Текст книги "Персидский джид"

Поев наскоро и сменив деда Акишева, он продолжал врачевать в сарае больного Павлинку. Дело шло к вечеру. Вдруг дверь распахнулась, на пороге встал Богдаш.

– Бросай коня! Пусть с ним дед сам возится! Знаешь, что стряслось?

– Нет, откуда?

– Тот купец из Саадачного сидельца прислал! К нему пришли за джеридами с бирюзовым череном!

– Башмаков!..

– Собирайся, а я до приказа добегу. Там Ивашка-истопник на хозяйстве оставлен, он скажет, где Башмаков. С утра там был. Не пришлось бы добычу в Коломенское везти!

Конюхам повезло – Башмаков был в Кремле, то уходил, то приходил, кого-то к нему приводили, за кем-то он посылал. Когда Богдаш вернулся с этой новостью, Данила уже сдал аргамака с рук на руки конюху Фомке Мокрецову и вычесывал из волос сено, сильно тоскуя при этом о потерянной в кабаке шапке.

Они побежали на торг и обнаружили в лавке Ермака Савельевича человека, которого уж видеть спокойно не могли. Вечно он встревал в дела со своей дуростью, и на сей раз тоже вляпался в розыск, где и без него несуразиц хватало. Но делать нечего – конюхи подхватили сердитого Стеньку и, переругиваясь, препроводили его в Приказ тайных дел. Башмаков еще не уехал и был немало удивлен, признав в молодецкой добыче буйного земского ярыжку.

– Ты как там оказался? – спросил он строго. – На что тебе джид? У тебя вон дубинка есть, ею управляйся!

– Твоя милость, Дементий Минич, откуда ему про джиды знать? Это его кто-то научил! – встрял Богдаш. – Нешто я не знаю, как оно делается? Подучат простака да и подсылают – нет ли какой ловушки? Вот он нам попался, а мы, дураки, на него клюнули!

– Да, умнее было бы проследить, к кому он пойдет рассказывать про джид, – согласился Башмаков. – Но коли уж он здесь – допросим.

Стенька знал, что невысокий, не обремененный дородством дьяк, может, ближе к государю, чем кровная родня. И лучше бы всю жизнь слушать громкую ругань подьячих Земского приказа, чем встретиться взглядом с этими спокойными строгими глазами. Потому он и рухнул на колени:

– Твоя милость, все скажу! Да только не при них!

Данила и Богдаш переглянулись.

– Дурак-то он дурак, так дурака подучить несложно, – сказал Богдаш. – Мы-то выйти можем, а не натворил бы чего с твоей милостью наедине.

– Ты уж совсем, Желвак, меня низко ставишь, – усмехнулся Башмаков. – Что ж я, младенец или красная девка? Ступайте оба, ждите за дверью.

И чуть заметно подмигнул.

Понять его было несложно – вряд ли Стенька, стоя на коленях и таращась на дьяка в государевом имени, станет думать, плотно ли прикрыта дверь. Данила с Богданом, поклонившись, вышли и тут же пристроились у косяка подслушивать. Там же был истопник Ивашка, он посмотрел на молодцов неодобрительно, однако спорить не стал – мало ли что у Башмакова на уме.

– Ну, сказывай, как там тебя…

– Земского приказу ярыга Аксентьев Степан!

– Сказывай. Кто тебе про персидский джид рассказал и для чего тебе то оружие понадобилось.

– Да разве ж я похож на убийцу, твоя милость батюшка Дементий Минич?! – возопил Стенька. – Сам я на след того джида напал, бегая по розыску подьячего моего, Гаврилы Михайловича!

– И где же ты впервые про тот джид слышал?

Стенька несколько замялся.

– Вижу, ты молодец лихой, набедокурил, а признаться боишься, – сказал проницательный Башмаков. – Говори как есть. Коли ты в чем перед Земским приказом грешен, так я тебя отмолю! Когда впервые услыхал про джид?

– Я, батюшка Дементий Минич, подьячих прогневал, – неохотно повинился Стенька. – И сказали мне добрые люди, что есть такая молитва, на умягчение начальства, а знает-де ее старец, что у Девяти Мучеников сидит, и он той молитве учит, и я к тому старцу пошел…

– Ну так что ж тут плохого?

– Я к нему пошел… а должен был на торгу ходить… – признался Стенька. – А коли прознают, что меня в тот день на торгу не было…

Про то, как он устроил переполох на весь Кремль, Стенька докладывать не стал – докопается дьяк, тогда и можно будет повиниться, а не докопается – тем лучше!

– Понятно. И, шастая у Девяти Мучеников, ты нечаянно многое разведал, сказать же боишься – как бы тебе за твое рвение сперва не прописали батогов?

– Именно так… – горестно признался Стенька.

– Батогов не будет. Ну?

И Стенька изложил все по порядку – как искал старца у храма, как пристал к нему человек по имени Федот (тут же, закатив глаза к потолку, Стенька описал его наружность, острый нос, седые виски и мохнатую бороду), как тот Федот завел его на какой-то двор, где лежал в подклете больной старец, как пришли Никита Борисович и Демьян Петрович…

– Каким князьям, говоришь, тот Никита Борисович служит?

– Князьям Унковским, батюшка Дементий Минич.

– Сдается, нет на Москве таких… Иванушка!

Старый истопник был за дверью, отодвинул Данилу с Богданом и вошел.

– Сделай милость, сходи в Разрядный приказ, вели кому-нибудь из старых подьячих ко мне прийти. А ты продолжай.

И Стенька описал подклет, поведал, как всю ночь клевал носом возле помирающего старца, как повздорил с Федотом и сбежал, как набрел на истинного старца, но молитву взять не успел – за ним погнались пятеро подозрительных людишек. Про хворобу свою, понятное дело, рассказывать не стал.

– Они увидели тебя с настоящим старцем и поняли, что ты раскрыл их враки. Что же такого опасного было в тех враках, коли тебя чуть не порешили? – спросил Башмаков.

– Может, все дело в персидском джиде? – не поднимаясь с колен, предположил Стенька. – Но это как поглядеть – ведь они мне сами про те джериды толковали, я их за язык не тянул.

– А для чего, как полагаешь, они с тобой про джериды толковали? Богдан, Данила, заходите! И поведайте Степе, где был найден один из джеридов и где – другой.

– Один – в подземной тюрьме под Тайницкой башней Казанского кремля, откуда пленников тайно вывели, а другой – из человечьего горла Данила вынул, – отвечал, встав в дверях, Желвак.

– Вот тебе и ответ. Они увидели, что слоняется по переулкам земский ярыжка, чего-то ищет. Мало ли что он про старца врет? Это – первое. Другое – они не знали, что Данила вынул из раны джерид, и полагали, будто тело покойного Бахтияра попало в избу Земского приказа вместе с джеридом. Потому и рассказали тебе байку, что хотели из тебя сведения вытряхнуть, – объяснил Башмаков. – Полагали, ты тут же вспомнишь, что недавно у Водовзводной башни тело подняли с джеридом в горле, а потом, слово за слово, о розыске им расскажешь. А ты ничего не сказал. И получилось, что зря они тебя заманивали. Гнались же за тобой потому, что ты обнаружил их враки и мог их выдать. Это, сдается, были те самые налетчики княжича Обнорского, о которых твоя, Данила, кума подьячему Деревнину толковала. Те, что приходят иногда ночевать на клюкинский двор. Вот все одно к одному в узелок и увязывается.

– Гляди ж ты, не соврала кума! – прошептал Богдаш.

– А как вышло, что тебе джериды показались подозрительны? – наконец спросил Башмаков.

– Так я по твоей милости приказанию у троекуровской дворни сказки отбирал. И явилось, что у боярина был персидский джид, но дворовый человек Якушка, бежавши, его с собой прихватил. А тот Якушка знал про погреб… – Стенька замолчал, припоминая все те речи, которые пришлось выслушать. Было еще что-то важное, но что – как на грех, вылетело из головы.

– Вон оно что. Ты докопался, откуда налетчики проведали о подземном лазе. Хвалю. Что, Степан Аксентьев, хочешь еще послужить государю? – вдруг спросил Башмаков.

Стенька отчаянно закивал.

– Ты тех людей видел и можешь их признать. Сейчас ты отправишься с конюхами к Девяти Мученикам, подойдешь к храму один, они за тобой следить будут. Коли признаешь злодеев – дашь знак, Богдан тебя научит. А не признаешь – побродишь там, глядишь, они сами к тебе привяжутся. Молодцы, вы безоружны. Ступайте, возьмите, чего надобно, и возвращайтесь. Для Степана тоже бахмата оседлайте.

Данила и Богдаш, поклонившись, вышли.

– А вот какого черта княжичу Обнорскому под Кремлем понадобилось? – шепотом спросил Богдаш, удерживая Данилу за руку. – Что кума-то сказала? Не проболталась?

– Проболталась. Княжич охотой любит тешиться, а там барсучиная охота славная, – так же шепотом отвечал Данила. Похоже, он перенял у старшего товарища уловку и нет более нужды отмалчиваться…

Они остались у двери послушать.

Башмаков уж совсем было собрался отпускать ярыжку – тот все, что знал, сообщил. Но тут вдруг Стеньку осенило.

Этот дьяк в государевом имени был с ним ласков, не кричал, не грозился батогами, все выслушал и даже многое растолковал, как равному. Он должен, он обязан понять!.. Тем более что от волнения многие мысли, бывшие у Стеньки в голове в разрозненном состоянии, вдруг составились вместе.

– Батюшка Дементий Минич! Я еще сказать хочу! Коли ты меня слушаешь и прочь не гонишь!..

– Говори!

– Я знаю, кто троекуровского младенца порешил!

– Что ж ты мне про это доносишь, а не Деревнину? – удивился Башмаков.

– Да Деревнин-то меня прочь погонит, скажет – дурак ты и речи у тебя дурацкие! А я все время о том младенце думал! И все одно к одному… Да еще сегодня по твоей милости приказу отбирал сказки у троекуровской дворни!.. Все вместе увязалось!

– Сказывай, – невольно улыбнувшись, молвил Башмаков.

Стенька, не вставая с колен, широко перекрестился – как перед святыми образами.

– Ну, Господи благослови! – произнес он. – Батюшка Дементий Минич, не сочти за дурь… Я ведь сразу заподозрил, что тело в сад не через забор перекинули. Думал сперва – тот молодой инок его принес да и вынес спозаранку. Потом понял – не он. Выходит, через забор? Я прикинул, сколько в дитяти весу, на дворишке своем веревку меж деревьями натянул и мешок с гречей такого ж веса кидал!

– Мешок с гречей? – переспросил озадаченный Башмаков.

– Коли бы из-за того забора тело перекинули, оно бы не там упало, где его утром нашли! А скинули младенца бедненького с гульбища, что наверху в боярских теремах, широкое гульбище, я как в саду, в беседке сидел, все на него поглядывал…

– Может, ты девок там увидал, оттого и поглядывал? – усмехаясь рвению ярыжки, спросил Башмаков.

– Девок, батюшка Дементий Минич, да не простых – боярышни на гульбище выходили. Это их гульбище, а живут они отдельно, они с беглой боярыней не поладили. Только оттуда можно было младенца скинуть.

– Занятно ты рассуждаешь… – пробормотал Башмаков. – По-твоему, две боярышни удавили братца, а потом, продержав его у себя несколько дней, скинули с гульбища? Побойся Бога, Аксентьев.

– Твоя милость, Дементий Минич, в том ничего невозможного нет! – осмелев, отвечал доброму дьяку Стенька. – Ты бы в Земском приказе послужил – на такое б нагляделся! За сулейку вина друг друга убивают! Брат на брата с вилами идет, брюхо пропарывает! А чего не поделили? Какие сундуки с червонцами? А епанчу старую не поделили, отец помер, все имущество – пополам, а епанча-то одна, не делится! И девок-преступниц довольно. Одна полюбовника опоила за то, что девства лишил, а жениться не пожелал. Другая – родную сестру со свету сжила…

– Какая ж, по-твоему, у боярышень Троекуровых причина братца губить?

– Причина простая, – подумав, отвечал Стенька. – Боярин небогат, а сынка любил горячо. Он бы пожелал все добро сыночку оставить, а дочерям приданого не давать, так что одна дорога – в небогатую обитель. Такое часто бывает – сыну все, а дочкам – монашкин клобучок.

– Ладно, вставай да ступай. Никому про боярышень не рассказывай. Сейчас за тобой конюхи придут. Расскажи им про свои похождения, а они тебе скажут, что делать.

Услышав это, Богдаш и Данила опомнились и на цыпочках пошли от двери прочь. На крыльце они встретили Ивашку и старого подьячего.

– Ну, что, был на Москве князь Унковский? – спросил истопника Богдаш.

– Был, да только род их еще до поляков пресекся, – вместо него ответил подьячий.

– Враки, стало быть? Пошли, Данила. Нам еще под этого убогого нужно коня сыскать. Ему только на старой смирной кобыле ездить. Да где ж мы ему кобылу найдем?

– Голована! – сразу придумал Данила. – Он у нас тугоуздый, ярыжка ему рта не испортит.

Богдаш хлопнул Данилу по плечу и усмехнулся.

Конюхи сбежали с крыльца и быстрым шагом пошли к конюшням.

Оседлали трех бахматов – Рыжего, Полкана и Голована.

– Ну и повеселишься же ты, нечистая сила, – сказал Данила Головану, затягивая подпругу.

Бахмат вздернул губу и потянулся к конюху. Но кусаться Данила не позволял – резко ударил по этой губе двумя пальцами. Голован мотнул крупной башкой и вздернул храп чуть ли не к потолку – всякий раз, как понимал, что сейчас взнуздают, этак озорничал.

Для себя Данила взял под верх спокойного Рыжего, а Богдаш выбрал своего любимца – темно-карего Полкана.

– Пошли, благословясь, – сказал он. – Ты пока тут побудь, а я убогого заберу. Мало ли какой сукин сын из Разбойного приказа выскочит. Они тебе твой побег не скоро простят.

– Они думают, что я Бахтияра заколол для Башмакова. И не скоро передумают.

– Ну и черт с ними.

Данила подождал у Боровицких ворот. Когда увидел двух всадников – чуть с коня не свалился, такой смех разобрал.

Богдаш сидел в седле красиво, кто увидит – тот залюбуется. А вот земский ярыжка, сдается, очень редко ездил верхом. Он горбился, ерзал, вертелся, ему мешали собственные ноги, наконец, он додумался, что стременные путлища – разной длины, и прямо на ходу попытался подтянуть повыше левое стремя.

Голован остановился, повернул башку и попытался тяпнуть Стеньку за сапог. Стенька замахнулся на него. Тогда Голован понял, что от всадника пора избавляться.

Ворота конюшен еще были открыты. Голован преспокойно, ни на что не обращая внимания, вошел во двор и устремился к низкой двери, за которой, это он знал превосходно, было его стойло, была его кормушка с сеном.

Стенька и поводья дергал, и ногами под конское пузо колотил – тщетно. Наконец он чуть не вылетел из седла – конюшенные двери для всадников не предназначены. В последний миг он успел шарахнуться и скрючиться. Богдаш, глядя на эту парочку, земского ярыжку и хитрого Голована, не то что смеялся – ржал. Данила рысью подъехал к конюшням и заглянул вовнутрь.

Голован привез Стеньку в стойло, встал там как полагается и повернул башку, а во взоре читалось: приехали, слезай!

Данила спешился, вошел в конюшню, взял бахмата под уздцы и вывел на свет Божий.

– Возьми повод на себя, руки держи у паха, вперед не вались, – велел он Стеньке. – Когда наши грунью пойдут, он за ними потащится, не отстанет.

Стенька сидел на Головане красный, злой, и уж помышлял, как бы удрать пешком. Но не вышло – Данила забрал у него поводья, перекинул через конскую голову, сам сел в седло и повел Голована в поводу. Потом, когда миновали мост через Неглинку, он отдал поводья Стеньке – теперь уж чертов бахмат не вернется на конюшни!

– Нет, напрасно я Головану чертей сулил, – сказал Богдаш достаточно громко, чтоб услышал не только Стенька, но и прохожие. – Умный конь! Понимает, когда у него на спине молодец, а когда мешок репы…

Данила усмехнулся – ему самому Голован немало крови попортил. Теперь даже приятно было сознавать, что у бахмата нашлась другая жертва.

Одному Стеньке было невесело. Его самолюбие жестоко страдало. Стенька всю жизнь был красивым молодцом. Когда выходил на торг, туго подпоясанный, сдвинув шапку набекрень, девки и молодые женки наперебой ему улыбались и по-всякому задирали. Теперь же встречные с восторгом глядят только на статного Богдашку, который еще небрежно уперся левой рукой в бок и едет – как лебедь по пруду плывет, а на Стеньку посмотрят – ладошкой рот прикрывают, потому что громко на улице хохотать девкам и бабам неприлично…

Но понемногу Стенька освоился в седле. И когда добрались до Девяти Мучеников, уже сидел совсем неплохо.

За старшего был Богдан. Стенька не знал, кого из двух конюхов более готов удавить, Богдашку или Данилку, но слово Башмакова – закон, изволь подчиняться. По дороге Стенька вкратце рассказал, как его заманили в подклет к умирающему и что из этого вышло.

– Слезай, – велел Желвак. – И скидывай кафтан, я тебе свой дам. Из-за кафтана все твои беды и случились.

Они обменялись одеждой, благо оба были почти одного роста и сложения.

– А теперь ступай к нищим. Они про всех покойников знают, растолкуют тебе, где ты ночь провел. Мы за тобой издали следить будем. Ничего не бойся, мы при оружии.

Это Стенька и сам заметил – у обоих конюхов были пистоли в седельных ольстрах.

Он спешился, отдал Даниле повод Голована и пошел к храму.

Там ему нищие действительно растолковали, кто был тот престарелый покойник. И особо врать не потребовалось – Стенька всего-навсего придумал, будто некий боярин вздумал на отпевание безденежных стариков жертвовать и велел искать таковых по московским окраинам. Бояре и князья – люди богатые, иной вон богадельню за свой счет возводит, иной у себя дома до десятка убогих кормит-поит, почему бы не найтись такому, кто желает их с честью хоронить? Или же расходы на похороны возместить. Так не было ли подобных похорон в этом приходе?

Покойного дедушку звали Трефилом Огурцовым. Был он человек пьющий, сколько мог – служил в дворниках у купца Клюкина, потом его оставили жить в подклете, кормить – кормили, а в руки денег не давали. Кончина его, как шепотом сказали нищие, была не совсем христианская – молодцы, что задружились с купцом и частенько у него ночуют, из баловства напоили деда крепким ставленым медом. Он по дурости выпил сколько мог – и свалился.

– И не пожалели ставленого меда? – недоверчиво спросил Стенька. Он знал, какое это дорогое лакомство.

– Коли деньги есть, чего ж жалеть? И сам купец денежный, из сибирских украин товар возит, и гости у него богатые. Всегда нам, убогим, хорошо подают! Велят молиться за рабов Божьих, – охотно отвечал самый бойкий из нищих, – Савву, Ивана, Порфирия, Бориса, еще Ивана, Петра, еще Петра и за девку Арину. Мы и молимся.

Стенька нахмурился – имена были незнакомые.

– Клюкинский двор, стало быть? – переспросил он. – А нет ли у вас там, люди добрые, надежных знакомцев? Этак отдашь боярские деньги неведомо кому, а он их и пропьет.

– Да что ты к тому Трефишке привязался? Его купец и без твоего боярина похоронил. Ты лучше нам те деньги отдай! – шепотом загомонили нищие. – А мы за тебя помолимся!

Еле Стенька от них отвязался.

Идя к клюкинскому двору – двору обширному, обнесенному длиннейшим забором, с высокими крытыми воротами, – он придумывал новое вранье. И придумал. Постучав, объявил себя мужем огурцовской внучки. Жили-де далеко, в Клину, перебрались в Москву, и жене свет не мил – деда ей подавай! Добрые люди сказали – купец черной сотни Клюкин-де приютил.

Время было уже вечернее, Стеньку на двор не пустили. Он стал буянить, требовал тех, кто был при дедовой кончине. До того раскричался, что сам в свое родство с покойником поверил. Наконец незримый дворник, с которым он перекликался через забор, озлился и пригрозил выпустить кобелей.

Данила и Богдаш следили за клюкинскими воротами и Стенькой, как обещали, издалека.

– Как бы ворота с петель не снял, – глядя на яростного Стеньку, заметил Данила.

– Как бы на него кобелей не спустили, как на твоего Бахтияра, – буркнул Богдаш, поигрывая плетью на мизинце. – Кого они только в Земский приказ берут! Шуму-то, шуму! А для чего? Ему ж велено – тихонько походить вокруг, поглядеть, не признает ли кого…

– Гляди, калитку отворяют. Неужто впустят?

– Что он им такое мог соврать?

– Что за черт!

Они сперва не поняли, почему Стенька так резво отскочил от калитки и кинулся наутек. Вот когда раздался резкий свист и два матерых кобеля, рыжий и черный, выбежав, помчались в погоню, конюхи уже не размышляли, а хлестнули бахматов и поскакали навстречу.

Стенька был довольно далеко, но свист, подстрекавший псов, слышался прекрасно – свистал знатный мастер этого дела. Так умеют разве что ямщики – подъезжая к яму, они издали вызывают сменщика молодецким посвистом, хотя для этой надобности им выдают рожки из бычьих рогов. Но умелый свист летит не в пример дальше, да так и ехать веселей. Еще эту науку знают те портные, что шьют на большой дороге вязовыми иглами, – сиречь налетчики. Особенно любят с таким свистом из-под мостов выскакивать…

Из калитки выскочили несколько мужчин, закричали, заулюлюкали, словно на охоте. Псы нагоняли Стеньку, нагнали, рыжий кинулся на него сбоку и повалил. Стенька заорал благим матом.

Мужчины, разумеется, видели, что к воротом скачут два всадника, но не придали этому большого значения – их-то было куда больше.

– Отбивай дурака! – велел Богдаш Даниле, а сам, выхватив пистолет, послал Полкана к воротам.

Калитка была узка, в ней стоял самый из всех толстый – это Богдаш и употребил на пользу делу. Он выстрелил, толстяк с криком рухнул на колени. Куда попала пуля – Бог весть, но ведь попала же.

Пока Данила лупил сверху плетью псов, Богдаш оказался у калитки. Его расчет был верен – любители псовой травли бестолково сбились в кучу, пытаясь пропихнуть своего толстяка во двор, и галдели, как полоумные, причем трое даже не догадались повернуться – так и стояли спиной к Желваку.

Полкан был конем ученым, слушался и поводьев, и колен, умел, вскидываясь на дыбки, бить передними ногами. Богдан же перехватил пистолет иначе – взял за дуло, чтобы шишка на конце рукояти стала оружием. Если бы Данила взглянул, как он вертится на Полкане, отбиваясь сразу от четверых, то застонал бы от зависти. Конюхи Аргамачьих конюшен не зря государево жалованье получали.

Второй Богданов выстрел уложил неприятеля наповал – хотя бил Богдан с левой руки, да жертва была прямо под носом, жертва лезла к нему с широким ножом, норовя ударить в бедро и ссадить с коня.

Данила отогнал кобелей от Стеньки.

– Вставай! На конь! – приказал он ярыжке и кинул ему повод Голована.

Стенька заскакал, ловя ногой стремя, подтянулся нелепо, ухватившись за седло, и плюхнулся пузом на конскую спину. Он не пострадал, но страху набрался.

Видя, что ярыжке уже не грозит беда и теперь он под защитой Голована, Данила тоже поскакал к воротам.

Он понял замысел Желвака – раз уж завязалась драка, то можно бы и взять пленника.

Народу у калитки уже собралось немало – купеческая дворня выбежала на крик. Следовало удирать, но удирать с добычей. Богдаш оттеснил конем долговязого парня, прижал к забору, чтобы оглушить пистолетной рукоятью и перекинуть через конскую шею, но тут раздался Стенькин вопль:

– Черного! Черного имай!

Данила, лупя плетью направо и налево, пробивался к тому, кого ярыжка назвал черным – и точно, человек был в черном распахнутом армяке, шапка с него слетела, взъерошенные волосы были – как Голованова грива.

Этот остроносый человек уже ухватился за ногу Желвака, пытаясь дернуть ее назад и вверх, чтобы выкинуть конюха из седла. Данилу о такой ухватке предупреждали, он даже видел, как Семейка и Тимофей проделывали ее на полном скаку, причем Семейка, уже как будто слетев с коня, повисал вверх ногами и мчался, касаясь рукой земли. Поэтому парень без особых угрызений совести, налетев, треснул черного человека пистольной рукоятью по затылку.

Богдаш резко повернулся в седле и успел поймать неприятеля за шиворот.

– Подсоби-ка! – крикнул он. – Под руку хватай!

Конюхи с двух сторон подхватили тело и поскакали туда, где их ждал уже утвердившийся в седле Стенька. За ними побежала купеческия дворня, да разве конных нагонишь? Медленных бахматов на Аргамачьих конюшнях держать бы не стали.

Отъехав подальше, Богдаш перетащил тело на Полканову шею, задницей кверху.

– Теперь – домой, – сказал он. – Кто это?

– Этот меня на клюкинский двор заманил и врал бесстыже! – отвечал Стенька. – Забирай свой кафтан, отдавай мне мой.

И, стянув с себя кафтан, перекинул его Желваку. Взамен получил свой, с приметными красными буквами «земля» и «юс».

– Ах, язви тебя… – пробормотал Богдаш. Левый рукав его почти нового кафтана превратился в лохмотья.

Было уже довольно темно, однако Стенька прекрасно прочитал, что написано на Желваковом лице. И более того – понял, что вина за порчу имущества возлагается не на злых кобелей и клюкинскую дворню, а на него, земского ярыжку Аксентьева.

– Ах ты, песья лодыга! – начал гневную речь Богдаш, меж тем как Стенька тянул на себя Голованов повод, пытаясь заставить коня попятиться. Он очень не хотел быть в тех пределах, где властвует Желваков кулак.

– Да будет тебе! – вмешался Данила. – Пойдем на торг, сыщем у купцов такое же сукно, Семейкина сестра даст какой-нибудь бабе скроить и сшить!

– Не-ет! Ты в это дело сейчас не мешайся! – взревел Богдаш. – Кто его, страдника, пса бешеного, гнал в клюкинские ворота колотиться?! По-человечески не мог? Непременно надо было шум поднять? Да он, смердяк, сам на себя тех кобелей натравил! Да любить его в сорок дудок полковым строем, где ж я теперь такое суконце раздобуду?! Да и что мы дьяку скажем? Спугнули добычу, дураки, бляжьи дети!

– Ты за себя говори! – возмутился Данила. – Я тебе не бляжий сын!

Богдаш повернулся к нему и оскалился.

– Ах, ты у нас шляхтич! Мы – бляжьи дети, а тебя Святым Духом навеяло! Давно ли ведра таскал и тебя всяк мог на кляпах по кочкам пронести?! А теперь ты у нас знатный! Вся Москва – бляжьи дети, а для него, вишь, бесчестье! Коли ты такой родовитый, то прикажи Башмакову, чтобы он нас не излаял за эту околесицу! Он нам что велел? Выследить велел! А мы что?!

– А мы – с добычей!

– С добычей! А прочие-то разбежались! Добыча, мать бы ее! – Богдаш никак не мог угомониться. – Еще потом придется купцу его дворового человека с поклонами возвращать! То-то нас за это приласкают!

– Да он у них за главного! – тыча пальцем в безжизненное тело, завопил Стенька. – Я нарочно кричал, я его сразу признал!

– Да тише вы! – крикнул Данила. – Всех псов переполошите! Скажи лучше, Богдаш, куда этого молодца везти?

Богдаш, собиравшийся было продолжать гневные речи, замолчал, размышляя.

– Не на конюшни же, – подсказал Данила. – Приказы все закрыты. Сдать его некому. Не в Коломенское же.

– А на конюшни. Свалим в сарае, свяжем покрепче…

– Его сперва в чувство надо привести. Иначе окажемся с мертвым телом на руках. И куда его девать? А у него еще и сказку отобрать надобно, – как можно убедительнее говорил Данила.

Будь тут Семейка – живо бы Желвака утихомирил одной своей улыбкой и прищуром серых прозрачных глаз, одним своим ласковым «А ты погоди суетиться, свет…».

– Сказку… – пробормотал Богдаш. – Ну, ярыжка, заварил ты кашу…

Данила хотел было брякнуть, что пленного брать додумался сам Желвак, но промолчал. В тот миг это было очень разумным решением – раз уж загадочные гости купца Клюкина выскочили за ворота, хватать кого-нибудь и увозить, а разбираться уже потом. Более того – Стенька успел крикнуть, кого именно следует хватать. Тогда все это казалось замечательно. Теперь, как подумаешь, – бабушка надвое сказала. С одной стороны, конный наскок спугнул налетчиков Обнорского, и они уже разбежались с гостеприимного двора. С другой – и Стенькино явление могло показаться им достаточно подозрительным, чтобы скрыться. Вот и думай…

– Вот что, – решил Богдаш. – Сказку отбирать будем сейчас же. Но ему легко отпереться – мало ли, гостил у купца, решил ради баловства заморочить голову какому-то ярыжке. Все это похождение с двумя старцами – не доказательство его вины, а на большой дороге с кистенем никто из нас его не видал. Поэтому ты, Данила, скачи на Неглинку, буди девок, пусть отведут тебя к куме. Девки наверняка знают, где она с ватагой прячется. И куму хоть в тычки гони… да на конюшни к нам и гони! Вот коли она его опознает, то, выходит, все было не зря. И она-то уж получше нас знает, о чем его, сукина сына, спрашивать. Поезжай!

Решение Желвака Данилу не обрадовало. Умнее было бы придумать, куда спрятать добычу до приезда Башмакова. К тому же расставание с Настасьей после подземных блужданий было малоприятное. Если теперь свалиться ей на голову – восторга будет маловато.

Он хотел возразить, но встретил такой взгляд исподлобья, что передумал.

– Стало быть, на конюшнях увидимся?

– Стало быть, так. У Семейки.

Данила развернул Рыжего и пустил сперва рысью, потом вскачь.

Забраться с пленником в домишко на конюшенных задворках, где жили Семейка с Тимофеем, – не так уж глупо. Пойдет ли только туда Настасья? И как ей объяснить Богдашкины подвиги? Глупость же, коли вдуматься… и сам Данила сгоряча той глупости способствовал…

Нелепая мысль родилась, как если бы, помня скоморошью присказку, корова яичко снесла. Что, коли Богдаш, посылая Стеньку в разведку, заранее предвидел – шалый ярыжка натворит дел, расхлебать которые без Настасьи невозможно? И он ее таким неожиданным образом на свидание выманивал?

Данила помотал башкой, взяв за образец Голована. Его домыслы уж ни в какие ворота не лезли. Однако потащился же Богдашка ночевать на Неглинку, чтобы сдать Данилу с рук на руки Настасье, как будто Данила – малое дитя! Впрочем, увидев Настасью, любезничать не стал, говорил кратко и ушел без промедления. Черт ли его разберет!

А вот другая мысль Данилу развеселила – оставшись вдвоем, не подерутся ли Стенька с Желваком? Мало того что между ними – то приключение со Стенькиной женой, так еще и порванный кафтан!

Все ворота уж были заперты, но у конюхов Аргамачьих конюшен имелись на сей предмет особые подорожные – показывать сторожам-воротникам. Да многие их и знали в лицо. Данила уже достаточно освоился в Москве, чтобы выбрать самые для себя подходящие Никитские ворота. Он поскакал по ночным улицам, удивительно тихим и просторным. Рыжий под ним все делал так, как следует, без понукания – конь был опытный, умел и силы поберечь, и резвость показать. Вот только у всадника в голове была сумятица.

Тогда Настасья вывела его под Неглинкой в дом деда, или кем он ей приходился, и едва ли не взашей вытолкала. А у него тоже норов есть, он не стал перед кумой унижаться, ушел грязный, даже рожу не ополоснув. И что же – ломиться к ней ночью? Впусти, мол, кума, без тебя совсем пропадаем?

Но сейчас оба после неудачной подземной вылазки остыли, и она его ни в чем упрекать не станет, и ему уже не хочется послать куму ко всем чертям. А как показать ей, что хоть и прискакал первый мириться, однако гордостью не поступился? Вот как это девке показать?

На Неглинке уже было тихо, лишь кое-где горел в окошках свет. Данила поехал будить Матрену Лукинишну, но старухи дома не случилось – не иначе, по соседству роды, как же без нее обойтись? Тогда Данила, привязав Рыжего за сараем, отправился на поиски Феклицы. Девка живет через двор от Федосьицы, да Федосьица в такое время давно уж спит.

Но в окошке былой полюбовницы горел свет. Сперва Данила решил, что с кем-то пирует, потом расслышал детский плач. Видно, заболел крестник Феденька. Ему сделалось малость стыдно – столько времени носу к крестнику не казал.