Текст книги "Кот и крысы"

– А коли не боишься – как сюда попала? – деловито спросил азиат.

– Заманили, – кратко и жалобно объяснил Саша. – Хотела уйти, дверей не нашла…

– Ничего, вместе поищем.

Азиат поднялся и пошел вдоль стенок, выстукивая их и бормоча. Его спокойствие несколько обнадежило Сашу. Но задавать вопросы он не стал – побоялся.

– Вот что, девка… Окошко видишь?

– Где?!

– Вон, под самым потолком. Ступай сюда, подсажу. Зажги бумажку… – он вынул из кармана два конверта, один сунул обратно, второй разодрал и свернул половину листа жгутиком.

Саша сделал, как велено, был вознесен так, что затылком едва не прошиб потолка, и бросил в соседнее помещение горящую бумагу через длинное узкое окошко.

– Там погреб, – сказал он. – Вон, даже бочка старая стоит. И кадушка…

Бумага погасла.

– Господи, понять бы, в какой стороне тот погреб… – пробормотал азиат. – Господи, да сделай же так, чтобы в верной стороне! Господи Иисусе!

Саша был крепко удивлен тем, что азиат оказался православным, хотя с такой рожей – только гоняться по степям в шапке с лисьими хвостами, пить кумыс да грабить караваны, идущие от китайской границы.

– Вот что, девка. Я тебя подсажу, ты вылезешь.

– А ты? – спросил Саша, понимая, что азиат в дырку не пролезет.

Азиат поковырял ножом стенку вокруг окна.

– Деревянная, да возни с ней… и к утру не управлюсь… Полезай! Хоть ты отсюда выберешься.

– А коли там тупик?

– Нет там тупика. Разве что… Ну, коли тупик – обратно возвернешься. Лезь, дурочка.

Худенький Саша, путаясь в юбках, забрался к нему на плечи и без особого труда протиснулся в окошко, которое и окном-то не было, а скорее щелью.

Приземлившись, он ощупью отыскал кадушку, перевернул, установил у стены и встал на нее так, чтобы видеть хоть часть покинутой им темницы.

– Держи-ка, – азиат передал горящую длинную щепку. – Разберись-ка, что к чему.

Саша пошел по погребу, принюхался – от бочки прямо-таки разило гнилью. Тут он сообразил, что бы это могло быть такое. После пожаров на Москве оставалось немало таких брошенных погребов, разрушенные дома над которыми уже на второе лето немедленно зарастали и крапивой, и бурьяном, и кипреем. Потом на этой же земле ставили другой дом, не на самом пожарище, а рядом, и рыли другой погреб, не озаботившись потыкать лопатой в землю справа и слева. Видимо, на месте, где сравнительно недавно возвели розовый домище, стояли простые избы, да сгорели, или же их выкупили у хозяев да снесли, не позаботившись засыпать погреба.

Возле бочки было что-то черное. Саша подошел поближе и понял – лаз! Такой, что впору пройти собаке, и все же – лаз, явно вырытый недавно – вон и куча земли рядом.

Он рассказал о находке азиату.

– Слушай, девка, я тебя выручил – теперь ты меня выручай, – потребовал азиат. – Мне отсюда так просто не выбраться, а ты выскользнешь. Не бойся, этот лаз – точно на волю! Побожись, что доставишь, куда велено…

– Что доставлю?

– Письмо. Крестись и землю ешь!

– Чтоб мне помереть без покаяния, – сказал Саша.

– Землю!

Саша взял горсточку и сделал вид, что кладет в рот, жует и глотает.

– Держи…

В окне появилось, было выпущено азиатом из пальцев и упало на пол письмо в плотном конверте.

– Что это? – спросил Саша.

– Письмо. Отнесешь на Лубянку, в Рязанское подворье, и отдашь в собственные руки господину Архарову.

Вот тут Саша чуть не сел наземь.

– Кому?.. – переспроси лн.

– Обер-полицмейстеру. Как выберешься – живым духом на Лубянку! Станут тебя расспрашивать – не бойся, отвечай, как есть, и приведи полицию сюда… дорогу-то запоминай, дурочка… Письмо важное – от него жизнь и смерть зависят. Ну, ступай с Богом!

– Господь с тобой… – прошептал Саша и, с трудом засунув письмо за пазуху, под дурацкое шнурование, полез в лаз, светя себе горящей щепкой.

Лаз оказался короток и вывел в другой подвал. Там Саша изготовил себе новый факел, благо отыскал немного полусгнившей пакли, и попытался пробиться вверх. Не вышло – люк он нашел, но сверху было навалено земли, возможно, даже разбит огород. Однако обнаружился следующий лаз, более широкий и удобный.

Саша продвигался под землей, кое-где – сильно нагнувшись, кое-где чуть ли не ползком, не замечая сырости и стараясь не придавать значения ознобу, в иных обстоятельствах – важной причине, чтобы бросить все дела и, забравшись под одеяло, отпиваться травами. Третий подвал лаз, можно сказать, миновал – Саша видел разлом в стене, но не более того. По двум ступенькам Саша вступил в четвертый подвал, где отыскал продолжение хода. После четвертого ход стал круто подниматься вверх и в конце концов Саша ощутил затылком твердое.

Это были положенные встык доски.

Саша кое-как втиснул пальцы в щель между ними и стал пихать доску, одновременно сдвигая ее. Наконец образовалась приличная щель. Тогда он смог действовать уже обеими руками и с грехом пополам выбрался наружу.

Угодил он в какой-то сарай, а уж из сарая – на волю.

Летняя ночь чем ближе к восходу – тем делается прохладнее, и прохлада весьма ощутима, а Саша имел на себе легкомысленный наряд – открытый жакетик-карако и юбки. Надобно было согреться. Он попрыгал на месте, а потом, благо после темноты подземелья ночная темнота казалась ему светлой, побежал все быстрее и быстрее.

Выбежал он к реке. Очевидно, это была Москва-река, какая ж еще, но понять, которая из ее крутых излучин, Саша не мог. И куда идти, чтобы оказаться поближе к Пречистенке или Лубянке, он тоже не понимал.

– Господи, вразуми! – задыхаясь, сказал Саша и вдруг понял, что молитва может быть не услышана. Он же, если поглядеть на него с небес, имел совершенно непотребный вид – в испачканных юбках, с нелепыми бантиками.

Хорошо хоть, чепчик в подземельях потерял.

Саша веровал – но веровал умеренно. Он видел перст Божий в том, что Архаров забрал его из чумных бараков и держал при себе, потом поселил на Пречистенке и избавил от многих забот. Более или менее спокойное бытие обер-полицмейстерского личного секретаря вселило в душу некую расслабленность – в последнее время Саша не имел большой нужды в беседах с Богом, и без того все в жизни шло ладно.

И вот в полном одиночестве, на берегу реки, где если позовешь – неизвестно, какая пьяная образина отзовешься, он, умница и книжник, встал перед вопросом: направо или налево? И стоял в растерянности, а речной ветер становился все порывистее и острее.

Направо, решил Саша, лучше направо. И пошел.

Голова немного кружилась, он подумал – не может быть, чтобы от бега. Ночь, проведенная непонятно где, скорее всего – под землей, в сырости и трепете, как-то забылась в тот миг, оставалось одно – движение. Он весь сосредоточился на том, чтобы продвигаться скоро, и даже додумался читать сам себе вирши Ломоносова – они должны были отвлечь его от времени.

– Спаси меня от грешных власти и преступивших твой закон, – совсем беззвучно выговаривал он, стараясь при этом подладить шаг под стихотворный размер. – Не дай мне в челюсти их впасти, зияющи со всех сторон…

И невольно вспоминал Устина, с которым раза два круто поспорил о псалмах. Устин, человек истинно православный, считал всякое вторжение изящных искусств в веру подозрительным. Саша же полагал, что читать псалмы такими, каковы они в Псалтыри, конечно, душеспасительно, однако хорошее стихотворное переложение скорее пробудит в человеке высокое и сильное чувство, на то ведь они и стихи, чтобы чувство будить. Доспорились они до того, что перемахнули на церковную музыку. Устин твердил, что украшательства ей ни к чему, деды и помыслить не могли о концертных обеднях, жили же праведнее нас. Саша возражал – да если у сочинителя возникает музыка божественного содержания, почему же не исполнить ее в Божьем храме?

– Враги мои, чудясь, смеются, что я кругом объят бедой, однако мысли не мятутся, когда Господь защитник мой, – шептал Саша и одновременно каким-то иным голосом возражал Устину: – Вот видишь, как складные вирши легко запомнились и легко возникают на устах? Ты и сам, поди, не знаешь этого псалма наизусть, а я выучил ломоносовское переложение словно бы играючи, и вот в миг, когда нужна длительная, чтобы надолго хватило, молитва, псалом сей – к моим услугам!..

– Молитва должна быть трудной, ибо в ней Господь должен видеть, как ты себя понуждаешь к молитве, – отвечал Устин.

– Да зачем же? – спросил Саша и вдруг испугался. Голос в ушах, несомненно, Устинов, прозвучать никак не мог – так кто же вступил в беседу?

– Затем, что иначе не будет царствия небесного, – сказал Устин, явно предлагая продолжить ученый спор со множеством аргументов.

– Но даже если переложение нельзя считать подлинной молитвой, Господь сверху его слышит и понимает… – возразил Саша.

– Это неправильно, – строго сказал Устин. – Вот сейчас я тебе все заново растолкую…

И принялся толковать, увязывая почему-то между собой странные вещи – камертон в руке Архарова и тележное колесо, принадлежащее Никодимке, письмо от Невтона к Меркурию Ивановичу и тайную комнату, которая обнаружилась, когда Саша отодвинул лежащие у стены кучей старые книги…

Саша же отвечал, что готов читать молитвы, вот только приведет себя в праведный вид, ибо нехорошо, когда человек стыдится перед Всевышним своего непотребного вида, а вид мужчины в женском платье истинно непотребен, и в письме Невтона тоже ведь пишется о недопустимости красного карако.

Странная жизнь, которой живет в бреду подхвативший горячку человек, длилась, а что в это время происходило за ее пределами – Саша, понятное дело, не знал. И не понял, когда ноги перестали нести его, когда подогнулись колени…

* * *

Устину даже не пришло в голову пересчитать деньги в мешке.

Это были огромные деньги – и довольно.

Самое же дивное – что он как раз с утра молил Господа послать их. От души молил, бил поклоны, даже прослезился. Они потребовались для важного и святого дела.

И вот они оказались в руках!

Теперь главное было – донести их до места.

Устин, как и большинство архаровцев, носил синий мундир, по летнему времени – расстегнутый. Он стал на ходу прилаживать мешок, чтобы кто попало его не видел. Служба на Лубянке научила его, что мазы и шуры попадаются на московских улицах чаще, чем хотелось бы. Устин взял мешок за пазуху, устроил его слева и, придерживая обеими руками, как если бы нес живого кота, быстрым шагом двинулся к намеченному месту.

Его душа ликовала. На ходу он радостно шептал молитвы.

Такое состояние уже посетило его однажды в чумную пору – когда он, познакомившись с Митенькой, затеявшим собирать деньги на всемирную свечу, тут же принял решение стать его другом и служить ему всем своим существом и всем имением. Великая цель обозначилась перед Устином – они вдвоем хотели придать образ и ощутимость всеобщей молитве за исцеление Москвы от чумы, воплотив ее в огромной горящей свече. И ведь придали бы, кабы не покойный митрополит…

Опять же, служа на Лубянке, Устин кое-что в жизни понял, например – он пришел к мысли, что с тем сундуком непременно что-то должно было случиться, как со всякой ценностью, которую охраняют двое блаженных. Не митрополит, так шуры бы положили на него глаз. До воззжения всемирной свечи дело вряд ли бы дошло…

Но в глубине души Устин твердо знал – Господь даст ему совершить некое деяние во славу Свою, рано или поздно Господь приведет туда, где оно и возможно, и необходимо. Ради этой минуты Устин жил – и вот она, кажется, настала.

От Лубянки до Ильинки идти было недалеко – и Устин, можно сказать, пролетел это расстояние, не глядя по сторонам. А на самой Ильинке человеку истинно православному и незачем вправо-влево таращиться, потому что один соблазн. Высаживаясь из карет, щеголихи задирают юбки чуть ли не до самых подвязок – такое действие называется «ретруссе», пространно говоря – умение искусно показать ножку. Или молодые девки, служащие в лавках, то и дело проносятся мимо со шляпными картонками и свертками, тоже – в коротких юбках, чуть ли не икры на бегу видны, и косынки на груди лишь для вида – они решительно ничего не прикрывают.

Опять же, голоса. Такого наслушаешься – уши вянут. Хотя все больше по-французски, но ведь нетрудно догадаться, о чем толкует молодой вертопрах смеющейся вертопрашке, держа ее при этом за руку и заглядывая туда, где нарочно для привлечения мужских взглядов к ложбинке между грудями, топорщится большой шелковый бант.

Приближаясь к нужному месту, Устин и рад был бы заткнуть уши, да только обе руки были заняты мешком. И потому он издалека услышал пронзительный голос:

– Попробуй, дяденька! Слаще мамкиной титьки! Попробуй, не погнушайся! Своими ручками стряпала!

Устин несколько удивился – Ильинка была местом французских и немецких модных лавок, тут съестным на перекрестках не торговали. Но, чем ближе он подходил, тем громче звенел дерзкий голосок.

И наконец Устин увидел торговку. Она пренагло устроилась со своим хозяйством у Николаевского храма, что близ Ильинских ворот. Перед ней на перевернутой корзине, покрытой полотенцем, была кучка некого, издали неразличимого товара, а рядом толпилась молодежь – почему-то главным образом мужского пола. Устин, вынужденный волей-неволей пройти мимо, скосил глаз и увидел такую картину.

То ли на низкой скамеечке, то ли на чем ином сидела, широко расставив колени, странно вырядившаяся особа. На ней было шелковое платье прелестного персикового цвета, в котором впору придворный бал открывать, сильно вырезанное на груди, медальон с портретом, сверкающий золотом и драгоценными камнями, а голова повязана платком по-простому, узлом вперед, с бойко торчащими хвостиками. Молодежь, собственно, не столько покупала, сколько сверху вниз таращилась в декольте.

Торговка подняла голову, Устин увидел веселые раскосые глаза на круглом личике и ахнул.

– Так что, дядя, берешь? – спросила Дунька. – С тебя копейка!

Тут же она схватила ножик, задрала юбку и достала из-под себя, из какого-то хранилища, горячую пареную репку. Протянув ее на кончике ножа, Дунька стрельнула глазами в сторону, невольно поглядел туда и Устин. Он увидел стоящую карету с распахнутой дверцей. В карете сидел пожилой вельможа и очень неодобрительно глядел на Дунькину торговлю.

– Только ли репой торгуешь? – задирали Дуньку парни, приказчики и сидельцы из модных лавок. – Бабьим товаром не промышляешь?

– Всем промышляю! – бойко отвечала она. – А у тебя денег хватит ли?

– А почем товар?

– А выставь мне за мой бабий товар сорок шестов собачьих хвостов да сорок кадушек соленых лягушек! И по рукам!

– Потрогать надо, хорош ли товар! – не смутившись, отвечал красавец-приказчик.

– Товар добрый, первого разбору! – совсем раздухарилась Дунька. – Чего трогать? Бери, не глядя!

Все это прекрасно слышали и Устин, и вельможа в карете.

Вельможа с ловкостью молодого щеголя выскочил и подошел к ней.

– Фаншета, довольно дурачиться, – сказал негромко.

– Я не дурачусь! – обиженно отвечала она. – Ты, сударь, сам послал меня торговать пареной репой и тем на пропитание зарабатывать! Нешто я против твоего слова пойду? Эй, молодцы, налетай, разбирай пареную репу, мое прокормление! Копеечка к копеечке – глядишь, и не пропаду!

– Фаншета, коли ты немедленно не бросишь свои дурачества и не пойдешь в дом…

– И что? – спросила Дунька. – Отправишь меня поискать ветра в поле? Нет, голубчик, не давши слова – крепись, а давши – держись! Сам велел репой торговать, а теперь на попятный? Я твое слово полностью исполню! Я до той поры тут с пареной репой под юбками сидеть стану, пока не заработаю на пропитание не хуже твоего! Тут, сударь, Ильинка, тут моему товару цену знают!

Вельможа повернулся, сделал несколько шагов до кареты, оттолкнул желавшего ему помочь подняться лакея, сел и приказал себя везти прочь.

Дунька проводила карету взглядом.

– Ну, посмотрим, кто кого… – прошептала она.

Устин стоял в сторонке, ничего не понимая.

Дунька опять залезла к себе под юбки, добыла другую репу и откусила от нее хороший кус.

– Так срядились, что ли? – спросил приказчик.

– С другими сряжайся, мне недосуг. Видишь – ем, – с набитым ртом выговорила она.

Ела Дунька неторопливо, а Устин все стоял и глядел, не разумея, чем же этакая торговля может кончиться.

Наконец к церкви подъехала карета, оттуда выскочил пожилой вельможа и подошел к Дуньке.

– Весь твой товар беру, – сказал он, кинув ей на колени нечто блестящее. – Ну, теперь довольна?

Дунька выпростала из шелковых складок ожерелье с большим круглым фермуаром.

– Хоть и не парижская работа, однако камушки знатные, – заявила она. – Срядились! Мне – камушки, тебе – репа!

И, вскочив, подвинула к нему ногой корзину, в которой стоял укутанный в тряпки горшок. Затем она, не оборачиваясь и совершенно не беспокоясь, как вельможа будет разбираться с горшком, направилась к дому, на пороге которого ее ждала молодая горничная. На ходу Дунька стащила с головы простецкий платок, явив Ильинке хоть и помятую, однако ж модную прическу, отдала его горничной и вошла в дом.

За ней двинулась такая процессия: впереди – ничем не обремененный вельможа, за вельможей – лакей с корзиной, откуда торчали тряпки, а уж за лакеем – Устин с мешком денег.

– Diablesse… – бормотал вельможа, хотя невольно улыбался.

– Ишь, чертовка, – ворчал лакей.

– Господи, спаси и сохрани, – тихо твердил, собираясь с силами, Устин.

Народ, прекрасно разобравшись в смысле этой комедии, проводил Дуньку и ее свиту молчанием. Хохот раздался уже потом.

Устин уж совсем было вломился в дом, но был задержан горничной. Он попытался объяснить, что должен видеть хозяйку по важнейшему делу, но горничная была непреклонна: барыня с барином сейчас никого принимать не станут, так что извольте жаловать попозже.

К счастью, на Устина обратил внимание добродушный калмык-привратник Филимон. Старик скучал в этой должности изрядно, и потому стал расспрашивать Устина в надежде, что тот согласится посидеть с ним немного в его каморке. Устин и согласился, о чем вскоре несколько пожалел – Филимон, изругав тот способ заваривания чая, который принят в Москве, предложил свой, известный с далекого детства. Устин опрометчиво согласился и вынужден был употребить вовнутрь смесь горячей воды, чайной заварки, муки, соли и масла. Хорошо хоть, Филимон дал закусить баранку.

Некоторое время спустя вельможа быстро проследовал к дверям, и калмык еле успел выскочить, чтобы достойно их отворить и поклониться хозяйской спине.

Устин, быстро перекрестясь, чуть ли не бегом устремился в Дунькины хоромы.

И тут же раздался знаменитый перезвон – в Николаевском храме, что стоял неподалеку, в Юшковом переулке, были знатные колокола, в честь которых он и получил прозвание «Красного Звона». Кто их отливал, как они в храм попали – старожилы не помнили, но знали, что и деды их, и прадеды радовались тем колоколам, особливо на Святой неделе, когда вся Москва звенела и можно было, сравнив, убедиться: наши – лучше всех.

Устин принял это как знак, поданный свыше, и воспарил душой – до того воспарил, что чуть с лестницы, споткнувшись, не полетел.

Он вошел в ту самую гостиную, где обучал Дуньку игре в рулетку, и увидел эту самую рулетку на нарочно для нее купленном столе. Вот только она была прикрыта большим платком, чтобы не пылилась, но и под платком исправно обрисовывались очертания огромной деревянной чаши.

Дунька, выпроводив господина Захарова, которого ей удалось удержать при себе довольно рискованным способом, была неодета – в нижних юбках да шали поверх всего, и собиралась сесть к карточному столику, разложить пасьянс, когда услышала на лестнице шаги. Эти шаги остановились в гостиной.

Решив, что содержатель позабыл то ли сказать важное и неприятное, то ли сунуть в карман табакерку, она поспешила навстречу. И сильно удивилась, увидев незнакомое восторженное лицо.

Оказавшись не по своей воле на службе в полиции, Устин был вынужден обрить бороду, не пощадило начальство и усов. И открывшаяся физиономия его мало обрадовала – бело-розовое личико вечного мальчика, правда, хорошо выкормленного мальчика. Огорчило его и то, что мундир сидел на нем весьма неуклюже – не то что на стройном, широком в плечах, тонком в перехвате Федьке или на осанистом Тимофее. Еще доставили огорчение ноги – он привык к долгополой одежде, а тут, извольте радоваться, кафтанишко по колено, видны чулки, которые постоянно сползают.

Но всем этим Устин, собравшись с силами, решил пренебречь. И в чулках ли дело, когда Господь сподобил его послужить спасению грешной души?

– Сударыня! – воскликнул он. – Не пугайтесь, Христа ради! Я к вам с доброй вестью пришел!

Дунька всяких мужчин повидала. И тех, кто чересчур серьезно относился к жизни и всем ее проявлениям, побаивалась. Памятен был случай, когда одну из Марфиных подопечных, хорошо выданную замуж, зарезал бывший дружок. А ведь как завидовали девки когда она про того дружка рассказывала – и подарки-де носит, и в любви неутомим! Дозавидовались…

Поэтому Дунька близко подходить к визитеру не стала – вид шальной, глаза выпучены, а ну как накинется? Опять же – руками что-то за пазухой удерживает, а ну как топор? Она даже так шагнула, чтобы между ней и Устином оказалось кресло.

Устин и не задумался о причине такого маневра.

– Сударыня! – продолжал он. – Я всю ночь Бога молил, и он мне средство послал вас спасти!

– От чего спасти? – удивилась Дунька.

– От разврата! – покраснев не то что до ушей но и до затылка, объявил Устин. – Я вас видел, я понял – вы не по своей воле в грех впали, а вас злые и богатые люди на грех подбили! И теперь вы полагаете, будто вам иначе не прожить, как только во грехе. А можно жить иначе, право слово, можно!

– Ты откуда такой взялся? – уже начиная сердиться, спросила Дунька.

– С Лубянки! – честно отвечал Устин, и тут она признала полицейского, который заунывно бубнил с бумаги правила обращения с рулеткой.

– Тебя, сударь, кто прислал? – строго спросила она.

– Ангел ваш хранитель! Сударыня, не предавайтесь разврату! Вам нет более в нем нужды! – с тем Устин выложил на стол мешок с деньгами. – Вот – тут надолго хватит! Ни в чем не будете знать отказа – только прогоните соблазнителя, прогоните соблазн! Понадобится – милостыньку просить буду, лишь бы вам не пришлось более своим телом торговать!

Дунькин рот сам собой приоткрылся.

Устин же замолчал, ожидая ответа.

Ответ воспоследовал не сразу.

– Сам, стало быть, пришел? Никто не посылал? – уточнила Дунька. – А служишь в полиции?

– Да, именно так, по грехам моим… – признался Устин. Он и впрямь порой считал свою службу своеобразной епитимьей, наложенной на него графом Орловым за причастность к убийству митрополита.

– А денег-то сколько?

– Не ведаю, я не считал. Но много!

– Где ж ты их взял? Заработать не мог… наследство, что ли, получил?

Устин не ответил.

– Ну, соври хоть что-нибудь! – приказала Дунька. – Не клад же ты сыскал! Или клад?

– Господин Архаров вручил… – совсем смутившись, ответил Устин.

– Господин Архаров?! А что ты мне тут наговорил – тоже господин Архаров велел передать?! Отвечай, болван! – закричала до глубины души возмущенная Дунька.

Устин от крика этого вовсе лишился дара речи. А хуже всего – он напрочь позабыл одну важную вещь. По дороге к Дуньке он собирался рассказать ей про святого подвижника, который через то и сподобился святости, что давал гулящим девкам деньги, лишь бы они не ходили на свой промысел. А сейчас мало что рассказать позабыл – так еще и имя подвижника совершенно вылетело из головы.

– Забирай деньги, глаза б мои их не видали! – продолжала Дунька. – Пошел вон! И с деньгами проклятыми вместе! Не то сейчас же кучера кликну, он тя в тычки выставит!

И, чуть не плача от обиды, кинулась из гостиной прочь.

Это была смертельная обида на Архарова. Золотые браслеты, теперь вот мешок денег! Насчет разврата он вряд ли велел передать, настолько еще не сбрел с ума, это уж посланец сам сдуру или спьяну сочинил, но деньги!.. Сказано же ему было!..

Дунька вошла в спальню, бросилась на постель и заплакала. Это случалось с ней редко – однако случалось, и слезы лились неудержимо.

Устин горестно вздохнул – такого афронта он не ожидал. И к чему прелестница вдруг приплела Архарова – тоже понять не мог.

– Эк ее нечистая сила корчит и ломает, – прошептал он. Конечно же, следовало предусмотреть, что грех в человеке силен, бесы сразу не отдадут жертву, и для того, кто вздумал затеять с ними брань, главное – терпение. Поэтому Устин, оставив на столе мешок, сел в уголке на стул и стал ждать, когда Дунька, остыв, выйдет из спальни. Для сокращения времени он повторял молитвы, а она все не выходила и не выходила.

За окном понемногу темнело. Вошла горничная Агаша; не заметив гостя, прошла в спальню и вышла оттуда на цыпочках. Опять вошла, неся на растопыренных руках что-то белое, воздушное, исчезла в спальне, вышла оттуда, потом ее каблучки простучали по лестнице. Устин все сидел да сидел, твердо решив не покидать притон разврата, пока Дунька не согласится взять деньги. Он утешался мыслью, что возвращение этой души на стезю добродетели станет его великим подвигом, и молитвенным, и духовным! Не менее великим, как если бы удалось возжечь ту всемирную свечу. Свеча-то что, прогорит и нет ее, а тут – живая душа человеческая от греха освободится!

Если бы он знал, что собрался спасать Дуньку на те деньги, которые, коли вдуматься, были собраны как раз на всемирную свечу, то и вовсе впал бы в восторг, увидев в этом несказанный промысел Божий. А так он еще побормотал немного, вычитывая наизусть вечернее правило, и прямо на стуле заснул.

Проснулся он даже не от стука шагов, шаги были беззвучны, и не от скрипа пола – скрип он уловил уж потом. Было какое-то дуновение воздуха, коснувшееся лица и глаз.

Устин вдруг осознал, что в гостиной происходит некое движение. А когда приоткрыл глаза – то увидел свет.

Это была та полоса света, которую кидает на пол потайной фонарь, длинная и очень узкая.

Кто-то передвигался по гостиной, шаря этой полосой и что-то выискивая.

Устин подался вперед.

Полоса сделалась неподвижна – она лежала поперек нового большого овального стола, угловато вскарабкиваясь на покрывающий рулетку платок. Потом чья-то незримая рука платок сдернула.

– Ха! – услышал Устин. И следом – короткий смешок.

К этому мигу он уже освоился настолько, что выделил во мраке более черную, чем прочие предметы, человеческую фигуру. Фигура двигалась вдоль стола, словно бы примериваясь к нему. При этом она была спиной к Устину.

Вдруг над ее правым плечом вознесся к потолку некий предмет, такой же черный, как если бы она высоко подняла его. Предмет несколько подвигался в воздухе, фигура переместилась опять. Затевалось что-то нехорошее и явно связанное с казенной рулеткой…

А защищать казенное имущество необходимо – не то потом будут большие неприятности.

– Караул! – закричал неожиданно тонким голосом Устин, бросаясь на незнакомца. Тот как раз успел повернуться на голос, и Устин не в плечо ему сзади вцепился, не на спине повис, а нечаянно ухватился за правую руку, сжимавшую что-то округлое и холодное.

– Караул! – опять завопил он, не выпуская этой руки, хотя ее хозяин пытался стряхнуть с себя обезумевшую ночную тень. – Грабят! Караул!

Тут Устин был впечатан спиной в стенку, прямо в резную деревянную панель. И левая рука незнакомца нашла его горло. Одновременно незнакомец выронил то, что было в правой руке и мешало расправиться с Устином. Оно грохнулось о паркет.

– Агашка! – раздался Дунькин заполошный крик. – Агашка, дура! Филимонка! Огня! Саввишна! К нам воры забрались! Фаддея будите!

Устин забился в сильных руках, отдирая пальцы от своего горла.

Мир исказился, начался полет, Устин ощутил его, как невесомость тела, и это была даже приятная невесомость, мрак перед закрывшимися глазами был звездный, коли смерть такова – отчего бы и нет, такая странная мысль возникла вдруг, овеяла душу прохладой…

Распахнулась дверь, широкая полоса тусклого света пересекла гостиную. По лестнице кто-то затопотал.

Незнакомец выпустил Устина, не сумев придушить, но на прощание от души заехал в зубы. Устин свалился, а незнакомец кинулся прочь. На лестнице раздался грохот, ругань, визг. Тут же завизжала выскочившая из спальни Дунька.

Сидя на полу, Устин видел Дунькино лицо, слышал шум и, держась за подбородок, невольно его ощупывая, жадно дышал.

Он возвращался в мир с трудом, и мир был малоприятен.

К нему подбежал крупный мужик, наклонился, встряхнул за плечи и крикнул:

– Барыня, вот один, не ушел!

– Барыня, душенька, он на вас топор припас! – вдруг заголосила незримая девка. – Вон, вон топор, на полу лежит!

Дунька подошла к кучеру Фаддею, не выпускавшему Устина, и осветила лицо добычи свечкой.

– Пусти его, – приказала. – Это полицейский.

– Господь с вами, барыня, – отвечал Фаддей. – Что тут ночью делать полицейскому? Вор это! Мундиром разжился – вот и весь полицейский! Агашка, веревки тащи! Сейчас мы его!

– Да полицейский, ты что, не помнишь? Архаровец! Который с рулеткой прислан был!

– Точно ли? – усомнился Фаддей. – Ну-кась, вставай, архаровец! Поглядим на тебя! Да где ж Филимонка?

Устин кое-как встал, одернул на себе мундир и покраснел, всей кожей ощущая, что проклятые чулки опять спустились.

– А ну, говори! – приказала Дунька. – Как ты здесь, ирод, оказался?!

– Я вас, сударыня, ждал… вы кричать изволили и ушли… я не мог уйти, коли мне Господь деньги в ответ на молитву послал, а я же о вас молился, чтобы Он мне средство дал вам из беды выручить! – вдруг, неожиданно для себя, пылко и звонко заговорил Устин. – Я не уйду отсюда, покуда вы меня не услышите и денег не возьмете! Там много, надолго хватит!

– Молчи, дурень! – приказала Дунька. – Агаша, взгляди, что там у него в мешке.

И показала рукой на столик.

Агашка высыпала содержимое и ахнула.

– Барыня, голубушка, точно – золото и серебро! Берите, коли дают!

Дунька подошла к столу и осветила свечкой монеты.

– Собери их, Агашенька, – ласково сказала она. – А потом… потом вот что! У меня в спальне рабочая корзинка есть! Найди там иголку, вдень нитку и неси сюда.

Как всякая москвичка, Дунька умела и шить, и вышивать, и даже кружево на коклюшках плести, хотя не слишком сложное. В соответствии с правилами светского обхождения она, отправляясь в гости туда, где ожидала увидеть женское общество, непременно брала с собой рукоделье. Тут хороший пример показывала сама императрица – она могла, принимая даже наиважнейших министров, сидеть в это время за пяльцами, вышивая шерстью. А уж в богатых купеческих домах, подражая тому, как было заведено сто лет назад в домах боярских, держали полную светлицу мастериц, и не столько для домашнего обихода, сколько чтобы расшивали для дарения в храмы покровы и воздухи.