Текст книги "Персидский джид"

Данила еще раз подивился злобному норову парнишки.

– Больше ты того дядьку Бахтияра не видал?

– То-то и оно, что видал! Он как просил, чтобы я его до кабака довел, плакался – там-де у него кум, там ему руку как надобно перевяжут, там-де на лавке отлежится! А я по торгу прошелся, совсем недалеко отошел, калач купил, глядь – Бахтиярушка мой ненаглядный! Так и чешет по торгу! Однорядка на нем уж черная, хорошая, у той-то, у зеленой, рукав ножом отхватили. Чешет, по сторонам не глядя, только дубиной своей, кто подвернется, отпихивает.

– Дубиной? – Данила вспомнил посох, без которого покойный Бахтияр шагу не мог ступить.

– Дубиной, – подтвердил парнишка. – Чуть ли не в твою ногу толщиной.

– Ему без того нельзя, у него одна нога другой короче, – вступился за Бахтияра Данила. – Что ж ты, Ульянка, такой сердитый?

– Тебе бы такого наговорили!

Данила еще раз внимательно посмотрел на своего собеседника. Надо ж, какой норовистый, и со старшим сцепиться не побоялся.

– Тебе от Назария Петровича за злость твою не достается?

– Дед Назарий меня любит! – отрубил Ульянка.

– Он тебе кем?

– Батьку моего крестил. Батька-то помер, и у меня в чуму крестный помер, так он сказал: я тебе теперь вместо крестного буду.

Вон оно что, подумал Данила, почти родня. И ведь еще года два – соберется дед этого Ульянку женить и, может, ту невесту, что якобы для Данилы на примете держит, парнишке отдаст…

Через два-то года и подрастет и в плечах поширеет, и усы прорежутся. Как у Вани Анофриева – вроде ровесники, Ваня даже ростом пониже, а заматерел раньше. Данила вспомнил, как они сидели вдвоем на сеновале и Ваня рассказывал про переговоры со свахой. Главную роль в сватовстве играл, впрочем, дед Акишев – хотя с Ваниной семьей он был не в родстве, а в свойстве, не Ванина матушка, а он учинил свахе строжайший допрос, подсылал кого-то из внучек тайно взглянуть на шестнадцатилетнюю невесту.

– Тебе не страшно? – спросил тогда Данила.

– Старшие велят, так и не страшно, – отвечал разумный Ваня. – И вот когда государь женится, говорят же про супружество «государева радость».

– Сам-то хочешь жениться?

– Хочу…

– Ты ж ее ни разу не видел!

– И что с того?

В Орше такого не было заведено, чтобы жених с невестой впервые под венцом встретились. Московские нравы по этой части казались Даниле странными, и он не сразу понял, что многие женихи и невесты с детства знакомы, только потом, когда девочки становятся юницами, их прятать и беречь начинают, а коли кто не знаком – на то мамки-няньки-соседки-подружки-сестрички и много иного бабьего пола есть, непременно что-нибудь подстроят, чтобы суженые друг на друга глянули, а то и поговорили. Ваня тоже во Всехсвятский храм к заутрене бегал, а его Дуня нарочно в нужную сторону смотрела и даже так подгадала, чтобы им разом из храма выйти. И было-то всего ничего – руками соприкоснулись, а Ваня примчался на Аргамачьи сам не свой.

Но Ваня рассудителен, спокоен, нравом – уживчив, дурного слова никому не скажет, разве что совсем уж сгоряча. Это же Ульянка – словно еж, одни колючки. А на Москве в ходу такая зловредная присказка: чтоб те ежа против шерсти родить…

– Вот сюда он и вошел, – Ульянка показал на кабацкую приотворенную дверь.

Кабак «Под пушками» стоял на бойком месте – на Красной площади, у Лобного места. Пушки попали в его название не ради красного словца, они там доподлинно лежали, обращенные жерлами к востоку, откуда много лет назад ждали татарского нападения. Сперва их было две, преогромные, и они глядели в створ Ильинки, а недавно прибавилось несколько польских, захваченных на войне.

– Стой тут, жди меня, я скоро, – сказал Данила Ульянке. – Потом, может статься, еще куда-нибудь по Бахтиярову следу пойдем.

Поправив шапку и проведя пальцем по усам, как если бы они и впрямь уже выросли, Данила приосанился и вошел в кабак.

Народу там было много, он еле протиснулся к кабатчику, ражему детине такого вида, что хоть сейчас ставь его атаманом налетчиков на большой дороге.

– Челом, хозяин, – сказал ему, протолкнувшись, Данила.

– Чего угодно? – осведомился детина.

– Приятеля ищу, тут встретиться сговорились, а я в Твери застрял, тремя днями позже приехал.

– Какого еще приятеля?

– Виду нерусского, по прозванию Бахтияр, брови вместе сошлись, борода черная с проседью, нос горбатый.

– Приятели же у тебя… – неодобрительно заметил кабатчик. – Твое счастье, что у него рожа приметная. Вчера мой подручный тут стоял, вон в ту дверь войди, спроси Гришку, он те доложит про Бахтияра.

Данила кивнул, кабатчик посторонился и пропустил его в низенькую дверцу с округлым навершием. Данила пригнулся, вошел и увидел перед собой сидящего на скамье человека средних лет, чье лицо было ему смутно знакомо. Довольно крупное лицо, такое бы великану впору…

– Чего тебе, молодец? – спросил этот человек вполне вежливо.

Он не больно смахивал на кабацкого подручного, но это Данилу почему-то не смутило – ну, любит человек щегольнуть опрятностью и бороду подстригает не раз в году, и расчесывает, поди, каждый день, не дожидаясь, чтобы в колтуны свалялась.

– Приятеля ищу, по прозванию – Бахтияра, – преспокойно отвечал Данила. – Встретиться уговаривались, я в Твери…

Тут на плечи ему рухнуло что-то тяжелое, а неведомо откуда взявшийся кулак едва не прилетел в самую серединку груди.

Как вышло, что Данила уловил его приближение, объяснить невозможно. Соприкосновение кулака с грудью произошло, но вскользь – Данилино тело помнило Богдановы уроки и само ушло в свиль, закрутилось, Данила с тяжестью на плечах развернулся неожиданным даже для самого себя образом и почти сбросил с себя по меньшей мере семь пудов человечьей плоти.

– Уйдет, вали! – закричал, вскочив со скамьи, опрятный человек.

Откуда-то еще взялись руки, вцепились, Данила, защищая живот и лицо, скорчился, его толкнули – и он полетел в черную глубину погреба.

Крышка сверху захлопнулась.

– Холера! – выкрикнул Данила, сидя на полу в потемках и решительно ничего не понимая.

Погреб был глубок; встав и вытянув вверх руки, Данила не достал его потолка; прыжки тоже ничего не дали. Оставалось ждать.

На ощупь Данила обследовал погреб. Обнаружил вонючие бочки, какие-то лубяные короба. Совсем был неподходящий погреб для такого известного кабака, как «Под пушками». Разве что для содержания пленников место оказалось подходящее – ни еды, ни воды, ни веревки, чтоб с горя повеситься! Данила уселся в углу на корточках и стал думать горькую думу. Кто ж это его заполучил? Почему имя Бахтияра произвело такое неожиданное действие. Если Данилу запихнули в погреб по указке налетчиков, то почему Бахтияр, будучи связан с налетчиками, перед смертью поминал Башмакова? Мыслей было много, и все какие-то дурацкие.

Данила просидел в погребе довольно долго, а сколько – неведомо. Наконец крышка наверху поднялась, спустилась длинная слега с зарубками.

– Вылезай, раб Божий!

Стоило Даниле явиться из погреба по пояс, он был схвачен за руки, в рот ему запихнули сбитую в ком тряпицу, наскоро обшарили, отыскали подсаадачник, выдернули из ножен, вытащили из-за голенища засапожник.

– Брыкаться будешь, вор, тать, с плетьми спознаешься! – предупредил тот человек, чья опрятность должна была бы сразу насторожить Данилу.

И тут же на голову конюху накинули преогромный пыльный мешок, которого как раз хватило от макушки до пят и еще немного осталось.

Увязанного в мешок Данилу куда-то понесли, куда-то положили, и сразу же он понял, что едет на телеге. Дышать было нечем, он облился потом. Затем опять несли на руках, потом поставили, стянули с него мешок, и Данила обнаружил себя в небольшом помещении, перед столом, на котором валялись развернутые столбцы, какие склеивают из отдельных частей подьячие и писцы в приказах. В углу подпирала низкий потолок знатная изразцовая печь, а стены до высоты человеческого роста были обиты красным сукном.

Человек, сидевший за столом, глядел на Данилу с непонятной радостью.

– Ну, попался, голубчик! Так я и знал, что ты не без греха! – с явным удовольствием произнес он. – Однажды тебя дьяк Башмаков отстоял, вдругорядь не поможет!

Данила глядел на него в изумлении.

– Где это я? – спросил наконец конюх.

– В Разбойном приказе, голубчик. Там, где тебе, вору, самое место.

Тут только Данила признал грозного хозяина горницы. Это был подьячий Разбойного приказа Илья Матвеевич Евтихеев.

Что отвечать на евтихеевские слова, Данила не знал.

Тут в горницу вошел тот человек, по приказу которого Данилу скинули в подвал. Первое впечатление оказалось верным – росту среднего, а бледное лицо – большое, топорной работы. Но одет щегольски, борода расчесана – волосок к волоску, и это тем заметнее, что уже и седые попадаются.

– Садись, брат, – сказал ему Евтихеев. – Хорошо, что поспел.

– Больше там, сдается, никого не будет, коли сразу этого изловили, – заметил вошедший, садясь на лавку и расправляя полы кафтана. – Не чаял, что сразу будет такая добыча. Но я людей оставил.

– И то верно. Ну, сознавайся, – предложил Даниле подьячий. – Всю правду говори, как есть! Коли наведешь на свою треклятую куму, сдашь ее и с людишками ее вместе, выйдет тебе послабление, но невеликое. То-то государь порадуется, узнав, что на его государевых конюшнях измена завелась!

– В чем сознаваться-то? – спросил озадаченный Данила.

– Во всем!

Некоторое время оба молчали.

– Не в чем мне сознаваться, – буркнул Данила, глядя в пол. – Измены никакой не знаю. Служу честно.

– Служишь честно, а кумушке своей во всем пособляешь? Не зли меня, вор, отвечай прямо – где твоя разлюбезная кума Настасья? В тот раз извернулся, в этот – за все ответишь, понял? Коли тут говорить не станешь, в Беклемишевской башне заговоришь!

Застенок, собственно, был не в Беклемишевской, а под ней и Константино-Еленинской башней, занимая немалое место уже за пределами Кремля. Попадать туда в руки опытных катов Даниле совершенно не хотелось.

– Куму я с той зимы не видал, больно я ей нужен. А служу честно, – повторил он.

– Не видал? Как же не видал, когда ты от нее в кабак был лазутчиком послан? Последний раз говорю тебе – ври, да не завирайся.

Данила крепко задумался. Он подозревал, что Настасья с ватагой где-то неподалеку. Подозревал это и Богдан. Что может быть общего между скоморохами и покойным Бахтияром?

– Молчишь, вор? – спросил Евтихеев. – Ну, стало, на дыбе заговоришь.

– И впрямь по нему дыба плачет, – весомо сказал тот, кто захватил Данилу в плен.

– Я, твоя милость, в кабак тот пришел по важному делу, о чем в Приказе тайных дел известно.

– Ну, послушаем твоих врак…

– Велено нам, конюхам, доискаться, кто таков тот Бахтияр, царствие ему небесное…

– Как это – царствие ему небесное?! – Евтихеев даже вскочил. – Слышишь, Соболев? Выходит, прав я был!

Соболев вроде бы и хотел встать, да передумал, и взгляд у него был нехороший…

– Бахтияра у Водовзводной башни злодеи порешили, – сказал Данила.

– Почем ты знаешь?

– Я там был с товарищами, мы его и отыскали.

– И где же тело?

– Тело, твоя милость, в избе Земского приказа, куда безымянных покойников сносят. Коли его еще в яму не увезли.

– Эй! – крикнул Соболев. – Савка!

На пороге встал молодец, чем-то похожий на Тимофея, темноволосый, насупленный, бровастый.

– Беги в избу Земского приказа, конюх сказывал – там Бахтиярово тело лежит. Проверь, доложи!

Савка поклонился и исчез, дверь захлопнулась. А Данила понял, что Соболев тоже в Разбойном приказе служит, но чином пониже Евтихеева.

– И кто при том был, как отыскали? – спросил Евтихеев.

– Было то ночью. Мы четверо подняли его у башни.

– Что же вы четверо ночью у Водовзводной башни делали? Выслеживали Бахтияра?

– Да мы и не знали, что он там бродит, твоя милость! А пошли на шум! И там, в кустах, он лежал!

– И кто ж его убил?

– Того не ведаем, а только закололи джеридом в горло, весь был в крови.

– Вы четверо… кто еще видал и слыхал? – вмешался Соболев.

– Стрельцы сторожевые.

– Они что же, к вам со стен спускались?

– Нет, сверху глядели.

– Ну вот и первое вранье. Коли дело было ночью, что они могли внизу видеть?

Евтихеев был прав.

– Стало быть, слонялись вы четверо непонятно для чего ночью вдоль стены и у Водовзводной башни повстречали Бахтияра. А слонялись для того, чтобы его повстречать, потому что он больно много про твою куму и про ее налетчиков проведал! И она приказала тебе, куманьку своему, выследить Бахтияра и порешить! Вот как было дело, сучий ты потрох!

Евтихеев провозглашал обвинения, а Соболев согласно кивал.

– Нас четверо было!

– До твоих товарищей, что тебя, татя, покрывают, я еще доберусь в свой черед!

Евтихеев говорил громко, но не орал, слюной не брызгал. И была в его голосе явная радость. Данила сперва подумал было, что подьячий искренне доволен своим удачным розыском: изловил-таки человека, который, по его мнению, связан с лесными налетчиками. Потом догадался: не все так просто! Ему в руки попал конюх с Аргамачьих конюшен, которому покровительствует дьяк в государевом имени Башмаков. Стало быть, вот он, долгожданный случай свести счеты с Башмаковым!

– Коли я по Божьей воле с той Настасьей покумился, то они, товарищи мои, тут ни при чем, как Бог свят! – Данила обвел взглядом углы, нашел полочку с образом Живоначальной Троицы и перекрестился.

– Стало быть, признаешь, что с кумой был в сношениях?

– А как не быть, коли у нас один крестник на двоих? – спросил Данила. – Зимой я ее видал, как крестника навещал.

– Милостив Господь, вложил в твою дурную башку разума, – сказал на это Евтихеев. – Будешь умен – малой кровью дело обойдется. О чем с Настасьей, блядиной дочкой, толковали?

– Да о многом, а что твоей милости угодно знать?

Подьячий задумался.

– О многом, стало быть?

– О многом.

– И тебе ведомо учинилось все, что она затевает?

Данила призадумался. Настасья могла и такое затеять, что обыкновенному человеку и в страшном сне не привидится.

– Ты не молчи! – прикрикнул Евтихеев. – Ты все связно излагай!

– А ты, твоя милость, спрашивай. Почем я знаю, что тебе надобно…

– А спрошу. Когда и как твоя ненаглядная кума навела тебя на Бахтияра? И не ври! Коли вы в последний раз зимой повстречались, то про Бахтияра она тогда знать не могла! Стало быть, вы и после того встречались. Либо она к тебе своего человечка присылала с приказанием выследить и убить. И с приметами.

– Не убивал я Бахтияра…

– Как же не убивал? Ты с товарищами выследил его, дождался, пока он в безлюдное место забредет, там и порешил.

– А коли порешил – для чего бы мне шум подымать, стрельцов звать? Все стрельцы подтвердят, что мы снизу им кричали, и они нам еще факел бросили!

– То мне пока неведомо. Но у Настасьи-гудошницы столько хитростей на уме – тут непременно какая-то ее богомерзкая хитрость.

– Так ты бы, твоя милость, среди своих поискал – кто выдал Настасье Бахтияра? – напрямую предложил Данила. – Мы-то, конюхи, не ведаем, кто для Разбойного приказа трудится.

– Молчи, смердяк! – крикнул Соболев. – За такое – знаешь, что?!

– Да и для Разбойного ли приказа тот Бахтияр трудился? – продолжал, разгорячившись, Данила. – Перед смертью дьяка Башмакова звал!

– Это что еще за враки?!

Данила вдругорядь перекрестился на Живоначальную Троицу.

– Не клади греха на душу, – мрачно предупредил Евтихеев. – Кого он перед смертью звал – никому неведомо, кроме тебя и твоих товарищей. А те и соврут – недорого возьмут! Но на сей раз Башмакову покрыть тебя не удастся, за все ответишь.

– Твоя милость, подумай хорошенько! – не выдержал Данила. – Коли я сам убил того Бахтияра, для чего бы мне столько времени спустя идти его разыскивать в кабаке?

– А вот этот вопросец я сам тебе и задам, как будешь на дыбе болтаться!

Положение было безнадежное – Евтихеев накопил столько злости на Приказ тайных дел, на Башмакова и, соответственно, на Данилу, что слышал только сам себя, считался только с доводами своего рассудка. Поняв, что сквозь такую каменную стенку не пробьешься, Данила повесил голову.

Теперь-то он наконец осознал свою ошибку.

Не надо было слушать ласковые слова деда Акишева! Не надо было принаряжаться и уходить на такой важный розыск с одним лишь Ульянкой! А надо было помочь Богдану обиходить лошадей и тогда уже вместе с ним идти в кабак «Под пушками»! Богдан опытен, ловушку бы сразу учуял. Он-то, поди, постоянно с Разбойным приказом дело имел, знает, как с подьячими вроде Евтихеева разговаривать и чего от прочих приказных ожидать.

А теперь – стой перед Евтихеевым и кляни себя за дурость!

Данила страх как не любил признаваться в собственных ошибках. А сейчас ошибка была налицо. И он невольно принялся искать виновника – сыскал же виновницу. Из-за Настасьи-гудошницы случилось это недоразумение, Настасья незримо встала между товарищами – очевидно, сама о том не ведая. А теперь вот стой да моли Бога, чтобы отвел беду…

Данила прекрасно знал, какого рода сведения получают от тех преступников, кто вздернут на дыбу. Они родных мать-отца оговорят, лишь бы от них отвязались. На себя поклепы удивительные возводят, чтобы кат опустил плеть и велел подручным развязывать окровавленную жертву.

Просвета Данила не видел никакого. Евтихеев сперва велит с него всю шкуру ободрать, изготовит такую сказку, что из-под Беклемишевской башни дорога будет одна – на виселицу. А потом уж преподнесет государю свое превеликое достижение – разоблачил-де конюха-двурушника, что одной рученькой на Приказ тайных дел трудился, другой же – лесным налетчикам помогал. Тут-то и будет вбит клин между государем и Башмаковым…

Евтихеев видел, что Данилины губы шевельнулись, но не разобрал слов. Слова же были простые: «Богом клянусь…» Прочие прозвучали в Данилиной голове и в весьма путаном порядке. Не было принято на Москве клясться ни Богом, ни честью, этот обычай уцелел в памяти с давнего, оршанского времени. Но сейчас Данила без него не мог – он должен был поклясться, что не скажет на дыбе ни единого слова. Возвести поклеп на себя – значит возвести поклеп на Башмакова. Да и на товарищей заодно. Лучше уж молчать – пусть хоть на кусочки режут…

– Молчишь, сучий потрох? – почти ласково спросил Евтихеев.

Разумеется, он вложил в свой вопрос определенное ехидство. Но далеко ему было до Богдашкина злоехидства! Хуже некуда – Семейка с Тимофеем подъезжают к Казани, Богдаш как ни в чем не бывало купает лошадей. Дед Акишев, который знает многих в Разбойном приказе, и не подозревает, что нужно спешно бежать сюда с барашком в бумажке. А сердитый Ульянка небось по торгу бродит, калачами объедается.

– Ну, помолчи, помолчи…

Евтихеев взялся читать столбцы, подозвал Соболева, что-то ему показывал пальцем с умным видом, тот важно кивал, показывал пальцем иное. Оба делали вид, будто никакого Данилы в горнице нет, и одновременно – что написанное в столбцах имеет к нему прямое отношение. Данила искоса глянул на окошко. Нет, не уйти – рамы железные, в них узор из железных же прутьев в виде кругов и клиньев, и в этот узор вделаны куски слюды. Мало того – окно на замке, мало чем поменее амбарного! Как видно, не он первый додумался удрать из Разбойного приказа в окошко…

Данила, дав клятву, некоторое время был суров и мрачен – коли бы сейчас приступился к нему кат, и точно мог бы изрубить в кусочки, словца бы не услышал. Но невозможно долго стоять вот этак, пень пнем, и думать о погибели. Данила задал себе вопрос – что означает поведение Евтихеева? И хоть не сразу, но ответил: подьячий ждет Савку, посланного взглянуть на Бахтиярово тело. Бежать недалеко – туда и обратно, пожалуй, версты не наберется. А что такое верста для здорового бойкого молодца? Опять же, лишнего времени в избе для покойников не потратит – рожа у бедняги Бахтияра приметная, долго в нее вглядываться не придется.

Хоть в этом Данила оказался прав. Савка распахнул дверь, встал на пороге, быстро поклонился.

– Ну, что, врал конюх? – спросил Евтихеев.

– Не врал! Точно, лежит там Бахтияр! Да и не первый день! Я спрашивал, кто принес!

– И кто же?

– Конюхи с Аргамачьих конюшен… – и, увидев недовольство на лице подьячего, Савка тут же добавил: – Там смотрителем Федот Строчевой, он врать не станет, зачем ему?

– Не умничай! Как Бахтияра порешили?

– Рана в горле, узкий нож, не иначе, жилу перешиб.

– Какой еще узкий нож?

– Клинок в ширину менее полувершка, – Савка показал расстояние пальцами.

– Так и я говорил, что джеридом закололи, – подал голос Данила.

– А ты почем знаешь, что джеридом? – спросил Соболев.

Тут-то Даниле и стало страшно.

Он многому научился – ходить за бахматами и аргамаками, драться на кулаках, управляться с норовистым конем, и ему казалось, что главные науки в жизни усвоены. Он даже нашел способ справиться с Богдашкиным злоязычием. О том, что не всегда следует выкрикивать все, что тебе ведомо, он знал, но неким до поры бесполезным знанием. Это была уже вторая ошибка – пожалуй, что поопаснее первой.

Евтихеев встал, хмурый и грозный.

– Эй, молодцы! – крикнул он. – Бакшеева, Середникова сюда! Савка, стой, не пущай сучьего сына!

Данила понятия не имел, что затеял подьячий, но вряд ли приятное. Скорее всего, хотел, чтобы пленника немедленно отволокли в Беклемишевскую башню, к катам.

Сейчас, когда пытка стала неизбежной, Данила понял – нельзя до нее дожить! Нужно расстаться с жизнью сейчас же – в драке кинуться на чей-то нож. Подсаадачник и засапожник у него отняли в кабаке, но оставались джериды – стало быть, он мог прихватить с собой кого-то из Разбойного приказа на тот свет!

Отскочив в угол, он полез за пазуху и быстро вытащил замотанные в чистую тряпицу джериды. Тем временем вызванные подьячим Бакшеев и Середников вошли в горницу даже без поклонов.

– Ну-ка, возьмите молодца да обыщите! – приказал Евтихеев. – Непременно у него джериды сыщутся!

– Только суньтесь! – крикнул Данила и ухватил джерид так, как следует для броска.

Возникло противостояние – в углу готовый к бою и совершенно утративший рассудок Данила, у дверей – Савка, Бакшеев и Середников, у стола стоят онемевшие от такой наглости подьячие. Долго это длиться не могло, но как раз на исходе мига общего молчания дверь опять распахнулась и в горницу влетел поставленный стоймя мешок человеческого роста. За мешком, придерживая его, чтобы не грохнулся, ввалился здоровый детина, до того здоровый, что сразу всем стало мало места.

– А вот еще один! – зычно возгласил детина. – Бахтияра ему подавай!

В мешке рычало и страшно хрюкало.

– Кто таков? – быстро спросил Евтихеев.

– А шут его разберет! Духовного звания, коли не врет!

Тот, кто был в мешке, судя по звукам, яростно отплевывался.

– Разоблачай! А вы стойте, его не пущайте! – Евтихеев мотнул головой в сторону Данилы.

Из мешка зазвучал мощный, густой, но хриплый и пропитой голос.

– Бляди! – проревел он. – Пустите, не то прокляну! Мое слово крепко!

И дальше мастер крепкого слова пустился в такие загибы, что Евтихеев на некое мгновение напрочь забыл про Данилу – ему как хозяину помещения достались особо извращенные пожелания.

По движениям стоящего дыбом мешка можно было без труда определить, где у него зад, где перед, и откуда вылетают гнилые слова. Соболев отпихнул обалдевшего Савку и залепил мешку препорядочную оплеуху.

Дальше началась безобразная суета – приказные кинулись зачем-то хватать и валить на пол взбунтовавшийся и орущий мешок, вопил и Евтихеев, кляня подчиненных за то, что приволокли ему крикуна, не удосужившись сперва его вразумить.

Образовался проход к неплотно притворенной двери.

И Данила кинулся вон из горницы.

Он пробежал какими-то переходами, кого-то сшиб с ног, влетел в комнату, где сидели подьячие и писцы, пробежал насквозь, выскочил в сени и едва не скатился с крыльца.

Следовало бежать прочь, скрываться, спрятаться до того часа, как сможет вмешаться дьяк Башмаков. А куда бежать – Данила не знал. Он спасся чудом, но надолго ли?

На конюшнях его будут искать первым делом. А нигде, кроме как на конюшнях, он не мог найти пристанища. Вот разве что у девок… Эти сумеют спрятать!

Была бы Авдотьица в Москве – Данила бы к ней помчался. Но ее нет, зато где-то поблизости есть Настасья. Вот только недоставало явиться к ней беглецом бесприютным… того гляди, в ватагу позовет, чтобы стал подручным у Филатки или у Лучки…

Толпа у приказного здания, выстроенного покоем и имевшего немало крылечек, была изрядная, большую часть составляли площадные подьячие, кормившиеся с того, что прямо тут, отойдя к стенке, писали прямо на колене челобитные, а сам челобитчик стоял, нависая над писаниной, и называл имена с прозваниями. В эту толпу Данила и врезался. Кто-то заорал ему вслед, кто-то заревел «Имай вора!» – Данила, распихивая людей, пробивался неведомо куда, лишь бы подалее от Разбойного приказа.

Его схватил в охапку мужичище силы немереной, Данила брыкнул его, и вдруг взвыл мужичище, грохнулся наземь, едва не потащив за собой пленника. Его рука была вывернута диковинным образом – хуже, чем выворачивает кат на дыбе. А Данилу цапнули за плечо и с такой силой дернули, что его развернуло, и он, не в состоянии справиться с ногами, заскакал на месте.

– Куда тя понесло?! – злобно крикнул Богдаш. – За мной!

И тут же заехал кулаком в скулу другому любителю ловить беглецов с дыбы.

Не ломая голову над тем, откуда возле Разбойного приказа взяться Желваку, Данила побежал следом за ним. Они пересекли Ивановскую площадь, Данила свернул было налево, к конюшням, но Богдаш дернул его за руку, потащил вправо и принялся нырять из переулочка в переулочек – тут было немало дворов, и княжеских, и боярских, и совсем небогатых, так что конюхи очень скоро затерялись среди плетней, заборов и бурьяна.

– Стой! – приказал Богдаш. – Пришли! Тут двор князя Сицкого. Тут у меня человечек один служит, он тебя спрячет, пока Разбойный приказ не угомонится.

– Ты откуда взялся? – спросил, тяжело дыша, Данила.

– С неба свалился!

Иного ответа от Богдашки трудно было ожидать. Но, когда человечек был вызван, когда провел обоих конюхов службами и указал место в сарае, Желвак сменил гнев на милость и объяснил, что произошло.

Он даже не заметил сперва, что Данила ушел с конюшен. Потом, обиходив коней, он вышел на двор и сел погреться на солнышке. Время было почти обеденное, и Богдаш неторопливо размышлял, чем бы себя побаловать. Собственно, эта неторопливость Данилу и спасла. Если бы Желвак ощутил нешуточный голод, то давно бы переоделся и побежал на торг – искать едальню почище. А так он просто наслаждался тишиной, покоем и зрелищем кое-как прибранного конюшенного двора.

Но всякое блаженство рано или поздно кончается. Во двор ворвался Ульянка и кинулся искать деда Акишева. Несколько погодя дед сам торопливо вышел к Богдану.

Ульянка ждал, как было велено, Данилу у дверей кабака «Под пушками». По натуре он, видимо, был нетерпелив, развлекать себя зрелищем толпы на торгу не пожелал и даже рассердился – можно ли столько торчать в разгульном кабаке? Потому-то он и вошел вовнутрь – чтобы Данила опомнился и покинул злачное место. Но Данилы внутри не обнаружилось.

Помня, что кабак служил пристанищем подозрительному Бахтияру, Ульянка забеспокоился – не случилось ли беды. Он поспешил к Аргамачьим конюшням – рассказать все старшим, чтобы они пришли Даниле на выручку.

Богдаш замысловато выругался. Затем накинул кафтан и, взяв с собой Ульянку, пошел к кабаку.

Кабак стоял не просто на Ильинке, а у Ильинского крестца. Место было ведомое – там по обычаю собирались попы и дьяконы, вся Москва знала, где их искать, чтобы уговориться о службе в домовой церкви или о требах. Попы и дьяконы скучали, громко переругивались, задевали прохожих, иные совсем некрасиво безобразничали. Богдану был нужен нетрезвый дьякон, и он отыскал такого, сговорился за две копейки, что дьякон войдет в кабак и спросит Бахтияра: задолжал-де ему алтын с деньгой.

Посланник вошел в кабак и сгинул там бесследно.

Богдаш велел Ульянке караулить у дверей, а сам догадался зайти с другой стороны кабака, где непременно должен был быть еще один вход. Вскоре к тому входу подъехала совсем простая телега, груженная мешками, по видимости – с зерном, и из кабака молодцы вынесли еще один мешок, огромный и весьма подозрительный. Богдаш сообразил, какое в нем может быть содержимое, заметил направление, в котором двинулась телега (на передке сидел мужичище совсем деревенского замшелого вида), добежал до Ульянки, и вместе они преследовали неторопливую телегу до Беклемишевской башни. Там она пристроилась в хвост другим телегам, также груженным мешками, и двинулась по берегу Москвы-реки.

Богдаш сообразил, что возница собирается въехать в Кремль через ворота Тайницкой башни – ворота неприметные, через которые хорошо припасы на Житный двор возить. Пользовались ими и подьячие с писцами – по ту сторону стены, в Кремле, ворота выходили на южное крыло большого приказного здания.

– Бежим! – приказал Богдаш Ульянке, и оба что было духу понеслись к Спасским воротам.

Они еле пробились через толпу на мосту через ров – там шла бойкая книжная торговля, проскочили в ворота и опять припустили по Спасской улице, широкой и нарядной – там строились богатые люди, князья, стояли подворья прославленных обителей. Добежав до Ивановской колокольни, они свернули налево, и дальше уж Богдаш вел Ульянку какими-то задворками, окружавшими внутренний двор приказного здания. Там они и обнаружили телегу с приметным возницей. Богдаш, увидев знакомцев-приказных, быстро снимающих с телеги мешок, в котором предположительно был посланный в разведку дьякон, и волокущих его в дом, понял, кто устроил засаду в кабаке.

Он тут же вспомнил, как вырывали Данилу из лап Разбойного приказа, и разумно решил, что сам не справится. Тогда Богдаш послал Ульянку на Аргамачьи конюшни и велел седлать бахмата порезвее.

Сам же отправился на Ивановскую площадь за площадным подьячим Митрошкой Прокофьевым, чьими услугами не раз пользовался. Митрошка был привычен писать в любой обстановке, слышал за свою жизнь столько всевозможных тайн, что они ему осточертели, и Богдаш преспокойно продиктовал наикратчайшее послание к Башмакову, зная, что подьячий никуда не кинется с доносом. С посланием он побежал на конюшни и встретил Ульянку у ворот, уже верхом на буланом Добрыне.

Отправив его в Коломенское, Богдаш побежал обратно к крыльцу Разбойного приказа в надежде хоть что-то там разузнать. Примчался он как раз вовремя, чтобы поймать бегущего Данилу и увлечь его за собой.

– Теперь ты Ульянкин должник навеки! – сказал Богдаш. – Коли бы он сразу не спохватился и не побежал старших звать, где бы ты сейчас был?

Данила ничего не ответил. Был бы под Беклемишевской башней… Хотя как посмотреть – то, что благодаря пленнику-дьякону удалось сбежать из Разбойного приказа, было чудом, чудо же сотворил Господь, но никак не Богдашка с Ульянкой…