Текст книги "Кот и крысы"

– Погоди, господин Тучков, – мотнув головой, возразил Федька. – Ты полагаешь, я умом тронулся, делать мне не хрен свинячий? А ты вспомни – в этом дельце у нас уже один землекоп имеется! Ты вспомни! С кем я в Колымажном сцепился! Этот, то ли аббат, то ли не аббат, под париком плешь выстрижена, руки барские, а под ногтями – земля? Забыл? А я вот помню!

* * *

Архаров, дожидаясь новостей, так и провел ночь на Рязанском подворье. Он нашел ключ от чуланчика без окон, где Шварц держал порой взаперти то Матвея Воробьева, то кого иного, и завалился на топчан. Этого от него никто не ожидал – и Левушка, прискакав из Замоскворечья и не найдя друга в кабинете, сгоряча рванул на Пречистенку, где перепугал всю дворню.

– Их милости Николаи Петровичи не возвращались! Ахти мне! – возопил заспанный Никодимка и продолжал далее в уже известном стиле: – Ахти мне, сиротинушке! Только и было в жизни защиты, что Николаи Петровичи незабвенные! Опять я остался один, как перст! Куды ж вы, ангелы-хранители, глядели, коли Николаев Петровичей проворонили?

Тут он получил подзатыльник от не растерявшегося истопника Михея.

– Сеньку-кучера спросить надобно, – догадался дворецкий Меркурий Иванович.

Сеньку отыскали на конюшне, при лошадях. Он клялся и божился, что коли бы барин куда собрался, прислал бы за ним – либо карету закладывать, либо рыжую Фетиду седлать. А пешком ходить он не любитель. Левушка подумал – и велел закладывать карету. Все-таки нужно было поскорее привезти на Лубянку и определить в мертвецкую покойного и пока бесфамильного Степана Васильевича – пока на замоскворецких улочках не появился народ. Тем более, что уже светало.

Сенька, прекрасно знавший Москву, не сразу разобрался в путаных Левушкиных указаниях. Мало ли пустырей в Замоскворечье, да и недавних пожарищ предовольно. Однако Левушка вспомнил про Федькину засаду. Стало ясно, что драка произошла неподареку от речного берега. И тогда Левушка вспомнил еще кое-что важное – из показаний старичка, что нашел на берегу женский наряд Саши Коробова. Он толковал, что проживает неподалеку от нового Успенского храма – стало быть, и Федька где-то там ночью бродит да в засадах сидит. Эти показания он сам Федьке вслух читал в надежде, что удастся прицепиться к какому-то слову.

Сенька удивился – вроде Успенский храм ему знаком, так он же старый, когда в тех краях успели поставить новый? Пришлось остановить карету на перекрестке, Левушке – спешиться, и тогда дождаться пастуха со стадом буренок. Пастух и растолковал: храм был построен лет с полсотни назад. Старичок, принесший в полицию находку, совсем ветхий – для него этот храм как звался в годы молодости новым, так и по сей день таков.

Покрутившись в Кожевеннических переулках, которые местный народ как-то различал по приметам, Левушка с Сенькой увидели и пустырь, и пожарище, и брошенную карету. В карете находились Клаварош и мертвое тело, а Клашка Иванов ушел вместе с Федькой выслеживать загадочных землекопов.

Было уже достаточно светло, чтобы обыскать карету. Тело Степана Васильевича перетащили в архаровский экипаж, и Левушка впервые в жизни взялся за обыск. Клаварош стоял снаружи и давал советы.

Карета была обыкновенная, с простой росписью по дверцам и стенкам – цветочными гирляндами, весьма облупившимися. Внутри нашелся шелковый веер с картинками и блестками – таких на Ильинке, поди, не одна сотня. За подушками на сиденьях Левушка обнаружил кучу всякого добра – крошки, роговую пуговицу, карандаш, несколько игральных карт, два яблочных огрызка, грязный платок и пузырек с притертой крышкой. Открыл, понюхал – пахло прескверно. Однако запах был чем-то знаком. Далее последовала вещица неожиданная – нарядный мешочек, из тех, которые ввела в моду давешняя фаворитка французского короля, и названный в ее честь «помпадур», а в нем два клубочка и вязальные спицы с начатым то ли чулком, то ли носком.

Левушка сел и задумался. Трудно было вообразить себе бойкую даму в красном платье, занятую рукодельем. Клаварош взял у него вязанье, изучил и невольно улыбнулся.

– Это для дитяти, – сказал он. – На малую ножку.

Тогда до Левушки кое-что стало доходить. Он вылез из кареты и обошел ее кругом.

– Что вы, друг мой, можете сказать об этой колымаге? – по-французски спросил он Клавароша. Тот обошел экипаж, всюду заглянул, в иные места – встав на четвереньки, многое потрогал пальцем.

– У вас, у русских, принято пороть нерадивых слуг, – сказал француз. – До сей поры я сомневался в сем обычае, но сейчас назвал бы его похвальным. Кучер, который должен содержать карету сию в порядке, заслуживает порки. Извольте убедиться – там, внизу, не кожаные ремни, а… (тут последовало сложное переплетение пальцев, означающее и поиск слова, и состояние упряжи) …все на связанных веревочках держится.

– Сколько лет сему экипажу, как вы полагаете?

Будучи с Клаварошем в русской речи на «ты», Левушка, переходя на французский, обращался к нему куда более церемонно. Таковы уж были ее правила – и любовники в постели тоже друг к дружке на «вы» обращались, коли не хотели прослыть дурно воспитанными.

– Он старше вас, мой друг, – сразу объявил Клаварош.

– А можете ли вы, мой друг, починить упряжь?

– Отчего же нет, мой друг? Коли мусью Симон соблаговолит поделиться имуществом своим.

Сенька слез с козел, и они вдвоем с Клаварошем, уже по-русски, стали решать, как сделать, чтобы загадочная карета хоть шагом дотащилась до Лубянки. И им это удалось.

После чего Левушка укатил в архаровском экипаже со всей возможной скоростью, увозя мертвое тело, а Клаварош в нарядном кафтане, более похожий на чистокровного французского маркиза, чем это требуется и для взыскательного общества, а не только для замоскворецких кумушек, беззаботно уселся на козлы, свистнул лошадям, щелкнул кнутом и неторопливо двинулся в том же направлении.

На Лубянке был обнаружен Тимофей с подбитым глазом и хромающий на левую ногу. Накануне он разбирал драку между пьяными сидельцами в Охотном ряду и утешался тем, что сам немало им навешал и по ушам, и по прочим членам, поддержав славу архаровцев. Одного из сидельцев, зачинщика, он приволок с собой и сдал Шварцу. В таком виде Тимофей не годился для беготни по городу и Архаров велел ему быть на Лубянке, не отходя далеко от кабинета.

К Левушкиному явлению Архаров уже проснулся и беседовал с Марфой. Тут же сидел Устин, записывая ее воспоминания о буйно проведенном вечере.

Она оставалась в Дунькином доме до последнего – когда сбежали Степан Васильевич и дама в красном, преследуемые Левушкой и Клаварошем, когда стали разъезжаться испуганные гости, когда Захаров вздумал было наконец как следует отругать свою мартону, да нарвался на решительный ответ, Марфа тихонько сидела в людской и слушала. А потом, как стало светать, побрела не к себе в Зарядье – отсыпаться, а прямиком к Рязанскому подворью.

И, кажется, была счастлива оттого, что есть куда спешить, о чем рассказать, похвастаться своей сообразительностью. Одно плохо – Архаров на узком топчане плохо выспался и его явно опять в сон тянуло, а варить кофей на Лубянке не было заведено.

– И сдается мне, что тот лакей, что за француженкой выскочил, как раз и был беглым шестуновским Павлушкой, – говорила Марфа. – Устюшка, пиши! Ростом высок… нет, это он для меня высок, я-то маленькая, мал золотник – да дорог… Пиши так – ростом с господина Архарова. Носом курнос, белобрыс, щекаст… Рожа – как у моего дармоеда, сладкая, девки, поди, так на нее и бросаются, дуры.

– Именно так, – вспомнив Федькин доклад, подтвердил Архаров. – А с чего ты взяла, будто Павлушка?

– А мне его хозяева сразу не полюбились, – отвечала она. – Баба больно злая. Вот я и стала в людской врать, будто на Воздвиженке в Успенский храм при доме Разумовского причащаться ходила, а он и поправь – не Успенский, а Знаменский. Я заспорила – он поправлять! Тут и сделалось ясно, что он там жил. Я тут про шестуновский дом словечко вставила – гляжу, не понравилось.

– Так ты что, сразу знала, что он и есть беглый Павлушка? – удивился Архаров.

– Так я же понимаю – все в один узелок увязалось, и где французские мазы – там и наш дурак непременно обретается. Вот и проверила.

Дверь приоткрылась, явился Тимофей.

– К вашей милости господин Тучков с мертвым телом, – деловито доложил он.

– Мать честная, Богородица лесная! – воскликнул Архаров, чувствуя, что сон окончательно отступился от него. – Вы что, тело ко мне в кабинет затащить решили?

– Нет, оно покамест в вашей карете, – отвечал Тимофей, стоя в дверях, и тут его отодвинул Левушка.

– Николаша, надобно сей же час вызвать Захарова, чтобы опознал своего любезного приятеля!

– Что за приятель? – уж вовсе ничего не понимая, спросил Архаров. – И при чем тут моя карета?!

Тогда Левушка наконец получил возможность сесть и рассказать, какими чудесами окончилась погоня за вражеской разведкой.

Марфа и Архаров слушали очень внимательно. Когда дошло до обыска кареты, Марфа сильно заинтересовалась находками. Но Клаварош еще не добрался до полицейской конторы.

Оставив Марфу в кабинете, Архаров пошел глядеть на тело. Левушка сопровождал его.

Теперь, не при свечах и не при свете каретного фонаря, и Левушка смог разглядеть лицо более внимательно. Оно было немолодое, толстое, какое-то бесцветное. Волосы, однако ж, покойник носил свои, достаточно густые, париком не пользовался. Лицо оказалось самое что ни на есть обыкновенное и имело одну лишь особенность – коли описывать его отличие от прочих мужских лиц, то поневоле начнешь скрести в затылке и маяться. В паспортах про такие физиономии пишут не мудрствуя лукаво: «Нос – средний, рот – обыкновенный, глаза – обыкновенные». Ни бородавки, ни шрама, ни даже какого пятнышка Архаров с Левушкой не углядели.

– Такого не знаю, – сказал Архаров. – Да мало ли на Москве отставных армейцев? Они все, поди, сюда, выйдя в отставку, перебираются.

– Так надо послать кого-нибудь к господину Захарову! – не унимался Левушка. – Пусть назовет своего знакомца!

– Погоди. Потом пошлем.

Архаров беспокоился о Дуньке. У нее и так размолвка с покровителем, а тут еще этого покровителя полиция разыскивать станет, вопросы задавать, кому приятно? Марфа рассказала, что ссора вышла нешуточная – Захаров решительно объявил, что коли Дунька собралась вести себя в светском обществе, как базарная торговка, не разумея приличий, так он ей купит корзину, горшки и усадит торговать пареной репой. И на эти доходы она впредь будет жить!

Однако же разузнать о покойнике надо.

Архаров велел положить тело в мертвецкой, предварительно обыскав карманы. Из карманов выгребли черепаховую табакерку, платок, серебряные часы, кошелек со скромным содержимым – семьдесят копеек. И кое-что забавное – дамскую брошь в виде банта, усеянного мелкими бриллиантами.

– Вот то, что нам требуется. Тимофей! – позвал Архаров. – Марфа растолкует, куда это отнести. Потребуй господина Захарова. Скажи – обер-полицмейстер полагает, что сия безделушка в его доме у кого-то из гостей украдена. Будет задавать вопросы – ты ни хрена не знаешь, пусть с вопросами ко мне едет. Пошел.

Он здраво рассудил, что коли Захаров сам пожалует на Лубянку, то и разговор выйдет другой. А он пожалует – он уже остыл после ночной суматохи, да и непременно захочет узнать подробности о краже. Так что спервоначалу он сам будет задавать вопросы, а Архаров таким образом попадает в выгодное положение – как всякий держатель важных для визитера сведений. Возможно, к Захарову уже присылали спрашивать – не нашлась ли брошка, и он уже чувствует определенную неловкость от того, что пропажа случилась в его доме. Опять же, Тимофей – не Левушка, он рассудителен, внушает доверие, умеет себя вести со старшими по званию.

Пока отправляли Тимофея, прибыла карета с Клаварошем на козлах. Ее поставили в переулке и обыскали уже более тщательно. Марфа первым делом потребовала вязание.

– А гарус-то дешевенький, – отозвалась она о пряже. – И, вон, петля спущена. Старушка, поди, вязала. Небогатое рукоделье.

Архаров покивал. Он уже по рассказу Клавароша понял, что карета вряд ли принадлежала мошенникам. Не ездят столь роскошно одетые дамы, носящие на себе многотысячные украшения, в таких жалких экипажах.

– А про это что скажешь, кума? – он протянул пузырек с настойкой.

Марфа понюхала и поморщилась.

– Это, сударь, для бодрости. Настойка из оленьего рога – так называется. Да еще чего-то, кроме скобленого рога, туда подмешивают. У нас на Москве – в большом ходу.

– Спрячьте все обратно под подушки, – распорядился Архаров.

– Поплетусь я, – сказала Марфа. – Спать охота – сил нет!

– А можешь и у нас прикорнуть, – предложил Архаров. – У черной души в чуланчике.

Марфа в ужасе перекрестилась и поспешила прочь.

Когда Архаров вернулся в кабинет, доложили о посетителе.

Посетителем оказался человек, чем-то смахивавший на Шварца – такой же на вид незначительный, узкоплечий, с сухим личиком, похожий на чиновника в каком-то скучнейшем и бесполезнейшем учреждении, однако голосистый. Едва перекрестив лоб на Николая-угодника, этот человек, даже не представившись, заговорил весьма сварливо.

– Ваша милость, что ж это такое делается? При предшественнике вашем, господине Юшкове, таких безобразий не слыхано было! Воры уж до того обнаглели, что ночью во дворы вламываются, хозяйничают, как у себя дома! Я человек небогатый, не чиновный, для меня пятиалтынный на извозчика потратить – уже немало, слыханное ли дело – пятиалтынный, однако ж издеваться над собой не позволю! Во вверенном вам городе творится воровство и разврат!

Архаров молча сидел и слушал, шуметь не мешал, имени-прозвания не спрашивал.

На крик в кабинет заглянул без спросу Левушка.

– Вы, сударь, как с господином обер-полицмейстером разговаривать изволите? – возмутился он.

– Сообразно тому воровству, какое его милость допускает! Штат полицейских содержите, про их дурачества вся Москва знает! И ничего, окромя дурачеств! Воры обнаглели беспредельно! Ну, кошелек, бывало, из кармана выдернут, ну, табакерку, ну, белье, что бабы постирали, со двора унесут, но чтобы под покровом ночи!..

– Успокойтесь, сударь, – сказал наконец Архаров. – Мы раньше вашу пропажу сыскали, чем вы о ней спохватиться изволили. Тучков, вели Макарке отвести господина в переулок. А вы, сударь, вперед извольте быть любезны в присутственном месте. И супруге вашей кланяйтесь. В ее годы лишиться кареты было бы весьма огорчительно. Не пешком же к внучатам добираться. Да и вам-то, при вашем слабом здоровье…

Посетитель онемел.

– Ваше сиятельство!.. – непослушными губами произнес он.

– Ступайте, ступайте с Богом, – скучным голосом велел ему Архаров. – Коли надобно, наш парнишка сядет на козлы, довезет вас до дому. И велите кучеру упряжь наконец починить. Мои люди умаялись, пока ваше имущество сюда доставили.

Посетитель, пятясь и не сводя с Архарова безумных глаз, вышел.

– Тучков, проследи, чтобы его расспросили – кто таков и где проживает, – негромко сказал Архаров. – И, когда он домой поедет, непременно кого-то из наших следом пошли. Можно Ушакова.

– Будет сделано, – пообещал Левушка. И вдруг зевнул – до скрежета за ушами.

Зевота заразительна – Архаров тоже испытал позыв. И вдруг засмеялся, вспомнив лицо посетителя.

Засмеялся и Левушка.

Зная Москву, он представлял себе, как дальше сложится день обокраденного чиновника. Вернув себе экипаж, он тут же, не починив упряжи, поедет по родне рассказывать о своем приключении. А Москве не вредно знать, что обер-полицмейстер отыскивает покражи еще до того, как они были замечены. И зрит насквозь!

– Как это ты понял, что он карету ищет? – спросил Левушка.

– Он пятиалтынный извозчику дал – и от того в ужас пришел, стало быть, давно на извозчиках не ездил. И далековато живет. Сболтнул, что воры во дворе похозяйничали. Кабы в доме – не так бы вопил. И влетел с таким задором, как ежели бы у него со двора арабского жеребца свели. Да – и еще с гордостью вопил. Не у каждого карету крадут, теперь двадцать лет будет о чем вспоминать.

– А я думал – опять на роже написано… – расстроился Левушка. – Матвей не объявлялся?

– А что? Полагаешь, и это тело нужно осматривать?

– Да нет, я про накладные зубы вспомнил.

– Этого Матвея стоит о чем попросить – так тут же у него душа горит, заливать надобно, – буркнул Архаров. – Напрасно я его в Москву перетащил. В столице у него больше знакомств было, больше визитов, а тут он от безделья не знает, к чему себя применить.

– А что, Николаша, неужто полиции свой доктор не требуется? Тело осмотреть, или когда кто из наших пострадает?

Архаров задумался.

– Требуется, поди… Без работы он тут не останется.

– И отдать его под начало к Шварцу!

Немец пьянства не любил, считая его нарушением порядка. Хотя крепкие напитки признавал – скажем, по субботам или по воскресеньям, в определенное время и в постоянной компании можно пить жженку, получая от этого изрядное, но не чрезмерное удовольствие. Прелести многодневного запоя Шварц не понимал и, будь его воля, вылечил бы Матвея скоро и решительно – батогами.

Посетитель пропавшую карету опознал и проболтался: держит ее обыкновенно не в каретном сарае, а прямо у крыльца, сарай от ветхости стал опасен, а разобрать и поставить новый руки все не доходят. Так что вывести ее со двора на пару часов ночного времени, дав гривенник сторожу, чтобы привязал на задворках собаку, несложно. А вот с лошадьми недоразумение – в карету впряжены какие-то совсем посторонние лошади.

Макарка, исполнив роль кучера, вернулся на одной из этих, тоже явно где-то украденных, кобыл, вторую ведя в поводу. И доложил – посетитель, оказавшийся чиновником таможенной службы Прохоровым, проживает на Зацепе, у храма Пресвятой Богородицы. То бишь, опять же – Замоскворечье.

– Не так уж далеко от места, где господин Тучков с Клаварошем ночью воевали, – сказал случившийся при Макаркином докладе коренной москвич Демка. – Стоило эту шавозку взад-вперед таскать…

– А почему Зацепа? – спросил Архаров, знавший далеко не все московские улицы и всякий раз любопытствовавший, откуда берутся их причудливые названия.

– А там в прежние времена таможенную цепь натягивали, – объяснил Демка. – За ней ждали, пока ищут на возах непоказанное вино. Улица, выходит, была за цепью.

– А господин Прохоров – потомственный таможенный служитель… Костемаров, ты рисовать можешь? – вдруг спросил Архаров.

– Смотря на чем! – обрадовался Демка. – Коли углем кляп на заборе…

– Дурак. Я тебе дело говорю. Надобно нарисовать всю эту замоскворецкую местность – где храм Богородицы, где Успенский, где тот дедка живет, что платье принес.

– Ага-а… – протянул Демка и поглядел на Архарова уважительно.

– Сыщи Федьку. Он там целыми днями околачивается и тоже наверняка что-то занятное приметил.

– Да уж не более моего! – обиделся Демка.

Архаров поглядел на него внимательно.

Демка Костемаров, хотя и сделался архаровцем, еще точно не определился – хочет ли он честно служить в московской полиции, или же пережидает, пока его былые подвиги несколько забудутся. В свое время, осенью семьдесят первого, Орлов, единым махом определив на службу в полицию чуть ли не три десятка вчерашних воров, грабителей и убийц, спас их от наказания – хотя и смягченного за службу в мортусах, однако наказания. И Демка некоторое время вел себя очень тихо. В последние же месяцы осмелел. И началось у него некоторое своеобразное раздвоение личности.

Ее воровская часть тосковала о свободе, это Архаров понимал, о внезапных больших деньгах и разгуле, об азарте и дорогих девках – награде удачливому шуру.

Ее полицейская же часть, независимо от воровской, стремилась подниматься со ступеньки на ступеньку и делать карьеру. Причем своим соперником Демка не без оснований считал Федьку Савина. Он видел, что Федька находится под особым покровительством Архарова, и его это раздражало – он не понимал причины покровительства. Они почти ровесники, но Федька – не московский, города не знает и никогда так не будет знать, как Демка, – это раз. Связей в мире шуров у него никогда не было и содействовать в выкупе, скажем, украденного столового серебра, или же узнать подробности какого-то безобразия он не может – это два. А тем не менее Архаров более благоволит Федьке… Обидно, право!

Возможно, именно соперничество и удерживало Демку в полиции.

И вот теперь Архарову любопытно было по живой Демкиной физиономии читать, которая часть натуры берет перевес.

Неизвестно, до чего бы он дочитался, кабы эти научные штудии не были прерваны скрипом двери.

– К вашей милости от княжны Шестуновой, – доложил Тимофей.

Он впустил лакея с потертой ливрее, а уж лакей положил на стол письмо. Архаров завертелся в поисках Левушки. Его взгляд остановился на Демке.

– Костемаров, читай.

Демка вскрыл конверт.

– Милостивый государь Николай Петрович, не извольте более беспокоиться, – прочитал он вслух. – Воспитанница моя Варвара Пухова сыскалась и находится ныне в Санкт-Петербурге у родни… Мы получили о том верное известие…

– Тучков! – на всю Лубянку закричал Архаров.

Левушка был неподалеку – скоро прибежал.

– Тучков, глянь-ка.

Левушка взял у Демки письмо, пробежал, хмыкнул.

– Ну-ка, скачи на Воздвиженку, вызнай подробности. Тут же ни черта нет – какая родня, от кого известие.

– Николаша, я ночь не спал!

– Ничего, разберешься со старой дурой – поедешь ко мне отсыпаться. Больше-то послать некого – с моими орлами она и разговаривать не станет.

Левушка недовольно посопел, забрал письмо и вышел из кабинета.

– А ты побудь-ка тут! – велел Архаров шестуновскому лакею. Он не хотел, чтобы старую княжну предупредили о явлении Левушки. Четверть часа спустя он велел лакею убираться.

К середине дня, так уж вышло, в архаровский кабинет набилось довольно много народу. Абросимов ждал, пока Архаров просмотрит фонарные счета, одновременно Устин вслух читал присланные Шварцем снизу бумаги, и тут же обретался в углу Демка, занятый рисованием. Ему помогал еще один архаровец, Сергей Ушаков, тоже москвич, Макарка стоял у дверей в ожидании приказаний, а Клаварош торчал у окна просто так.

Распахнулась дверь, влетел взволнованный Левушка.

– Дело неладно! – выкрикнул он. – Я ей письмо, а она – шмяк! Я думал, Богу душу отдаст! Насилу отходили!

– То же самое, Тучков, только вразумительно, – попросил Архаров, даже очень миролюбиво попросил, подчиненные за таковой доклад могли сподобиться затрещины.

– Приезжаю, велю о себе доложить, – сказал Левушка, понемногу приходя в себя. – Она, сказывают, никого не принимает. Тут уж я… в общем, прошел к ней.

– Ага, – одобрительно молвил Архаров. – Гляжу, становишься архаровцем.

– Бабы эти в меня вцепились, еле вывернулся. Подхожу, письмо показываю. Сударыня, говорю, нужны подробности. Какая такая родня, кто привез известие, и было ли письмо от самой госпожи Пуховой, или же просто кому-то показалось, будто он ее на Невском в проезжающей мимо карете видел. Она смотрит на меня, краснеет, бледнеет и падать начинает. Я ее подхватил. Сударыня говорю, оставьте дурачества, говорите дело! Она – ни слова. Тут приживалки вой подняли, моськи залаяли. Гляжу – а ведь доподлинно всех чувств лишилась! Сколько живу – впервые такое вижу!

Из чего человек светский мог бы сделать вывод, что нередко прелестницы потчевали любезного поручика Тучкова мнимыми обмороками, дабы сподвигнуть его на амурную отвагу.

– Дальше что предпринял?

– А что тут предпримешь? Сбежал… Жаль, тебя не было – ты бы и по бесчувственному лицу правду прочитал!

– Мне для того там быть не обязательно, – возразил Архаров. – И так видно, что девка в беду попала. Может, и на свете ее больше нет, а старая дура изворачивается. А как поймали на вранье – так и перепугалась до полусмерти.

– К вашей милости дама, – сказал, заглянув, Тимофей.

– Пусть ее Абросимов примет, – отвечал Архаров. – Как я его отпущу.

Дамы хотя и не часто, однако бывали на Лубянке. Главным образом с жалобами: у которой дворовая девка проворовалась, у которой драгоценности непонятно кто унес. Им помогали назвать действительно относящиеся к делу подробности, писали «явочную» и отпускали их с миром.

Абросимов, из тех полицейских служащих, кто пережил в Москве чуму и за кого поручился Шварц, был немолод и наловчился составлять такие «явочные» весьма толково и связно. Тимофей вышел, и стоило Архарову сказать еще два слова Левушке о его вторжении в шестуновский дом, дабы вернуть его на грешную землю, появился опять.

– Ваша милость, она вас домогается. Настырная кубасья.

Архаров тихо фыркнул – коли пущено в ход байковское наречие, стало быть, архаровцы сильно недовольны.

– Проси, – буркнул он и изготовился к краткой беседе. То есть, напустил на лицо суровость и встал, чтобы выглядеть повнушительнее.

Тимофей отступил, пропуская в кабинет женщину, судя по стремительной походке – молодую. Тут же стоявший у дверей Макарка потянул носом и поморщился, Клаварош изумленно округлил глаза, а Левушка на полуслове онемел.

Благоухая парижским ароматом, в кабинет Архарова ворвалась дама лет двадцати трех на вид, одетая в темное, даже не определить словами, какого цвета были ее юбки и накидка. Она не смотрели по сторонам из-под легкого шелкового капюшона, ни даже прямо перед собой, а почему-то в пол. Быстро пройдя, чуть ли не пролетев через кабинет, она чудом остановилась у стола.

Из-под накидки появилась рука, сжимавшая собранную сверху в складки ткань небольшого мешка. Мешок был опущен на архаровский стол, прямо на важные бумаги.

Дама, не поднимая глаз, повернулась и быстрым шагом устремилась в еще открытую дверь. Тимофей только успел шарахнуться – и ее уже не стало.

– Держите ее! – закричал Левушка, когда уже было поздно останавливать.

– Стоять! – тут же раздался голос Архарова.

– Но это же Тереза Виллье!

– Ну и что? – Архаров помолчал и в такой тишине, какая в его кабинете стояла крайне редко, произнес: – Мы знаем, где ее искать.

– Это… – Левушка протянул руку к мешку, но продолжать не стал.

– Сдается, да. Погляди, Тучков.

Левушка развязал мешок, накренил его, и на стол выкатилось несколько серебряных рублей.

Никто, кроме Архарова, Левушки и Клавароша, не знал, что часть сокровищ сундука, из-за которого погиб митрополит Амвросий, оказалась у француженки и легла в основу ее финансового благополучия.

Клаварош первым сообразил, что это за деньги.

– Bete comme ses pieds! – воскликнул он.

– Вот именно! – подтвердил возмущенный Левушка. В конце концов, Архаров заслужил хотя бы скромного «merci», коли уж не светского «je vous remercie».

– Чего? – хором спросили Ушаков и Демка.

Устин же просто онемел.

Архаров молчал, глядя мимо мешка.

Лишь сейчас он запоздало почувствовал, как в нем, где-то в глубине крупного тела, нечто ощущается болезненной судорогой, сжимается, закручивается в шар и каменеет, наподобие ядра. И сам он, весь, с головы до пят, наливается этой гранитной тяжестью: лоб, кулаки…

Левушка взглянул на него – и замахал на всех руками, выгоняя из кабинета. Архаровцы, не в состоянии закрыть разинутых ртов, безмолвно вымелись, и последним, закрыв за собой дверь, скрылся Левушка.

Он еще прогнал всех немного вперед по коридору и тогда лишь заговорил.

– Господи, какая несусветная дура! – воскликнул он. – Как же теперь быть-то?

Левушка имел в виду все сразу – и состояние архаровской души, и дальнейшую судьбу денег.

Оставить их себе Архаров не мог – они ему никогда и не принадлежали. Раздать архаровцам теперь, когда все они состояли на службе и имели оклад месячного содержания, – тоже было бы странно. Разве что фонарей новых на них понаставить, проведя по бумагам, как пожертвование некого благодетеля, пожелавшего остаться неизвестным.

Архаровцы ничего не понимали, только видели – дело нешуточное.

Наконец дверь кабинета отворилась, на пороге встал обер-полицмейстер с мешком. Хмурый, как черная грозовая туча, от которой солнечный летний день вдруг делается ледяным и холодным осенним вечером.

– Устин, поди сюда, – позвал он. – Держи. Раздашь нищим и на храм, хоть бы на Всехсвятский.

– Николаша, там же не менее тысячи рублей… – прикинув по размеру и тяжести мешка, сказал Левушка.

– Мне они без надобности.

Устин принял мешок, после чего Архаров вернулся в кабинет и дверь захлопнулась.

– Ловко… – прошептал Левушка.

Архаровцы же вдруг развеселились.

– Устин Трофимович! Подай на бедность! А вот мне – руки-ноги ядром отшибло, один кляп, да и тот покляп! Сотенку на пропитание! Пожалуй убогому! А вот мне, я турку воевал! Век за тебя молиться стану! – загалдели они, пытаясь выхватить мешок. Устин прижал его к груди и, не желая понимать шутки, бегом кинулся прочь.

Левушка побежал следом.

Он поймал бывшего дьячка уже на улице.

– Устин, хватит дурить. Сдай мешок Шварцу, – велел он. – Потом отнесем сколько-нибудь во Всехсвятский храм…

– Нет! – выкрикнул Устин. – Не велено!

– Нищим, что ли, раздашь?

Устин задумался. Очевидно, вспомнил свою драку с нищими у Варварских ворот, после которой недели две не сходили синяки и еще какое-то время шатались два зуба.

– Нищим, да, – произнес он. – Нищеты своей не ведающим…

Левушка с большим подозрением посмотрел на него. В глазах Устина засветился знакомый огонек. Такой же, как в чумную пору, когда он был полон желания положить душу свою за други своя, служить прекрасной затее и всей жизнью искупить гибель Митеньки.

– Верши… – сурово предупредил Левушка.

Устин покивал, но видно было, что мыслями он вознесся в какие-то опасные высоты.

– Ты хоть до поры подержи деньги на Лубянке, – попросил Левушка.

Устин задумался и помотал головой. Пришлось жестко взять за плечо и препроводить обратно в полицейскую канцелярию.

Но там Левушку окликнул вернувшийся Федька, он отвлекся, а когда стал искать взглядом Устина – того уже не было.

* * *

Саша Коробов к архаровским полицейским делам привлекался редко. Полицмейстер получал немало писем, читать их не любил, отвечать – ненавидел, и письма занимали все служебное время Саши. А неслужебное – книги. Все-таки он не оставил мысли вернуться в университет, но хотел подкопить денег, чтобы уж потом ничто не отвлекало от учебы. Да и подлечиться.

Архаров поселил его у себя на Пречистенке в одном из флигелей, это Сашу очень устраивало, с одной стороны – он всегда был под рукой у начальства и не платил за квартиру, с другой – был достаточно далеко, чтобы устроиться так, как считал необходимым. И первым делом он завел библиотеку.

Та, что у него была раньше, погибла в чумную осень – дом, откуда Сашу увезли в барак, остался вообще без хозяев, был сочтен выморочным и сожжен во избежание распространения заразы. Но хилый студентик, всем на удивление, выжил и вернулся на пепелище. Погоревав о книгах, Саша стал думать – куда же теперь деваться. Университет был закрыт, родня вся пропала, пришлось брести обратно к Донскому монастырю, к доктору Самойловичу, и тот приставил его ухаживать за больными. Сиделка из Саши не получилась, и Самойлович был рад представить его Архарову как человека грамотного. Только про любовь к книгам забыл сказать. Сразу после чумы это было в Коробове серьезным недостатком – он подбирал и тащил домой всякий печатный товар, мало заботясь, что раньше за него хватались чумные руки. А полоскать книги в уксусе, убивающем чуму, он не мог, и коптить их в дыму от навозного костра – тоже.