Текст книги "Персидский джид"

– Так и сделаю, – отвечал Хотетовский. – Знал бы, кто Илюшу удавил, своими бы руками на воротах повесил.

– Старец сказывал, князья Обнорские с Троекуровым во вражде. Не их ли работа?

– Нет, кабы Обнорские – я бы знал. А их на Москве и слыхом не слыхать, двор заколочен стоит. Старый князь, поди, уж в пекле, а княжич не дурак, чтобы в Москву соваться. Его тут сразу признают. Даже коли из обители сбежал – в иное место подался.

– Собирай, Степа, бумаги, поедем в приказ, – велел Деревнин.

На обратном пути Деревнин больше молчал, чесал в затылке, скреб бороду, как будто у Хотетовских мелкой живности нахватался. А потом тихо сказал Стеньке:

– Рад был бы ошибиться, да сдается мне, что боярыни уж нет на свете.

Стенька расспрашивать не стал. Когда человек столько лет в Земском приказе служит, у него уже чутье сильнее ума порой делается.

У Стеньки тоже было чутье. И оно подсказывало: что-то с этой отобранной у девки Лукерьи сказкой было не так, чего-то недостает. Надо было еще какой-то вопрос задать, может, даже не девке, а Семеновне или самому Хотетовскому. Эта недохватка сильно Стеньку беспокоила.

От нее Стенька мысленно перескочил к убиенному младенцу. Тоже ведь в деле полно неясностей. Коли его не инок принес, а через забор перекинули, то надо бы проверить, могли ли злодеи это сделать. Тут у Стеньки были превеликие сомнения. И он додумался до совершенно неожиданного решения. Чтобы окончательно во всем удостовериться, он выпросил в приказе у Деревнина свой чертеж троекуровского двора.

Лето еще не наступило, но вечера уже были долгие. Придя домой и поужинав, Стенька озадачил свою Наталью диковинным вопросом:

– Слышь, женка, а сколько трехгодовалое дитя весит?

Наталья, собиравшая со стола посуду, уставилась на него, как на умалишенного.

– А тебе на что? – испуганно спросила она, и по лицу Стенька понял – сейчас заполошно заорет, вылетит из дому и помчится искать спасения, конечно же, у Патрикеевых!

– Надобно. Любого пола.

Он сам не мог назвать то, для чего хотел знать вес ребенка, и не из-за глупости своей – порой он бывал очень даже сообразителен, – а потому, что такого слова в русском языке то ли не знал, то ли его и вовсе не было.

Наталья на всякий случай отошла к двери, готовая при первых признаках безумия выскакивать в сенцы.

– Трехгодовалое? Да пуда, поди, не наберется… Ты что, ирод, затеял?

– Это дело государственное! Поди у Домны спроси, – догадался Стенька.

Ему было безразлично, как Наталья объяснит подружке диковинный вопрос, и что вся слобода будет над ним потешаться, Стеньку тоже мало беспокоило. Ему показалась подозрительна одна вещь – и он хотел докопаться до смысла.

Когда Наталья убежала, он взялся за дело. В подклете стояли мешки с крупами, он спустился туда, выбрал один, с гречей, приподнял, задумался – не он те крупы покупал, не он их и привез, все это устроила Наталья. Мог ли мешок весить немногим менее пуда? Стенька подумал – ведь при неудачном исходе его затеи мешок может порваться, греча растечется по земле и траве, Наталья тогда вовсе из дому выгонит, как безнадежного питуха. И живи тогда на торгу в пустом шалаше…

Сенька отыскал другой мешок, пустой, натянул его на первый и накрепко завязал обрывком веревки. Потом закинул его на плечо, вытащил во двор и стал озираться в поисках подходящей высоты. Наконец додумался – мешок прислонил к стене и пошел наверх, искать в сенцах веревки, на которых Наталья после стирки развешивала белье…

Домна, услышав про новую блажь подружкина мужа, не утерпела – пошла вместе с Натальей разбираться, для какой надобности земскому ярыге Аксентьеву вес живого младенца. Они прибежали вовремя – Стенька сидел на березе, где завязывал веревочный узел. Веревку он натянул на немалой высоте – чуть не в полторы сажени.

– Господи, да что ж это делается! – воскликнула Наталья, глядя, как довольный муж сползает с березы. – Совсем с ума сбрел! А снимать кто будет?! Ты-то на службу убежишь, а мне как быть?!

– Степа, а Степа! На что тебе? – повиснув на подружке, закричала Домнушка.

– Для государева дела.

С тем Стенька отошел от натянутой веревки, сказал: «Ну, Господи благослови!» – и примерился было метнуть через нее мешок с гречей.

– Ах ты, аспид! – Наталья освободилась и кинулась отнимать мешок. От страха за свое добро она и мужним безумием пренебрегла.

– Степан Иванович, родненький, да что это с тобой? – подлетела следом и Домна. – Остойся, свет! С нами крестная сила! Да воскреснет Бог, и расточатся врази его, и да бегут от лица его ненавидящие его…

Выкрикивая молитву, она принялась закрещивать Стенькино лицо, и грудь, и руки, и даже мешку перепало благодати.

– Дуры! – только и сказал Стенька. – Ну что вы за дуры! Государеву делу помехи и препоны строите!

– Государеву? Делу?…

Подружки переглянулись.

– Я за своим побегу… – прошептала Домна. – Ты его удерживай, а я мужиков соберу и отца Кондрата позову…

– Дура! – в отчаянии сказал ей Стенька.

Она и понеслась, размахивая длинными рукавами летника.

Наталья поставила наземь отнятый мешок с крупой, сама стала сверху, расставив ноги, и всем видом показала: через мой труп! Стенька махнул рукой да и пошел наверх, в горницу. Дело не задалось, но веревка уже была привязана, так что можно попробовать и ночью…

Наталья идти домой побоялась – подождала Домны с мужем Мишкой и его младшим братом Ивашкой, которого прозвали Ивантеем. Вопреки угрозе, Домна не привела на двор всю слободу, но послала свою старшенькую, Татьяницу, за отцом Кондратом.

Приходский священник не очень понял, что стряслось, однако лицо девчонки выражало неподдельный ужас, и имя дядьки Степана она повторяла, широко распахнув голубые глазищи. Отец Кондрат еще думал, идти или не идти, но матушка Ненила, почуяв какую-то любопытную каверзу, быстренько собралась, да и его с собой потащила. Идти было недалеко, батюшка с матушкой прибыли, когда Мишка с восемнадцатилетним Ивантеем, Домна и Наталья строили предположения, одно другого страшнее. Они уже и до того додумались, что повредившийся умом Стенька может удавиться на собственном поясе, а потом поджечь дом.

– Говоришь, мешок метать задумал? – Отец Кондрат приподнял метательный снаряд и подивился его немалому весу. – А более ничего не было? Не богохульствовал? Не кричал свиньей или курицей? Не брыкался? Пены изо рта не пускал?

– Дурами нас назвал, – сообщила Домна.

– Ну…

Отец Кондрат обвел обеих женок взглядом, в котором явственно читалось: тут раб Божий Степан не так уж и промахнулся…

– Так как же быть, батюшка? – спросила Наталья.

– Ждите, сам пойду, разберусь.

Отец Кондрат чинно поднялся по лесенке на крыльцо и без стука вошел в сени. Ждали шума и крика, крестились и втихомолку молились за отважного батюшку – и по искренним молитвам, надо полагать, нашел батюшка проникновенные слова. Некоторое время спустя дверь отворилась и Стенька с отцом Кондратом молча спустились вниз.

Крепкий и дородный батюшка сразу направился к мешку, легко подхватил его.

– Такой, выходит, высоты забор-то? А не врешь?

– Может, и вру, – признался Стенька, – но ненамного. У бояр меньше не бывает.

– Ну, с Божьей помощью!

Отец Кондрат убедился, туго ли завязан мешок, подкинул его, поймал, подкинул еще выше, и тут Наталья с Домной хором ахнули. До них дошло наконец, что безумие заразительно.

Отец Кондрат размахнулся и без особого труда перекинул мешок через веревку. Тут же Стенька кинулся мерить шагами расстояние от проведенной под веревкой черты, которая соответствовала ее положению в воздухе, до мешка.

– Не годится, чересчур близко! – крикнул он. – А коли подалее отойти?

Пока Домна с мужем и деверем ошалело молчали, пока Наталья силилась выговорить ругательное слово – и не могла, Стенька подхватил мешок и притащил его к отцу Кондрату снова.

– Вот сюда, батюшка! Там же тоже не так просто к забору подойти – и лопухи, и крапива…

– А коли у забора грядки? Как у всех добрых людей?

Теперь сделалось совсем страшно – как будто поп и обезумевший ярыжка видели некий незримый для прочих забор…

– А ближе подойти?

– А еще хуже выйдет, – объявил отец Кондрат. – Тогда и кидать труднее, и твой младенец по ту сторону еще ближе к забору упадет.

Наталья закрыла лицо руками – свершилось! Была она женой служивого человека, в Земском приказе – не из последних, стала женой безумца, который ложку мимо рта несет, идя из бани – чешется… И точно так же ужаснулась матушка Ненила.

– А еще дальше стать?

Отец Кондрат призадумался.

– Мешок, сиречь младенец, летит дугою. Вот я его кидаю вперед и ввысь… И коли я издали кидаю, то силы моей не хватит его так высоко отправить, чтобы не только до забора долетел, а и через него перепорхнул и далеко от него упал. Тут вдвоем либо втроем бросать надобно.

– Выходит, их там двое было? – сам себя спросил Стенька. – Откуда ж они знали, что тело не так просто перекинуть… что вдвоем перекидывать надо, чтобы оно в цветник упало… Дитя малое, я видел…

Эти невнятные речи заставили Наталью и Домну тревожно переглянуться. Ивантей с Мишкой – те откровенно ничего не понимали.

Вдруг Стенька сорвался с места, взбежал на крыльцо, а отец Кондрат остался стеречь мешок с гречей.

– Пойдем домой, батька! – жалобно позвала матушка Ненила. – Пойдем, свет, а то ты с этим Стенькой вовсе разума лишишься!

– Погоди, любопытно, – басом отвечал батюшка. – Сколько живу, такого не видывал.

Матушка Ненила совсем уж было собралась напомнить, как любопытство погнало отца Кондрата искать вместе со Стенькой клад и что из этого вышло, да удержалась.

Стенька стремительно сбежал с крыльца. В руке у него был свиток – склеенный из четырех листов чертеж троекуровского двора. Безумие продолжалось – Стенька опустился на колено и расстелил чертеж на бедре, а отец Кондрат присел рядом на корточках.

– Вот, вот и вот, – говорил Стенька, меряя пальцами чертеж. – Ну, сажень, ну, полторы, а тут, глянь, батюшка, не менее трех!

– Точно тут? – переспросил отец Кондрат.

– Точно! Я видел, откуда он шел с мертвым телом… Не могли это тело перекинуть из-за забора, вот как Бог свят, не могли! Не мог младенец так далеко залететь! Свои же людишки подбросили! К забору, чтобы вся дворня думала, будто перекинуто! Свои, кого псы знают и не тронут…

Тут Стенька вспомнил, что говорила о кобелях Лукерья, и на миг единый замолчал. Мысль, которую он вынашивал, вдруг обрела завершение – странное, но единственно возможное.

Святая радость отобразилась на Стенькином лице – он понял, что разгадал часть загадки.

– И что же? – поторопил его отец Кондрат.

– А то, что тело сверху сбросили, из терема. Вот что. Размахнулись без большого труда – и скинули вниз, на цветник… Так!

Стенька схватил за ножки воображаемое тельце, мощным броском отправил его в полет из окошка воображаемого терема, а затем рванулся к воротам.

– Ивантей! Михайла! Держите его! – пронзительно завопила Домна.

Ивантей нагнал Стеньку уже за воротами, схватил за руку, прервал его изумительное стремление к Охотному ряду, к дому Деревнина. Стенька заорал матерно, едва не брязнул Ивантея в зубы, а тут и Мишка Патрикеев подоспел. Вдвоем они заволокли Стеньку обратно на двор, а там уж заговорил отец Кондрат. Он долго и терпеливо внушал Стеньке, что завтра тоже будет день. Наконец Стенька смирился и позволил отвести себя в горницу, хотя Домна с матушкой Ненилой и подсказывали тихонько, что лучше бы запереть в подклете. Пока суетились, стало темнеть.

Стенька сел на лавку, повесил буйную голову и стал думу думать.

Коли дитя выкинули из терема, то откуда именно?

Бегая с Мироном по троекуровскому двору, он менее всего таращился наверх, на высокие окошки и гульбище, опоясывавшее по меньшей мере три терема. Теперь же горько об этом сожалел. Выходило, что нужно опять пробираться туда, откуда едва ноги унес.

И очень многое зависело теперь от того, признается семейство старца Акилы, что подсылало к Агафье Андреевне инока с запиской. Коли подсылало – стало, он к смерти младенца не имеет отношения. А коли нет – выходит, что имеет…

* * *

С нищими вышла препорядочная морока. С чего они взяли, что их собрались наказывать батогами, – неизвестно. Должно быть, хмурые рожи невыспавшихся конюхов такое действие возымели. Однако удалось изловить несколько кремлевских старожилов, собравшихся к воротам накануне их открытия, и пинками отогнать в тот чулан, куда затащили тело Бахтияра.

Признавать в покойнике собрата они отказались. Однако один, успокоившись, брякнул: видал-де похожего человека в Кремле, да, сдается, не в нищенском наряде.

Выгораживать покойника им было незачем – мертвому уже ничто не угрожает. И конюхи перетащили тело в знаменитую избу Земского приказа – глядишь, кто и опознает. Там у Данилы вышла небольшая стычка с земским ярыгой, тем самым, коего он давно уже почитал за умалишенного.

Данила не был злопамятен, однако случай с загадочной душегреей запомнил отменно. А уж как этот ярыга свою венчанную жену под Желвака чуть не подложил, оценив бабу в пять алтын, по цене медной сковородки, все Аргамачьи и Большие конюшни знали. Теперь же этот обалдуй, притащившись к себе в приказ ни свет ни заря, расшумелся – своих-де покойников неведомо, куда девать, а тут еще приблудные!

Но Данила был уже не тот бессловесный простак, что полтора года назад. Он кратко и весомо дал сдачи – к огромной радости Богдана и Тимофея. Они заржали жеребцами, Семейка же засмеялся беззвучно, и ярыжка, огрызнувшись, побежал к приказному крыльцу, стал хватать за рукава неторопливо всходившего подьячего, что-то шептать ему на ухо.

– А что, у вашей шляхты заведено со всякой теребенью собачиться? – полюбопытствовал Богдашка, когда возвращались обратно.

– У нашей шляхты заведено саблю на боку носить, – отрезал Данила. – И всяк знает, что может от той сабли сильно пострадать. Не то что тут – бояре как зазорные девки у красного крыльца визжат и друг дружке в бороды вцепляются, а потом кляузничают государю и к государыне жен с доносами подсылают. А носили бы сабли – и поостереглись бы гнилыми словами обзываться.

– Попробуй войди с саблей в Кремль, тут-то тебя сторожевые стрельцы и возьмут под белы рученьки… – буркнул Тимофей.

Данила спорить не стал – и впрямь возьмут. Тем более что Семейка, сильно не любивший, когда конюхи принимались спорить, нашел для них иное занятие.

– Все одно, светы, спать уж не завалимся, – сказал он. – И мы, считай, уж на торгу. И джериды у Данилушки при себе. Так надобно пойти с теми джеридами в Саадачный ряд. Там такие купцы попадаются, что товар свой любят пуще венчанной жены. Покажем им джериды – глядишь, они нам что путное расскажут.

– А то, глядишь, и джид подберут, – добавил Тимофей. – Мы-то из кожи смастерим, да без затей, украсить не сумеем, а у них там, может, есть подходящий. Грешно такие дорогие джериды в сыромятине держать.

– И к золотых дел мастерам сходить бы не мешало, – подсказал Богдаш. – Пусть бы про бирюзу рассказали.

– В Саадачном лучше расскажут, – возразил Тимофей. – У персидского оружия что ни рукоять, то бирюза, и за ней, сказывали, особый уход нужен.

– У тебя там, помнится, знакомец был, – с намеком молвил Богдаш.

– Какой еще знакомец?

– У которого ты ослиную челюсть торговал…

– А шел бы ты!..

Тимофей, когда на него нападала страсть к иноческому житью, читал Четвероевангелие, но читал на особый лад. Он приносил толстую рукописную книгу в шорную, и проходящие мимо конюхи слышали негромкий басовитый голос, вдумчиво произносящий стихи Священного Писания. Можно было остановиться, заглянуть, задать вопрос – Тимофей охотно отвечал. Дед Акишев не любил, чтобы в шорной много народу толклось, но и возразить не мог. Обычно он первый садился на сундук, слушал, кивал, вздыхал и бормотал кстати и некстати о тяжких своих грехах. Кроме того, Тимофей навещал знакомых батюшек и не раз слышал чтение Ветхого Завета. Ему понравилась история про Самсона и Далилу, откуда он и взял пресловутую ослиную челюсть. Но Самсон подобранной с земли челюстью отправил на тот свет тысячу врагов, и это несколько смутило Тимофея – конюх по опыту знал, что и с одним-то врагом намаешься. Тимофей даже до того додумался, что ослиной челюстью в те библейские времена некое оружие именовали. Кончилось тем, что он задал вопрос сидельцу в Саадачном ряду. Сиделец сдуру решил, что Тимофей его товар порочит, возмутился и нарвался на тяжкий и быстрый Тимофеев кулак.

Отправились разведывать про джиды вчетвером. Москва подымается рано, прогуляться в солнечное утро по торгу – удовольствие, потом пройти через Кремль и заглянуть в храмы, побеседовать со знакомцами, – другое удовольствие, а на торгу можно взять заедок, набрать у надежного разносчика пирогов, да и прикупить, кому чего в хозяйстве недостает.

Московские торговые ряды славились разнообразием. Там все на свете можно было сыскать, и все соблюдалось в достойном порядке, купцы знали свое место, все сидели особо – и даже те, что торговали кожаным товаром, знали правило: сапожники – отдельно, меховщики – отдельно, седельщики – отдельно; и те, кто продавал ткани, тоже это правило знали: шелковые ткани рядом с сукном или крашениной не лежали. Поэтому москвичам удобно было делать покупки. Коли точно решил, что нужна тебе шапка, так ступай в Шапочный ряд и на небольшом пространстве выбирай себе обнову, ни на что не отвлекаясь.

Утро на торгу было хорошим временем – сытно позавтракав, купцы отпирали лавки, сидельцы выставляли товар, который выкладывали на рундуках и вывешивали на шестах – в Сапожном ряду от избытка товара даже сложно было пробираться, сапоги и ичедыги всех видов и цветов гроздьями на шестах висели как раз на высоте человеческой головы. Пока покупателей было мало и мелкое ворье не появлялось, выжидая большого стечения народа, сидельцы вовсю перекрикивались, обмениваясь новостями, а купцы становились в дверях с большим достоинством, выставив животы поверх низкой опояски.

Естественно, в Саадачном ряду конюхи разбрелись и насилу собрались вместе. Скликал их Тимофей, который обнаружил сидельца, на вопрос о джиде тут же кликнувшего хозяина. Из глубины лавки вышел купец, самый вид которого внушал доверие. Был он плотен, седовлас, крив на один глаз, с перебитым носом и шрамом на щеке, на правой руке половины большого пальца недостает. Сразу видать – много в жизни испытал этот купец, по свету мотался и самолично товар в дальних землях отбирал, а коли торгует оружием – значит, хорошо в своем товаре разбирается. Когда сиделец назвал купца Ермаком Савельичем, Тимофей с Семейкой переглянулись и разом кивнули, что означало: этот молодец нашего роду-племени! На Москве так Ермолаев не кликали, а разве в дальних украинах. Весело пожил купец, и кулаком, и клинком намахался, прежде чем поселился на Москве…

На слово «джид» он ответил по-человечески – глаз не пучил и рта не разевал, а прямо сказал, что у него у одного этот товарец имеется. И вынес конюхам персидский джид о четырех джеридах. Они сидели в гнездах рядком, с черенками – как для детской ручонки, они словно дремали в ожидании короткого и опасного полета. Конюхи осторожно их вытащили, стали пробовать пальцами лезвия и острия, а купец рассказывал о бирюзе так, что Данила заслушался.

– Вы, молодцы, не гонитесь за красой, эта краса нестойкая. Бирюза не любит жира. Начнешь сальными руками за нее хвататься – глядь, а она уж и померла. Была самая лучшая, голубая, как майское небо, стала зеленая, блеск потеряла. И нет боле твоей бирюзы. Тепла она также не любит. Даром что из Персии родом. Но коли бирюзу беречь, она всем приносит мир и богатство, кроме воров и убийц. В Персии так говорят: рука, носящая бирюзу, не оскудеет. У кого с женой нелады и ссоры – тоже хорошо бирюзу дома держать, помирит.

– Хватит врать-то, – недовольно сказал Тимофей и перекрестился. – Богу молиться надобно, а не камням.

– А коли ты такой умный, то растолкуй мне, дураку, отчего у государя в Верху стоит трон с бирюзой? – возмутился Ермак Савельевич. – Трон знатный, персидским шахом подарен, отделан жемчугом, рубинами и бирюзой! Каменья по золоту посажены! Что ты на это скажешь?

– Ты что, сам его видел?

– Знающие люди видели. В Верху забеспокоились – бирюза-де белеть стала, а у меня хорошие куски на продажу есть, ко мне приходили и про трон рассказывали. Коли сам государь этот трон бережет, то ведь неспроста? А то еще примета есть – коли больной возьмет бирюзу в руки и она потускнеет, то долго не заживется. Еще – носящий бирюзу веселости не теряет. Еще – кто тот камень при себе носит, не может быть убит.

– Да ну тебя, – буркнул Тимофей. – Ты вот лучше глянь на эти джериды и скажи, знакомы ли.

Данила наконец достал из-за пазухи сверток, вынул два джерида.

Они были куда как побогаче тех четырех, что вынес Ермак Савельевич. У купца единый глаз прищурился, восторг на лице отобразился. Приняв от Данилы в ладони джериды, он вышел на порог лавки, чтобы как следует разглядеть их при солнечном свете. И опять Семейка с Тимофеем, переглянувшись, кивнули. Им нравилось, как купец глядит на хорошее оружие, как щелчком по лезвию проверяет металл.

– Я таких не продавал, это уж точно, – сказал Ермак Савельевич. – Работа хорошая, старая работа, для богатого человека делано. Привезены к нам давно – лет двадцать назад. А третий где?

– Сами бы мы хотели знать, где третий, – отвечал Богдаш. – А джериды знатные. Я в стенку метал, лист березовый приколол. За десять шагов весь лист изодрал.

Тут он приврал – метал лишь один, по дороге из Казани в Москву. И не сразу лист изодрал – сперва-то джерид мимо меты летывал…

– Был бы третий, цены бы им не было. Я-то могу еще один подобрать, собрать джид, а все не то, все не то… А у других купцов и вовсе джидов не сыскать. Не видят они проку в таком товаре. Да и я уж не рад, что привез. За этот год вы, молодцы, первые, кто про джид спрашивает.

Молодой белобрысый сиделец, вышедший из лавки зазывать покупателей, услышал эти слова, обернулся, да промолчал.

– А покажи, какой у тебя еще есть, – попросил Богдаш.

Купец опять ушел в темный чуланчик, вынес джид чуть поболее – в полторы четверти длиной, в четверть шириной, показал, как пристегивать к поясу. Богдаш попробовал – маленькие рукояти джеридов хорошо ложились в руку, легко выскакивали из гнезд.

– А еще?

– Есть недорогой джид, черена костяные, рыбий зуб, резьба простая. Здешней работы.

– Показывай.

Когда купец вынул из короба и этот джид, Данила ухватился за него первым. Бирюза на рукоятях – роскошь, на тот настоящий персидский джид только облизнуться, а этот по карману!

– Еще! – потребовал он, желая сравнивать и выбирать.

– Совсем дешевый есть.

– Выкладывай!

– Гляди, Данила, – остерег Тимофей, – польстишься на дешевизну, купишь собачье лайно.

– Ты не на черен, на клинок смотри, – велел Семейка. – А лучше мне покажи.

И точно – когда купец выложил совсем дешевый джид, Семейка только поморщился.

– Мы за каменьями не гонимся и рыбий зуб нам ни к чему, – сказал он. – А нет ли у тебя булата? Черен-то насадить нетрудно, хоть костяной, хоть деревянный.

– Погоди… Алешка!

Сиделец шагнул в лавку.

– Достань-ка короб, где огрызки и оглодки.

Сиделец проскользнул мимо Богдана в глубину лавки, нагнулся и стал выволакивать из-под скамьи тяжелый короб. Дотащив его до конюхов, откинул крышку. Данила, понятное дело, заглянул первым.

– Копайтесь сами! – сказал Ермак Савельевич. – Тут и черены, и клинки, и кольчужное плетенье, и от пистолей замки, ищите, что требуется! Может, что иное подберете. Гляжу, вы люди служилые…

Семейка и Тимофей разом нависли над коробом.

– Ну, их теперь за уши не оттащишь, – усмехнулся неуемный Богдаш. – Все деньги, купец, у тебя оставят. Тимоша, а Тимоша! Глядишь, и ослиная челюсть сыщется!

Тимофей даже не обернулся.

В коробе было немало дряни, которую только в канаву выбросить. Семейка осторожно вытаскивал клинок за клинком, одни откладывал, как заведомо негодные, другие протягивал Тимофею. Данила опустился на колени возле короба.

– Копейный наконечник? – удивился Тимофей. – На что он тебе? Кому надобно – пойдет к кузнецу, тот сразу и на ратовище насадит. Да еще и с короткими пожилинами.

– В полках нового строя, в копейных ротах, пики есть, да там пожилины – в пять пядей, – Семейка показал руками расстояние немногим более аршина. – Когда от наконечника такие железные полосы по ратовищу пущены, его уже ни конный, ни пеший не перерубит.

– А шайтан его знает, как это сюда угодило, – отвечал Ермак Савельевич. – Давно, поди, валяется. Пять пядей, говоришь, не многовато ли? Это что же за пика такая?

– Я видал те пики, они в полторы сажени, – вместо Семейки ответил Богдаш. – И что полосы длиннее, то копейщику надежнее. А на тупом конце тоже можно копьецо насадить, для равновесия, не то с длинным ратовищем управиться мудрено.

Даниле безумно нравились эти мужские разговоры. Подружившись с конюхами, он сперва не принимал жизни, в которой слишком многое зависело от вещей, но потом вдруг полюбил ее. Не то чтобы он возлагал особые надежды на пестрые казанские сапоги, нет – записным щеголем он не стал, хотя на свой лад, пожалуй, да – ему нравились те вещицы, которые входили в собственность любого взрослого мужчины, и он, покупая стальное кресало к кремню, был придирчив, как молодица, выбирающая серьги и ожерелья. Пожелав иметь засапожник, он трижды ходил смотреть товар в Саадачный ряд – и то не сразу отыскал достойный себя клинок, а с шелковой кистью для него вообще отличился – через Семейку, его сестру и еще каких-то баб заполучил кисть, нарочно изготовленную из алого шелка в государыниной Светлице, густую, с тонкой работы оплеткой на головке. Сейчас эта кисть свисала на голенище желтых сапог и немало радовала душу.

Он еще не мог на равных толковать о достоинствах лезвий и клинков, но слушал жадно – он учился быть взрослым многознающим мужиком. Ему страшно хотелось перенять повадку Тимофея, который, казалось, помнил наизусть каждое оружие, попадавшееся ему в жизни, и говорил весомо, чуть высокомерно, словно бы удивляясь тому, что есть люди малознающие.

Вот и сейчас – он вытащил из короба широкий наконечник рогатины и сказал, что с такой не на медведя ходить, а обоз охранять. Как, по каким приметам понял – Данила не знал, но попытался запечатлеть в памяти обоюдоострый тяжелый наконечник-рожон длиной в пол-аршина, шириной с мужскую ладонь. Семейка добавил – есть-де охотничьи рогатины, у которых крестовина не к ратовищу приделана, а крепится к рожну шнурами. Богдаш, бывавший на государевой охоте и видавший, как выходят на разъяренного медведя, показал пальцами расстояние от рожна до крестовины – вершка два, не более. Тимофей добавил, что крестовину можно при нужде и сыромятными ремешками примотать. И удержит зверя, который, даже напоровшись на рожон, тянется когтистыми лапами к охотнику.

Потом из короба вытащили лезвие бердыша, о котором зашел спор – Ермак Савельевич утверждал, что такие бердыши, у которых наверху лезвие сведено в одно острие, теперь все еще в ходу – сам, бывши в Астрахани, у стрельцов видал. Конюхи хором возражали – настоящий стрелецкий бердыш разделяется поверху на два острия, что очень удобно при мушкетной стрельбе: поставил бердыш, положил дуло в развилку и половину тяжести с себя снял, опять же – целиться сподручно. Отыскалось сразу и маленькое копейце – его и Данила опознал, насаживается на бердышное ратовище внизу, чтобы при стрельбе втыкалось для устойчивости в землю.

– Твой бердыш еще при царе Иване отковали, – сказал Тимофей. – Великоват, теперь таких не куют, а куют по образцам. Глянь-ка…

Он потер пальцем потемневший металл, с неудовольствием поглядел на грязный палец.

– Тряпицы не найдется? – спросил Семейка.

Тряпица нашлась; Тимофей сам, поплевывая на бердыш, очистил пятачок, и стал виден узор, да не простой – голова единорога и какое-то изогнутое тело, испещренное точками.

– А ведь это посольский бердыш, свет, – опознал диковину Семейка. – Когда к государю послы приезжают, стрельцам, что наряжены посольство встречать, такие выдают – с узорами, с травами. Ты его, свет, не из Астрахани привез, а у кого-то в Москве купил.

– Да я весь короб купил, не глядя, – признался Ермак Савельевич. – Думал, разберу на досуге.

К немалому удивлению купца, отыскались в хламе три лезвия от джеридов. Рукояти, правда, были утрачены.

Семейка проверил их на булатный звон. Данила прислушивался изо всех сил, но не уловил той особенности, которая была понятна Семейке.

– Вот это берем, – сказал конюх Даниле. – Я сам черена смастерю и насажу. Гляди, сталь тускла, по ней как волны пущены. Это, свет, серый булат, не лучший, да нашим кузнецам и такого не сковать. Есть еще бурый – тот хорош, есть и золотистый. Ничего, Бог даст, научишься клинок выбирать.

– И без бирюзы твой джид хорош будет, – утешил Тимофей. – Так, значит, других покупателей на этот товарец не было?

– Нет, молодцы. Я уж и не рад, что привез.

– Ермак Савельевич, был покупатель-то, – нерешительно сказал стоявший у порога сиделец. – Да только я его побоялся. Я один был в лавке, ты домой пошел, за тобой Мартынку прислали.

– Вчера, что ли? – удивился купец. – Что ж ты молчал?

Сиделец смутился. Купец насупился.

Семейка, как всегда, взял власть в свои руки. Он по опыту знал, что тихий голос и улыбка с татарским прищуром, когда глаз в морщинках не разглядеть, сделают поболее, чем шум и лай.

– Не стыдись, свет, испугаться не грех, грех – кабы ты хозяина в убыток ввел. А что сомнительного человека отвадил, то похвально. Вовремя испугаться – великое дело!

– Эк как ты повернул! – Ермак Савельевич, совсем было собравшийся ругаться, остыл. – Ладно, сказывай, Митюшка…

– Пришел вчера после обеда и персидский джид с джеридами спросил, а сам глазами все по товару шарит, все шарит. Я думаю – эге! Я – за джидом, а он что ни есть хвать – и бежать! Нет, говорю, такого, а он не уходит. Его на нас навели. Джериды с бирюзой, говорит, надобны. Нет, говорю, никакой тут бирюзы. Вон, ножи есть, охотничьи, подсаадачные, засапожнички, турецкие с золотой насечкой, вон для охотников и саадаки полные, и луки, и стрелы… Он мне: стрелы не надобны, а дорогой персидский джид взял бы.

– Джид, стало быть, надобен? Может, это тот и есть, кого мы ищем, – сказал, благодарственно хлопнув сидельца по плечу, Тимофей. – Ну-ка, поднатужься и вспомни, каков собой тот молодец.

– Ростом невелик, поперек себя шире. Однорядка на нем старая, да из богатого сукна и на пузе не сходится… Усы! Бороду бреет, а усы носит польские!

– Это знатная примета, – молвил Семейка. – Может, из мещан? Они все норовят на польский лад принарядиться. Каков у него выговор? Московский аль нет?