлись.

– Посвежее драть, говоришь? А у самого-то какие? – язвительно заметил Ульянка.

У него самого был немалый пук цветущей бузины, и он выглядывал сквозь белые соцветия, как затаившийся в зарослях хищный зверек с острой мордочкой.

– Не все ли равно…

– А вот, и вот, и вот… – Ульянка указал на привядшие листья.

Данила уставился на них, не понимая, откуда бы таким взяться – вся листва на склоне свежая, нежно-зеленая. И понемногу стало у него в голове возникать некое понимание…

– Пошли назад, – сказал он. – Поглядим, где это там привядшие кусты стоят.

Они оставили вилы у стены и пошли вместе, раздвигая руками бузину. Первым шел глазастый Ульянка. Вдруг он обернулся:

– Этот куст, что ли?

И точно, перистые листочки на нем поникли. Равным образом и на соседнем кусте…

– Что за притча? – сам себя спросил Данила, боясь поверить в собственный домысел. – Пойдем-ка, Ульянка, нечего нам тут торчать.

И поспешил к Боровицким воротам.

В голове у него барахтались, по-всякому сочетаясь, предсмертные слова Бахтияра: «ядра», «коло» и просьба донести Башмакову…

– Где тебя носит? – сердито спросил Богдаш, когда Данила с Ульянкой появились на Аргамачьих конюшнях. – Гляди, вдругорядь Разбойному приказу попадешься, Ульянка за старшими не побежит и в Коломенское не поскачет!