Текст книги "Персидский джид"

– Ты на мою дочь напраслины не взводи! – потребовал Троекуров.

– Я твою дочь не виню – от беды своей она грех совершила! – возвысил голос Башмаков. – Решила, глупая, что сама себя выдать замуж должна, коли родной батюшка своим долгом пренебрегает! Могла она и с хорошим человеком стакнуться – тогда бы он на ней увозом женился. Но попался ей Обнорский, и добром это не кончилось. Слушай далее! Обнорский пропал из Москвы. Как я понимаю, поехал в Казань и там устроил побег из подземной тюрьмы для своих плененных приспешников. Дочка твоя забеспокоилась – ни слуху ни духу. Ну, думает, бросил меня мой желанный… Как быть-то? Тут ее бес под руку и подпихнул. Велела ближним женщинам, мамкам-нянькам, так устроить, чтобы ночью в опочивальню братца попасть. Далее – знаешь сам…

– Не верю…

– Поверишь! Когда Обнорский со своими налетчиками опять на Москве показался, то на уме у него был ход из твоего погреба. И он узнал, что у тебя, боярин, дитя пропало. Он молодец бойкий, догадался, что стряслось, забеспокоился и тайно к тебе на двор пробрался.

– Не мог он ко мне тайно пробраться!

– Степа! Поведай-ка про красавца-инока, как бишь его…

– Феодосий, – сразу сказал Стенька и заговорил складно, поощряемый кивками Башмакова.

Он рассказал, как пробрался с Мироном на боярский двор (Деревнин тут же предложил послать за Мироном), рассказал про инока, который скрылся неведомо куда, оставив у крыльца пустой мешок. Потом, когда речь дошла до места, где утром нашли тело ребенка, он остановился и поглядел на Деревнина несколько испуганно.

– Вот тут, Степа, рассказывай подробнее и особо растолкуй Роману Ивановичу, как ты мешок с гречей кидал и убедился, что тело не могли со двора князя Сицкого перебросить, – велел Башмаков.

Деревнин, схватившийся было за сердце, вздохнул с облегчением.

Стенька, несколько смущаясь, и это рассказал.

– И получается, что княжич Обнорский забеспокоился, как бы все это дело не раскрылось, пробрался к боярышням, которые не знали, как же теперь с покойным братцем быть, и выкинул тело с гульбища в сад. А вот как он потом с твоего двора уходил – про то не знаю, врать не стану. Зато знаю другое – чему он твоих дочек научил, просидев с ними в их светлице, может, ночь, а может, и все три. Он научил их – слушай, боярин! – спуститься к тебе и утешить тебя тем, что дитя-де было не твое, а жена твоя Агафья спуталась с приказчиком Васькой, и что молчали-де они от жалости к тебе, а как дитяти не стало, они и осмелились сказать! Так ли было?

– Ты изловил его?! – Троекуров резко повернулся к Башмакову. – Сказку отобрал? Дай сюда столбцы! Сам видеть хочу!

– В тех столбцах иное, Роман Иванович. В тех столбцах – про то, как твои дочки меж тобой и боярыней потихоньку клин вбивали. Им другие братики да сестрички не надобны, тогда они и вовсе замуж не выйдут, старыми девками помрут! А Обнорского нам изловить не удалось. Вот, распутываем, что он понаделать успел, прежде чем с Москвы прочь подался. Так как же, пойдем ход в погребе смотреть?

– Чего уж там смотреть…

– Стало быть, сам их там и упрятал. Роман Иванович, мне твоих дочек жалко. За что ты их так не любил? За что жену свою любви лишил? Ты ведь Божий завет нарушил. Что убил – великий грех, так ведь потому его и сотворил, что с иного греха все началось – с того, что христианской любви к ближним не имел. Ты-то силен, а ближние-то слабы, любил бы ты их – сумел бы это понять.

Троекуров ничего не ответил.

– Сейчас мы пойдем прочь, и без тебя дел довольно, а ты сиди и думай, как узелок развязать, тобою же завязанный, – жестко сказал Башмаков. – Трое суток тебе даю. Хочешь – в сибирские украины беги, хочешь – в колодец вниз головой, хочешь – девок своих замуж спешно отдавай, хочешь – государю в ноги бросайся, никто тебя трогать не станет. Так, Гаврила Михайлович?

– Так, – подумав, сказал подьячий, поклонился Троекурову и без прощальных слов вышел из горницы. На пороге он сделал знак Стеньке, и тот поспешил за Деревниным. Последним вышел Башмаков.

Они молча спустились с крыльца и пересекли двор. Заговорили уже за воротами.

– Ты не боишься, Дементий Минич, что он с дочками расправится? – спросил Деревнин.

– Значит, на то Божья воля. Но вряд ли – он сейчас крепко думать будет. А через три дня, Гаврила Михайлович, отправляйся с приставами, ищи в подвале два тела. Дело такое, что не надобно много шума поднимать – нам еще Обнорского ловить, и этот шум нам сильно повредить может…

Три дня миновало – настало воскресенье, а кто ж по воскресеньям преступников ловит? В понедельник же Деревнин отправил Стеньку разведать, что деется на троекуровском дворе. Стенька пошел и вернулся с новостью: ничего там не деется, свадеб не играют и покойников не оплакивают, а сам боярин сказал, что хочет принять постриг, и укатил в Донской монастырь.

– Поезжай туда, разберись, точно ли он там, не сбежал ли, – велел Деревнин и даже дал денег на извозчика – медных, новеньких. Стенька взял их с большой неохотой…

Дорога была знакомая, он ехал, крестясь на проплывающие мимо церковные купола – иные шатром, иные луковкой, думал о судьбе троекуровских дочек – что же, их теперь судить будут? Боярышень? Коли по уму – им этот грех нужно до смерти в дальних обителях замаливать. Но, может, будет им какое послабление?

Как и тогда, ворота обители были открыты, малая братия занималась хозяйством, два инока несли куда-то свежеоструганные доски. Стенька велел извозчику ждать и осведомился, как отыскать боярина Троекурова.

– Такого не знаем, чадо, – отвечал молодой инок. – Мирское имя мы за оградой оставляем. Нам до бояр дела нет.

Стенька растерялся было – поди знай, что за имечко получил Троекуров при пострижении. Был Романом, а теперь-то как?

– Он у вас недавно, честный отче. А лицом он суров, а лет ему пятьдесят пять, седат, телом грузен… – принялся перечислять приметы Стенька, словно бы диктовал их в ходе розыска писцу.

– Принял пострижение такой человек, чадо, – молвил второй инок, постарше. – Сказывал про себя, что-де великий грешник. И что людей загубил – то бы еще полбеды. Веры и любви к людям не имел, а заповедано иметь.

– Не вызовешь ли его из кельи, честный отче?

– Не вызову, чадушко. Он уж ни к кому не выйдет.

– Как это – не выйдет?! – Стенька даже возмутился: монастырь строится, по государевой воле богатые люди немало на него жертвуют, а здоровенный мужичище, на коем не то что пахать, а бревна из лесу вывозить можно, будет в келье прохлаждаться! Коли отрекся от своего боярского звания, то изволь трудиться во славу Божию, как же иначе? Заодно и умерщвление грешной плоти, избавление от неправедно нажитого сала…

– Не вопи! Ты в обители! – одернул пожилой инок. – А вон зайди за храм и глянь.

Стенька в великом недоумении сделал, как велено, и оказался на задворках монастыря, там, где грядки и забор.

К забору притулились два крошечных строения. У каждого – низкая дверь с окошечком, в каждом окошке – деревянная задвижка. Стоят впритирку, похоже, одна стена у них общая. И труба над крышей – одна на двоих…

– В затвор сел… – прошептал потрясенный Стенька.

Для него самого мир был невозможен без людей. Он бы и дня не продержался наедине с собой. И потому осознал кару, которую наложил на себя боярин Троекуров, во всей ее ужасающей полноте.

Постояв у кельи, но так и не решившись окликнуть Троекурова, он пошел прочь.

– Теперь один лишь Господь ему судья, – так сказал, узнав про это, Деревнин. – Стало быть, тем это дело о покраже младенца и завершилось. Царствие им небесное…

Стенька понял так, что помянул подьячий сразу четверых – Илюшеньку, боярыню Агафью Андреевну, приказчика Василия и заживо похоронившего себя Троекурова. Да и как похоронившего – рядом со старцем Акилой, чьих близких он погубил. И Акила, поди, знает… и молится за соседа-грешника, да и за себя тоже – чтобы Господь послал сил простить…

– И более розыска не будет? – спросил Стенька.

– Как государь велит. Башмаков ему, поди, доложил. А наше дело маленькое – мы приказные… Ну, чего ты вытаращился на меня? Бери дубинку, ступай на торг!

* * *

Первая беседа с толстяком, которого подстрелил Данила, была короткой. Сперва намаялись, извлекая его из подземелья. Туда можно было попасть из Тайницкой башни, да только сперва разобрав закопанную лестницу. Вниз через Успенский собор спустились несколько вооруженных стрельцов и, возглавляемые Сарычом, прошли под землей до подклетов Покровского собора. По дороге, к немалому своему удивлению, они отыскали каменные палаты, где обитали кремлевские нищие. Нищие и научили их, как двигаться дальше – разумеется, за вознаграждение. Именно этой дорогой потащили на носилках толстяка, но прежде Богдаш и Данила были посланы в Немецкую слободу – за немцем-доктором.

– Теперь ясно, отчего Бахтияр носил на роже мясную язву, – сказал Данила Желваку. – Он среди нищих для безопасности хотел быть своим. Ну, все сходится!

Желвак не хотел поддерживать разговора и послал Полкана вперед, чтобы опередить Данилу хоть на полторы головы и так скакать, в безмолвии размышляя о каких-то мрачных предметах.

Они доставили доктора в келью Чудова монастыря, куда временно поместили пленника. Там же Башмаков через день впервые расспросил его. Пленник знал немного, разве что оказался человеком наблюдательным и мог порассказать о повадках княжича. Оказалось – Обнорский любил диковины, хотя обходился с ними небрежно. Сперва из дорогого персидского джида раскидал невесть где два джерида, потом затосковал. Потому-то и пошел толстяк (который звался отнюдь не Никита Борисович) искать дорогую забавку в Саадачный ряд.

– Ну, знать, не судьба твоему Обнорскому джидом владеть, – сказал Башмаков. – Найдется для него другой хозяин.

По приказу дьяка конюх Филя Сомов, мастер чинить дорогую сбрую, быстро изготовил кожаный карман с гнездами, чтобы вешать на пояс, и даже приделал длинные шелковые шнуры, спрятав их в особые кармашки.

Эту вещицу Башмаков принял у него из рук в руки в присутствии Данилы и Богдана.

– Давай сюда джериды, – приказал он.

Данила вынул из-за пазухи все три. Теперь уж не понять было, который привезен из Казани, который напился Бахтияровой крови, который ранил самого Данилу. Башмаков соединил вместе все три джерида, воткнув их в кожаные гнезда джида.

– Славная вещица! – сказал он. – Ну, Троекуров, поди, не разгневается, коли я у него этот джид заберу. Государь диковины любит, я ему отнесу потешиться. Пусть царевича Алешеньку кидать учит. Троекурову-то более учить некого…

Данила несколько огорчился – он уже полагал джид своим. Но огорчение растаяло, когда, выйдя с конюшен пройтись по торгу, он увидел въезжающих в Боровицкие ворота Семейку и Тимофея. Их бахматы шли понуро, опустив головы, но всадники старались держаться бодро.

Данила побежал навстречу, желая обнять товарищей, но Тимофей замахал на него руками:

– Убирайся, не тронь! Завшивели мы в дороге!

– Где Башмаков? – спросил Семейка.

Он осунулся от усталости, но улыбка была прежней, вообразить Семейку без улыбки Данила и в страшном сне не сумел бы.

– Носится меж Коломенским и Разбойным приказом. Там такое открылось!..

– Потом, потом… Вот, возьми, – Тимофей протянул, достав из-за пазухи, мятый свиток. – В этих столбцах список беглецов из подземной тюрьмы. Налетчики ведомые! Но их опознали, и в списке верные имена, какими их крестили, приметы, тайные знаки. А о многих известно, откуда родом, чьи дети. Коли они вместе с Обнорским в Москве околачиваются, то сейчас бы всех и взять!

Данила осторожно взял столбцы. Вроде по бумаге никто не полз.

– Так вы в баню, что ли? – спросил он.

– Куда ж еще! Давай, седлай Голована! Чеши в Коломенское!

Когда Данила вернулся, везя два серебряных рубля, благодарность Башмакова конюхам, они уже вернулись из бани, что на Яузе, и более походили на обычных людей – смыли многодневную грязь и пыль, лицами посвежели, даже бороды подстригли. Сидя в конюшенном дворе на лавочке, они рассказывали Богдану и деду Акишеву о дорожных приключениях.

Богдаш по своей дурной привычке опять задирал нос.

– Вы-то в седле прохлаждались, а мы-то чуть богу душу под землей не отдали, – рассказывал он весьма загадочно. – Списки ваши хороши, сейчас в дело пойдут, и коли Обнорский с Гвоздем с перепугу не увели ватагу, многих по тем спискам выследить и взять можно. В Разбойном приказе все засуетились, трудиться теперь будут не за страх, а за совесть.

Данила глядел на Богдана с легкой неприязнью. Встал же, черт упрямый, между ним и Настасьей! Сарыч сказал – вернется… к кому она, сатана зловредная, вернется?!

– Поди сюда, важное дело есть, – велел Даниле дед Акишев и повел его с собой на конюшни, в любимый свой уголок.

Товарищи, переглянувшись, беззвучно двинулись следом.

Данила зашел в шорную, задев при этом косяк.

– Эк ты в плечах раздался, – сказал дед. – Это славно. Женить тебя пора. Что молчишь?

Данила опустил глаза. Следовало бы возразить, да как?

– Есть у меня невеста на примете. Коли из моей воли не выйдешь да на ней повенчаешься – так устрою, чтобы сперва жить вам тут, в Кремле, при конюшнях. Домишко я присмотрел. А как дети пойдут – там уж сам о семье заботься. Не маленький, чай. Ну, благодари.

Данила поклонился в пояс.

– Да что ж ты молчишь-то? Язык проглотил?! Что о невесте не спросишь? Ошалел от радости, что ли? – Дед рассмеялся. – Я тоже ошалел, когда мне про свадьбу сказали. А было-то мне шестнадцать, самое время… А боялся как! Думал, из-под венца сбегу, стыд-то такой – все на меня с девкой глядят, а бабы в ухо скоромное шепчут! Не сбежал, сорок лет с моей Ивановной прожили, царствие ей небесное, и детей она вскормила, и внуков, и правнуков на рученьках подержала… дай Бог тебе с твоей нареченной не хуже…

Дед пригорюнился, затосковал, вспоминая милые деньки и годы. Данила стоял в дверях, не зная, как быть. Раньше бы деду объявиться с этой невестой!

– Стало быть, готовься, – велел дед. – Приоденься. Я Татьяне скажу – пусть она с бабами рукодельными уговорится, чтобы тебе рубаху нарядную сшили, простых рубах хоть с полдюжины. К Бухвостову-подьячему схожу – ради свадьбы тебе подарок от государя будет.

– А когда свадьба-то? – спросил растерянный Данила.

– Осенью, как водится, – дед покосился на дверной проем, уловив там некое шевеленье.

– А… а невеста?…

– Что невеста?

– Коли я ей не по нраву придусь?

Дед рассмеялся.

– Придешься ты ей по нраву! Еще что?

– Поглядеть бы на нее… В какой храм она молиться ходит?

– Пока на нее глядеть рановато. Да я тебе вот что скажу – я тебя, дурака, полюбил, и образину страхолюдную тебе бы не сосватал. А теперь ступай! Богдашка! Семейка! Тимоша! Поздравьте жениха!

Тут, откуда не возьмись, явились друзья, подхватили под руки, с шумом и гоготом поволокли прочь с конюшен, в домишко, где уж по случаю возвращения был накрыт по-мужски простой и скромный стол – две сулеи, чарки, две миски с пирогами, третья с капустой, четвертая с солеными огурцами, пятая с рыжиками, да блюдо с нарезанным салом, да другое – с орехами, пастилой и финиками.

Тимофей стал разливать по чаркам вино.

– Братцы-товарищи, откуда мне дед ту невесту выкопал? Кто-нибудь ее видал? Какова собой? – спрашивал разволновавшийся Данила.

– А кто его разберет! У него пол-Москвы в родне. Где-то которая-нибудь из баб присмотрела, да и сговорились. Ты не бойся, свет, бесприданницей не окажется, – утешил Семейка.

Вошли братья Анофриевы, вошел беспутный Родька, дружок Ваня вошел с приветливой улыбкой, в домишке стало тесно, здоровенные и плохо вымытые лапы лупили Данилу по плечам, выражая так свое соучастие в его радости и похвалу: вот дожил, признан на конюшнях достойным человеком и женится!

Суматоха в Данилиной голове достигла предела. Невеста вдруг какая-то, а что же Настасья? Прощай, стало быть, кума Настасья? Да ведь все равно нельзя на куме жениться, ни один поп не повенчает…

Упрямство вскипело. А нет же, рано прощаться с этой бесовкой… еще поглядим, кто кого!..

Конюхи взялись за чарки.

Начать должен был бы Тимофей, но его опередил Богдаш – поднял чару и крикнул зычно:

– Быть добру!

И конюхи откликнулись, малость вразнобой, зато от всей души:

– Быть добру!

Рига, 2007