Текст книги "Персидский джид"

– Вот туда и пойдем, – объявила она. – Не бойся, куманек, в обиду не дам. Филатка вон со мной хаживал – цел вернулся.

Данила нагнулся и следом за Настасьей вошел в ход. Это была долгая нора, шириной и высотой чуть меньше сажени, обложенная кирпичом. Пол довольно круто уходил вниз.

– Да тут зуб на зуб не попадает! – поежился Данила.

– Идти недалеко. Тут другая беда – воздух дурной. Свежий снаружи не проходит. Я впервые шла – думала, задохнусь. Где-то есть отдушины, да кто их прочищать станет? Пошли!

Данила и Настасья быстрым шагом пошли по грязному полу. Крыс не было, но под ногами что-то подозрительно хрустело – не человечьи ли косточки?

Данила не сразу догадался считать шаги. Начал после того, как спросил наконец Настасью, где это они бредут.

– Под Неглинкой, – был краткий ответ.

Данила невольно ругнулся.

– Это мы что же, в Кремль идем?!

– Под Кремль, куманек. А что ты всполошился? Дело житейское – я сама не раз так-то хаживала.

– Какого рожна тебе под Кремлем надобно? – строго спросил Данила и даже остановился для внушительности.

Настасья повернулась к нему.

– А надобно мне найти там одну… конурку одну…

– Под Кремлем?

– Да, куманек, – Настасья достала из-за пазухи сложенный бумажный лист. – Вот, кое-что удалось вычертить. Дедушка помогал. Он сюда смолоду лазил. Он рассказывал – как поляков из Кремля прогнали, стала Москва заново отстраиваться. И дома ставили – иной на месте сгоревшего, а иной – где придется. Вот и вышло, что оказался накрыт домом старый засыпанный колодец, откуда ведет в Кремль этот ход. Потом пристройку ставили, погреб копали – ну и докопались. Кабы мы в другую сторону пошли – пришли бы к колодцу, да на него смотреть нечего – всякой дрянью забит. А дедушка на хозяйской дочери повенчался и пришел сюда жить, помогал по хозяйству. Ты не гляди, что он маленький, это от старости, а плясун был знатный. Чтобы бабку за него отдали, побожился, что от нашего ремесла отстанет, будет жить на Москве смирно. А кончилось тем, что бабку плясать выучил, стала она хорошей плясицей, на боярские свадьбы приглашали. Мы, веселые, смирной жизни не выносим.

– То-то ты с пистолями и кистенем бегаешь.

– Пойдем скорее, дышать тут нечем! Выберемся из хода – все тебе растолкую.

Хотя Данила начал считать шаги с опозданием, но три сотни насчитал. Прикинул – нора была более чем в четыре сотни шагов, коли не во все пять сотен. Тимофей как-то раз из любопытства мерил шагами расстояние между верстовыми столбами – получилось полторы тысячи шагов. Но у Данилы-то, поди, ноги длиннее…

Нора уперлась в дверь. Дверь эта была толстая, дубовая, внушала своим видом невольное почтение. Даже непонятно было, как ее отворять.

– Вот тут-то придется вдвоем приналечь, куманек, – сказала Настасья. – Я хорошую палку припрятала, вон она, в углу. Подержи-ка факел…

Она вставила крепкую длинную палку, наподобие посоха покойного Бахтияра, в щель, налегла всем телом, Данила, стараясь не обжечь ее факелами, пособил – дверь отворилась.

– Теперь-то еще полбеды, мы с Филаткой ее смазали. Идем, куманек.

Они оказались в подвале с низкими сводами. Вид подвала Данилу не удивил – что еще может быть под землей? Удивило иное – сбоку стоял сруб, по всей видимости сосновый, а может, и из лиственницы – это дерево не гниет, не тлеет.

– Тут напьемся и хорошей водицы в сулейку возьмем. Родник тут, куманек. Вон, в трубу уходит и в Неглинку вытекает.

– Гляди ты, кто-то его, тот родник обихаживает, – заметил Данила.

– Может, и обихаживает. Стрельцы-то, что постарше, это место знают. Только лазить им сюда незачем. Им не за то деньги платят, чтобы под Кремлем прохлаждались. Иногда лишь государь-батюшка велит пройти, поглядеть, где что цело, где рухнуло.

– А наверху что?

– Собакина башня.

Эта кремлевская башня была угловой, глядела на Охотный ряд и Тверскую улицу. Имя она получила потому, что изнутри к ней почти примыкал двор бояр Собакиных. Была она толста и надежна – стены двухсаженной ширины.

Данила склонился над родником. Вода прибывала и уходила быстро. Настасья протянула пустую сулейку, он набрал воды, попробовал – не столь хороша, как та, что возят по улицам в бочках, но пить можно.

– И что, кумушка? – спросил он. – На кой мы сюда забрались?

– На кой – потом растолкую. Ищу я тут кое-что.

– Уж не клад ли? Мало нам было хлопот с кладознатцами – теперь и ты туда же подалась, – недовольно буркнул Данила.

– Клад не клад, а для меня лучше клада, – загадочно произнесла она. – Ну, пойдем, благословясь.

И Данила пошел за ней по каким-то мрачным ходам, выложенным серым камнем, то по щиколотку в золе, то по чему-то мелкому, хрусткому, пересекал какие-то погреба с низкими сводами, дивился белым потекам и сосулькам с потолков, что, высвеченные факелом, казались огромными слезами, спускался и поднимался по лестницам с каменными ступенями. Наконец они вышли в ход шире и выше всех прочих – по нему, поди, и телега бы проехала.

– А это что за улица? – спросил Данила.

– Эта улица, куманек, меж Никольской и Тайницкой башнями через весь Кремль проходит. Умные люди сказывают – построена на случай осады, чтобы через тайник, что где-то на берегу, конных гонцов выпускать и принимать. Но мы туда не пойдем – нам свернуть придется.

– А это у тебя кладовая роспись, что ли, была? – недоверчиво полюбопытствовал Данила, имея в виду бумажный лист у Настасьи за пазухой.

– Не роспись, а лучше всякой росписи. Тут главные подземные ходы нарисованы… а нам, куманек, надобен не главный…

– Что ж мы ищем?

– Увидишь.

Она увиливала от вопросов. И факел держала так, чтобы Данила не мог хорошенько разглядеть ее лицо.

Деваться было некуда – он шел за ней следом, как шел той зимней ночью, когда они вдвоем гонялись за заколдованной душегреей. И все было, как тогда, – она старшая, красивая, умная, обученная биться двумя кистенями, а он – мальчишка неопытный, молчун, конюшенное чадище-исчадище, способный только выполнять ее приказания…

Ан нет, кое-что изменилось!

Она-то осталась прежней, а вот Данила был на службе Приказа тайных дел. Он не зря потратил время – Богдаш худо-бедно обучил его охотницкому бою, Семейка преподал тонкости и ухватки конной езды, от Тимофея тоже каких-то знаний перепало. И дьяк Башмаков давал ему поручения так же, как старшим товарищам, – в уверенности, что он все исполнит, как полагается.

Нельзя, чтобы она считала его тем прежним мальчишкой! Нельзя покорно и безмолвно плестись за ней следом!

– Нет, кумушка, ты лучше прямо сейчас говори, – сказал Данила. – Я не телок, чтобы тащиться за тобой на веревочке.

И заступил ей путь.

– Ох, куманек! У Богдашки, что ли, научился?

– А хоть бы и у Богдашки. Должна же и от него быть какая-то польза.

– Разговорчивый ты сделался, я погляжу.

– Да уж сделался.

– А коли не скажу?

Данила огляделся, высвечивая факелом стены и потолок. Стены в этой части подземной улицы – белокаменные, а вот и дверной проем, забранный толстой железной решеткой…

– А я из пистоля выпалю. Мы сейчас, сдается, под какой-то хороминой. Сторожевые стрельцы живо сообразят, как сюда добраться.

– И что же?

– А то, что я-то – на службе, пусть дьяка Башмакова зовут, ему одному да государю отчетом обязан, а ты – неведомо кто.

– И выпалишь?

– Выпалю, – Данила, очень сердитый на ее насмешливый голос, достал из-за пояса пистоль, взвел курок.

– Вожжа тебе под хвост попала?

– Вожжа попала. Говори, кума, что мы ищем. Коли одна не желала идти, да еще оружие взяли, статочно, находка будет опасная. Что же мне – погибать неведомо за что?

– А коли будешь знать, за что, – помирать легче будет? – огрызнулась она.

– Видать, не учили тебя, что смерть бывает честной и бесчестной, – отвечал он.

– Ишь ты… заговорил, черти б тебя драли…

– Я думал, мы к клюкинскому двору пойдем, врагов твоих выслеживать. А что под Кремль…

– Ты откуда про клюкинский двор знаешь? – перебила она.

Данила доподлинно не знал, это была лишь догадка – свистал кто-то в ночной темноте по-скоморошьи, мало ли что это означало, и одна ли Настасьина ватага крутится вокруг Москвы, забредая и уходя?

– Я много чего знаю, да молчу. Ремесло такое.

– А коли ты прознал про клюкинский двор, то и врага моего называть нет нужды.

– Я тебя, кума, раз в год вижу и лишних вопросов не задаю. Мало ли каких ты еще врагов нажила?

– Да нет, куманек, я тихо живу, новых не нажила. Один у меня враг, гори он огнем неугасимым!

– Твой враг в дальней обители грехи замаливает.

– Нет, куманек. Помнишь, как тем летом Гвоздь меня чуть не порешил? Дай Бог здоровья твоему Богдашке, выручил меня с парнишками.

– Помню…

– Ну так Гвоздь княжича Обнорского нашел и из обители вытащил. Где, как – не спрашивай. И заново они ватагу сколотили. Кто-то из прежних приспешников уцелел, Гвоздь их отыскал. Думаешь, для чего ему понадобились кони, которых он тогда добывал? Княжича своего ненаглядного вызволять! Обнорский сейчас в Москве, а что затевает – одному Богу ведомо. Да еще, поди, купцу Клюкину.

Данила усмехнулся: проболталась! Теперь ясно, кого скоморохи выслеживали той ночью. И Бахтияр, стало быть, тоже по следу ватаги Обнорского шел, а не Настасьиных веселых преследовал.

Но почему же тогда подьячие Разбойного приказа убеждены, будто он выследил ватагу Настасьи-гудошницы?

Данила вновь перебрал в памяти последние слова Бахтияра:

– Сту-пай к дья-ку Баш-ма-ко-ву… пе-ре-дай… мыш-ш-шь… ядра… и в ко… ло…

Промелькнуло в голове некое понимание – вспыхнуло мгновенной искрой и растаяло. И гонись теперь за ним, ищи свищи!

– Тебе-то откуда про Обнорского известно? – спросил он.

– Еще бы мне про него известно не было! Мы, бабы, Данилушка, иногда такой розыск проведем – твоему Приказу тайных дел и не снилось! Вы-то глядите, кто куда на аргамаке поскакал, кто кого ножом пырнул, кто кому деньги передал. А мы – кто в чьей постельке обретается…

– И что же, ты по всем московским постелькам со свечкой прошла?

– Нет, куманек, это мне не под силу, – даже не улыбнувшись, отвечала Настасья. – Да я его искать и не собиралась. Думала, упекли сокола в обитель, Бог ему судья. А потом Юрашка мой стал мне сниться. Помнишь Юрашку?

– Как не помнить… – Данила вдруг ощутил явственную неприязнь к белобрысому налетчику.

– Вот и я помню. Казалось, не от хорошей жизни с ним сошлась, деваться было некуда… А вот нет его на свете, а я все вспоминаю, все вспоминаю, как княгинюшкой звал, как косу мне расплетал…

Данила знал, что такое ревность. Вот только не помышлял, что однажды так бешено взревнует к покойнику.

– А недавно он мне являться начал…

– Как являться? – Данила не сразу догадался, что речь о сонном видении.

– Приходит таким, каков при жизни был, и я так уж радуюсь, во сне-то сперва не помню, что его убили, потом лишь вспоминаю… А он меня приласкает и говорит: княгинюшка, враг наш по земле ходит, враг наш на вольной воле, ходит и над нами потешается. Княгинюшка, говорит, найди его! Не будет мне покоя, коли не отыщешь!..

– Выходит, нас дьяк Башмаков посылает вести розыск, а тебя – покойный Юрашка? – сердито спросил Данила. – Ну, дивны дела твои, Господи!

Настасья помолчала.

– Дитя ты еще, куманек, – сказала она беззлобно. – Хоть и с Федосьицей спал, а она девка шустрая, все одно – дитя. Душа-то в тебе еще молчит, еще не пела, еще не кричала…

Данила исподлобья глянул на куму – неужто и впрямь не разумеет? Но промолчал. Скажешь вот этак, а она опять начнет плести непонятное, растолковывать на разные лады, что они друг дружке не пара, и где там правда, где враки, одному Господу ведомо. Вот кабы она была попроще, вроде Федосьицы: полюбился молодец, тут же и подмигнула, и плечиком поиграла, и павой мимо него проплыла, чуть обернувшись на ходу…

А так – с виду красивая девка, а внутри непонятно кто.

Но Федосьица-то из памяти почитай что сгинула, а эта – ночами является и душу смущает.

– Есть у меня на Москве свои верные бабы да девки. И подослала я одну – не скажу куда. И донесла она мне – точно, объявился, блядин сын! Ходит по Москве в монашьем платье, держится смирно, очи долу, а что затевает – непонятно. Повадился же в кремлевские храмы ходить. И есть у него старая баба на посылках… Я и вспомнила, что мне Настасья-то Русинова про него сказывала. Что он к ней бабу подсылал, которая ее со двора сманила и в Твери с ней в одном доме жила. Тут уж попроще стало – в Твери у Третьяка родня. Вспомнила я, что она про тот дом рассказывала, Третьяк туда поехал, тетку свою упросил сходить разведать – так, слово за слово, от человечка к человечку, навели меня на ту бабу. Филатка с Лучкой ее выследили, как она с княжичем моим окаянным встречалась. Дальше сказывать?

– Сказывай, кума.

– И оказалось, что баба-то от княжича в боярский дом посылается, тайные словечки переносит. А дом-то знатного боярина, и он дочек держит в строгости. Ну, думаю, не жениться же он собрался и не увозом невесту добывать, как купец Калашников. У него одна, куманек, на уме – сестрица его беспутная. Этого в нем не истребить. Ведь сколько вдов огулял, сколько девок перепортил, да с собой не справился, к ней вернулся. Вот чем его Господь наказал…

Данила вздохнул – не одного княжича Обнорского, сдается, Господь наказал.

– Ну, стали мы до правды добираться – что ему в том доме понадобилось? Коли не девка, то что же? И тут Господь пособил – один из тех людишек, кого он с собой привел, отправился на Неглинку – плоть-то грешная своего просит. И выпил, и похвалялся, что скоро-де разбогатеет, девке лисью шубу купит, потому что хозяин его знает, где под самым Кремлем клад лежит. Про эти заклятые клады и ты наслушался, и я… Так, куманек?

– Так, кумушка, – Данила вспомнил минувшее лето и кладознатца-убийцу.

– И еще тот человек толковал, что уж найден ход к кладу, да попасть в тот погреб, откуда он начинается, мудрено, да хозяин уж придумал знатную уловку. Более от него ничего не добились, а наутро ушел. А тот боярский двор, где новая зазноба живет, – в самом Кремле. И подумала я – ну как оттуда можно под Кремль пробраться? Не потому ли он вокруг двора петли вьет? Клад не клад, но что-то ж ему там понадобилось? А уловка – к девке подольститься. Складно ли, куманек?

– Складно, кумушка.

– И задумала я его, сучьего сына, тут выследить. Теперь все понятно?

Данила усмехнулся. Все это повествование звучало правдоподобно, да только закончилось так, что хуже некуда.

– Стало быть, собираешься бродить под Кремлем по всем закоулкам, пока на Обнорского не наткнешься? – глумливо спросил он. – Этак ты тут до старости гулять будешь! Побойся Бога, кума, соври что иное!

– Вот те крест! – Она перекрестилась.

Данила смотрел на нее выжидающе – может, еще чего скажет? Но она молчала.

После того как Настасья обвела вокруг пальца самого дьяка Башмакова, Данила не мог к ней относиться с полным доверием. Девка умела врать, умела притворяться – и пускала в ход это искусство без всяких угрызений совести. Однако ж крест – дело нешуточное. Стало быть, она сообщила правдивые сведения, да не все. Было еще что-то, о чем она умолчала, необходимое, чтобы действительно ей поверить.

Однако про боярина она сказала примерно то же, что и Башмаков. Только прозвания не сообщила, но Данила и сам знал, что речь идет о Троекурове.

Задание дьяка, стало быть, отчасти выполнено. И чтобы узнать правду, следует прекратить препирательства и идти с Настасьей дальше – глядишь, куда-то она и приведет.

– Ну, Бог с тобой, кума, – сказал Данила. – Не все ты сказала, ну да ладно. Пойдем, что ли? А то стоим, время зря тратим.

– Пойдем, куманек.

Они свернули влево, ход был короткий и широкий, выложенный старинным кирпичом.

– Иди, не отставай, сейчас под Ивановской колокольней пройдем! – велела Настасья. – Тут еще идти ловко, сподручно.

Далее ход раздвоился.

– Тут я уже была, знаю, – сказала Настасья, указав направо. – А вот тут, сдается, будет кое-что нужное…

Двинулись налево. Данила заметил, что шли они уже не прямо – забирали все левее и левее. Да и ход сделался хуже – приходилось нагибаться.

– А теперь мы где? – спросил он.

– А Бог знает.

Забрели в тупик – ход был заложен кирпичной стенкой. Вернулись назад. Настасья отважно спустилась по изломанным ступенькам в какую-то дыру и там отыскала еще лаз. Выбралась измазанная и недовольная. Что она искала – Данила уж не спрашивал. Одно было ясно – если раньше шла, сообразуясь с рисунком, то теперь шарила под землей наугад. Иные ходы были одеты камнем, иные – досками, Настасья утверждала, будто дубовыми. Вдруг посреди стены возникало крошечное окошко, забранное толстенной решеткой, и сколь не заглядывай туда – ни черта не разобрать. Вдруг оказывалось, что дальше пути нет, либо дверь навешена, либо толстая решетка, а кто навесил, зачем запирал, где ключи от тех замков – уже никогда не узнать.

От подъемов, спусков и мелкой перебранки оба устали.

– Перекусить, что ли? – спросила Настасья.

– Выберемся туда, где найдется на что присесть, так и перекусим, – отвечал Данила.

Он понял, что было в узелке: Настасья полезла под Кремль надолго.

Они спустились по очередной лестнице, встали перед дверью, и тут Настасья призадумалась.

– Сдается, я это местечко знаю… Только как-то иначе мы к нему выбредали…

Она посветила факелом, и Данила увидел лежавшую на ступенях прямую толстую палку.

– Ну, точно, наша! Мы с Филаткой убегали и ее бросили. Кажись, тут-то и надобно искать. Тут-то они и бродили, сучьи дети, я голоса слышала… Вот теперь я уж понимать начинаю… Пистоль приготовь да курок взведи…

Дверь была вделана как раз посреди долгой и узкой лестницы. Данила с трудом отворил ее, и они спустились в помещение, довольно длинное и имевшее даже ряд окон. Но окна, числом двенадцать, были снаружи засыпаны землей, и засыпаны, видать, давно.

– Ну, наконец-то, слава те Господи, – загадочно сказала Настасья и перекрестилась. – Глянь-ка, есть на что присесть!

Данила увидел каменные ядра, лежавшие как попало. Они были невелики, кривобоки, но уж лучше сидеть на таком ядре, чем на полу.

Как они попали под землю, кто мог бы отсюда палить из пушек – Данила понятия не имел.

И он крепко задумался – ведь все одно к одному, Бахтияр покойный тоже ядра поминал. Выходит, он и впрямь бродил под Кремлем, а выбираясь, потерял там посох.

– Подкати-ка, – сказала Настасья.

Он не сразу понял, что она хочет составить вместе три ядра и укрепить меж ними факелы.

Треклятые ядра словно приросли к полу, сдвинуть их с места удалось, лишь сильно упершись подошвой и навалившись всем весом. Потом Настасья с Данилой уселись и достали из узелка пироги с рыбой и с капустой, запивали водой из сулейки.

Ядра, стало быть, сыскались – так думал Данила, но коли раньше в кремлевской стене были бойницы для пушек, то были они везде, может, и под Аргамачьими конюшнями тоже есть такое вот помещение с позабытыми ядрами. А «коло», «коло»… Уж не колодец ли? Они с Настасьей проходили мимо дыры в полтора аршина шириной, Настасья еще прикрикнула, чтоб глядел под ноги – она-де его из глубины добывать не станет.

Но Водовзводная, если верить Настасье, отсюда далековато.

Перекусив и увязав оставшиеся пироги в узелок, стали изучать помещение. Оно имело два входа – один уже был известен, другой обнаружился в дальней стене. Настасья с Данилой подошли к узкому ходу, Настасья полезла глядеть первая и крикнула:

– Ну что за притча! Опять колодец!

Данила забеспокоился. Что-то уж больно все совпадало…

– Нет, куманек, в колодце нам искать нечего, – сказала Настасья. – Зря мы сюда забрались, возвращаемся. В иных местах поищем.

Они поднялись по узкой лестнице и прикрыли за собой дверь. После чего Настасья опять пошла наугад, утверждая, что не заблудится – она-де тут не впервые. Внезапно очередной ход открылся в просторное помещение. Его осветили и увидели подземную улицу, вроде той, по которой шли к подземельям Успенского собора.

– А что я говорила? Слава те Господи, вот он!

– Что это, кума?

– Ход от Спасских ворот до Тайницкой башни. Но он нам не надобен.

Очень даже надобен, подумал Данила, потому что от Тайницкой башни до Водовзводной – рукой подать. Его тоже пронял задор – Настасья искала одно, он ищет другое! Вдруг он сообразил: да ведь они, поди, бредут сейчас как раз под приказным зданием! Может, даже под самим Разбойным приказом! Удержаться было никак нельзя – Данила расхохотался. Хохот в подземном царстве, отдаваясь вдали, звучал устрашающе.

– Идем, куманек. Как полагаешь, в которой стороне Спасские ворота, в которой – Тайницкая башня?

Данила задумался. Понять это, сдается, было уже невозможно. Настасья дала подержать свой факел и полезла за пазуху. То, что было нарисовано на бумажном листе, похоже, мало соответствовало действительности, потому что она совсем по-мужски выругалась. Наконец определила направление и повела за собой Данилу.

Они опять углубились в узкие ходы, перелезали через горы кирпичных обломков, оказались наконец в заброшенном погребе, Настасья обрадовалась, принялась искать одной ей ведомых следов. Данила попросил лист с рисунком и прикинул, где же они могут находиться.

Очевидно, Настасья не врала – они были поблизости от того боярского дома, о коем она говорила так туманно. Значит, все же гонялась за княжичем Обнорским, искренне считая, что он не понапрасну мутит воду в троекуровском семействе.

Вдруг Настасья вскрикнула. Данила осветил ее факелом и увидел, что она стоит по пояс в земле.

– Ты куда это, кума, наладилась?

– Провалилась я! Вытаскивай, куманек!

– Куда провалилась?

– Кабы я знала!

Он протянул руку, пальцы соприкоснулись, сомкнулись, хватка у обоих была железная. Данила дернул и тут же ощутил, что сам едет куда-то вниз. От вскрика он удержался, главное было – не выронить факел.

– Куманек!..

– Холера!

– И ты? Как же вылезать будем?

– Что это такое?

– Я почем знаю?! Смахивает на ловушку.

– Ловушка? Значит, мы уж на подступах?

Данила прислонил факел к стене, сильно беспокоясь, как бы не погас, и стал, упираясь руками, вытаскивать себя из ямы. Земля оказалась податливее, чем он думал, ползла, руки проваливались. И тут он услышал голос.

Это не был голос Настасьи – донесся словно сквозь толщу земли, кто-то взвизгнул по-бабьи, раздались невнятные крики, и вдруг едва ли не рядом послышался шум схватки. Двое тузили друг дружку, барахтались, рычали, вскрикивали.

Настасья выдернула из-за пояса пистоль.

– Ну, пропали мы… – сказала она. – Это они! Данила, гаси факел! Гаси, говорю! Нас тут сейчас голыми руками возьмут!

– Им не до нас, – лупя факелом по земле, отвечал Данила. – Они там сами чего-то не поделили.

Раздался предсмертный вопль.

– Да что ж это такое? – прошептала Настасья. – С кем они там воюют?

И забарахталась в своей яме, пытаясь выбраться самостоятельно. Вдруг она дико завопила и забилась. И тут же громыхнуло – она нечаянно выстрелила из пистоля. Пуля чудом миновала Данилу.

– Ты что, кума?!

– Там! Там!..

Он ничего не понимал.

– Данилушка, выручай!

Очевидно, от волнения и перепуга ему удалось, упершись руками, буквально выскочить из ямы. Прижавшись к сырой и холодной стене, он протянул руку Настасье:

– Держись, кума! Пробьемся!

Настасья положила факел наземь и легла животом на край ямы. Данила тащил ее, упираясь каблуками, поке не выволок.

– Бежим, Данилушка!

– Что там такое было?

– Бежим!

* * *

Деревнин трудился в поте лица, а Стенька старался после всех подвигов не слишком лезть ему на глаза.

После того как удалось принять и на славу угостить дьяка в государевом имени Башмакова, Деревнин воспрял духом. Он даже не ленился сам переписывать нужные куски из столбцов Разбойного приказа. Стенька не очень понимал, чем занято начальство, и чувствовал потому нешуточную обиду: он старался, трудился, носился, как ошпаренный, а Деревнин ничего не рассказывает и принимает как должное то, что преданный ярыжка ушел в тень и показывается в приказе только по служебной надобности.

Наконец из Коломенского прискакал Башмаков. Он несколько часов провел в приказном здании, оттуда и прислал за Деревниным. Подьячий радостно поспешил на зов.

– Здрав будь, Гаврила Михайлович, – первым приветствовал Башмаков. – Садись, потолкуем.

Вот что значит достойное угощение и знатный подарок, подумал, садясь на лавку, Деревнин. Он подарил Башмакову рукописную книгу – не книгу, а книжищу, которую поднимать следовало двумя руками. Это были «Деяния апостолов» с картинками, нарядными буквицами и узорными завитушками на каждой странице.

– Люди мои произвели розыск, – продолжал Башмаков. – Права оказалась Настасья-гудошница, в чем-то права… Лаз в погребе Троекурова, сдается, для нехороших дел служит, и княжич Обнорский доподлинно на него глаз положил.

– Откуда сие известно, Дементий Минич?

– Эта Настасья моего человека в подземелья кремлевские завела, и чего-то она как раз там искала, где сверху – троекуровский двор. Чуть они там живы остались. Гаврила Михайлович, надобно допросить самого боярина. До сей поры он беседы избегал, слуг к нам высылал, теперь же настала пора.

– Государю про все сие известно? – осторожно спросил подьячий.

– Государю неизвестно. Но ты не беспокойся. Тут уж я все беру на себя. Государю доложим, как будет о чем докладывать. Сам знаешь, он недомолвок не любит. А у нас пока одни домыслы да недомолвки.

Деревнин усмехнулся – ему понравилась башмаковская решимость. Ему было страх как любопытно, что донесли дьяку его люди, но дьяк сам пока молчал об этом – оставалось положиться на его осведомленность.

– Что прикажешь делать, твоя милость?

– Прикажи слать человека к Троекурову, предупредить – дьяк-де в государевом имени к нему жаловать изволит, так чтоб не кобенился и принял, как подобает!

Задор вышестоящего лица обычно бывает заразителен. Потому Деревнин поспешил в приказ, оттуда отправил приставов, сразу двух, на троекуровский двор, а ярыжку Мирона – спешно к себе домой, за лучшей шубой. Хотя днем уже было изрядно жарко, Деревнин даже вообразить не мог, как это – идти в гости к боярину без богатой шубы?

Оказалось, гостевание это Башмаков затеял неспроста.

Они вдвоем, сопровождаемые приставами, подошли к троекуровскому двору запросто, пешком. Башмаков в коротком кафтане, удобном для конной езды, шел чуть впереди, и, когда проходили Спасской улицей, многие с ним раскланивались. Деревнин же в тяжелой шубе шагал сзади и наслаждался зрелищем удивленных лиц: ишь ты, как высоко возлетел Земского приказа подьячий, сам дьяк в государевом имени с ним запросто разгуливает.

Их встретил у ворот человек незнакомый, назвался племянником Романа Троекурова, Юрием Троекуровым. Он был вызван дядей после исчезновения приказчика Василия и поселен в доме – чтобы среди всех воров, дармоедов и сучьих детей был хоть один верный человек. На вид он был из небогатой родни и сильно кичился своим новым положением. Но, услышав о Приказе тайных дел, несколько растерялся. Кланяясь, он провел гостей через двор, к красному крыльцу боярского терема, даже услужил Башмакову, поддержав под локоток. Деревнин же поднялся по высокой лестнице сам.

Боярин Троекуров вышел к ним в горницу. Вид этой горницы был страшноват – со стола убрана богатая скатерть, подскатертника тоже нет, лавки – без полавочников, поставец – пустой, дорогая посуда спрятана, резные стулья и табуреты вынесены. Даже половики – не нарядные, узорные, а из какой-то мешковины…

Сам боярин вышел в каком-то чуть ли не армяке, с нечесаной бородой и несколько опухшими глазами – сдается, за эти дни он немало выпил.

– Заходи, Дементий Минич, – сказал он севшим голосом, но высокомерно, как полагается родовитому человеку. – Не обессудь – живем смирно, не до гостей. Угощения не предлагаю – не до угощений.

– А я и не гость, – отвечал дьяк. – Я к тебе, Роман Иванович, от государя послан. Говорить же с тобой велено не у тебя в дому, а в Приказе тайных дел. Одевайся, как тебе прилично, пойдешь со мной и с подьячим. Коли не пожелаешь идти честно – приведут тебя в приказ бесчестно. Смирись – государя гневить не след.

Все это невысокий худощавый дьяк произнес так строго и весомо – куда там самому дородному, осанистому и бородатому боярину! Деревнин подивился – вот ведь что с человеком близость к государю творит…

– Ничем я государю не грешен, – возразил Троекуров.

– Не о твоих грехах речь, Роман Иванович. Потолкуем – поймешь, для чего я тебя в приказ звал и тут с тобой говорить не желал.

Боярин задумался. Деревнин догадался, что его мучит: он не знал, как одеться. Дома он, в горести по убиенном сыночке и бежавшей беспутной женке, ходит в смирной одежде, но нельзя боярину выходить со двора одетым бог весть как – сие ему невместно. Совместить же общеизвестную скорбь и богатую шубу, кажется, вовсе невозможно.

Опять же, коли идти через Ивановскую площадь, мимо кремлевских соборов, – люди будут глядеть на боярина и потешаться: вон, женка от него сбежала!

Башмаков терпеливо ждал троекуровского решения. Наконец ему это прискучило.

– Роман Иванович, коли ты не хочешь людей видеть, пойдем задворками. Идти недалеко.

Наконец боярин решился. Он надел не шубу, а темно-синий длинный кафтан, шапку не высокую горлатную, а попроще – не в Думу государеву, чай, собрался. Башмаков слово сдержал – повел его в приказ задворками. А Деревнин, идя сзади, приметил – их тайно сопровождали двое, и эти двое были ему хорошо известны – Аргамачьих конюшен конюхи, один повыше, красивый молодец по прозванию Желвак, другой пониже, но тоже ловок и плечист, а звать, кажись, Данилой.

В приказе было тихо. Большинство подьячих государь взял с собой в Коломенское. Башмаков привез с собой несколько человек, но они до поры сидели в иных покоях, лишь совсем молодой подьячий пристроился в углу на лавке, заранее положив бумагу на колено.

– Располагайся, Роман Иванович. У нас тут тоже без угощения, не обессудь, – сказал Башмаков. – И, чтобы зря время не терять, сразу приступим. Гаврила Михайлович, ты пока помолчи. Надо будет – спрошу.

Деревнин не возражал.

– Речь пойдет, Роман Иванович, о том ходе, что открылся у тебя в погребе и ведет незнамо куда. Ты не дивись, потому что ты много пока еще не ведаешь. Из-за этой земляной норы много беды может быть, и государь сам про нее слушать изволил и озаботился. Стало быть, первое: когда обнаружился тот ход из погреба, что твои людишки потом капустной бочкой прикрыли? – спросил Башмаков.

– Когда домишко мой перестраивали, – отвечал Троекуров, в приказе несколько подрастерявший спесь. – Чаял, семья прибавится, велел погреб углубить, тут лаз и открылся.

– Стало быть, когда?

– Как после чумного сидения вернулись? – сам себя спросил Троекуров. – Нет, поди, еще до того начали…

– Перестраивать терем или погреб углублять?