Текст книги "Кот и крысы"

Саша тосковал по лекциям, вспоминал с умилением, как лазил с профессором Поповым в астрономическую обсерваторию, где учился наблюдать небесные явления. Он раздобыл у приятелей сохранившиеся лекции по физической и геометрической астрономии, читал их, вздыхал, но чем дальше – тем более наука делалась несбыточной мечтой.

Случалось, в свободное время Саша приходил на Моховую, к университетскому зданию, давно обветшавшему и ставшему тесным, смотрел с завистью на молодых студентов, только что из гимназии, бойко трещавших на французском и ввертывавших в речь латинские афоризмы. Это было грустно. Саша знал, что учиться с утра ло вечера ему уже просто не под силу. Однако учился, как мог, и тем утешался…

День его на взгляд архаровцев был скучен, как у немца-булочника. Прочитав с утра вслух те письма, которые требовали ответа, записав вкратце, что велел отписать Архаров, Саша потом делал черновики и нес их Архарову на одобрение, если дело было срочное, прямо в полицейскую контору. Если не слишком срочное – черновики ждали до утра, а Саша погружался в свои безнадежные астрономические и прочие штудии. Одновременно учил французский и английский языки – у французов и англичан выходили прелюбопытные научные книги.

Словом, коли взглянуть со стороны – бывший студент Коробов жил, как у Бога за пазухой.

Гениальное решение Демки Костемарова и Устина Петрова переодеть его в девичье платьице было для Саши подобно снегу, среди летнего полдня рухнувшему рассыпчатым комом на голову. Да еще и Архаров прикрикнул… что делать, пришлось идти в чулан с маскарадными припасами и наряжаться…

Девочка из него получилась самого нежного возраста – лет четырнадцати, не старше, тоненькая, застенчивая. Поверх чуть-чуть для приличия напудренных и собранных сзади в косицу волос нахлобучили кокетливый чепчик, прикололи его шпильками, косицу же распустили и выпустили с боков небрежные прядки.

Поскольку припасливый Шварц имел также белила с румянами, Демка, раздухарившись, сделал из бледного кабинетного читателя книг вполне румяную девицу и даже изготовил из бумажки, замазав ее чернилами, мушку. Налепил ее на Сашу Максимка-попович, утверждая, будто это «плутовка», чье место возле рта, но получилась уж скорее «проказница», потому что Саша не давался, и мушка оказалась почти на подбородке.

Телосложение у двадцатишестилетнего парня было хоть и худощавое, но не девичье. Демка натолкал ему за пазуху всякой дряни, Устин возмутился – не возражавший от растерянности Саша стал похож на грудастую кормилицу, так что в четыре руки всю эту дрянь из-за пазухи вынули обратно. Нацепили две нижние юбки, одну серенькую верхнюю и красный жакетик-карако с фестонами. Такие как раз входили в моду, и Шварц, обследуя разнообразный слам, найденный у очередной шайки налетчиков, прибрал его к рукам вместе с аптекарским сундучком и вызвавшей общее удивление кожаной нижней юбкой.

– Конечно, коли по уму, тебя следовало обрядить девкой подлого звания, – сказал Саше Архаров. – В сарафане все твои прелести были бы скрыты. Но простую девку, если не туда сунет нос, могут и прибить. А ты у нас сейчас похож на блядь с Ильинки, так что не тронут.

Архаров имел в виду, что примерно так могла бы быть одета помощница или служанка в модной лавке. Левушка сообразил это и велел архаровцам, идущим присмотреть за особняком князя Горелова-копыта, разжиться где-нибудь шляпной коробкой или стянуть с веревки сохнущее белье, соорудить узел, как если бы Саша и впрямь был послан модисткой-француженкой к заказчице.

Демка в прошлой своей, доархаровской жизни был вором. Когда попался, успел избавиться от добычи, почему и застрял в тюрьме – вроде все ниточки к нему вели, а доказательств не было. И Шварцу, к счастью, оказалось не до него – были более злобные злодеи. Освободила из тюрьмы Демку чума, довершил это дело Архаров. И раздобыть шляпную коробку он мог без особого труда – скажите только, где оная стоять изволит.

По дороге к Горелову на Знаменку сделали крюк – добежали до Ильинки. И Саша был экипирован должным образом. Коробка была от самой что ни на есть модной шляпы – как раз и прически понемногу делались все пышнее, и дамские шляпы обретали совсем диковинные очертания, так что на обычную голову их бы надеть было уже невозможно, съехали бы до ушей, а на взбитой прическе сидели достойно.

А то, что коробка оказалась не порожняя, Демку совершенно не смутило – мало ли что случится, ну как заглянут к товарищу в коробку, а она и пустая? Теперь же при нем оправдание на все случаи – ищет заказчицу, а бумажку с адресом потерял, то бишь потеряла…

Но, наслушавшись поучений от Демки, Саша намного мудрее и способнее к сыскной работе не стал. Мальчишки, красавчик Максим и Макарка, уже получили опыт выслеживания подозрительных лиц, а Саша имел об этом деле смутное понятие. Живя сперва в университете (дома ночевал, и то не всякий раз), затем – в архаровском особняке, законов не нарушая, на самом деле он имел о полицейской конторе туманное представление.

Вот сейчас Архаров велел околачиваться на Знаменке возле гореловского дома в надежде, что явятся какие-то посетители, говорящие по-французски либо, учитывая давние политические симпатии князя, по-немецки. Так что же – подходить к ним бесстыдно, наставляя ухо? И другого Архаров с Демкой, Шварцем и Левушкой не учли – Саше довольно редко приходилось вести беседы на французском и немецком, он знал языки по книжкам и даже не всегда понимал Клавароша, который и сам норовил побольше говорить по-русски. А немец Шварц изъяснялся исключительно по-русски, да еще занудно-возвышенным штилем, хотя мог и простонародное словцо ввернуть. В книжке-то хоть час гляди на буквы, пока их сочетание не сделается понятным. А живая речь – как воробей, булькнуло-квакнуло – и не поймаешь.

Сбежать было невозможно – где-то, справа и слева, спереди и сзади, находились Демка и мальчишки.

Саша прошелся со своей шляпной картонкой взад-вперед, как бы разглядывая дома, прошелся вдругорядь, остановился как бы в задумчивости – ну, не было подозрительных особ, говоривших на французском! Он ощутил страшную неловкость от своего положения – казалось, все мимобегущие девки, бабы и женщины мещанского сословия глядят на него с хитростью и издевкой: видим, мол, кто ты таков под твоими юбками!

А тут еще горе – мужик стал на него поглядывать. Вот так – ворота особняка, вот так, напротив и наискосок, стоит в мнимой задумчивости Саша, а вот этак – мужик, совсем неприятной наружности, скуластый, узкоглазый, и лицо такое темноватое…

Саша перешел подальше – вот только мужского внимания ему сейчас и недоставало. Мужик за ним не последовал, но поглядывал. Стоял себе, ковырялся пальцами в дешевой табакерочке, был делом занят – понюшку брал. Саша остро пожалел, что не пристрастился к табаку, – всякий владелец табакерки имеет законное право хоть полчаса стоять посреди улицы, ублажая свои ноздри, и никто на него не взглянет, дело привычное. Но, с другой стороны, дамы еще только осторожно подступались к новой забаве, и модистка из французской лавки, нюхающая посреди улицы табак, как раз и привлекла бы к себе ненужное внимание.

Мощно и с немалым наслаждением чихнув, мужик спрятал табакерку и направился к Саше. Теперь было видно, что он простого звания – кафтан из дешевой каштанового цвета байки, без позумента, башмаки простые, ни кружевца, ни строчки золотного шитья. И черные волосы убраны просто, не напудрены, схвачены сзади ленточкой, и только, жесткий хвост торчит метелочкой, а шляпа – самая что ни на есть дешевая. Не то чтобы книжник Саша разбирался в ценах на шляпы, но видывал в архаровском особняке и очень дорогие, с плюмажами, с бриллиантовыми аграфами. В этой же не иначе как под дождем прогуливались.

– Искать кого изволите? – полюбопытствовал мужчина, улыбкой показывая свою доброжелательность.

От улыбки глаза сощурились и совсем исчезли, губы же раздвинулись неестественно, отчего широкое лицо сделалось весьма неприятным.

Саша растерялся. И не сказал ни слова, только отступил назал.

– А я гляжу – такая прелестная барышня стоит. Хотел было услужить, – продолжал мужчина. Теперь Саша определил его возраст – около тридцати. Хотя с такой азиатской рожей точно не скажешь – бывает, встретится калмык-швейцар с гладкими щеками, а ему уж под шестьдесят. Калмыков в прислуге держать все еще модно, их еще детишками в Петербург и в Москву привозят, тут их и выращивают, и женят, но этот, сдается, был иного роду-племени.

– Коли барышня кого поджидает, могу беседой развлечь, так время быстрее пролетит, – сказал сообразительный азиат. По-русски, впрочем, изъяснялся, как природный русак.

Саша все еще молчал. Не имея опыта бесед с прелестным полом, он не знал, чего ждать от такого уличного приставалы и как сделать ему укорот.

– Приятно, коли барышня скромница, – заметил приставала. – Такие скорее прочих себе женихов находят.

Саша смотрел в землю, моля Господа, чтобы на азиата обратили наконец внимание Демка или мальчишки.

– А вот встанем так, в стороночку, – не слишком смущаясь его молчанием, предложил азиат. – Не то проедет карета, а кучера норовят колесами по луже прокатить. Так обрызгает – не отчистишься!

Тут он был прав – и ждать ли чистоты от лужи, в которую всякая пересекающая ее лошадь свою надобность справляет? Саша оказался в неком воздушном объятии – прикасаться к нему азиат не прикасался, но так округлил руку, что Саша вынужден был сделать, охваченный этой рукой, несколько шагов в нужном азиату направлении.

При этом он оказался задом к гореловским воротам.

Это было некстати. Его сюда послали выслеживать гостей, а не любезничать с азиатами. Поэтому Саша попытался проскочить мимо приставалы.

– Да стой же ты, дурочка, не обижу, – прошептал азиат. – Хошь, пятак дам, только постой тут со мной, мне так надо… Стой, говорю…

В Сашино плечо вцепились жесткие пальцы. Азиат сжал их так, что причинил боль, но щурился при этом вроде бы с улыбкой. Тут лишь Саша поглядел ему в глаза и вдруг понял: перед ним – зверь. Азиат так скалился, как будто хотел перегрызть горло.

Самое жуткое – Саша лишился дара речи и не мог даже закричать, чтобы позвать на помощь. А ведь и Демка, и мальчишки были где-то поблизости. Он безмолвно рванулся, но был удержан железными пальцами.

– Стой, дура… стой, говорю… – шептал азиат, глядя мимо Сашиного лица и ничего более не предпринимая. От этого было еще страшнее. А ведь бывает и так, что совсем посторонние люди на помощь обиженным девицам приходят, Саша даже вспомнил такую историю, нужно только сделать нечто…

Догадавшись, он выронил свою шляпную коробку, и она покатилась прямо под копыта лошадей.

Это был сигнал бедствия!

Если бы Демка увидел, как катится эта картонка и никто не бежит за ней следом, он бы уж догадался – дело неладно. Но он не появлялся, и мальчишки – тоже.

Лошади же взялись на Знаменке неспроста – они выволакивали со двора князя Горелова-копыта экипаж. Именно выволакивали – как оно и полагается после дождя, вся улица была в огромных вязких лужах, и хотя сейчас вовсю светило солнце, сохнуть они что-то не желали. Одна вольготно расположилась прямо в воротах гореловского особняка.

Азиат невольно проследил взглядом движение шляпной картонки. Он увидел, как две первые в запряжке лошади вскинулись, насколько позволяли дышло и сбруя. Закричал кучер, шлепнулся на конские крупы кончик длинного кнутв, копыта рухнули на страшную шляпную картонку.

Эта секундная задержка княжеской кареты в распахнутых воротах перед самым поворотом имела для азиата некое значение – он замер, глядя на каретные окна, потом оттолкнул Сашу и побежал по Знаменке вперед, словно скороход, которого вельможи пускали перед своими экипажами.

Саша шлепнулся наземь.

И сейчас, когда непонятная опасность исчезла, в нем проснулись и голос, и соображение.

Азиат не просто впереди кареты помчался – он хотел, напротив, бежать за каретой, и выиграл, сколько мог, форы. Кто-то привиделся ему за каретными окнами, возможно, сам князь Горелов-копыто, а может, князь был там не один…

Саша вспомнил, зачем он поставлен у ворот особняка в женском платье и с дурацкой картонкой, от которой, как и от шляпки в ней, осталась одна пестрая лепешка. Он поставлен следить, выслеживать, выведывать. Особо много ему не разъясняли, он понял только, что князь может вести с кем-то опасные переговоры. И что Архарову нужно знать все досконально.

Саша вскочил с земли и побежал за каретой.

Он понимал, что долго этой гонки не выдержит, но хотел сделать хоть что-то! Чтобы не было потом, на Лубянке, стыдно перед архаровцами.

И добежал до Каменного моста, и перебежал мост, уже не видя перед собой кареты, а видя лишь дорогу под ногами и потеряв всякое соображение. Одно осталось в нем – мысль о необходимости передвигать ноги, побыстрее ступать левой, правой, левой, правой, а получалось все медленнее и медленнее. Наконец он упал.

Карета удалялась, Саша затуманенными глазами смотрел вслед. Он вовеки не подозревал в себе таких способностей – способности перепугаться до немоты, способности бежать, потеряв голову. И ему было странно – он перестал понимать, что такое с ним творится.

Отчасти это объяснялось тем, что бегал он очень редко и едва не задохнулся.

Какие-то добрые бабы попыталсь ему помочь – подняли, оттащили в сторонку, усадили наземь, прислонив к столбику ворот, стали расспрашивать, но говорить он не мог. Как только чуть наладилось дыхание – сгорая от стыда, поблагодарил по-французски, незнание русского избавляло от объяснений. И слушал сочувственные домыслы, понимая, что все его подвиги – глупость невообразимая, сплошное дурачество…

Был миг обиды – почему сгоряча отправили его, переодетого и неопытного? Есть же в полицейской конторе свой знаток французского – Клаварош! Почему было не послать за Клаварошем Макарку, а делать заведомую глупость?

Он и не заметил, что поблизости остановилась карета.

Тот, кто сидел в экипаже, послал человека разузнать – с чего вдруг на неподходящем месте сгрудились бабы, не проехать, не пройти.

Бабы и принялись наперебой доносить – кто-то видать, гнался за девкой-француженкой, неслась, себя не помня, рухнула, теперь вот вроде и в себе, но и не в себе, бормочет невнятицу. И нашлась умница, которая видела – за девкой гнался зверовидного образа кавалер, размахивая саблей.

Человек подошел к дверце кареты, дверца приоткрылась, он тихо доложил о разведанном и получил краткое приказание.

Саша, которого добросердечные бабы загородили своими подолами от всего мира, ничего этого не заметил. Он понимал, что нужно вскочить, прорваться сквозь бабье кольцо и дать деру, но от расстройства чувств совсем одервенел. И то – не часто ему доводилось в последнее время испытывать потрясения, разве что Архаров прикрикнет.

Он осознал беду, когда бабы расступились, а крепкая мужская рука, пробившись сквозь юбки ему под коленки, рванула вверх, другая рука тут же поддержала спину – и Саша, все еще тяжело дыша, поехал по воздуху.

Рванулся было – да опоздал. До распахнувшейся каретной дверцы оставался лишь шаг – и Саша впорхнул в карету, распростерся на полу. От ужаса он зажмурился.

– Гони! – услышал он негромкий мужской голос, и тут же дверца захлопнулась.

Много всякого творилось на Москве – а вот чтобы посреди улицы похитили архаровца, закинули в карету и увезли вскачь – так это впервые!

Саша себя архаровцем, понятное дело, не считал – он был тих, задумчив, опрятен и в часы отдыха, когда не хотелось читать, более всего любил клеить красивые аккуратные конверты из плотной бумаги – это добро всякий секретарь заготавливал для себя сам. Но, служа полицмейстеру, он часто привлекался для канцелярских дел в Рязанском подворье и, как Устин Петров, не делал большой разницы между полицейской конторой и личным делопроизводством Архарова. С точка зрения Москвы Саша был чудаковатым, даже с придурью, но все ж – архаровцем.

Карета выкатила на тот самый Каменный мост, по которому, четверти часа не прошло, унеслась карета князя Горелова-копыта. И уже на мосту к Саше обратился звонкий женский голос, причем – по-французски. Он поднял голову и увидел даму.

Молодой он бы ее не назвал – даме было куда за двадцать пять. Поверх серо-голубого платья, понизу отделанного большими курчавыми рюшами, дама куталась в атласную накидку, ярко-голубую, с капюшоном, который был отделан по краю тоненьким таким забавным кружевцем. Рядом сидела другая женщина в коричневом платье и коричневой же накидке без всякого кружевца – видать, компаньонка. И тоже немолодая – за тридцать.

Не то чтобы Саша так уж разбирался в дамском возрасте – он даже на архаровских сенных девок глаз не подымал, но тут он как-то сообразил – не девицы…

Дама по-французски осведомилась, хорошо ли себя чувствует мадмуазель и как ее звать.

Саша молчал. Положение было дурацкое.

Компаньонка уверенно выразила опасение, что от пережитых опасностей у мадмуазель происходит нервная горячка.

– Но вы француженка? Вы из Франции? Одно только слово скажите! – допытывалась дама, и склонилась к Саше, и белые пальчики коснулись его щеки, проскользнули к затылку, женский аромат, сладкий и пряный, овеял его, обеспокоенное лицо незнакомки вдруг оказалось совсем близко…

– Да, мадам… – тихо отвечал Саша. И ничего удивительного – от волнения еще и не то ответишь.

– Какое счастье! Сам Господь посылает тебя нам, моя красавица! – воскликнула дама. – Где бы ты ни служила – переходи ко мне, моя прелесть, я положу тебе жалования вдвое больше! Моя Туанета, дрянь, шлюха, сбежала с толстым торговцем! Он даже не пудрит волос, а стрижет их, как сибирский варвар! Не отказывайся сразу, ты должна сперва увидеть мое жилье! Туанета оставила платья – я подарю их тебе! Ты за год скопишь себе такое приданое, что в Париже блистательно выйдешь замуж! Ну же, решайся, мое дитя!

– Но, мадам, я не могу… – пробормотал Саша по-французски, – У меня обязательства…

У него и до этого приключения голос был слаб, а теперь архаровский секретарь и вовсе, пустив петуха, словно пятнадцатилетний мальчишка, удивился бы собственному писку, когда бы имел силы удивляться.

– Какие глупости! Камеристка мне необходима…

Карета катила по Замоскворечью, и Саша, сидя не полу, не видел, куда его везут, а женщины наперебой расписывали его будущее счастье. Даме нужна была девица для услуг, непременно француженка, и коли Саше не угодно упустить свой шанс, он обязан соглашаться!

– Я служу уж второй год, премного довольна, – усватывала и компаньонка. – У себя в Компьене я никогда не заработала бы на такие кольца, как эти, полученные в подарок от хороших господ!

И показала руку, на которой как раз и сверкали четыре перстня, показавшиеся Саше подозрительно огромными. Тут же была предъявлена и табакерочка, и золотая мушечница с эмалевой крышечкой, и даже предложено прямо в карете налепить Саше на личико мушек – и главным образом на лоб, потому что такая мушка означает скромность.

Зная неплохо французский, худо-бедно немецкий, читая с лексиконом по-английски и разбирая неизбежную для образованного человека латынь, Саша решительно не знал особливых языков щеголей и щеголих. А было их немало – язык веера, язык налепленных на лицо и грудь мушек, язык цветов. Красавицы вели с поклонниками беззвучные разговоры, умея ловко назначить час свидания или же предупредить о некстати вспыхнувшей мужниной ревности.

Полагая, что Саша, как подсказали жалостливые бабы на Знаменке, служит в какой-либо лавке на Ильинке, хозяйка экипажа и ее подруга толковали между собой так, как если бы он понимал, что значат эти «галантные», «тиранки», «злодейки», «шалуньи», «кокетки», и до него не сразу дошло, что речь идет о содержимом мушечницы, об этих крошечных кружках из черного муара и тафты, даже из бархата, придававших столько смысла жизни щеголихи. Расшалившись, дама и ее компаньонка даже налепили друг дружке на лица, впридачу к уже украшающим их, хозяйке – около левого глаза мушку «влюбленная», компаньонке же с хохотом – на кончик носа, и эта обнаглевшая мушка по справедливости звалась «дерзкая».

Зазевавшийся Саша не сразу понял, что пора сопротивляться, и заполучил две мушки рядышком на левой щеке, что означало склонность к галантным похождением и жажду поцелуя.

– У нас мало времени, – сказала дама, поглядев на дорогие часики, висевшие у нее на шее.

– Я говорила, что незачем заезжать к этому варварскому князю, – отвечала компаньонка. – После того, как они с Перреном так страшно кричали друг на друга, я еще удивляюсь, что он вообще у нас появляется.

– Это все из-за глупости, которую сделал де Берни. Ему, когда стало ясно, кто любовница того петербуржского офицера, следовало послушаться князя, оставить офицера в покое и отпустить его с миром. А он продолжал игру…

– И доигрался. Но кого бы не соблазнил тот прелестный букет лилий?

– Не для меня он добывал тот букет, это был бы слишком дорогой подарок. Я едва выпросила его на два вечера поносить…

Саша навострил уши – вот теперь разговор сделался весьма любопытным!

– Будь умницей, Розина, – сказала дама, – и мы вместе, отделавшись от Перрена, уедем в Петербург. Но для этого придется помочь князю в его беде. Я готова принять участие в добром деле – если он нам за это неплохо заплатит.

– Если узнает Перрен, он нас убьет…

– Он ничего не сможет нам сделать.

И далее речь пошла о каких-то парижских похождениях этого загадочного Перрена.

Меж тем карета, повернув налево, катила довольно долго и наконец, сделав еще крутой поворот, встала во дворе.

– Вставай, дитя мое, – сказала дама. – Вот мы и прибыли.

По обстоятельствам Саше пришлось выходить из кареты первым – иначе дамы в их пышных юбках принуждены были бы через него карабкаться. Он вышел – и обнаружил себя в небольшом, но ухоженном дворике, даже более того – ворота, отворившиеся, чтобы принять карету, еще были распахнуты, а привратник пустился в беседу с лакеем, несущим коробку на манер шляпной картонки.

Дом был розовый, несколько странный на вид – не с балконами, а с открытым каменным гульбищем во втором жилье, длинным – почти во весь фасад.

Следовало бежать. Удирать следовало стремглав!

Тем более, что на крыльцо вышел кавалер, распростер дамам объятия и устремился самолично вынимать их из ареты, причем тут же по-свойски расцеловал.

Чем-то этот кавалер вдруг сделался для Саши подозрителен. Улыбчивость и статность, приятная дородность вроде и внушали расположение, однако…

В отличие от архаровцев, для Саши слово написанное означало куда больше, чем слово прозвучавшее, и даже чем понятие, этим словом означаемое. Написанные слова он помнил крепко. А тут возникло ощущение, что темноглазый и темнобровый мужчина чем-то знаком, как если бы Саша о нем в книге прочитал…

Но он не читал книг, в которых сочинитель преподносил бы словесные портреты, он читал книги научного содержания или же великолепные французские трагедии. Портрету взяться было неоткуда. Брови? Так многие щеголи их подбривали и красили, чтобы образовались две изящные дуги… Французская речь? На то он и француз…

Саша встал пнем, долго и мучительно пытался вспомнить, где, на каких страницах, ему попадалась эта рожа. И вдруг сообразил – не в ней дело, в пуговицах! Что-то такое пуговичное застряло в голове. Чьи-то приметы на бумаге, для прочтения вслух архаровцам, и особо почему-то было сказано про серебряные пуговицы одинакового фасона, только на кафтане большие, а на камзоле поменьше. Ну вот же они!.. И наряд модного цвета, серовато-зеленого, вроде бы зеленая ткань пыльцой присыпана.

Наконец озарило – это же приметы того молодца, что увез из модной лавки недоросля Вельяминова (с легкой руки Архарова иначе бедолагу в полицейской конторе уж не звали) и завез его в тайный игорный дом!

И страницу прочитал вслух Устин, а потом ее взял Саша, просмотрел еще раз…

Но описание наряда в памяти застряло, а описание лица отчего-то выветрилось. Саша напряг все свои способности, составляя словесный портрет, чтобы запомнить его слово в слово и тут же бежать на Лубянку. Хоть что-то доброе и он, выходит, способен совершить! Хоть и нечаянно.

– Ростом с Федора, ежели снять с каблуков, рылом кругловат, в меру пузат, так что последняя на камзоле пуговичка, будучи застегнута, очень даже пузо обрисовывает, так что камзол морщит…

Затем полагалось хоть одним словечком обозначить глаза, волосы, прямизну носа и бородавки, буде обнаружатся.

– Глаза темные под темными же бровями домиком, а красит их или нет – того издали не понять, нос и рот обыкновенные, волосья напудрены и уложены в две букли, сзади зеленоватый бант и коса в мешочке… кажись, все…

Вот теперь бы и бежать.

Ан нет.

Саша замер, глядя на этого человека во все глаза.

Он начал вспоминать все, с ним связанное.

Беспечно болтающий по-французски кавалер, надо полагать, и впрямь был тем, кто увез из модной лавки недоросля Вельяминова и свел его с шулерами. А из-за шулеров, коли верны догадки Архарова и архаровцев, застрелился гвардеец Фомин… и подумать-то об этом тяжко…

И письмо от парижанина Габриэля де Сартина тут же вспомнилось. Хоть отвечал-то на него Клаварош, а первым читал Саша, и на пару с Клаварошем они перевели его Архарову во всех подробностях, каких слов не знал по-французски Саша – те знал, естественно, Клаварош, а чего не мог сказать по-русски Клаварош – передавал, как умел, Саша…

Стало быть, тот притон, который вся Лубянка ищет и сыскать не может, сам вот-вот примет секретаря Колобова в объятия?! Господи Иисусе!

Дама с компаньонкой вспомнили про Сашу и окликнули его с крыльца.

– А это, господин де Ларжильер, наше новое приобретение, мы модистку с Ильинки переманили! Скромница и немногословна – как раз такая девица нам нужна взамен наглой мерзавки Туанеты.

– Вы, милая Луиза, блестяще умеете находить и приручать людей.

– О, я ее не искала! Бедную девушку сбила карета, мы всего лишь хотели оказать ей помощь…

Саша, которого разом произвели и в бедные девушки, и в модистки, и в скромницы, и в жертвы опрометчивой езды, тем не менее отметил: де Ларжильер! Была, была эта фамилия в показаниях! Была!

Вот теперь следовало принимать решение…

– Как вас звать, дитя мое? – спросил, спускаясь, вальяжный кавалер.

Саша с француженками дела не имел, разве что с героинями трагедий, так их звучные имена сейчас совершенно не годились. Назваться Федрой или Ипполитой он никак не мог. А вот одно пригодное из памяти выскочило – давным-давно, когда они с Устином писали для графа Орлова, отъезжающего в Санкт-Петербург, донесение по охоте за шайкой мародеров и по взятию их в плен, была в доме князей Ховриных француженка-гувернантка…

– Тереза Виллье, к услугам вашей милости, – совсем тихо сказал он. И совсем низко склонил голову в беленьком чепце с голубой ленточкой.

– Она согласна! – воскликнула Луиза.

– И точно скромница, – заметил кавалер де Ларжильер. – Юбка до пят. Проследите, Луиза, чтобы более в нашем доме таковой скромности не водилось.

Луиза рассмеялась. Тут же компаньонка схватила Сашу за руку и потащила на крыльцо.

Юбки в том году еще носили короткие, хотя к тому и шло, что они удлинятся. Видны были башмачки и даже щиколотки – у кого стройные. Молодежь на Ильинке ножек не прятала. А вот Саша, оказывается, прятал – хотя это вышло само собой. Во-первых, в кладовке у Шварца других подходящих юбок не сыскалось, во-вторых, дамских туфелек он там не держал, и потому Саша пошел на первое в своей жизни наружное наблюдение в обычной своей обуви – в тех самых туфлях, в которых ходил по архаровскому особняку. Были они обыкновенные, черные, со скромными пряжками и с тупыми, чуть округленными носами. Ни одна женщина, хоть краем глаза на них глянув, не признала бы их за дамские. Так что длинные юбки оказались даже кстати.

Еще можно было вырваться и убежать, еще были открыты ворота!

Но Саша решил – нет уж, если сейчас дать деру – потом он вовеки не найдет этой улицы и этого дома. Надо все высмотреть подробно – и тогда уже, ночью, скрытно, выскользнуть и уйти, оставляя в известных местах знаки.

Можно известки где-нибудь отломить и ставить белые крестики – про такое он уже однажды читал…

Двигал им отнюдь не азарт – Саша по натуре был тих и склонен к созерцанию. Но при этом имел некоторое самолюбие. Со стороны его было не разглядеть – во всяком случае, ни Архаров, ни архаровцы о нем не подозревали. Саша сам ставил перед собой цели и сам перед собой отвечал за их достижение. Сейчас ему было попросту стыдно за то, что он испугался дикого азиата и не смог так распорядиться своим дыханием, чтобы его надолго хватило, а разогнался, от напряжения сил утратил разум и грохнулся прямо посреди улицы.

Именно стыд перед собой удержал его и приказал не ерепениться, а следовать за компаньонкой туда, куда она ведет.

– Меня зовут Розина, – быстро говорила на ходу компаньонка. – Идем скорее, что ты плетешься? Жить будем в одной комнате. Там есть большой шкаф и умывальник. Два платья проклятая Туанета оставила, но чепцы забрала, тебе понадобятся чепцы, сейчас я дам тебе батист, ленты, ты быстренько сделаешь два – себе и мне, но не дормезы, а по новому образцу, только ленты положишь не слишком яркие, ну да что я тебя учу…

Чего-чего, а обычного скромного чепчика, который дамы носят в комнатах, Саша отродясь вблизи не видывал. Нянька, которая его воспитала, носила платок, завязывая его спереди на узел с торчащими концами; тетки, к которым его возили в гости, для приема родственников наряжались в парадные чепцы-карнеты; сестриц не имел; в университете тоже никто в чепчиках не хаживал…

Но спорить он не стал.

Поскольку они прибыли с парадного входа, Розина повела Сашу на антресоли, где жили слуги, через гостиные, поразившие его убранством. Особенно изумило количество стульев, стоящих вдоль стен и вокруг больших овальных столов. В самой большой гостиной места хватило бы для сотни человек, и посередке имелось место для танцев по меньшей мере на восемь пар торжественного менуэта.

– Ты когда-нибудь видела такие люстры? – спросила Розина.

Саша поднял голову – их оказалось пять штук, одна посередке, четыре по углам воображаемого квадрата, все одинаково трехъярусные. Сейчас свечи не горели – хватало света из трех окон, обрамленных красивыми золотистыми шторами.

– Ты не представляешь, Тереза, какие тут бывают кавалеры! Не будь дурочкой – и тебе тоже перепадет! Ну, что ты все время молчишь? Ты действительно скромница? Это тоже неплохо – многие любят скромниц!

Тут раздался дикий взвизг, и прямо Саше в лицо полетели бутылки.

Он отскочил, а Розина закричала так, как кричат пресловутые парижские торговки рыбой, если кто-то вздумает обидеть их товарку: